Текст книги "Миф тесен"

Синий камень

Малое, но не робкое стадо русских паломников протиснулось в храм Гроба Господня в Иерусалиме во время приватной мессы, которую заказали католики с Филиппин. И когда месса кончилась, все склонились к камню – с которого Иисус «воскресе тридневен», – дотронуться, приложиться, положить на него что-нибудь для освящения. Хотя зачем же что-нибудь, когда можно всё. Московский паломник поспешно выворотил на Гроб Господень все содержимое своей борсетки: ключи от квартиры, ключи от машины, кошелек, права, паспорт внутренний, паспорт заграничный, какие-то таблетки, зажигалку.

Понятно еще, почему таблетки, – чтоб лучше помогали. Ключи от машины – чтоб не угнали, не сломалась, провезла мимо пьяного извозчика на «Газели»; права – чтобы менты не отобрали, если сам как извозчик; паспорт заграничный – чтобы не было отказа в визах; кошелек – это всем понятно зачем. Вот только непонятно, зачем зажигалку.

Разложил, помолчал, благоговейно собрал все обратно в барсетку. И домой. Вот теперь сколько священных предметов себе и семье: «две резинки, два крючка, две больших стеклянных пробки, два жука в одной коробке, два тяжелых пятака».

Почему русский паломник думал, что выкладывание таблеток, ключей и тяжелых пятаков на камень Гроба Господня должно как-то изменить свойства предметов и его, паломника, жизнь? Как почему? А как, по-вашему, действует святыня? Так и действует.

Под Переславлем-Залесским в 140 км от Москвы по Ярославской дороге тоже есть святыня – Синий камень. Камень как камень, небольшой, примерно с человеческое тело, если его положить, невысокий, скорее горизонтальный, чем плоский (уж очень бугрист), скорее черный, чем синий: ледниковый валун на берегу ледникового Плещеева озера, где позже, еще не великим подростком, Петр играл в море и ботик. Но камень, понятное дело, старше. Не в геологическом смысле – в этом никакому на свете Петру не переплюнуть ни одного на свете камня, хоть и однофамильцы.

А в другом: есть даже историки, которые уверяют, что это засвидетельствованная дохристианская святыня. Но в чем там уверяют историки – дело десятое. Святыню принял к сердцу русский народ и с каждым годом принимает все ближе. Так что, если и захотят историки, в обратном не разуверят.

Люди уже приезжают со всех окрестных областей, из Москвы, издалека и кладут на камень пробки, пятаки, паспорт и зажигалку. Ведут к Синему камню хромых, слепых, расслабленных, а здоровые идут сами. Камень – это сила. Вон в Иерусалиме и мертвый воскрес – на камне-то. Главное, на правильный камень положить.

К святыне нужно прикоснуться голыми руками, ногами, присесть на нее голой – вот это не обязательно, – просто присесть. И все сбудется. Нет ни ветряницы, ни родимчика, ни колчи, ни ячменя. Больные выздоравливают, расслабленные ходят, слепые разговаривают, нищие благовествуют. По дороге к камню желательно купить вотивную ленточку с пожеланием, обращенным к неведомому, к таинственному. Приложить ее к камню. Потом повязать на окрестные деревья. Роняет лес багряный свой убор, но не страшно: вокруг камня раскинулись священные рощи в разноцветных лентах.

На обратном пути – купить амулет от сглаза, чтоб не орал младенец, от приворота, от порчи, от рожи, от нутреца. За неимением официального жречества амулетами и ленточками торгуют предприимчивые переславские тетки. И правильно, отчего бы переславской тетке не заработать. В ленточках пока царит беспорядок: нет жрецов – нет и канонических текстов. А оно и к лучшему: те, которые ленточки делают и продают, страшно близки к народу, сами народ и есть, и молитвы пишут самые что ни на есть народные: просят любви, здоровья, благополучия, счастья в личной жизни.

