Текст книги "Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады"

Ян Казимир нога за ногу послал шляхте увещевание не возбуждать своими необузданными жестокостями новый яростный мятеж. Паны растопили этими предупреждениями печки и тут же стали невменяемо орать, что «этот же огонь будет и Хмелю, дайте только нам подняться!»

Богдан совсем не собирался дать панятам окрепнуть, прекрасно понимая, что нельзя всегда и везде заменять силу хитростью. Он заявил королю, что не может успокоить народ без юридического документа. Сейм напрягся сквозь зубы и 16 января 1650 года полуутвердил Зборовский трактат, копии которого гетманская канцелярия не медля разослала по всей Европе.

Богдан и Ян Казимир одновременно издали универсалы, в которых призывали, чтобы не вошедшие в сорокатысячный реестр посполитые – казаки опять подчинились своим панам, которые ненадолго притворились, что будут вести себя скромно. Хмельницкий понимал, что не бывать казаку хлопом, и передал в сенат присланные ему Нечаем, идеалом мужества, народные обращения: «Если тебе, Богдан, нравится оставаться в панской неволе, поступай, как хочешь. Мы же продолжим борьбу и выберем себе другого гетмана».

В сопроводительном письме Хмельницкий аккуратно заявил Варшаве: «Что можно сделать с возбужденными шляхетскими насилиями народом? Пока из маленького дерева вырастет большой дуб, надо ждать много лет». Легитимность и отсутствие интервенции – это необходимо Украине, но гетман совсем не собирался давать в обиду ни одного своего боевого хлопца: «Кто тронет селянина пальцем – того я трону саблей!»

Вежливыми переговорами с Польской Короной Богдан Хмельницкий, которому из соседних стран шли и шли поздравления с утверждением Зборовского тракта, выиграл для своей родины почти мирный год, за который успел сделать столько необходимых для функционирования новой государственности дел, не сколько не было сделано за целый век.

В марте 1650 года гетман собрал в Переяславе Генеральную Раду, которую сами гоноровые поляки, с трудом разлепив губы от сводивших их злобы, назвали «настоящим Национальным собранием свободного и независимого государства». Рада официально объявила, что в военный реестр вписано «пятьдесят тысяч казаков с семьями, пешими и конными военными помощниками и дворовыми работниками». Еще двадцать тысяч казаков, само собой, с семьями, военными помощниками и дворовыми работниками составили гетманский резервный корпус Тимоша Хмельницкого. Те боевые хлопцы, которые не вошли в реестр и резерв, составили личные сотни и тысячи Богдана и десятков его полковников и старшин. Все бойцы Украинской революции стали лично свободными казаками, которым полагался земельный надел, и гетман совсем не затягивал выдачу земель Войску Запорожскому. Очнувшаяся Варшава вдруг увидела, что из двухмиллионного гетманского населения Украины в сорокатысячный казачий реестр совершенно официально вошел миллион человек, который без боя и драки становился железной опорой новой державы.

Сенат несколько раз поднимал против «сотрудничавшего с ляхами Хмельницкого» авантюристов-одиночек, но казаки и селяне быстро ловили их сами и сдавали в Чигирин со словами: – нашему батьке Богдану соперников быть не может.

* * *

Москва и Чигирин активизировали дипломатические контакты только после Пилявицкого сражения. Царь Алексей Михайлович, до тридцати лет евший из боярских рук, постоянно провоцируемый Варшавой, интересовался у Богдана Хмельницкого, почему он не распускает войска и куда их готовит воевать, где хан с ордой и какие у него и казаков планы: «Не чаять ли от крымского царя вскоре какого умышления и войны на Московское государство, расположен ли гетман к великому государю, и не чаять ли от него каких шатаний и с крымскими людьми на Москву военного соединения?»

