Текст книги "Миф тесен"

«Если мы хотим, чтобы победил наш кандидат, мы должны поддерживать его, как чависты – своего, – горевал бывший директор нефтяной монополии Эди Рамирес. – Но и это не главное. У нас на совести один общий грех, мы забыли про людей с холмов. Когда государственные школы испортились, лет 20 назад, мы забрали оттуда детей и отдали их в частные школы. Когда испортились больницы, мы записались в частные клиники. Когда в городе стало опасно, мы натянули проволоку под током и наняли охрану. Теперь страной правит Чавес. При нем средний класс ни на минуту не может забыть, как раньше, что кроме нас есть целая страна».

Чавес – разновидность диктатора-демократа. Он был похож на античного тирана, в строгом историческом значении этого слова, – популярного лидера плебса, который опирается на низы и таким образом борется со своими конкурентами в верхах. Это диктатор-тиран – tyrannos в древнегреческом смысле: я с народом против аристократии, буржуазии и продавшейся им интеллигенции. Такому выборы даже нужны. Но, судя по тому, что мы видим в сегодняшней Венесуэле, они только мешают преемнику Чавеса, водителю автобуса Николасу Мадуро, который пришел к власти без выборов, на волне скорби по ушедшему команданте.

Франциск. Новый папа, новые времена для церкви

В главной католической святыне Аргентины, соборе Нуэстра-Сеньора в Лухане под Буэнос-Айресом, меня больше всего удивили бездомные собаки, спокойно спавшие возле колонн под готическими нефами базилики, прямо во время мессы. Их никто не гонял – ни священник, ни служки, ни прихожане. Такого я не встречал ни в Северной Америке, ни в Западной Европе с их сентиментальным культом домашних питомцев и шумными экологическими лобби. А тут гораздо более бедная, гораздо менее сознательная страна – никакой «зеленой» партии в парламенте, никаких воинствующих вегетарианцев, у людей сплошь и рядом нет еды и крыши над головой, церковь консервативнее европейской, а вот поди ж ты – собаки в кафедральном храме. А вы говорите, почему Франциск.

В Аргентине я понял, что церковные нововведения или просто невнимание к каким-то старым запретам может идти не от давления извне – потому что так модно, так теперь принято, иначе про нас плохо подумают, – а изнутри, от любви и смирения. Собственно, как это и должно быть в церкви. И такие новшества, порой самые радикальные, могут вполне сочетаться с консерватизмом.

Наш Франциск

Новое имя папы, Франциск, очень симпатично мне и, должно быть, симпатично всем, кто застал то время, когда русская церковь ассоциировалась не с казаками, архимандритами на джипах и православными пикетчицами, держащими плакаты со словами, которые не всякий светский человек произнесет даже с глазу на глаз, а с Александром Менем, Сергеем Аверинцевым и Оливье Клеманом. Франциск Ассизский, в честь которого назвал себя новый папа, для русского интеллигентного православного человека, заставшего эти времена, совершенно как родной. Это ведь и любимое эссе Честертона о Франциске в переводе прекрасной Наталии Трауберг, и разговор с волком и птицами из «Цветочков», и его же «Песнь о Солнце» в переводе Аверинцева.

 
Хвала тебе, Господи мой, за все твои творения,
Особливо же за достославного брата нашего Солнце…
 

Это был такой идеальный, такой очень нужный нам всем святой, который свидетельствовал о том, что хотели услышать прихожане тогдашней церкви, еще не окаменевшей в гордости за собственное православие: что вот и у них там тоже есть свои несомненные святые (потому что как же можно сомневаться в святости Франциска), а значит, мы с ними не так уж разделены. Нашего слушался медведь, а их – волк и птицы, как когда-то, во времена до разделения церкви, львы слушались наших общих святых, на западе – Иеронима, переводчика Библии на латынь, на востоке – отшельников вроде Герасима Иорданского. И значит, мы можем любить друг друга, а не выкатывать друг другу старые конфессиональные счета.

Все, кто застал русскую церковь в эту ее пору, наверное, полюбили нового папу за одно это его дорогое сердцу имя. А те, кто не застал, вряд ли поймут, за что его так вот сразу и полюбить.

