Текст книги "Исаак Лакедем"

XII. АНАН И КАИАФА

Клавдия, как она уже сказала Пилату, проследила путь Иисуса лишь от Гефсимании до ворот Источника. Иначе она увидела бы, что Христа повели не прямо к первосвященнику, а к его тестю.

Анан, высокий тощий старик с редкой бородкой и бледным изборожденным морщинами лбом, занимал в Иерусалиме примерно такую же должность, что у нас судебный следователь. Именно к нему приводили обвиняемых, задержанных по приказу первосвященника. Он подвергал их одному или нескольким допросам и, если находил улики весомыми, отправлял к Каиафе для суда.

Его, как и первосвященника, снедала ненависть к Иисусу, и он ожидал расправы над ним с таким же нетерпением.

В одиннадцать часов вечера в его доме собрались предупрежденные заранее старейшины, составлявшие высший суд.

Мы уже описали, с какой быстротой слух о поимке Иисуса распространился по городу. Многие, кто не посмел бы объявить себя его противниками, пока праведник оставался на свободе, теперь, узнав, что Христос без сопротивления сдался страже, схвачен и связан, внезапно решились свидетельствовать против него. Такое часто случается с нечестивыми душами, злобствующими против тех, от кого отвернулась судьба.

От Гефсимании до дворца Анана можно было дойти за двадцать минут, но Иисуса вели туда более двух часов. Воины, уподобившись сытому тигру, решили позабавиться со своей добычей, коль скоро она уже не могла ускользнуть.

Христа, окруженного стражниками, можно было разглядеть издали. На всем пути его сопровождали кромкие крики. Факелы колебались, разгораясь и отбрасывая все более яркий свет. Толпа толкалась, каждый желал пробиться поближе к пленнику, выкрикнуть ему в лицо ругательство, оскорбить, причинить боль.

До зала суда уже доносился гул приближающейся толпы. Вокруг скопилось множество людей, заполнявших преторий с воплями: «Он идет! Приближается! Вот он!» Так что, когда подошла стража, здесь уже не было места для того, ради которого все собрались.

Но стражники, покрикивая «Сторонись! Сторонись!», древками копий оттеснили любопытных и образовали проход от порога до возвышения с тремя ступенями, где восседали Анан и пятеро судей.

Наконец появился Иисус. Бледный, слабый, избитый и окровавленный, он едва держался на ногах; по пути от места, где его схватили, до дворца Анана он падал семь раз.

Его протащили по дворцовой лестнице, по узкому проходу в толпе и бросили к подножию возвышения, на котором ожидали судьи.

Ликующие завывания и оскорбления сопровождали его на этом пути. Анан дал время валу ярости накатиться и схлынуть, а затем, когда постепенно установилась тишина, начал так, словно бы не ожидал его увидеть перед собой:

– Ах, так это ты, Иисус из Назарета, царь Иудейский? А почему ты один? Где твои апостолы? А ученики? Где твой народ? Куда подевались легионы ангелов, которыми ты повелеваешь?.. И это ты, называвший храм Господень домом Отца твоего! А! Дела обернулись не так, как хотелось, не правда ли, Назорей? Наверное, кое-кто нашел, что довольно оскорблять Всевышнего и его служителей. Хватит безнаказанно нарушать субботу. Преступно трапезовать с пасхальным агнцем на столе в оскорбление обычаев, да еще в неположенное время и в недозволенном месте. Не так ли?.. Ах, сколько благодарственных молений вознесено Иегове! А он одно за другим лишает силы все чудеса, которые тебе так хорошо удавались. Иудея была слепа, но он раскрыл ей глаза, глуха – он отверз ей слух, нема – он вернул ей речь, и теперь она обвиняет тебя!.. Ты желаешь все изменить, перевернуть, разрушить, сделать великое малым, а малое великим; ты хочешь основать новый догмат веры… По какому праву? Кто позволил тебе учить? Кто напутствовал тебя? Говори же! Посмотрим, каково твое вероучение!

Спокойный и печальный, Иисус позволил излиться этому потоку оскорблений. Но когда пыл обвинителя иссяк, он поднял усталую голову и посмотрел на Анана с превосходством сострадания:

– Я говорил явно миру; я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь меня? Спроси слышавших, что я говорил им; вот они знают, что я говорил.

