Текст книги "Миф тесен"

Письмо отменяется

Пальцы тянутся к перу, перо к бумаге – а ни того ни другого уж нет. Штат Индиана на американском севере стал первым, где отменили обязательное обучение письму пером по бумаге. Но не штатом единым, лиха беда – открывай ворота, подтянутся и другие – штаты, республики, империи.

Америка не та страна, где ждут инструкции: что не запрещено, то разрешено. Новейшее университетское исследование уже обнаружило в Теннеси школы без письма. В 2006 году во Флориде, увидев, что письмо как-то само собой исчезает из школ, разослали инструкцию, согласно которой в третьем классе должно начинаться обучение письму от руки, в четвертом – учителя должны добиться разборчивого почерка, в пятом – ученик должен писать бегло.

Неграмотный – тот же слепой. Но флоридские ученики к пятому классу не были неграмотны. Просто грамотность теперь не предполагает умение своей рукой выводить значки на поверхности носителя.

Кирка (она же Цирцея) отправила Одиссея в царство мертвых за пророчеством: его странствия закончатся, когда пешком с веслом на плече он зайдет так далеко от моря, что местные спросят: «Что это у тебя за лопата?» И руки тянутся к Кирке, кирка к лопате. Уже в наступившем учебном году Одиссею ли, кому ли еще можно забрести с письменными принадлежностями так далеко в глубь континента, что люди там спросят: «Что это у тебя, странник, за твердая белая тряпочка и толстая иголка – это протыкать и заворачивать бургер? Или, может быть, ковырять в ухе?»

Мир с кляксами и без

Биологи считают, что передача информации посредством значков, нанесенных пером на поверхности, является отличительной особенностью человека как вида.

Разумеется, условным пером. Сначала был уголек из тесной печурки, острый камешек, бронзовый резец для высекания по камню и деревянная лопатка для выдавливания по глине, костяная палочка для восковых табличек, тростинка – каламос, кисточка, собственно, перо крупной птицы, желательно гуся, металлическое перо, простой карандаш (см. уголек), и только к ХХ веку дошли до ручки – сначала автоматической чернильной, потом шариковой. Ах да, был еще пропитанный краской фитилек из фетра.

Знак, который мы выводим на бумаге, восходит не то чтобы к рисунку – хотя наша «А» сохраняет связь с перевернутой головой финикийского быка «алефа», а наше «Д» – все еще финикийская дверь «далет», – а к процессу царапания по поверхности. Греческое «графо» (γραφω) прежде, чем «пишу», означало «царапаю». Латинское scribo означало примерно то же самое действие, родственное русскому глаголу «скребу». Как курица лапой. Сядь на место, двойка.

Представить себе ребенка без каракулей на бумаге немыслимо. Теперь все дети будут выводить одинаково правильные буквы и ровные строчки. Разве что Артемий Лебедев разработает для сентиментальных родителей специальный детский «каракулевый» шрифт.

Вместо как писать, надо будет запоминать, где находится буква, вместо чистописания – скоропечатание. Что еще исчезнет? В начале ХХ века была наука, которая определяла характер по почерку – наука разумеется лже– (как и модная тогда же френология – определение характера по шишкам на черепе), но почерк творческого человека, который уже вырос из своей шинели, все-таки приятно отличается от почерка простого исполнителя.

Но ведь когда-то детское письмо было немыслимо без клякс, а взрослое – без песка и пресс-папье. Нет их, тьма объяла великий город чернильниц, настольных баночек с песком и прессов в виде кремлевских башенок, и привыкли. И напечатанная книга с напечатанными картинками ее первым владельцам наверняка казалась бездушней, чем «Великолепный часослов» герцога Беррийского, расписанный миниатюрами: по зеленейшему склону кавалькаднейшим строем в наишелковейшем платье, в замок о семи башнях, где каждая выше прочих.

Что мы теряем

Поскольку письмо напрямую связано с царапанием, то есть рисованием, исчезнут и рисунки на полях. Очаровательные женские головки и лучший автопортрет Пушкина, где, «опершись чем-то о гранит, сам Александр Сергеич Пушкин с месье Онегиным стоит», а также горные вершины Лермонтова. Мои школьные тетради, разрисованные с обратной стороны хэви-метал гитаристами, названиями групп и инопланетянами, – умирающий жанр. Ave, Caesar, morituri alienes te salutant.