Особенная благодать снизойдет, если переночевать возле камня. Летом, особенно в теплые ночи Ивана Купала, полнолуний, солнцестояний и уикендов, берег возле камня усеян палатками.

То, что происходит у камня, – обычный языческий культ. Я видел множество таких в Японии, Китае, Индии. Там он углублен развившейся за века вокруг него метафизикой, мифологией, искусством и культурой: Махабхаратой, Рамаяной, Кубджикаматой, «Созерцанием мира дхарм Хуаянь», школой Сюгэндо.

Точно так же все выглядело в античной Греции и Риме. Только там все было обогащено «Илиадой», углублено Платоновой пещерой, эдиповым комплексом, калидонской охотой, высмеяно гомерическим хохотом, обрамлено портиками и колоннами – дорическими да ионическими. Потом все это подхватило христианство, но у него логос, аристотелевские энергии Григория Паламы, Брунеллески и Караваджо.

А тут у нас под Переславлем не углублено и не обрамлено ничем. Святыня сама по себе, самая суть народной веры. Вот камень – черт его знает, что за камень. Ни истории вокруг него, ни мифологии, ни поэзии, ни архитектуры, ни прошлого, ни будущего. Есть только настоящее, в котором через него, говорят, действуют невидимые силы. Неведомые. Какие-то. На кого действуют, на кого нет. Но почему бы не попробовать: попытка не пытка.

Немного весело, немного страшно, немного благоговейно. Сяду на него. Прикоснусь, приложусь, вывалю на него свои ключи, монеты, зажигалку. Слава тебе, честный камень Господень. Здравствуй, новый старый русский Иерусалим.

Я вот, кстати, не уверен, что камень старше своего тезки Петра Великого. Когда нас, ярославских школьников, возили на экскурсии по «золотым кольцам» родного края, никакого такого камня нам не показывали. Годы были ну совсем уже не сталинские, наоборот – интерес ко всему русскому, старинному: в моде у интеллигенции иконы, прялки, лапти, корыта, коромысла, Суздаль, развалины монастырей и церквей. Местные экскурсоводы – не запуганные: могли и про ужасы революции упомянуть. Но вот про камень молчали. Народ про него тоже не то чтобы знал и помнил.

В 2003 году, когда я вернулся после пяти лет жизни в Греции, камень уже был – не в геологическом смысле (это давно), а в культовом. Но вел себя еще скромно. За Никитским монастырем у прибрежной дороги уже стояла железная табличка «Синий камень» – ржавая и самодельная. На что указывает, не сразу и найдешь: тонкая тропа путалась в тростниках с другими тропами. Не народная тропа – эту сразу узнаешь. Никаких амулетов с ленточками. Никаких паломников. Только озеро и Никитский монастырь на горе зеленой. Выйдя к камню, усомнишься: тот ли, точно ли? Теперь сразу узнаешь: тот. Теперь не перепутать: точно. За прошедшие годы камень оперился, окреп, заматерел. Оброс святостью, поклонением. Табличка теперь капитальная, красивая. Берег теперь по обе стороны заставлен иномарками. Вокруг – рощи, ленты, палатки. А вообще-то, камень – ровесник возрождения Русской православной церкви, тех же переславских монастырей. Вот соседний Никитский монастырь, например, возродился – любо-дорого посмотреть. А ведь когда-то его любил сам Иван Грозный, приезжал, денег давал на храм, кланялся Никите Столпнику, который на каменном столпе (на другом, не на Синем) простоял.

Монастырь с камнем не конфликтуют. Это равноапостольный Владимир, красное солнышко нации, свергал перунов. Это Павел Орозий и Фома Аквинский писали против язычников. Было время, боролись и с Синим камнем – по преданию, закапывали, топили. Но он, понятное дело, всплыл. А сейчас не то. Если бы монахи соседнего Никитского монастыря стали у камня с молебном, не пуская к нему народ, народ бы этим кощунникам показал, как осквернять святыни и расшатывать устои. И поделом: нельзя трогать чувства верующих, людям обиду наносить. А они и не пытаются. Во-первых, понимают ситуацию. Во-вторых, нет таких уж причин камень обижать.