Его предшественник, кардинал Ратцингер взял себе имя Бенедикт, которое до него носили пятнадцать пап, имя основателя западного общежительного монашества и автора монашеского устава. Это имя подчеркивало преемственность, традицию и дисциплину. Кардинал Бергольо выбрал имя, какого не носил до него ни один папа. Зато это имя святого Франциска, который в XIII веке (один из периодов расцвета Европы) проповедовал добровольную бедность церкви, простоту, был инициатором движения снизу, не без труда получившего одобрение церковного начальства, называл всех братьями и сестрами, даже птиц, и считал, что монахам надо не запираться в монастырях, а жить в миру, в городах и деревнях, рядом с обычными людьми. Не как все, но рядом со всеми, не превозносясь и не гордясь своим отличием.

До конклава все задавались вопросом, как может церковь ответить на, как нынче говорят, вызовы времени. Если имя нового папы в некотором смысле его программа, то отчасти ясно, как он собрался на них ответить. Еще ничего толком не зная о делах аргентинской церкви, я где-то краем уха давно слышал, что архиепископ Буэнос-Айреса ездит на работу и по делам на городском автобусе. Ну вот, оказывается, кто ездил-то. И кто жил в маленькой квартирке. То, что такое францисканское поведение нашло поддержку у кардиналов, тоже хороший знак.

Городская церковь

Вот что удивило меня в первой речи нового папы. Речь была совсем короткой, но в ней он несколько раз назвал себя епископом города Рима: «Я епископ этого прекрасного города. ‹…› Хочу прежде всего помолиться за моего предшественника, епископа вашего города». И ни разу не назвал себя главой церкви, преемником Петра и так далее. Это многократное смиренное подчеркивание скромной роли городского епископа, главы поместной церкви, разумеется, не отказ от всемирного служения, но это отказ от упрощенного понимания роли папы как всемирного начальства.

Понимать ее так действительно все труднее. Современный мир гораздо более многоголосый, и это мир, в котором даже в церкви мало кто готов строиться по чьему-то приказу. Новый папа дает понять, что он это знает. Формально полномочия римского первосвященника гораздо более широкие и неоспоримые, чем, например, у российского патриарха, на деле – давно гораздо меньше. Папа уже не может просто запретить то, что ему не нравится, или указом насадить то, что ему по душе. Папства и папизма, за которые мы по привычке ругаем католиков, у нас самих давно гораздо больше. Во всяком случае, с трудом представляю себе патриарха, который напоминает, что он, прежде всего, епископ прекрасного города Москвы, а в остальном надо советоваться с другими поместными церквями.

Либерал или консерватор?

Про отставку Бенедикта я слышал много разных глупостей. Одна, часто повторяемая, касалась нацистского прошлого Бенедикта XVI: он отрекся потому, что появились его фотографии в форме гитлерюгенда. Думать так – это переносить на церковь какие-то очень интеллигентские, даже дворянские механизмы чести и стыда. Честь и стыд никому не мешают, но в церкви выше их – прощение. Считать, что мальчик, носивший форму гитлерюгенда, не может стать епископом, все равно что говорить, что блудница не может стать святой, отрицать спасение распятого одесную разбойника и притчу о работниках последнего часа, то есть все, ради чего существует церковь. «Среди ваших грехов нет ни одного, которого бы не сделали святые», – говорит один из героев романа Грэма Грина. И пионер, и комсомолец могут стать первосвященниками, в этом смысл церкви – главное, чтобы они, став епископами, не оставались комсомольцами.

Конечно же начали раскапывать прошлое папы Франциска на предмет того, можно ли с таким прошлым стать приличным папой или нельзя. И было заранее известно, что найдут. У епископа Бергольо были неплохие, скажем так – нормальные отношения с аргентинской военной хунтой, которая правила страной в 1970-е – в начале 1980-х и ответственна за тысячи смертей. Когда в Аргентине стали сажать причастных к преступлениям хунты, кардинала Бергольо даже вызывали в суд. Выслушали и отпустили. Но вряд ли это спасет его от обвинений в прогрессивной прессе.

С президентской четой Киршнеров, умеренных, по меркам Латинской Америки, левых популистов, которые правят Аргентиной последние десять лет, у него тоже не лучшие отношения. Он осудил подписанный Кристиной Киршнер закон о легализации однополых браков, а Кристина назвала это мракобесием и средневековьем. Впрочем, будучи противником гей-браков, он никогда не переносил своего отрицательного отношения с институции на людей. Наоборот, ездил в хоспис к геям, умирающим от СПИДа, и целовал им ноги. Ездил на автобусе, разумеется.