Обычное наше письмо от руки станет для среднего человека нечитаемо, как мы почти уже не можем прочесть набранные готическим шрифтом немецкие книги XIX века и, тем более, готический курсив. А ведь так люди писали полтораста и меньше лет назад. Немец может не прочесть открытку своей прабабушки. Майн либер Августин, Херцлихе Глюквюншен, бывало, голубой в стаканах пунш горит. А теперь кто его пьет, пунш-то?

Искусство связного письма рукой отойдет в раздел каллиграфии, прекраснописания, как сейчас искусство писать уставом, полууставом и каролингским минускулом. Подпись рукой заменит электронная: индивидуальный и неповторимый набор единицы и нулей. Противников трех шестерок просим не беспокоиться. Их бес покоится не здесь.

Что еще? Черновики. Если уж кто-то потрясся над рукописями и сохранил архивы, то в них видна литературная отделка и мыслительная работа автора. Что сперва ему пришло в голову, да на что заменил, да сколько раз менял, да дрогнула рука или нет, да не облился ли горючей слезой или, к примеру, чаем. А теперь какие черновики? Вот я сейчас, в этой фразе ошибся, поправился, слово стер, заменил, а никто и не узнает никогда, какое и на что. Ну ладно у меня, а и у Пелевина не узнают. А если обольешься за писательством чаем, так закоротит жесткий диск, что вообще ни черновиков, ни чистовиков. И останутся от великих писателей будущего одни долговые расписки. Впрочем, Шекспиру не помешало.

На диске информация вроде как хранится дольше. Но может, это иллюзия? Дома с библиотеками горят реже, чем жесткие диски, но уж если горят по-настоящему, то сгорают одинаково и компьютеры, и бумага. Наши американские партнеры по формально-юридическому поводу заблокировали на серверах «Аксель Шпрингер Раша» архив «Русского Ньюсвика», а бумажные выпуски все-таки физически есть, хотя найти их и что-нибудь в них гораздо труднее, чем было бы в сети. Первая «Русская жизнь» выходила на бумаге, вторая – на четыре года позже – в сети. Первую найти можно, вторую – как выключил робкий инвестор сервера, так и нет ее с тех пор. И вообще, рукописи у нас имеются даже двухтысячелетней давности, хотя и немного. А жестких дисков того же возраста пока еще нет, перфокарты же, те, что были, – повыкидывали. Так что письмецо в конверте подожди рвать-то. Рви, да не зарывайся.

Выбор руки

Связное письмо от руки в Америке по совершенно правильной еще римской традиции называют курсивом. Курсив – от currere, бежать. Беглое письмо возможно при наличии не сопротивляющегося материала для письма и легкого предмета для писания. Резцом по камню особо не побегаешь. Так тогда и курсива не было.

Отказ от курсива происходил на Западе постепеннее и начался раньше, чем отказ от письма рукой. Уже в 80-е в свободном мире наблюдался полный разброд. В мою специальную французскую школу приезжали целыми классами школьники-французы. И всех удивляли: у нас держали ручку все примерно одинаково и писали буквы более-менее как положено, учившись по одной общей прописи. (В СССР ведь было время, когда ломали, переучивали и левшей, потому что положено писать одной правой.) И если мы ставили точки над i, то это были именно точки.

Французы же держали ручку самыми немыслимыми способами, каждый по-своему, кто как первый раз схватил во младенчестве, упирая ее в ладонь, и писали кто как выучился, и над i вместо точек рисовали кружки и стрелы. Половина французских лицеистов вообще не писали связно, то есть одно слово без перерывов, как учили нас, – а быстро-быстро выводили смесь из своих вариантов строчных и прописных букв, по отдельности ставя их рядом. У каждого получались свои собственные курсивы.

Отказ от курсива – это одновременно и торжество личной свободы, и торжество унификации: буквы на клавиатуре и на экране – одинаковые. Разве что ученикам позволят выбирать шрифты по собственному вкусу. А есть весьма затейливые.