Если бы сейчас у камня из озерного тумана вдруг соткались практикующие жрецы, многие батюшки Русской православной церкви нашли бы с ними общий язык. Потому что они оказались бы вместе по одну сторону – по которую вера в камень, дерево, железо. А из них – святость. А на них – борсетку и ключи. Руки, ноги, себя всего. А что какой-нибудь Августин Аврелий, Антоний Сурожский, К. С. Льюис и протоиерей Александр Шмеман по другую сторону, так где быть русскому батюшке – с русским народом или с Аврелием и его неприличной исповедью на забытой латыни?

Лучше всего, конечно, было бы камень воцерковить. Например, объявить, что это и есть столп, на котором подвизался св. Никита. Врос в землю по грехам нашим. Чудесною силой святого перенесен на берег, чтобы указать, где строить новый храм. Или, как только ступил Иван Грозный за монастырский порог, бежал из монастыря на берег, обличая царя за грехи. Вместо ленточек освящать на нем образки, а впрочем, и ленточки тоже можно. Хотя Грозного лучше не трогать. Тогда вообще все одно к одному: священная материя, нравоучительные иноки, как в «Несвятых святых» у архимандрита Тихона Шевкунова, грозный царь.

А что камень становится народной святыней только сейчас, так как раз вместе с другими любимыми народом святынями – поясом Богородицы, благодатным огнем. Кто знал про пояс, пока его не привезли, что он есть такой? Даже из тех, кто стоял к нему, мало кто. Или пасхальный огонь. Сто лет назад в русской церкви знать про него никто не знал, и при Рублеве, и при Никоне, при царствующем Синоде, в плененной советской церкви праздновали, постились, разговлялись, подвизались без него. Слыхали, что есть у греков такая игрушка, – ну, им там под турками тяжело приходится. Но приехали однажды несколько новых русских православных бизнесменов и расстроились: что это, у греков есть, а у нас нет? Возьмем у греков огня, наймем самолет, привезем в Москву, развезем по городам, селам, от Калининграда до Владивостока, от Москвы до окраин, от нашего стола вашему столу. Так, чтоб теперь без огня Пасха не Пасха, и как будто и не воскресал никто. Заменим сложность и свободу христианства огнем с нашего чартера, водой в крещенской проруби, камнем.

 
Как полюбишь камень, береги его:
Он ведь с нашим Господом цвета одного.
 

А зажигалка на Гроб Господень – это как раз не страшно. Там ведь благодатный огонь и нисходит. И пусть армянский патриарх говорит, что зажигает его от лампады, пусть греческий иерусалимский патриарх называет чудо церемонией – нам камень нужен, материальная основа нашей веры. «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Какой Петр, такая и церковь.

Откуда берутся геи в церкви и в церковном сане

Всякий раз удивляюсь, когда кто-то рядом поражается, узнав, что в церкви есть геи. Да еще в сане. И не один – случайно прокрался, по недогляду, – а много. И как земля носит лицемеров? Ведь уж если обнаружил в себе такие склонности, зачем пробираться в церковь, а потом в ней прятаться: на свете есть много замечательных профессий – повар, конюх, плотник; «пахнет маляр скипидаром и краской, пахнет стекольщик оконной замазкой», зачем же обязательно ладаном? Для чего в самое пекло, туда, где ждет ложь и двойная жизнь, под вечный страх разоблачения?

Вот известный богослов разоблачил «содомское гнездо» в Казанской и иных семинариях и академиях, и все опять изумились. А я в очередной раз удивлен наивности самого этого изумления, которое выдает полное незнание движений души и психологии церковного обращения.