Некоторые основания для беспокойства у не имевшего внятной политической линии Кремля все же были – к лету 1650 года стрельцы очень жестоко подавили народное восстание во Пскове и его участники ушли к украинским казакам. В Речи Посполитой появился самозванец Тимофей Анкудинов, рискованно зарабатывающий на жизнь как «внук московского царя Василия Шуйского». Хмельницкий даже беседовал с ним в Чигирине, но быстро понял, что самозванец никакой, и Анкудинов поехал за деньгами в Швецию и Голштинию, чтобы в 1653 году быть казненным в Москве.

Гетман уважительно заверил царя Алексея Михайловича, что опытные и имеющие постоянную боевую работу Чигиринский, Корсунский, Черкасский, Каневский, Белоцерковский, Переяславский, Кропивянский, Уманский, Брацлавский, Кальницкий, Киевский, Миргородский, Полтавский, Прилукский, Нежинский и Черниговский полки Войска Запорожского всегда готовы защитить Москву от атак поляков и татар.

Почти два года король, сенат и гетман убеждали друг друга в дружбе и взаимопонимании. Хмельницкий писал Яну Казимиру, чтобы новое коронное войско не подходило к Брацлавщине, король отвечал, что его войско ходит, где хочет. Богдан требовал выдачи Чаплинского, король отвечал, что этот пан у него в милости. Гетман требовал передать отобранные православные храмы назад батюшкам, Ян Казимир отвечал, что он католик, а значит, обращаться к нему с подобной просьбой неприлично.

В Варшаву за хорошо оплачиваемой военной помощью против Турции прибыл посол Венецианской республики Альберто Вимини, и король, взяв аванс, попытался натравить на Стамбул Хмельницкого, но, конечно, без денег, а за ненужную никому амнистию или за какие-нибудь привилеи, которые будут выданы казачеству, например, в XVIII веке.

Хмельницкий хмыкнул, не стал говорить королю о том, что когда казаки понесут потери на Черном море, то шляхта с наемниками их с наслаждением добьет, а король с удовольствием отработает полновесные венецианские дукаты, но о заказе подробно и доказательно сообщил в Стамбул. Турция тут же начала переговоры с гетманом о ее возможном протекторате над Украиной. Богдан встретился с Альберто Вимини, который подробно доложил венецианскому дожу, что увидел в лице Хмельницкого превосходного дипломата, поразительно осведомленного в международных делах и отлично разбирающегося в множестве европейских интриг: «Роста скорее высокого, широкий в кости, величественный. Его правление показывает зрелый и тонкий ум. В поведении ласковый, простой и тем привлекает любовь воинов, которых он держит в повиновении железной дисциплиной».

Среди международных контактов Гетманщины одно из главных мест занимали отношения с Англией. Оливер Кромвель, казнив короля Карла I Стюарта в январе 1649 года, официально и очень убедительно показал монархам всего мира что их ждет, если они будут постоянно издеваться и лезть в карманы своих подданных. Мнения двух европейских гениев о том, что унимать несусветное самовластье рожденных на тронах тупоумных самодуров необходимо всеми возможными способами, совпадали и лорд-протектор Великобритании уважительно называл украинского гетмана «божьей милостью генералиссимусом греко-восточной церкви, вождем всех запорожских казаков, грозой и искоренителем польской шляхты, покорителем крепостей, истребителем римского священства и гонителем еретиков».

Ни о какой неограниченной, необузданной и своевольной власти шляхты на днепровской Украине больше не было и речи. Если паны возвращались в свои поместья одни и вели себя сдержанно, их не трогали, просто ограничивали панщину. Никак не хотевшие обагрить свои руки не чужой кровью, а работой, помещики тихонько, но лицемерно писали в собственно польские земли, что «наше перемирие с хлопами стало для нас самих рабством”. Современный казацкий автор отмечал: «Не было украинского села и дома, где бы шляхтич мог свободно даже зевнуть. Чуть какой пан погорячится, тотчас бунт, поддержанный реестровыми казаками, словно горох из мешка рассыпавшимися по всей Украине».