Письмо будущего

Буквы придуманы головой для руки. Точнее, для выведения линейных двухмерных знаков по плоскому фону. Поэтому наше письмо – двухмерное и черно-белое. Но если мы пишем не рукой, а опосредованно, при помощи клавиатуры, буквам необязательно быть такими, какие они есть – простыми и однотонными. Нажатие на клавишу одинаково просто – даже если в ответ на него компьютер выдает на экране трехмерную желтую хризантему о ста лепестках.

Если бы человечество придумывало письмо не для руки, а сразу для компьютера, знаки гораздо больше могли бы отличаться друг от друга по форме и тем более по цвету. Например «А» могла бы соответствовать белая роза, эмблема печали, а «Я» – красная роза, эмблема любви. А «М» могло бы изображаться цветным полосатым мячиком, а «Б» набоковской бабочкой вырви глаз – махаон Nabocovi oculus erruptus.

Ну пропадет это самое искусство письма и пропадет. Мало ли что было и сплыло. На наших глазах исчезла целая культура, связанная со звонком из автомата, с междугородним разговором по заказу, с переговорным пунктом – сцены из романов, стихи, песни и пляски народов мира: «Вызываю. Отвечайте. – Здравствуй, это я!»

Или вот, что такое недоуздок и оголовье? Кто помнит, что такое супонь? А это такой ремешок, которым хомут стягивают под шеей лошади. А мы только знаем, что рассупонилось солнышко. А лошадь, оказывается, тоже может. Гражданин Бендер, попавший под лошадь, знал, но не сказал. Имена и фамилии лошадиных аксессуаров забыты меньше чем за сто лет. Раньше считалось невозможным порядочному человеку не уметь ездить на лошади, а теперь все не умеем и здороваемся друг с другом.

Опасения

Беспокоят две вещи. Компьютеры развиваются в сторону исполнения команд и записи текста с голоса. В конце концов, главное ведь – выражать мысли. Тогда и клавиатура начнет исчезать. А текст, написанный на бумаге, и текст, наговоренный вслух, – две совершенно разные вещи. Это подтвердит каждый, кто пишет и одновременно бывает в эфире.

Было «говорит, как пишет», станет – наоборот. Тут есть даже какое-то возвращение к истокам. Акын Гомер сочинял устно, когда Аристофан высмеивает умников, оторвавшихся от народа и засевших в «мыслильне» среди их аксессуаров, он не упоминает книг: премудрость была устной, чтение только глазами, про себя, было ощутимым новшеством еще во времена Аристотеля – до этого читали, вслух повторяя написанное. И вообще, культ письма, книги и писца развился в восточных деспотиях, а в демократической Греции и даже Риме выше ценилась устная речь: античный грек и римлянин – прежде всего оратор и собеседник, а не писатель и читатель. Как правильно устроилось, что именно американская республика перестает учить своих свободных граждан рабскому ремеслу писца.

И второе опасение. Я сам давно не пишу ручкой по бумаге, только ставлю подписи и делаю заметки на полях книг (карандашом). Но, если что, я могу. А люди, в нежном возрасте избежавшие чернил, промокашки, пера, бумаги, где-то как-то когда-то в какой-то немыслимой ситуации окажутся без своего (или чужого) лэптопа, айпэда, айфона или просто клавиатуры – справятся ли? Смогут ли выразить в письменном слове всю свою грусть и печаль? Или только в звуке? Пришли в голову гениальные строчки, или что-то надо запомнить – батарейка села и пробки вылетели. В общем, меня беспокоит будущее словесности и информационная безопасность человечества. Возможно, напрасно.

Как древний римский поэт рассказал читателям о новом гаджете

Второй сборник своих эпиграмм уже добившийся известности поэт Марциал начал со стихотворения, в котором сообщает читателю, что переходит на новый, современный носитель, и рассказывает о его преимуществах. Дело происходит примерно в 85 году н. э., не бог весть какая древность, уже императорский Рим, вся греческая и лучшая часть латинской классики давно написаны и прочтены. Марциал описывает, как выглядит этот носитель, объясняет его преимущества и ободряет читателя:

 
Qui tecum cupis esse meos ubicumque libellos
Et comites longae quaeris habere viae,
Hos eme, quos artat brevibus membrana tabellis.
 