Простота и мягкость Иисуса вывели Анана из себя, и он уже не мог скрыть обуревающей его ненависти. Один из стражников, возможно не разобрав слов Иисуса, но читая в мыслях верховного священника, взялся сам ответить строптивому:

– Наглец! Так отвечаешь ты господину нашему Анану? И рукоятью меча, который он сжимал в руке, ударил

Христа по губам.

Изо рта и из носа Иисуса хлынула кровь. Пошатнувшись от удара и от грубого толчка кого-то из окружающих, он боком повалился на ступени.

Ропот сострадания раздался было среди злобных выкриков, ругательств и оскорблений, но, к несчастью, слабые голоса сочувствующих потонули в хоре распаленного негодования.

Среди этого шума Иисус поднялся и, дождавшись тишины, возразил:

– Если я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь меня?

– Что ж, – промолвил Анан. – Пусть желающие опровергнуть сделают это, а имеющие что сказать в обвинение Да обвинят.

И он подал знак стражникам, удерживающим толпу древками копий, допустить ее к Иисусу.

Тут же все бросились на Христа, вопя, изрыгая проклятия, выкрикивая обвинения.

– Он утверждал, что он царь!.. Он говорил, что фарисеи – порождение ехидны с раздвоенными змеиными языками!.. Он называл книжников и старейшин лицемерами, не верующими ни во что!.. Он сказал, что храм – вертеп воров и разбойников! Он объявил себя царем Иудейским!.. Он хвастал, что снесет храм и отстроит его заново в три дня!.. Он справлял Пасху в четверг!.. Он лечил в день субботний!.. Он сеял смуту в предместье!.. Люди из Офела нарекли его своим пророком!.. Он накликал напасти на Иерусалим!.. Он ест с нечестивыми, бродягами, прокаженными, мытарями!.. Он отпускает грехи блудницам!.. Он не дает побивать камнями прелюбодеек!.. Он нечистыми чарами воскрешает мертвых!.. К Каиафе – мага! К Каиафе – лжепророка! К первосвященнику – бохогульника!

Все эти обвинения прозвучали одновременно; люди, выкрикивавшие их, плевали ему в лицо, размахивали кулаками, грозили немедленной расправой, дергали его за платье, вцеплялись в волосы и бороду.

Анан позволил всей этой своре побесноваться вволю, а затем продолжил:

– Ага, Иисус! Так вот каково твое учение?.. Ну же, изложи его, защити, опровергни нападки. Царь, повели! Мессия, докажи, что послан Всевышним! Вестник Господень, призови отца своего на помощь. Кто же ты! Ну-ка, поведай нам! Может, ты воскресший Иоанн Креститель? Или пророк Илия, восставший из мертвых? А вдруг ты Малахия, кто, как утверждают, был не человеком, но ангелом?.. Ты назвал себя царем? Пусть будет так. Я тоже назову тебя царем: царем бродяг, черни, падших женщин. Подожди-ка, сейчас ты будешь мною помазан на царство. Трость и папирус мне!

Начальствующему священнику мгновенно принесли просимое (это наводило на мысль, что он все подготовил заранее).

Свиток папируса был шириной в три пяди и длиной в локоть.

Анан занес на него все преступления, в которых обвинялся Иисус, затем скрутил лист в узкую трубочку, затолкал в продолговатую высушенную тыкву, которую привязал к камышовой трости.

– Держи, – сказал он. – Вот твой скипетр, вот знаки царского достоинства! Неси все это к Каиафе и не сомневайся, уж он увенчает твою голову венцом, какого еще недостает.

По жесту бледного от злобы старца Христос вновь был связан, но теперь меж стянутых кистей рук просунули трость – этот скипетр, тогда данный ему в посмеяние, но впоследствии знаменовавший царствие земное.

И вот Иисуса, охраняемого среди ожесточенной толпы только ненавистью тех, кто не желал ему скорого избавления от мук, повлекли по ступеням. То и дело он терял равновесие, а его ставили на ноги толчками и пинками. Он превратился в игрушку скопища недругов, отплачивавших ему за три года учения, смирения, страданий, преданности и любви, – подвиг духовный, в награду за который его удостоили лишь одного дня чествования. Под градом оскорблений, угроз и ударов Христос преодолел путь от дворца Анана до дома его зятя и почти без чувств предстал перед Большим советом.

Большой совет составляли семьдесят человек, и все они сейчас собрались. Они разместились на полукруглом возвышении, посреди которого и выше прочих стояло кресло Каиафы.