Непрочный мир стал пробовать на прочность выкупленный наконец из татарского плена великий коронный гетман Николай Потоцкий, начавший от Каменца налетать и грабить Подолье, измываясь над населением. Хмельницкий послал Варшаве протест, ставший известным в Европе, заявив, что королята и шляхта своим бесконечным садизмом и жадностью опять пытаются создать на Украине хаос и беззаконие, а поэтому поддерживать подобный псевдомир с алчными до чужих жизней и добра поляками становится невозможно.

Летом 1650 года крымский хан угрожающе потребовал от Хмельницкого соучастия в санкционированном сенатом походе на Москву. Богдан расхохотался и тут же в Диком Поле на многих квадратных километрах сама собой, от дикого зноя, вдребезги выгорела степь, не оставив ни травинки корма для десятков тысяч татарских коней. Поход пришлось отложить.

Хмельницкий собрал всех искалеченных Потоцким селян, у которых великий коренный гетман традиционно отрубал правую руку и левую ногу, и показал их татарским послам со словами, что когда казаки и татары уйдут на Москву, невменяемые жолнеры Потоцкого заберут их имущество и точно так же измордуют их семьи. Ужасная демонстрация коронного садизма произвела сильное впечатление на не очень нервный Крым и Ислам Гирей, ревниво следивший за казацкими контактами в Стамбуле, решил опять сблизиться с этим чересчур умным как сам шайтан и его друг иблис, Хмельницким. Мало ли что, а там видно будет.

Богдан сообщил московскому царю подробности новой королевской провокации и в ответ получил из Кремля посольство, которое с размаху заявило, что Москва примет в свой состав Украину, только если Польша отдаст ее добровольно. Хмельницкий, в сотый раз столкнувшийся с боярской тупостью не сдержался и резко заявил:

– Пойду и поломаю Москву, и тот, кто у вас на Москве сидит, от меня не отсидится!

Алексею Михайловичу передали рычание гетмана, и царь в ответ громко буркнул:

– Старый лис когда-нибудь сам себя перехитрит.

Отношения Алексея и Богдана, впрочем, оставались спокойно-прагматичными. Кремль был уверен, что украинские казаки ни при каких условиях на Москву не нападут. Все царство отлично помнило, как в 1612 году украинцы реестрового гетмана Петра Сагайдачного, как и белорусы литовского гетмана Ходкевича, стоявшие большой силой в Китай-городе и на Яузе, нарушили коронный приказ и грозно-вежливо отказались спасать поляков в Кремле, атакуемых русскими войсками Минина и Пожарского. Именно эта солидарность Украины и Беларуси, умноженная героизмом русского народа, позволила России вернуть независимость после вызванной Иваном IV Ужасной Смуты начала XVII века. Москва прекрасно понимала, что Войско Запорожское, одна из лучших и опытнейших армий Европы, решающе поможет ей получить огромные геополитические долги с Речи Посполитой, тупо и бездумно нарывавшейся на свой бесславный государственный конец. К сожалению, несамостоятельный от страха за свою власть и жизнь второй Романов расставил на ключевых государственных постах Московского царства так называемых «сильных людей», родственников своих и жены, и родственников их родственников, бездарную и наглую сволочь, заботившуюся только о грабежах казны и народа, заслуженно отвечавшего ей Соляным, Медным и морем других бунтов, спешивших влиться в грядущую крестьянскую войну душегуба Степана Разина. О какой внятной внешней политике могли говорить в Кремле, набитом боярской швалью, озабоченной только незаконным набиванием своих бесконечно-бездонных карманов! Богдану Хмельницкому предстояло добиться того, чтобы царь и великий государь Алексей Михайлович и после тридцати лет евший из боярских рук, принял-таки главное правильное внешнеполитическое решение о будущем величии России и ее сестер, и это у великого гетмана получилось.