«Если желаешь, чтобы мои книги могли быть с тобой повсюду, и хочешь, чтобы они стали твоими спутниками в долгой дороге, – возьми вот эти, в которых короткие листки накрепко сшиты кожаной оболочкой». Ну или как предлагают сторонники другого, возможно даже более правильного понимания этого стиха: такие книжки (hos libellos), которые скрепляет кожаный корешок (membrana) двумя дощечками (tabellis). Тогда выходит совсем современное устройство: две обложки-дощечки – верхняя и нижняя, и кожаный корешок, а между ними – листки.

В таких словах Марциал предупреждает, что книги теперь выглядят иначе, чем читатель привык, пытается подготовить его к зрелищу этого необычного предмета интеллектуального обихода и к пользованию им, и заодно рекламирует преимущества новинки. Иначе говоря, рассказывает о книжной революции – о переходе от свитка к книге.

Нам тут всё кажется само собой разумеющимся: обложка, листы, сшиты. Но в Риме времен Марциала это было совсем не очевидно. Кто-то уже мог видеть такие книги, но вполне возможно представить себе римлянина, тем более провинциала, который не узнал бы в этом изделии книгу. Поэтому Марциал растолковывает. Названия частей нового предмета еще не устоялись. Как мы не всегда сразу знаем, как назвать на родном языке новые приборы и их части. Нет еще специфических терминов «обложка», «переплет», «корешок». Марциал, подбирая слова, называет обложку membrana – «кожаная оболочка». (Слово, которое к тому времени уже приобрело значение и просто «кусок пергамента»), и tabellae – корочки, обложки, дощечки, таблички для письма.

Для нас нет ничего естественней называть листы книги листами, листками. Это настолько старая метафора, что мы не задумываемся, не чувствуем, что это вообще метафора. А ведь когда-то люди думали, как назвать эти маленькие штучки со строчками букв. У греков это были selides («линии», отсюда строки, а уже отсюда – страницы), у древних евреев страница получилась из daf – «доски», наша «страница» – от «стороны» – чего? Листа.

Поздние римляне тоже назвали их листами: folium (фолиум, откуда «фолиант») – это именно листок дерева, лист растения. А ранние – словом pagina. Про folium Марциал еще не знает и сам не додумался, а pagina (от корня со значением «соединять») – ему не подходит: paginae, колонки текста, были и в свитках.

Важен и глагол artat: не просто собраны, а туго стянуты, соединены накрепко. Потому что таблички – это что-то отдельное, единичное: даже когда их связывали вместе, это было всего несколько штук, довольно свободно нанизанных на ремешок. А Марциалу нужно дать понять, что тут они собраны крепко, не рассыплются, не развалятся в руках, что это единая конструкция.

Еще важнее прилагательное breves – короткие. Не маленькие, не тонкие, не легкие, как сказал бы современный поэт о листках книги, а именно короткие. Потому что прежняя книга выглядела, как один длинный лист, который нужно сматывать и разматывать.

И тут же дополнительную разницу, дополнительные преимущества нового носителя Марциал разъясняет в следующей строке:

 
Scrinia da magnis, me manus una capit.
 

«Большим листкам, а заодно и книгам (которые выглядят как один большой, длинный листок) подавай футляры, а меня (мои стихи, изданные новым способом) можно взять одной рукой».

И это, конечно, колоссальная разница. Человек, держащий книгу в одной руке и вдохновенно жестикулирующий другой, – такой вечный, такой сам собой разумеющийся образ поэта или читателя поэзии. Но этот образ возможен только после издательской революции, которую рекламирует Марциал в 85 году. «Поглядите, ме манус уна капит, «мою новую книгу можно взять, можно держать одной рукой!» – радостно сообщает Марциал.

Ведь старую-то было нельзя! Старая была намотана на две палки, одну надо было держать одной рукой, другую – другой, и читать, сматывая книгу с левой и наматывая на правую. Ну или с верхней на нижнюю, если paginae, плотные квадраты текста располагались не по горизонтали, а по вертикали. И так же искать нужное место в книге. А еще ведь нужно было куда-то девать «скринию» – твердый чехол, футляр, в который убирали свиток для сохранности. А в новой книге и чехол, и сама книга – вместе, два в одном, и всё это можно держать одной рукой! И листать «таблички» гораздо удобнее, чем мотать свиток.