Есть, конечно, и то, о чем пишет Кураев: стремительные карьеры молодых придворных монахов и непотребный семинарский харассмент в отношениях учителя и ученика, даже язычником Платоном поставленный под сомнение. Но проблема гомосексуальности в церкви никак не сводится к вопросам карьеризма и лицемерия, а именно что к вопросам веры. Потому что геи в церкви, как правило, не притворившиеся верующими лицемеры, а чаще всего люди верующие, ну или как минимум в какой-то момент, обычно юности, сильно и искренне уверовавшие. Ведь шанс почувствовать себя верующим и оказаться в церкви у гомосексуального подростка гораздо выше.

Вот мальчик растет в кругу друзей, у всех общие интересы: они отдельно, девочки отдельно, всё на своем правильном месте. И вдруг этот замечательный, счастливый мир разваливается. Нет больше общей жизни, общего времени, само собой разумеющейся замкнутости друг на друге. Прежние друзья всерьез гоняются за девочками, над которыми раньше смеялись, делятся первым чувственным опытом, а одному (или немногим, но они друг про друга не знают, поэтому всегда кажется, что одному) неинтересно гоняться, нечем делиться и скучно об этом слушать. Пробует притворяться – не для того, чтобы скрыть – скрывать еще обычно нечего, а чтоб быть как все: утверждение права принадлежать кругу своих – главная мотивация мальчика этих лет, – но не получается. Притворяться тоже неинтересно. И вот, с одной стороны, веселая, грубая, здоровая, юная сексуальность бывших друзей, с другой – вопросы к миру, непонимание, чему они так радуются-то, в чем прикол, задумчивость, вынужденный, нежданный декаданс.

«Мне стыдно было перед сверстниками своей малой порочности. Я слушал их хвастовство своими преступлениями; чем они были мерзее, тем больше они хвастались собой. А я, боясь порицания, становился порочнее, и если не было проступка, в котором мог бы я сравниваться с другими, то я сочинял, что мною сделано то, чего я в действительности не делал, лишь бы меня не презирали за мою невинность и не ставили бы ни в грош за мое целомудрие». Это Августин Аврелий, отец церкви в зрелости и носитель гомосексуального опыта в молодости («Только душа моя, тянувшаяся к другой душе, не умела соблюсти меру, остановясь на светлом рубеже дружбы», «Исповедь, кн. 2, гл. 1).

Мальчик чувствует себя не от мира сего. Читает, вместо того чтобы гулять, отдаляется от прежних друзей и их занятий. Растет пустота. И тут появляется церковь. Евангелие. Амвросий Оптинский. Мень. Иоанн Кронштадтский. Честертон. Златоуст, тоже Иоанн. «Мир тебя не устраивает? Так он нас, христиан, тоже не устраивает. Чувствуешь себя не от мира сего? Так это потому, что ты наш: церковь – это и есть общество людей, которые чувствуют себя не от мира сего. Царство Божие, счастье (которое, как известно, когда тебя понимают) – не здесь, а дальше».

Ну да, в церкви он довольно быстро сталкивается с осуждением плотских удовольствий. Но это его даже радует: ведь прежний мир сломался, потому что друзья погрязли в этих самых удовольствиях («чем были мерзее, тем больше хвастались»). Все это безотчетно он относит больше к ним, чем к себе, так им за разрушенный мир и надо. Своих плотских радостей к тому времени, как правило, еще нет, а те, что были, как бы еще игра. А в осуждении чужих он чувствует свой реванш, свое оправдание.

Церковь говорит: «Не только тебе, нам всем не нравится эта здоровая, плотская, спортивная бодрость, эти мирские радости, эта борьба за успешность, это покорение сердец, эти брачные танцы павлинов». «И еще, – говорит церковь, – мир любит вас здоровыми, успешными, популярными, нравящимися, несомневающимися, стремящимися быть как все, не хуже других. А нам как все – не надо. У нас узкий путь. Мы любим вас всякими: больными, бедными, брошенными, неуспешными, измученными вопросами, погребенными под грузом сомнений, не нашедшими себя в мире; такими мы вас любим даже больше». «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, – говорит церковь, – и Я дам вам покой». И еще: «Немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное… и уничиженное, и ничего не значащее».