Украинский гетман раз за разом, вежливо и не очень показывал и разъяснял пытавшейся все же иногда задумываться Боярской Думе, уставшей от своего векового безделья, что нельзя десятилетиями стоять в позе зелено-красного и клешнястого речного обывателя. Или Москве придется терпеть бесконечные притязания Польской Короны от совсем близкого Смоленска и такие же бесконечные нападения Крымского ханства с юга, усиленные страшным презрением к человеческой жизни турецкой угрозой, или же нужно слезть ей, наконец, с не такой уж теплой печи и в союзе с отлаженной боевой казацкой машиной-войском устранить великолепному в будущем государству западную и южную военную смерть, вернуть землю и славу Киевской Руси и жить долго и счастливо.

Боярская Дума напряглась, но сотый блин все еще получился у нее комом. Во главе очередного посольства в Речь Посполитую был направлен Григорий Пушкин. На русско-польской границе полномочный московский посол вдруг раздул из мухи слона и нахамил встречавшему его от имени короля и сената магнату и нобилю Тышкевичу. Уродзонный князь, получивший европейское образование, в отличие от Пушкина знал, что такое чувство собственного достоинства, все-таки не сдержался и рявкнул от хамского позора безнаказанному послу:

– За такие слова у нас бьют в рожу, жаль, что ты представляешь царскую особу!

Официальный посол великой державы попытался задуматься, у него, конечно, не получилось, и Пушкин громко, отчетливо и безнаказанно назвал князя Тышкевича «блядим сыном», то есть прилюдно и, само собой, незаслуженно объявил мать представителя одного из знатнейших польских родов шлюхой, нанеся благородному сословию Речи Посполитой страшное оскорбление.

Григорий Пушкин, поняв все же что сделал что-то не так, само собой, останавливаться не собирался и, пытаясь прикрыть свою посольскую ошибку, прицепился к несоблюдаемым им самим протокольным формальностям. Со всей посольско-боярской дури он заявил:

– Великий государь изволит гневаться на вас, поляков, за нарушение крестного целования. Было договорено, чтобы титул Царского Величества писался с большим страхом и без малейшего пропуска, а вы этого не соблюдаете. Его Царское Величество требует, чтобы восемь польских сенаторов во главе с Иеремией Вишневецким, писавшие титул без страха, за такую большую вину были казнены. Его Царское Величество требует, чтобы все бесчестные порочащие его памфлеты были собраны и сожжены в присутствии послов и чтобы их авторы, издатели, наборщики, печатники, типографы и владельцы земли, на которой стоят эти типографии, были казнены.

Варшаве было выгодно, чтобы боярская Москва в десятый раз показала всему миру свое варварство и она сделала пушкинские речи достоянием всей Европы. Польские дипломаты спокойно ответили, что подобные обвинения не стоят даже потраченных на них чернил и уж совсем не нужно из-за них проливать человеческую кровь.

Пушкин ответил, что московский царь, чей отец совсем недавно был обычным боярином, никак не может терпеть уменьшение своей чести, потому что бог так возвысил его перед всеми земными владыками и монархами, и потому что помазаннику божьему такие хамства терпеть не пристало, а затем понес и совсем неудобоваримые речи:

– Если вы не хотите казнить виновных в царском оскорблении, то взамен отдайте Смоленск и Чернигов и заплатите за бесчестье шестьдесят тысяч червонных золотых. А не дадите, мы напишем турецкому султану и крымскому хану, что вы их в своих книжках дурно описываете. Тогда они заодно с нами пойдут на вас, как и Войско Запорожское.

Устав от обилия своеобразных умственных способностей царского посла, Варшава выразила свое недоумение Москве, из которой очнувшийся царь ответил, что Смоленск он не требует, потому что готов вместе с Польшей защищать свои земли от турецко-татарской агрессии. А за частное издание антимосковских памфлетов, к которому никакого отношение не имеют, конечно, ни сенат, ни король, хорошо бы все же кого-нибудь казнить и вообще ввести в Речи Посполитой закон о смертной казни за свободу слова.