И дальше Марциал рассказывает, где можно найти это чудо прогресса:

 
Ne tamen ignores ubi sim venalis, et erres
Urbe vagus tota, me duce certus eris:
Libertum docti Lucensis quaere Secundum
Limina post Pacis Palladiumque forum.
 

«А чтобы тебе не оставаться в неведении, где я – в таком вот новом виде – продаюсь, и не блуждать без ориентиров по всему городу, ступай уверенно туда, куда я тебе укажу. Найди магазин Секунда, вольноотпущенника, бывшего раба ученого человека из Луканы. Это сразу после входа в храм Мира за площадью Паллады».

Очень понятно, что инновационный бизнес запустил вольноотпущенник, бывший раб. Старые деньги предпочитают старые способы заработка, а те, кто только входит в мир предпринимательства, хватаются за новинки. Ведь рынок старинок уже поделен.

Совсем не случайно также, что продавец, а скорее всего, и издатель новинок Секунд – отпущенник ученого из Луканы. Лукана – область как раз между носком и каблуком итальянского сапога, где исторически жили греки, а сшивать книгу (кодекс) из «коротких» листов пергамента придумали в греческой части Малой Азии.

В мире, созданном книжной революцией, которую презентовал своим читателям Марциал, мы прожили две тысячи лет.

Этот мир начинает меняться только в самое последнее время. У стихов, в частности, и у книг, у словесности вообще появился совсем новый носитель, такой новый, что прежний, даже искушенный читатель не опознаёт, не чувствует в нем книгу.

Но пока не нашелся Марциал, который отразил бы в стихах этот всего лишь второй за две тысячи лет фундаментальный переворот по части носителя текста. Например, Бродский – современный еще поэт, который умер так недавно, – уже остался в полном неведении этого переворота.

А вот бы кто из современных поэтов, кто там сейчас отвечает у нас за поэтическое отражение действительности, объяснил этот переворот читателю и написал что-нибудь марциаловское. Ну, например:

Если ты хочешь взять с собой мои новые стихи, а также мои старые стихи, а еще все стихи любимых поэтов, а заодно все стихи всех поэтов всех времен и увезти их с собой в долгую дорогу, в дальний восьмичасовой перелет, возьми вот эти, спрятанные под чувствительным стеклом и послушные твоему касанию. Их можно не только держать одной рукой (это-то как раз не так удобно), и не только читать, но здесь же и писать, исправлять, посылать Меценату и публиковать самому, без помощи издателя Секунда. А чтобы знать, где меня найти и не блуждать по сети и по городу без ориентиров, зайди на App Store и скачай такое-то приложение, а само устройство, если у тебя до сих пор его нет, можешь найти в лавке Джобса за «Макдоналдсом», перейдя площадь божественного Пушкина.

Для любителей старых добрых русских переводов размером подлинника, привожу перевод этой эпиграммы, сделанный Петровским. Хотя лучше подучите латынь и прочтите в оригинале.

 
Ты, что желаешь иметь повсюду с собой мои книжки
И в продолжительный путь ищешь как спутников их,
Эти купи, что зажал в коротких листочках пергамент:
В ящик большие клади, я ж и в руке умещусь.
Чтобы, однако, ты знал, где меня продают, и напрасно
В Городе ты не бродил, следуй за мной по пятам:
В лавку Секунда ступай, что луканским ученым отпущен,
Мира порог миновав, рынок Паллады пройдя.
 

Русский язык против украинской независимости

«Як помру, то поховайте на Вкраине милой», – писал Тарас Шевченко и сделал три ошибки в родном языке. Одну в орфографии, одну в предлоге и одну политическую. По крайней мере, ему пришлось бы оправдываться перед бывшим советником Путина Андреем Илларионовым, а за ним и перед большинством своих соотечественников.