Впрочем, в латиноамериканской системе координат, да и в какой угодно, епископ Бергольо – консерватор вполне умеренный. Поскольку он из Латинской Америки, начнут исследовать его отношение к леволиберальной, почти марксисткой в своих крайних формах, теологии освобождения. И тут ответ известен. Епископ Бергольо ее не разделяет. Но, однако же, никогда не был гонителем или запретителем тех священников или епископов в своей епархии, которые ее придерживались.

«Сначала накормите и вылечите, а потом проповедуйте спасение», – звучит действительно скорее социалистически, чем евангельски. Сразу возникает вопрос: а после какого уровня ВВП на душу населения можно спастись? Новый папа не одобряет напрямую постулатов теологии освобождения, но он из церкви, где она родилась, и не мог не включить в повестку дня поднятые ею вопросы об устранении бедности, правах на образование и медицину как своего рода предпосылках для спасения. Более того, положение епископа в мегаполисе страны третьего мира с такой долей бедного населения, какой давно не знает ни один город Европы, не могло не сделать его чувствительным к вопросам социальной справедливости. В этом смысле новый папа – классический пастырь развивающегося мира: консервативный в семейных вопросах, радикальный в социальных, щепетильный в вопросах церковного имиджа – никакого лишнего богатства.

Новые времена

Все говорят о том, что церковь теперь живет в какие-то особые времена, во времена кризиса. Но, так или иначе, все времена, и в том числе все времена церкви, особенные. Просто надо понять, чем отличны нынешние.

Я позволю себе сослаться на мысль Сергея Аверинцева, тем более что мне посчастливилось не только читать ее, но и в качестве ученика слышать вживую. С позднеантичных времен все задачи церкви ставились и решались, все кризисы церкви происходили внутри христианского мира, в котором все, от государя до последнего крестьянина, были христиане, плохие или хорошие, но христиане. Даже Реформация, даже высмеивание церкви просветителями XVIII века, классический атеизм XIX и первой половины XX века существовали внутри него. Понятия Европы, Запада были тождественны христианскому миру.

Теперь этого христианского мира, где христианство воспринималось как само собой разумеющаяся данность, больше нет. Нет настолько, что даже современный атеизм не отрицает Бога и церковь, как прежде. Он их просто игнорирует. Они для него не важны. Современный атеист в принципе готов верить во что-то такое, пожалуй, даже в Бога. И наоборот, современный верующий сплошь и рядом верит не в Бога и не в Христа, а во что-то такое: возрождение нации, семейные ценности, святыни, пасхальный огонь.

У церкви больше нет той почвы под ногами, к которой она привыкла. Нет больше христианских народов, христианских государств, христианнейших правителей. Любая попытка сейчас изображать все это – недобросовестная имитация. Нынешняя задача церкви – научиться, по выражению Аверинцева, «жить без христианского мира, без внешней защиты, в мире, где для нее ничего не разумеется само собой». Многим кажется, что это конец. В действительности – это начало. В некотором смысле это более естественная для церкви, во всяком случае более евангельская, ситуация. У апостолов, у христиан первых веков тоже не было христианского мира, они его создавали буквально из ничего.

Когда у тебя снова нет ничего и надо начинать почти что заново, само противопоставление консерватизма и либерализма в церкви в значительной степени теряет смысл. Все хорошо, если это серьезно, и все плохо, если поверхностно. Поверхностный либерализм угождает общественному мнению, духу времени. Но и консерватизм точно так же может быть попыткой понравиться «народу». Поверхностный консерватизм просто санкционирует ненависть ко всему чужому или новому, что совершенно удивительно для религии, главный текст которой называется Новый Завет. И оба совершенно одинаково подгоняют церковь под то, что существует вне ее, ставят ее в подчиненное внецерковным вещам положение.

Когда нет старого христианского мира, нет запретных вопросов, но нет и готовых ответов на вопросы. Одно дело – когда церковь обсуждает возможность рукоположения женщины или гея под давлением феминисток, левой прессы, потому что «время пришло». И совсем другое – если она делает это потому, что открыла в себе новый источник любви и смирения. То, что видится прогибом под обстоятельства, может ведь оказаться раскрытием внутренних резервов. Вот как (да простят мне это сравнение) оказывается, что собачки могут мирно спать в главной базилике страны под Буэнос-Айресом. И наоборот, то, что кажется стойкостью, может быть чистейшим конформизмом.

Когда не на что опираться, единственной опорой церкви становится серьезное отношение к себе. Ведь с церковью все обстоит точно так же, как с образованием. Понятно, что хоть чего-то стоящие молодые люди пойдут не туда, куда их заманивают, бесконечно облегчая программу, но и не туда, где все сводится к зубрежке и заучиванию наизусть готовых ответов.