Вся Европа с хохотом и с некоторым недоверием, что подобный государственный идиотизм все еще возможен в просвещенном XVII веке, пересказывала и обсуждала удивительные подробности пушкинского посольства в Варшаву, отношения которой с Москвой резко осложнились. Многие просвещенные европейцы стали называть Московское царство варварской страной, а старшина просила своего гетмана не связываться с Кремлем, где сидит на престоле подобное боярское чудо-юдо.

Улыбающийся Хмельницкий старшину слушал, но царю писал, что «казаки не замышляют и никогда не будут замышлять на Москву никакого зла». Тайная характерная стража постоянно давала ему перехваты лживых сенатских писем в Боярскую Дума: «Король по дружбе предупреждает царя, своего любезного брата, что Хмельницкий по наущению турок, соединяется с татарами и думает ворваться в Московское царство. Он даже просил у нас войско на Москву».

Читал великий гетман царские ответы на магнатские письма, в которых Алексей Михайлович советовал Яну Казимиру самому разбираться со своими подданными и не боялся неотбиваемого даже Войском Запорожским страшного удара с востока.

Много сил и времени занимали у гетмана и переговоры с Турцией, всерьез предлагавшей Украине свой протекторат за помощь крымской орды, с которой Хмельницкий спокойно договаривался и без Стамбула. Богдан понимал, что своенравный хан не очень боится маленького султана, а с продажными визирями всегда можно поговорить золотыми монетами. С командами слабого султана действовать с украинскими казаками заодно, хан получал повод упрекнуть гетмана в недружеском давлении на Бахчисарай со всеми вытекающими от такого давления последствиями. Богдан прозорливо видел, что Турция, этот больной ребенок Европы, в недолгое историческое время потеряет всякое политическое значение и обломки былого величия насмерть завалят Украину. Хмельницкий аккуратно и нежно тянул, тянул и тянул переговоры Чигирина и Стамбула – тайная стража докладывала ему, что узнавшая о его турецких контактах Варшава испугалась их по-настоящему, и этот нервный испуг короля и сената давал и давал гетману бесценное мирное время для укрепления украинской армии и державы, спасал бесценные жизни отчаянных удалых казаков, которых несмотря на все усилия Богдана, становилось все меньше.

Дергающийся в бесконечном политическом краковяке Ян Казимир ни с того, ни с сего, а только от своего большого ума прислал Хмельницкому удивительный приказ распустить казачество и потушить днепровский мятеж. Богдан вежливо попросил короля выдать ему своего кровного врага Чаплинского, на что получил традиционный отказ. Богдан продуманно взорвался и громко рявкнул, что пошлет свои полки за этим нравственным уродом и вечным польским позором:

– Если я выступлю на Варшаву – будет вам вечная память!

Шляхта уверенно рванулась к уже привычному Гданьску, а Украина с удовольствием повторяла за своим выигрывавшим и выигрывавшим мирное время кумиром его блестящие афоризмы. Из Киева со страху сбежал даже псевдовоевода Кисел, и не сумевшие сдержаться немногочисленные варшавские сенаторы стали на всю Речь Посполитую требовать уничтожить Хмельницкого, который, тысяча дьяболов, хитрее лисицы, «иначе нас ожидают печальные последствия его коварства». Богдан с удовлетворением читал еженедельные информационные обзоры тайной стражи и посылал посольства в Швецию, Трансильванию и туда, куда можно и нельзя, и везде и всюду одерживал дипломатические победы, и с относительным спокойствием за возможный южный фронт читал любезно переданную ему из Бахчисарая копию письма ставшего совсем дружелюбным хана Ислам Гирея королю Яну Казимиру: «Кто будет пакостить казакам, тот татарам не друг и не брат и договора нашего под присягой нарушитель!»

* * *

Расстроенный потерей венецианских дукатов, так и не полученных за сорвавшийся казацкий поход в Турцию, Ян Казимир собрал в варшавском королевском дворце чрезвычайный сейм, на котором почему-то обреченно назвал Богдана Хмельницкого «заклятым и закоренелым врагом Польской Короны, который без устали ищет разнообразные способы увеличить свое могущество».