Нетерпение этого последнего было столь велико, что он часто вставал со своего места и подходил к дверям, повторяя:

– Что же медлит Анан? Почему он так долго держит у себя Назорея? Вот уже час, как этот человек должен был бы стоять предо мной. Здесь нельзя мешкать! Надо спешить!

Наконец появился Иисус. Когда он вошел, его склоненная на грудь голова откинулась назад, глаза уверенно и сразу отыскали в одном из углов залы Петра и Иоанна, замешавшихся в толпу, и губы тронула печальная улыбка.

Когда апостолы в панике разбежались, связанного Иисуса повлекли к городским воротам, а Иоанн спустился к долине Иосафата, торопясь увидеться с Богородицей, Петр ограничился тем, что спрятался за стволом оливы, пережидая первый приступ ярости стражников. Затем, перебегая от дерева к дереву, он издалека следовал за учителем, стараясь не терять его из виду и ныряя во тьму всякий раз, как пламя факела оказывалось поблизости.

У границы предместья Офел в сотне шагов от ворот Источника он повстречал Богоматерь. Полумертвая, в беспамятстве, она металась на руках Иоанна и благочестивых жен. Они вместе перенесли Пречистую Деву в один из домов и доверили заботам каких-то бедных людей, признательно называвших ее своей матушкой. Там к ней стали возвращаться признаки жизни.

Но, открыв глаза, Богоматерь испустила крик ужаса: она поняла, что, потеряв сознание, утратила дар издали видеть сына. Это было милосердным деянием Иисуса: зная, что за муки еще предстоят ему, он не захотел, чтобы мать оставалась свидетельницей его страданий.

Тогда Богоматерь умолила Петра и Иоанна последовать за Иисусом и время от времени приносить ей вести о последних мучительных часах его жизни.

Ничто так не совпадало с тайными помыслами обоих апостолов. Ведь понадобился строгий приказ учителя, чтобы заставить Иоанна расстаться с ним, а Петр, решивший следовать повсюду за Христом, после радостного согласия Иоанна на просьбу Марии приобретал надежного товарища в этом дерзком предприятии.

Тем не менее, они из предосторожности переоделись в некое подобие ливрей, которые носили храмовые гонцы. Ведь в обычных одеждах их сразу бы опознали. В таком обличий они постучались в наружные ворота дворца первосвященника, выходящие к долине Хинном. Через них они проникли на обширный двор с горевшим посреди очагом, около которого обогревались слуги Каиафы, стражники и немалое число людей из тех, кто, хотя и не служат сильным мира сего, но являются как бы приближенными их приближенных.

Благодаря одолженным накидкам апостолы без труда проникли на этот внешний двор; однако попасть оттуда в апартаменты Каиафы оказалось гораздо затруднительней.

На их счастье, Иоанн повстречал знакомого судейского служителя, занимавшего должность, подобную теперешнему судебному приставу. Этот человек, часто слушавший проповеди Христа, был недалек от того, чтобы примкнуть к сторонникам его учения. Поэтому он согласился пропустить Иоанна, но упрямо воспротивился тому, чтобы Петр следовал за ними. Как мы помним, Петр ударил мечом слугу первосвященника. Малх мог столкнуться с ним в покоях, опознать и, невзирая на свое чудесное исцеление, мстительно призвать апостола к ответу.

Впрочем, Петр недолго промучился перед затворенными для него дверьми: он увидел Никодима и Иосифа Аримафейского. Этих двоих никто не приглашал, но они узнали, что происходит, и в надежде быть полезными Иисусу явились занять положенное им место среди членов Большого совета.

Петр узнал их и напомнил о себе. Их не терзали опасения, схожие с теми, что испытывал знакомец Иоанна. Они все-таки принадлежали к сильным мира сего: за исключением римского наместника, никто не мог их и пальцем тронуть. Поэтому они взяли Петра под свое покровительство и провели в залу, куда направлялись и сами. Уже там он нашел Иоанна и присоединился к нему.

Здесь и обнаружил их взгляд Иисуса. Они стояли, прислонившись друг к другу, как если бы у каждого не хватало сил без поддержки вынести зрелище, к которому они приготовились.