Илларионов написал следующее: «В настоящее время выбор носителями русского языка употребления формы “на Украине” является не только нарушением литературной нормы русского языка, которая требует использования предлога “в” по отношению к независимому государству, но и бессознательным (либо сознательным) лингвистическим отказом от признания существования такого государства в современной Украине». И еще: «Сдвиг от употребления формы “в Украине” к форме “на Украине” в 2005–2008 гг. может объясняться отражением информационного воздействия на российское общество политически мотивированной позиции нынешних властей Российской Федерации, не вполне смирившихся с появлением и существованием самостоятельного Украинского государства».

Вслед за бывшим государевым слугой Илларионовым я пошел по следам крамолы – не притаились ли где еще лингвистические империалисты? Притаились. Бог с ним, с французским au Canada, au Maroc, au Japon вместо en – как со всеми нормальными странами. Конечно, не смирились французы с потерей бывшей колонии Канады, бездарно уступленной англичанам, и отказывают ей «лингвистическим способом» в признании такого государства, говоря «на Канаде». С Марокко – то же. Вот за что Япония?

Правда, канадцы не обижаются, они и так в G8. Даже в G7.

Чехи – и Гавел у них, и пражская весна, и бархатная революция, – сами в ЕС, а оказались замаскировавшимися империалистами: для всех стран у них предлог «в», а для бывшей союзной республики Словакии «на» – na Slovensku (на Словенску). Тут тебе и «лингвистический отказ», и «позиция властей, не вполне смирившихся». Явно, чехи прежним младшим братьям по единому чехословацкому государству грамматическим способом показывают их настоящее место. Правда, о напряженной полемике на этот счет в чешско-словацких отношениях я не слышал. Может, просто не докатилась, а может, потому что обе страны в ЕС, а словаки к тому же опередили чехов и раньше них вступили в зону евро.

Но настоящее тайное логово империализма обнаружилось в Польше. Не зря мы им не доверяем. Они лингвистически отказывают в признании существования половине соседних государств, включая ту же Украину. Мало того, что они говорят и пишут na Ukrainie – «на Украине». Согласно правилам их насквозь пропитанного имперскими амбициями языка надо говорить и писать na Bialorusi («на Бялорущи»), na Litwie («на Литве», ударение на «и»), na Lotwie («на Лотве», это, стало быть, «на Латвии»), и про уже униженную чехами Словакию тоже можно говорить «на». И что характерно: эти страны, или их куски, действительно в разное время были частью польского государства. Нет ли тут позиции властей, не вполне смирившихся с их существованием? Нет ли информационного воздействия?

Слышали вы, чтобы украинская, литовская или латвийская интеллигенция предъявляла претензии польскому языку? А могла бы. Какая тема для дискуссии в Европарламенте и для инструкций Еврокомиссии. Если уж заниматься формой европейских огурцов, насколько важнее регламентировать формы европейских предлогов! И президенты могли бы отвлечься от скучных экономических вопросов и обсудить на саммитах предлоги, частицы, а за ужином, в приподнятом настроении, и до междометий могли бы дойти. А Лукашенко сумел бы усмотреть в предлоге «на» заговор поляков и Запада против суверенной Беларуси. Мог бы выступить с обращением к нации, и заявить, что грамматикой и суверенитетом не торгуют. Но не выступил. Может, еще собирается.

Молчат Латвия и Литва. Не слышно и протестов польской либеральной интеллигенции, безмолвствуют Адам Михник и Анджей Вайда, не выступают против польских имперских комплексов. Единственная дискуссия на эту тему – между поляками в самой Литве. Литовские поляки говорят w Litwie и возмущаются, что польские поляки говорят na. Но правило есть правило. «От нас отторгнется ль Литва?»

Похоже, что в случае России и Украины дело не в языке, а в политическом контексте, созданном его носителями.

Надо расставить точки над i и правильные падежи после предлогов. Илларионов – экономист, а не филолог, поэтому ему кажется, что языком можно управлять. В действительности управлять им гораздо сложнее, чем фондовым рынком, который, как показывают события, тоже не то чтобы сильно покорен человеческому разуму. Я же как филолог скажу, что человек, конечно, говорит на языке, но язык возник и существует как бы помимо человека. Человечество помнит, как возник фондовый рынок, но не помнит, как появился язык, вернее, языки – это произошло до того, как сознание прояснилось. Затемно. А когда рассвело – вокруг и внутри уже язык. К тому же, язык принадлежит не тебе, а всем. Подобно средневековому схоласту, Илларионов хочет побить врага цитатами из авторитетов: приводит места, где «в Украине» написали Толстой и Чехов. Да хоть равноапостольный Карл Маркс с преподобным Сергием Радонежским. Язык – возможно, единственное полностью коллективное достояние каждой нации, не недра же. Язык не принадлежит даже классикам литературы. И даже сам Путин ему не указ, хотя он во время общения с народом в 2008 году впервые в жизни сказал «в Украине», чем порадовал неравнодушных украинцев. Индивидуальная практика в языке решает мало.