Гетман тут же во всеуслышание отозвался из Чигирина: «Вы, ляхи, все хотите побольше проглотить, хотя хорошо знаете, что можете лопнуть. Ваш гонор от тайного страха, который навсегда вошел в вашу кровь. Горлом своим ответит шляхта за издевательства над людьми».

В декабре 1650 года чрезвычайный сейм Речи Посполитой впервые разделился. Западные поветовые послы и магнаты требовали сохранить с победившими трижды казаками статус кво. Шляхтичи и нобили во главе с Вишневецким, Потоцким и Конецпольским, потерявшие украинские земли, яростно орали, что не будут игрушкой изменника Хмельницкого и его быдла и не отдадут ему Украину, которая не только обильна до невозможности, но и хорошо прикрывает Польскую Корону от почти ежегодных атак Турции и Крыма.

Все разумные слова умных поляков о том, что украинцы тоже христиане и люди, с размаху отвергались хотевшей беззаботно пить, жрать и издеваться шляхтой, ревевшей: «Как козел никогда не будет бараном, так и схизматик не будет защитником католиков, хранящим шляхетные вольности. Пусть Хмельницкий не брыкается – мы заткнем его требования ему в горло».

24 декабря сейм с возбуждением отменил Зборовский договор, объявил войну украинскому гетману, потом постановил собрать сорокатысячную польскую и пятнадцатитысячную литовскую армии вторжения, нанять как можно больше наемников из Европы, и вообще, гетманам Потоцкому и Калиновскому в течение шести недель покончить с Хмельницким.

Вся Речь Посполитая была обложена чрезвычайным сумасшедшим налогом в 28 миллионов золотых флоринов «для уничтожения заклятого врага и изменника, который поклялся в гибели нашей отчизны».

Богдан тут же прислал открытое письмо Яну Казимиру: «Не доводи нас до крайности. Соблюдайте Зборовский договор и не принуждайте, чтобы мы искали себе помощи. Вы, ляхи, хитростью и неправдой хотите с нами войны – будете ее иметь!»

Хмельницкий собрал в Чигирине Генеральную Раду, которая традиционно решила не встречать врагов в своем отечестве, убивая в себе бодрость духа, с которой была добыта свобода, а идти вперед, сея у неприятеля страх и смятение: «Идем на короля! Лучше смерть в бою, чем неволя!»

Казацкие полки собрались у Ставиц, чтобы по Бугу встретить армии вторжения. Хмельницкого очень расстроило вежливое письмо маленького турецкого султана: «Мы послали хану строгое приказание, чтобы он не обращал своих глаз и ушей к Польше и защищал вас от поляков своим войском».

Богдан понимал, что самолюбивый Ислам Гирей получил хороший повод для удобного хану политического и военного маневра.

Развязка 1651 года приближалась и звали ее Берестечко.

* * *

10 февраля 1651 года будущий герой польских Канн и пожизненный польный гетман Мартин Калиновский со своим заместителем – региментарем Ежи Ландскоронским во главе новой армии вторжения атаковали Брацлавщину. Навстречу двадцатипятитысячной армии жолнеров и наемников вышел трехтысячный Брацлавский полк Данилы Нечая, укрепившийся перед Винницей в небольшом местечке Красном. Богдан Хмельницкий, к которому вот-вот должны были подойти союзные перекопская и нагайская орды, объявил сбор полков у Белой Церкви и в помощь Нечаю отправил войсковую группу Ивана Богуна.