Возможно, для папы этих новых времен христианства без христианского мира подошло бы имя одного из самых ранних христианских святых, но и имя, и, главное, способ существования святого Франциска тоже подходит к ним как нельзя лучше.

За что в России Тэтчер любят больше, чем на родине

Однажды премьер-министр Тэтчер навещала Оксфорд. «Что вы изучаете, милочка?» – спросила она одну из студенток. «Античную археологию», – ответила студентка. «О, that's a luxury», – воскликнула Тэтчер. «Какая непозволительная роскошь!» Я как филолог-античник должен Тэтчер осудить. И осуждаю. Ведь за этим, как выразился мой преподаватель Андрей Россиус, стоит «циничное отрицание права человека следовать по пути отвлеченного знания».

Судя по всему, ее не одобряли и английские профессора. Тэтчер стала единственным премьер-министром – выпускником Оксфорда, оставшимся без звания почетного профессора. За урезание расходов на образование.

Но мне представляется, что Тэтчер набросилась на девушку-античницу скорее по ошибке. По тому, что мы о ней знаем, Тэтчер любила труд и основательность. А классические науки требуют тяжелого труда и основательности. Попробуйте выучить древнегреческий язык, а потом еще и читать на нем надписи на камне – полустертые, без знаков препинания, с неизвестным началом и концом. Научитесь – расскажете.

Мне кажется, Тэтчер заранее хотела предостеречь Англию от того, что мы сейчас видим в Испании, Италии или Греции. Где бесчисленные студенты идут на бессчетные факультеты искусствоведения и политологии, а потом выходят на демонстрации, требуя от государства обеспечить им работу по специальности. В Великобритании, где урезали расходы на образование, безработица среди молодежи 21 %. В Испании, где расходы на образование каждое правительство только увеличивало, – 55 %; в Греции, где все образование исключительно социалистическое, – 58 %; в Италии – 37 %; во Франции с ее Сорбонной – 26 %. Можно сказать и так: Тэтчер спасла Британию от толп молодых безработных политологов.

Под лозунгом «не трогайте наших замечательных ученых» или «оставьте в покое наших святых учителей» можно потратить любое количество денег, никак не сделать образование лучше и все равно никому не угодить – потому что на святое денег всегда недостаточно. Вот на «Дожде» выступила ученая Ирина Медведева, директор целого Института демографической безопасности, и сообщила, что понятие сексуальной ориентации науке неизвестно. Она тоже ученый, но я не дал бы ей ни копейки, наоборот, отнял бы все, что у нее есть. Только у меня нет полномочий, а у Тэтчер были.

Когда в моем родном МГУ открывается факультет глобальных процессов, я понимаю – это для того, чтобы дети районных прокуроров платили университету деньги и могли щеголять дипломами с названием громкой и бессмысленной, но начальственно звучащей специальности, изучение которой не требует, по большому счету, никаких определенных знаний и, следовательно, определенного труда.

Я готов этот факультет терпеть как способ заработать деньги для университета, хотя и не уверен, что они доходят до физиков и химиков. Но если студенты факультета глобальных процессов потребуют бесплатной учебы, а потом выйдут на демонстрации, потому что им, выпускникам, государство не предоставило работу по специальности и не трудоустраивает их управлять глобальными процессами, я вслед за Тэтчер воскликну: «That's a luxury».

А что касается классической филологии, в Британии с ней по-прежнему лучше, чем у нас даже в те времена, когда на образовании не экономили, и лучше, чем в Испании, Италии, Греции, и не хуже, чем в Германии, никак.

Чубайс в юбке

У нас принято думать, что Тэтчер – это такой английский Гайдар, Чубайс в юбке: разгромила профсоюзы, всех уволила, закрыла предприятия и ободрала простой народ на лыко в пользу богатых. Остатки простого народа сохранились в Британии только потому, что свои же отстранили ее от власти, чтобы окончательно не проиграть.

Свои же отстранили Тэтчер среди прочих причин потому, что она сопротивлялась вступлению Британии в ERM-2, механизм обмена валют, предшествовавший переходу на евро. Британия вступила туда с уходом Тэтчер и вышла уже в 1992 году, после успешных спекулятивных атак, обрушивших фунт, – именно на них тогда разбогател валютный спекулянт Джордж Сорос. Сейчас можно сказать, что Тэтчер спасала Британию от евро и, кажется, спасла.