В общем, если мальчик, вместо того чтобы в десятом классе рваться на танцы, читает Евангелие или какую другую духовно-приходскую литературу, велика вероятность двух пересекающихся событий: что он уверовал и что он гомосексуален. Не обязательно это главное (и тем более единственное) объяснение, но весьма возможное. Из глубины обычно и воззвах.

Хорошо, что это сейчас все такие информированные: интернет, сайты, приложения, кино, – а в прежние-то времена, пока мальчик разберется, что с ним да кто он, да отыщет скудные сведения, а он уже давно в церкви, а то уже и начал церковную карьеру. А попробуй из церковной карьеры выйти: церковную карьеру оставить, и сейчас – скандал, а в прежнее советское время и вовсе только в истопники или лекторы атеизма, да и не у каждого хватит сил начать с нуля, да и что начать: вера-то вроде никуда не девалась.

Можно ее ведь и продолжать, карьеру-то, и стать святым епископом Гиппонским, молодой клирик-гей, скорее всего, так благонамеренно и думает. Августин сделался с божьей помощью отцом церкви, ну и я, хотя бы чадом, смогу.

Вот этот вот механизм юношеского обращения ежегодно приводит в церковь – западную и восточную, северную и южную – многие тысячи молодых людей. И многие сотни в ней остаются. И в мечети тоже давно попробовали. Странно звать неустроенных, а потом делать круглые глаза: откуда эти тут? Однако божья ли помощь подается не всем, то ли не все пришедшие в церковь путем Августина оказываются так же сильны духом, как Августин. И тут, бывает, начинается безобразие, описанное о. А. Кураевым, и появляются юные архимандриты на гоночных джипах, и происходят странные возвышения, и заговор молчания с увольнением тех, кто заговорил. В молчании вообще всё и дело.

Гигантская проблема церкви как раз в том, что она прекрасно знает, сколько приходит в нее благодаря гомосексуальности, которая, рассуждая светски, – один из действенных психологических механизмов обращения, а богословски – один из путей Господних, которые, как известно, не совсем для нас исповедимы, потому как Бог может использовать любой земной дискомфорт, чтобы привести человека к себе, и очень часто использует именно этот. Церковь знает это про себя, но боится сказать. Знает и прячется от минимально честного разговора на эту тему за штампами. Затыкает уши, машет руками на манер распугивания ворон: «Кыш, кыш, проклятые!» А уже 2 000 лет не разлетаются.

А ведь есть целых два способа остановить приток геев в церковь. Только первому церковь сама изо всех сил противится. Первый – это вложить в головы людям, в окружающую людей словесную среду столько долготерпения, спокойствия, разума и правды, а не истерики и лжи, чтобы гомосексуальный подросток не впадал в излишнюю скрытность, задумчивость и искание смысла: так, чтобы ему можно было просто расти вместе с просвещенными сверстниками, а не бежать и прятаться от непонимающего мира в церкви. Или, по крайней мере, бежать туда от мира по менее двусмысленной причине.

А второй способ такой: сделать церковь менее замороченной, без вот этого, знаете, излишнего гуманизма. Переориентировать ее с размышляющих, мятущихся, задумывающихся, неудовлетворенных на здоровых, нормальных, всем довольных, которым все ясно, которые хотят просто быть, как все, не хуже других. Тогда, правда, она перестанет быть христианской церковью. Это отчасти с ней у нас и происходит. Но тогда зачем волхвы с их Дарами?

О поведении бизнеса

«Утихомирились бури революционных лон», сняли мэра Москвы, заменили новым, «теперь поговорим о дряни» – о сносе компанией Capital Group доходного дома архитектора Кольбе и о прочих сносах домов иными предприимчивыми девелоперами. Компания считает, что снесла какую-то дрянь, я считаю ровно наоборот. Но в нынешнем случае дело не в споре о ценности здания. Кажется, впервые в истории строительная фирма не просто уничтожила историческое здание в центре, а сделала это после того, как чиновники вручили им официальный запрет на снос, прямо на глазах у чиновников этот запрет вручивших. Это первый громкий снос эпохи Собянина, который обещал прекратить разрушение исторической Москвы, и к тому же вполне демонстративный: мэрия, судя по всему, действительно была против.