20 февраля, в ночь на Прощенное воскресенье перед Великим постом, в которое не воевали веками, армия вторжения от Бара атаковала Красное. Жолнеры резкой атакой перебили боевое охранение и ворвались на улицы местечка, в котором народный герой Данила Нечай почти успел организовать оборону. Брацлавцы стреляли по полякам с крыш домов и от заборов, все секли друг друга как капусту и отчаянный ночной рукопашный бой казаков, которых было почти в десять раз меньше, сильно сократил нападавших солдат. С рассветом на прямо заваленных трупами улицах Красного были установлены орудия, которые разнесли казацкую оборону. Нечай погиб, а остатки его полка, сумев отбить и вынести его тело, закрылись в небольшом укреплении на холме. Жолнеры, неся большие потери, расстреляли брацлавцев из пушек, в ожесточенной схватке побили казаков и, конечно, стерли Красное вместе с мирным населением с лица земли. По приказу польного гетмана тело народного героя Данилы Нечая вытащили из могилы, разрубили на куски и бросили в реку на корм рыбам. Калиновский и Ландскоронский на глазах всей армии дрались из-за полковничьей булавы Нечая и показывали друг другу кукиши, и смотрели на этот позор мертвыми глазами опытные жолнеры, понимая, что ждет их на Украине совсем не победа, а только смерть.

Поляки начали массовые убийства населения между Бугом и Днестром, дотла разграбили Жаргород, Ямполь и Стену, а довольный тысячами смертей женщин, стариков и детей Калиновский нагло лгал в письме Хмельницкому, что режет людей из-за бесчинств Нечая, а поляки, эти мирные люди, вообще не собираются воевать. В следующем письме польный гетман радостно сообщил сенату, что начал очистку Украины от ее населения и идет на Винницу, Белую Церковь и Киев, vivat.

В помощь винницкому полковнику Богуну, Хмельницкий направил войсковую группу уманского полковника Иосифа Глуха, усилив ее Миргородским, Полтавским, Прилуцким, Лубенским и даже своим гетманским Чигиринским полками. Богдан был почти спокоен и досконально выверял и готовил военную компанию 1651 года. Гетман знал, что герой Богун с любым количеством казаков не по зубам любому количеству шляхтичей, и уж не корсунскому позорнику Калиновскому тягаться с характерником Иваном Богуном, который на всю Украину передал Богдану Хмельницкому, что будет со своими такими же отчаянными как он бойцами держаться до прихода основного гетманского войска хоть против всей Польши. 28 февраля сокращенная Нечаем армия вторжения подошла к Виннице, перед которой оставался только Южный Буг и Кальницкий казацкий полк.

* * *

Он стоял один на берегу реки, знатный шляхтич, великолепный, прекрасно образованный, инженер-фортификатор, спокойный как сама польская смерть, и это было так страшно, что передовые колонны польской армии вторжения, вывалившееся на снежную полосу заледенелого Южного Буга, мертво остановились. Все солдаты хорошо знали, кто этот одинокий всадник в блестящих доспехах, уже давно вызывавший у них ужас и одеревенение всех членов.

«Богу-у-у-у-у-н» – эхом раскатилось по всей линии жолнеров, остановившихся, как вкопанные. Вперед вылетел Ландскоронский и стал кричать, что Богун – это просто казак из мяса и крови и он один, совсем один, и надо только перейти этот речной лед, чтобы переночевать, наконец в теплых домах, а не промороженных насквозь шатрах и шалашах. Февральский мороз был силен, жолнеры приободрились и широко-медленно двинулись вперед.

С винницкого берега раскатился орлиный клекот. Солдаты подняли голову и увидели, как одинокий всадник сделал жест булавой, и по всему длинному-длинному бугскому берегу появилась грозная и молчаливая стена казаков Кальницкого полка. На польской стороне все остановилось и затихло.

Вперед с криком выехал сам Калиновский и ротрмистры стали кричать по всему фронту его слова, что казаков только три тысячи, а солдат более двадцати, а значит, впереди только победа. Хорошо слышавшие команды польские линии не двигались с места и по команде польного гетмана вперед выехали сразу несколько самых наглых и разговорчивых панов, закричавших на ту сторону реки:

– Еще не присмирели, собаки? Мы вымотаем вам кишки, вырвем сердца и отдадим воронам!