Сегодня это сложно представить, но когда Тэтчер только пришла к власти, Великобритания была одной из самых бедных стран Западной Европы. В 1980 году по подушевому ВВП (по ППС) британцы еле-еле обгоняли только что избавившуюся от диктатуры Франко Испанию и безнадежно отставали не то что от Германии, но даже от Франции и Италии. Бывшая мастерская мира, Британия жила беднее итальянцев.

Но дальше, в 1980-е годы, Франция и Италия не делали со своей экономикой ничего, что могло бы расстроить массового избирателя. А в Великобритании Тэтчер, забыв про рейтинги, протесты и забастовки, перелопатила всю страну на консервативно-монетаристский лад. Например, налог на доход до нее колебался от 40 до 83 %, при ней – от 25 до 40 %. К середине 1990-х по подушевому ВВП Британия догнала и обогнала Италию, потом позади осталась Франция, сейчас британцам ровня Дания и Бельгия. Лондон богачей и капиталов, Абрамовича и Березовского, арабов и русских тоже возник благодаря Тэтчер.

Строго говоря, Тэтчер доказала, что настоящая рыночная экономика с низкими налогами, минимальным госрегулированием и максимальной свободой для бизнеса выгодна не только крохотной группе богачей, но и всему обществу. Доказала, что если снизить ставку подоходного налога в два с лишним раза, доходы бюджета от этого увеличатся. Что разгон профсоюзной бюрократии поможет повысить зарплаты. Что можно смело приватизировать любые государственные монополии и таким образом добиться чуть ли не самых низких цен на газ и электричество в Западной Европе. Что не надо бояться реструктурировать убыточные предприятия и увольнять людей – при благоприятных условиях для бизнеса они найдут гораздо более полезные занятия, и после короткого всплеска безработица опять упадет. И именно это злит сторонников всеобщей справедливости. Это – эксперимент, и у него есть конкретные результаты. Можно до бесконечности показывать фото бастующих железнодорожников 70-х и 80-х, но хорошо бы рассказать, где эти железнодорожники работали и сколько получали уже через пару лет.

Но главное – Тэтчер с помощью консервативных реформ удалось сделать то, о чем сейчас бесплодно мечтают все правительства Европы: она одновременно снизила и налоги, и соцрасходы, и госдолг, совместив все это с ростом экономики и реальных доходов населения. Причем всего населения, что бы там ни говорили критики Тэтчер об обнищании беднейших британцев в 1980-х. Те, кто рассказывает про обнищание, обычно демонстрируют график, где показано увеличение разрыва между бедными и богатыми. Только тогда надо добавить, что нижняя планка (то есть доходы беднейших слоев) все эти годы тоже уверенно ползла вверх. Да, у 20 % самых богатых британцев доходы за годы правления Тэтчер выросли сильнее, чем у 20 % беднейших. Гораздо сильнее – 74 % против 7 %. Но реально богаче стали все британцы, даже самые бедные. Средние по доходам 20 % жителей Великобритании разбогатели за время ее правления на вполне средние, но критически важные 30 %.

Недобрая самаритянка

За что же Тэтчер не любят? По опыту своей дипломатической работы скажу, за что ее не любят за границей. Британский МИД был в ужасе от ее стиля ведения любых международных переговоров. Она не была дипломатична. Она не была носителем ни комплексов развитых держав перед народами бывших колоний, ни комплексов богатых стран перед бедными. Она их довольно откровенно презирала. В ее системе ценностей и человек, и целый народ, и государство были сами ответственны за собственное положение. Если народы бедны, значит, плохо работали и плохо самоуправлялись. Если в Восточной Европе тоталитаризм, значит, там плохо любят свободу. Китай – вообще толпа рабов, которые не способны стать свободными. СССР (согласно апокрифу) – Верхняя Вольта с ракетами. Хотя ясно же, что не Верхняя Вольта, уже хотя бы потому, что он может изобрести и построить ракету, а та нет.

Тэтчер не любили в Германии, подозревая (и не зря), что она против объединения страны. И в остальной континентальной Европе – за то, что она против величайшего и гуманнейшего проекта европейского единства. И во всех без исключения странах ЕС ее не любили за British rebate, британскую льготу – сумму в несколько миллиардов евро, которую ежегодно возвращают Великобритании из бюджета ЕС, потому что британцам невыгодна единая аграрная политика Евросоюза.