Несмотря на то, что дом был внесен в реестр памятников, в декабре 2010 года Capital Group получила от Москомнаследия разрешение на «разборку фасада». Однако, судя по всему, чиновников-градоохранителей с тех пор кто-то сильно напугал, и они передумали. Даже известно кто: новый мэр уволил первого старого замглавы Москомнаследия Романа Васильева, который это самое разрешение на разбор дома Кольбе подписал.

Москомнаследие отозвало свое разрешение на разбор фасада, представитель мэрии прибыл на стройплощадку и вручил компании соответствующее уведомление. Однако и после этого вольные каменщики из Capital Group руками подневольных таджиков продолжили сносить дом Кольбе и не оставили от него камня на камне. Волен оказался русский каменщик, я бы ограничил. Теперь какой другой каменщик почувствует себя связанным городскими запретами? Что это за бумажка? От мэра? Что такое мэр? Одеколон?

Саморегуляция откладывается

Мы, журналисты, ну и вообще неравнодушная российская общественность, каждый день волнуемся за бизнесменов, переживаем. Ночей не спим. Каково им, бедным, под гнетом инспекций и запретов? Освободите бизнес от проверок! Заводы – владельцам, земля – арендаторам, вся власть – советам директоров!

Но мы и сами лукавим. Это ведь мы вернулись по кругу. В конце 80-х было популярно простое решение. Давайте сломаем командно-административную систему, раскулачим чиновников как класс, бюрократию и номенклатуру – в Сибирь. И все начнет само по себе пышно развиваться и само себя регулировать. Сломаем асфальт – и немедленно попрут цветы. Оказалось, что под асфальтом есть много чего кроме подснежников, кроме задавленных луковиц тюльпанов и нарциссов. Сломали – а там и жучки, и червячки. И они быстрее подснежников бегают.

Говорят, без государственного вмешательства рынок отрегулирует сам себя. Хорошо, чиновничество себя как класс скомпрометировало, это общее место: достать чернил и убрать чернильницу на место. Довольно плакать и все одно и то же квакать. Но пока мне как гражданину страны и бизнес тоже не доказал, что можно расслабиться и ему спокойно доверять. А то я не помню, как в 90-е в порядке саморегуляции столичного рынка недвижимости старушки – владелицы центральных московских квартир всё падали и падали из окон. Был у Хармса, был пророческий дар. С тех пор бизнес стал цивилизованней, старушки мирно гладят сухих и черных кошек, а тут – на тебе: то Capital Group вылезет, то «Хромая лошадь», где хозяева устроили вечеринку с фейерверком, предусмотрительно замуровав окна-двери и обложив помещенье хворостом, а потом пытались разбежаться по заграницам.

Лошадь захромала, командир убит, враг вступает в город, пленных не щадя, причиняя жертвы и разрушения. Потому что некому было как следует крепким гвоздем – как Лютер свои тезисы на вратах Виттенбергской церкви, – прибить запрет на ворота стройки на улице Якиманка. И никто из коллег по рынку, бизнесменов-строителей, не осудил вольных каменщиков из Capital. Никто не сказал: «Они позорят наше предпринимательское сообщество, а мы не такие, мы любим историческую Москву и так делать не будем, а хозяев Capital не позовем на наш корпоратив»? Нет, сидят, ждут: если прокатит у Capital, и мы начнем.

Раньше у нас была удобная возможность списывать все разрушения в Москве на прежнего мэра. Старик Батурин заметил особнячок, и особнячок сошел в гроб. Во всем виноват противоестественный союз мэра и жены-застройщика. Но вот их уж нет, а особнячки все падают.