В хоругвях одобрительно захохотали и тут же ветер донес казацкий ответ:

– Приходите, только не забудьте взять с собой вашу благородную шляхетскую кровь. И не сейте, ляшки, больше на Украине хлеба, потому что на жатву не найдется для вас ни кос, ни серпов.

Гоноровое панство очень не любило, когда им говорили об уменьшении их доходов. С польского берега злобно понеслось:

– Молчать, хамы, не рассуждать! Хлопа хоть в трех водах вари, все равно от него будет разить лайном. Нет и не будет у этих тварей шляхетства. Ползайте, выродки, у наших ног и просите милосердия. Вот мы покажем сейчас дарованные вам богом права! Рвань схизматская, сволочь, хлопы! Вы всегда останетесь быдлом. Закатуем, гадюки!

Выехал на шаг вперед из фронта своего полка Иван Богун и во враз наступившей тишине громко ответил всей коронной армии и многоголосое характерное эхо его отчетливых слов странным образом докатилось до каждого из двадцати тысяч жолнеров:

– Каты пучеглазые! Глядите, у вас от алчности уже шкуры лопаются. Горлом своим ответите сейчас за свои преступления. Дождались, глистюки, с вашими никчемными полководцами, захрипите под нашими руками, посинеете, высунете языки и с мертвым ужасом выпучите ваши жабьи глаза!

Завыла от бешенства вся армия вторжения и во весь конский мах вылетела на бугский лед многокилометровым фронтом. И показалось разгоряченным жолнерам, что словно бы пятятся испуганные казаки от катившегося на них ужаса смерти и тысячами полетели вперед с ревом и свистом, и хриплыми криками vivat солдаты, отсчитывая оставшиеся до победы триста метров ледяной казацкой реки Южный Буг.

Вдруг на самой середине еще белого льда появилась бесконечная широкая водная колея. Это сотни и сотни шляхетских коней проломили своими железными копытами такой казавшийся крепким лед. В мертво смотревшую на своих, наконец, случившихся жертв воду, во главе с Ландскоронским ушли все передовые польские линии. Бесценный арабский скакун вынес региментария из ледяной смерти, но так повезло только ему одному. По всей реке у Винницы выли сотни и сотни и сотни железных жолнеров, с ужасом навсегда уходивших в эту страшную ледяную воду, а уже слева и справа от прорубленной во льду колеи вынеслись вдруг казацкие тысячи во главе с Богуном и ударили по останавливающимся в шаге от холодной смерти хоругвям, и сотни, и сотни их навсегда упали на сделавшейся красным от увиденного кошмара лед.

Морозной ночью казаки Богуна прорубили в реке длиннейшую прорубь и перед самым рассветом, когда вода покрылась утренним ледком, набросали по всей реке соломы, скрывшей их ночные труды. Через несколько часов бесконечные польские цепи с размаху влетели в бесконечные казацкие проруби и жолнерам совсем не помогло, что было их семеро на одного. Лучшие и заслуженные воины, традиционно атаковавшие впереди, ушли под лед, а по течению реки казаки десятками вылавливали из воды польские знамена.

Калиновский с трудом собрал одеревеневшую от ужасного кошмара армию и приказал стереть Богуна и Винницу с лица земли. Несколько дней трехтысячный Винницкий полк в таборе у монастыря отчаянно отбивал непрекращающиеся штурмы уже не двадцатитысячной армии вторжения, завалив польскими трупами все валы и укрепления. Жолнеры сожгли давно пустую Винницу зажигательными бомбами, а польный гетман, неся колоссальные потери от штурмов, а еще больше от ночных вылазок Богуна, совсем завяз под городом, что и обещал герой Иван герою Богдану. Жолнеры заранее деревенели, ожидая ночной атаки всадника в блестящих доспехах и его отчайдухов, всегда бившего в разные стороны, и никак не могли пройти вглубь днепровской Украины.