Но, несмотря на то что она вернула британские money back из Европы домой, Тэтчер не любили в Англии. Поэт Ольга Седакова вспомнила в своем Facebook, как, оказавшись в Англии, была удивлена тем, что «никто вокруг хорошо о Тэтчер не говорит. ‹…› Из горбачевского СССР, из ельцинской России она представлялась идеальным политиком. Но англичане (не шотландцы, не ирландцы, о них и говорить нечего) думали иначе. Не только университетские преподаватели, но, скажем, и шоферы такси. Вот какие отклики я помню. “Тэтчер сделала наше общество более бездушным и недалеким; каждому внушается, что он живет для себя и для своего интереса”. “Абсолютная апология расчета и утилитаризма”. “Тэтчер – последняя, кто верит в тот капитализм, который описан у Маркса”. “Тэтчер вводит понятие рынка и товара туда, где о них прежде не говорили: в образование, например.

Университет оценивается по критериям финансовой эффективности. Это губит идею образования”. “С Тэтчер кончается английское общество как gentle society”».

Дело в том, что Тэтчер не была добра – хотя бы на словах. Ее мир был именно расчетливым и утилитарным. Но человеку хочется жить в мире добром и теплом. Где все заботятся друг о друге, хотят делиться со всеми – пусть только на словах. Где, как в раю, хочется, чтобы все были вознаграждены не по способностям, а по потребностям, не по труду в поте лица, а по благодати. Чтобы государство было, как солнце, которое равно светит на правых и неправых.

Допустим, мы даже знаем, что в нашем мире на всех поровну не хватит. Но это зло, а не добро, искажение, а не норма. Мы в душе восстаем против того, что это норма. Как хорошему человеку неприятен священник, говорящий, что вот эти и эти идут в ад, потому что заслужили, так же ему неприятен и политик, который говорит, что такие-то и такие-то будут прозябать на социальном дне и так им и надо. Современная, послевоенная, объединяющаяся Европа добра, она – gentle, а Тэтчер – нет.

Бесполезное железо

Тэтчер не любят в Англии, в Европе, в Латинской Америке, в Африке и Азии. Парадоксальным образом ее больше всего любят в России – стране, которую она сама жаловала меньше всего. От тоски по экономической эффективности, которая у нас в дефиците. Любят за те свойства Тэтчер, которые в Европе многим казались шокирующими: открытое высокомерие по отношению к малым и бедным странам, умение стукнуть кулаком по столу и послать эсминцы за родину в другое полушарие. Любят потому, что мы сами не слишком сострадательны, потому, что, в сущности, мы не очень добрый и в политэкономическом смысле очень правый народ: жалуемся, что нам не додают, а сами не желаем кормить бедных и жалеть убогих, с советских еще времен знаем, что всем не хватит, – неправильно только, что не хватает именно мне. И потом, мы любим железную руку. Нам вечно не хватает крепкой железной руки.

Даже термин «железная леди», который придумал ей – враждебному политику – советский газетный журналист, отдает уважением. Железных у нас тогда уважали и уважают до сих пор. Гвозди бы делать… крепче бы не было…

Но железных в истории было много. Претендентов на железность – еще больше. А эффективных из них – как Тэтчер – почти никого. Нам так и хочется вывести эффективность Тэтчер из ее железности, но она не выводится. Нами сейчас правит намного более железный политик. А бывают еще тверже и решительнее: железные Хонеккер и Ярузельский, железные Самоса и Мубарак, железный Бен Али, железные Каддафи, Кастро, Хуа Гофэн, железный шах Ирана Пехлеви, сменившийся в год начала правления Тэтчер еще более железным Хомейни. Все они были гораздо тверже, решительнее, безжалостнее к людям, неуступчивее и последовательнее в своих начинаниях. Но ни один из них не был даже близко так эффективен, как Тэтчер. Либо начинания их были бредовыми, либо вся их железность уходила на то, чтобы мучить людей и потом, оглядываясь, видеть лишь руины.

Тэтчер не была доброй, но ее металл, по мировым меркам, был мягок и гибок, ее железность была связана тысячей правил и условностей. Она не давила политических оппонентов, выслушивала и прочитывала тысячи слов критики в парламенте и прессе. Она уступила коллегам по партии, когда они убедили ее, что лучше уйти. Настоящие-то железные – мы знаем – не уступают и не уходят.

Для любителей железных рук, ног и голов у меня, как нынче говорится, плохое известие. Эффективность и железность не одно и то же. Если они думают, что они круты, как Тэтчер, потому что железны и никого не жалеют, и поэтому у них все получится, они обманывают себя и других.