Почему одни глаголы спрягаются так, а другие эдак, почти необъяснимо. Язык больше похож на организм, чем на механизм. Если предлог «в» механически означает признание суверенитета, Китай должен разорвать с Россией дипломатические отношения или завалить нас нотами протеста. Как это мы говорим «в Тибете» – мы что, за Далай-ламу? Почему «в Индонезии», но «на Филиппинах»? Оба государства – группы островов. Мы что, одно признаем, а на другое – глаз положили? Почему на Кубе или на Ямайке, хоть они и независимы, но в Пуэрто-Рико, хоть это зависимая территория США? Не иначе, хотим им заслуженно насолить, филологически признавая независимость части их территории.

Конечно, политики и журналисты могут влиять на язык. Чехи сознательно и довольно успешно чистили свой язык от немецких слов, греки – от турецких, турки – от арабских, Муссолини – от французских. Евреи в Израиле вообще оживили древний язык, произведя не имеющее пока аналогов воскрешение лингвистического Лазаря. Российские политики и официальные СМИ в 2008 году переименовали Цхинвали в Цхинвал, а Сухуми в Сухум – пока приживается плохо, хотя сто лет назад так и было.

Предложное управление «в Украине» – такой же продукт сознательного воздействия на язык украинских политиков и интеллектуалов. Все, кому хотя бы 30, помнят, как оно появилось в новостном обиходе и как поначалу резало слух. Но там был резон для такого изменения языка, а здесь его не было. «В Украине», которое появилось и в русском, вместе с другими новшествами вроде Кыргызстана и Таллинна, введенными на ТВ и в газетах разваливающегося СССР по требованию с мест, чтобы доказать уважение центра к этим самым местам, – осталось в качестве «миноритарной нормы»: не ошибка, но и не образец.

Может быть, и в самом деле язык мой – враг их? Я сел и прислушался к себе. Стал слышен шум вечерней Ленинградки за окном и холодильника на кухне. И дольней лозы прозябанье. Нет, я не расслышал в своем «на Украине» «лингвистического непризнания украинского суверенитета». Во всяком случае, белорусская государственность кажется мне куда менее обоснованной, чем украинская, но я, не задумываясь, говорю «в Белоруссии». «На Украине» же вертится где-то рядом с почетным «на Руси». Произнести «в Украине» мне мешает то же самое чувство языка, которое не пускает поставить неправильное ударение – какое-нибудь «зво́нить», или употребить в разговорной речи канцелярский предлог: «я не приеду сегодня вследствие того, что на улице пробки». Хотя если ритм, или смысл, или синионимический ряд, или еще какие-то особенности фразы хотят от меня «в» – не задумываюсь, ставлю «в». Не всегда человек управляет языком, часто язык человеком – всякий, кто пишет, знает.

Я взял «Кобзаря» Тараса Шевченко и насчитал примерно 40 употреблений им «в Украине», и около 30 «на Украине». Таким образом, он 40 раз лингвистически признал независимость, и 30 раз оказался в полном согласии с позицией властей Российской Федерации. «Где же ошибся поэт?» – спросил я моего друга и одногруппника по филологическому факультету МГУ Сергея Степанцова, который занимается тем, чем должен бы, согласно полученному диплому, и я, – преподает греческий и латынь тамошним студентам. И он вместо ответа сочинил лимерик:

 
Если б жив был Кобзарь и поныне,
То не стал бы он жить «в Украине»:
На Украйне родной он искал бы покой
Вопреки современной доктрине.
 

То есть жить, может быть, и стал бы, но стихи свои под Илларионова вряд ли переписал.