Давайте честно ответим на вопрос: если полностью отделить строительную церковь от государства и оставить бизнес один на один с городом – особнячки из окна будут падать медленнее или быстрее? Мой личный прогноз: в городе не останется ни одного подлинного исторического здания, кроме Большого театра и Кремля, да и вместо тех построят такие же, только лучше. Половина жителей Центрального округа съедет из аварийных и потому подлежащих немедленной реконструкции зданий эпохи эклектики, модерна, конструктивизма и сталинского ампира в социальные поселки за МКАД.

И только ли строительного бизнеса это касается? Ну, допустим, избавили мы хозяина плясового клуба «Лошадь» от инспекций, от которых, правда, как видим, толку не было. И соответственно – от взяток. И что он тут же накупит огнетушителей? И будет их раз в год менять? Напроводит сигнализаций новейших японских? Наделает запасных выходов с аварийным освещением – на случай полного обесточивания? (Обычно при пожаре гаснет свет, и люди в темноте в незнакомом месте не могут найти выхода.) Дверей понарубит новых, побольше, а старые расширит? Столиков рядом с ними не будет ставить, чтобы в случае чего выйти быстро? Билетов будет продавать согласно вместительности помещения и ни единым больше? А если бы закрыли «Лошадь» до пожара, так первыми бы мы и стонали, что давят инспекциями, житья от них нет.

Купил я как-то в приличном супермаркете «Паштет утиный с черносливом». Состав паштета утиного выглядел так: шкура свиная, шпик свиной, печень куриная, мясо куриное механической обвалки (так называется превращение в однородную массу лапок, кожицы и гребешков), крахмал картофельный, вода, соль, ароматизаторы, стабилизаторы, ну и чернослив. Утки там не было даже в виде утиного помета. Странно, что производитель поскромничал – можно было написать «Рябчики с трюфелями», чего уж.

Как гражданин я готов дать бизнесу свободу. Но для этого я должен быть уверен, что без всяких инспекций – просто на основе честной конкуренции и общественного договора свободных индивидуумов в свободной стране – мне в беляши не будут подкладывать фарш из соседской гулящей кошки и не снесут, не успею отвернуться, исторический дом. И потом не отобьются от меня юристами, за которых им есть, чем заплатить, а мне нет. Чтобы общество в конфликте государства и бизнеса встало на сторону бизнеса, он должен самостоятельно выкидывать из своей среды изготовителей кошачьих беляшей, клубы с хворостами, но без дверей и разрушителей исторических зданий. А не договариваться с ними и не делить с ними рынок.

Совок под видом капитализма

По случаю сноса дома Кольбе Capital Group выпустила пресс-релиз. «Также считаем необходимым прекратить спекуляции, наблюдаемые сегодня в различных источниках, относительно культурной ценности здания».

И ангельский быть должен голосок. Спой, светик, не стыдись. Что за язык! Это пресс-релиз современной компании? Или это перепечатанный в «Советском Ленинабаде» протокол заседания ленинабадского горкома? Чем он лучше тупого державного окрика государственной бумаги? Откуда этот слог: «прекратить спекуляции, наблюдаемые»? И, пардон, как можно прекратить то, что просто наблюдаешь? Бандитов к «Архнадзору» посылать? И почему, ознакомившись с этим районным пресс-релизом, я должен считать, что в госаппарате сидят тупые чинуши, а автор этой нескладухи – эффективный сотрудник передовой компании, которая сделает нас конкурентоспособными на мировом рынке?

Владислав Доронин, хозяин Capital Group, стильный красавец, бывший жених Наоми Кэмпбелл, свадьбу планировал провести в египетском Луксоре в храме XIV века до н. э., посвященном богу солнца Амону-Ра, а медовый месяц – в египетском отеле Old Winter Palace, построенном в 1886 году. Чувствует, стало быть, старину. И в Москве строит довольно приличные здания. А на Якиманке дом 1899 года постройки сносит.

Чем какой-нибудь хозяин рынка с джипом охраны лучше Михалкова с мигалкой? Тем, что он увеличивает ВВП? А может, он с мигалкой едет дом Кольбе сносить? Пусть тогда лучше в пробке постоит, а чиновник из Москомнаследия побыстрее доедет. Бугаи в форме частного охранного предприятия, которые от имени застройщика разгоняют архитектурно озабоченных граждан (а теперь заодно с ними и чиновников) от стройплощадки, – чем лучше ОМОНа, разгоняющего мирных демонстрантов? Так ОМОН мирных почти уже и не разгоняет, а вот частные армии капиталистов и прибьют не моргнут.

Вам приходилось оказаться у дверей большой компании в 18.00, в минуту, когда кончается рабочий день? Когда вас сметает хлынувшая наружу волна клерков? Вы хотите сказать мне, что они, пулей выскакивающие из дверей офиса (слава богу, отсидели!), – более креативны, чем сотрудники государственной конторы? Не понимаю, как огромная масса людей может заканчивать работу изо дня в день в один и тот же момент. Как иногда раньше, иногда позже – понимаю. А как каждый день в одно и то же время – нет. Они что, сидят с сумкой на коленях и пальцем на кнопке компьютера «выкл.»? А ведь похоже, что сидят.

Мы плачем, как государство черство и равнодушно, как оно отфутболивает простого гражданина. Так вот, общались ли вы когда-нибудь по интересующему вас вопросу с представителями крупных компаний? Не когда им нужно что-то вам продать, а по любому чуть менее приятному для них делу. Расскажите, с вами были эффективны и нежны? Я лично выплаты по страховым случаям получал через пресс-службу. В качестве простого гражданина и страхователя меня неизменно посылали. Жалуемся, что государство плевать хотело на мнение граждан? Хотело. Но пока я не вижу оснований всерьез думать, что девелоперы с партнерами, конкурентами, их чадами и домочадцами не хотели плевать. Чем снос дома частной компанией отличается от государственной рубки какого-нибудь заповедного леса? Отец, слышишь, рубит, ну и я не подвожу.

Власть последние десять лет расписывает мне, как ей удалось восстановить разваленное в 90-е сильное государство. Тогда пусть мне объяснят, каким образом среди бела дня в 500 метрах от Кремля не самая крупная частная компания публично игнорирует государственный запрет. Бизнес стонет о том, как тяжело ему под государственным сапогом, а когда доходит до его чисто конкретных интересов, поступает с общественным мнением ровно так же, как проклинаемые им чиновники. А чего тогда стонете? Идите, давайте взятки. Кого посадят, я не виноват. А мы тут в сторонке постоим.

Когда я пишу что-нибудь против Путина, я чувствую себя совершенно спокойно. Мне ничего не грозит, кроме повышенного читательского внимания. А вот когда мы, журналисты пишем о проделках какого-нибудь лавочника, чувство комфорта и безопасности наличествуют гораздо слабее. Такова специфика нашего режима: Путин-то не бросится назавтра выяснять отношения, а хозяин ближайшего рынка – вполне.

Цеховая мораль

Это я не о том, что бизнесмены жулики и воры. До такого пенсионерского ворчания уже не опускается даже КПРФ. Большая часть того хорошего, чем наша нынешняя жизнь отличается от застывшего в вечных очередях СССР, создано частным бизнесом.

Но мы вправе распространять одинаковые стандарты честности не только на чиновников, но и на предпринимателей, не только на государство, но и на бизнес. Ведь жулики и воры не обязательно состоят в «партии жуликов и воров».

Мне возразят, что в бизнесе, в отличие от современной российской власти, есть конкуренция, есть выбор между честными предпринимателями и жуликами: я могу бросить вторых и пойти к первым. Но на практике это не всегда так. Если я отравился поддельной водкой или колбаской с переклеенным сроком годности, я могу вообще никуда не дойти.