Между тем к приходу Христа, как и в доме Анана, в зале теснилось множество народу, и толпа, следовавшая за Христом, за исключением самых сильных и напористых, вынуждена была отхлынуть в прихожую и даже на парадную лестницу. Как уже было упомянуто, дворец Каиафы одной стеной упирался в крепостные укрепления, а вокруг трех остальных стен оставалось большое свободное пространство. Толпа заполнила его целиком.

Никогда еще не собиралось столько людей, никогда еще не было слышно такого ропота – даже во время самых свирепых народных возмущений.

Действительно, в дни тех смут дело шло о недовольстве каким-нибудь претором, тетрархом, самое большее – императором. На этот раз бунтовали против Господа.

Каиафа приближался к сорока годам. Это был смуглый чернобородый мужчина с суровыми темными глазами. Фанатичный и тщеславный одновременно, он, получив высший священнический сан, считал, что добился вершины желаемого. Неутоленным оставался лишь фанатизм, и здесь могла бы помочь только казнь Иисуса.

Он сидел, облаченный в белоснежную мантию, на которую сверху был наброшен широкий темно-красный плащ с вышитыми золотом цветами и золотой бахромой. На груди был виден ефод – знак высокого положения, делавшего его третьим по значению лицом в Иудее, после наместника Пилата и тетрарха Ирода.

Едва Христос появился на пороге, всеобщий гомон перекрыл голос первосвященника:

– А, вот и ты, враг Господа нашего, возмутитель спокойствия этой святой ночи!.. Хорошо же, поспешим. Возьмите-ка у него и дайте мне тыкву, где лежит обвинительный акт.

Тыкву передали первосвященнику, а камышовую трость оставили в связанных руках Иисуса как шутовской скипетр.

Каиафа развернул папирус, огласил длинный список преступлений, вменяемых в вину Иисусу. Поскольку тот выслушивал чтение в полном молчании, Каиафа поминутно выкрикивал:

– Так ответь же, маг! Отвечай, лжепророк! Богохульник, почему ты молчишь? Может, ты разучился говорить, когда речь пошла о твоей защите? А ведь ты был таким красноречивым, когда осуждал нас!

При каждом окрике Каиафы стражники дергали за веревки, тянули Христа кто за волосы, кто за бороду.

Никодим не стерпел этого зрелища. Он встал и сказал:

– Иисус Назорей обвинен, но еще не приговорен. Я требую для него привилегии обвиняемых, то есть свободной защиты. Если признают его вину, его накажут, и сделает это тот, кому положено. Но я еще не видел, чтобы человека предавали палачам до вынесения приговора.

Иосиф Аримафейский поднялся и произнес только два слова:

– Согласен с этим.

Краткая речь Никодима и еще более сжатая реплика Иосифа Аримафейского были встречены недовольным ропотом большей части присутствовавших. Тем не менее, несколько голосов осмелилось крикнуть: «Справедливости к обвиняемому! Справедливости!»

Каиафа был вынужден придать делу привычный ход, чтобы, по крайней мере, соблюсти видимость правосудия.

Потому стражникам приказали чуть отступить от Христа и перестать издеваться над ним. В судебной церемонии появился хоть какой-то порядок, и старейшины приступили к выслушиванию свидетелей.

Не стоит и говорить, что в свидетели пошли одни только враги Иисуса: старейшины и книжники, которых он во всеуслышание порицал, грех и, кому он советовал обратиться к праведной жизни, прелюбодеи, чьих сожительниц он подвиг к раскаянию и воздержанию от греха. Один за другим все они повторяли те же обвинения, что и во дворце Анана, но единственным проступком, заслуживавшим внимания, было празднование Пасхи накануне положенного дня.

Тогда Каиафа обернулся к Никодиму и Иосифу Аримафейскому:

– Сиятельные начальники над священнослужителями и мудрые старейшины народа! По сему последнему поводу наши досточтимые собратья Никодим и Иосиф Аримафейский могут дать исчерпывающие объяснения, ибо, если судить по донесению, которое я получил, именно в их доме трапезовал обвиняемый.

Никодим почувствовал, что первосвященник наносит им чувствительный удар.

– Так и есть, – сказал он, поднявшись. – Хотя этот дом сейчас не принадлежит нам: его нанял человек из Вифании, он и сдал комнаты двум апостолам Иисуса, пришедшим по поручению своего учителя.

– Значит, – настаивал Каиафа, – трапеза имела место вчера?

– Да, вчера, – отвечал Никодим.

– Ты же знаешь, что Пасху должно праздновать только в освященный законом день. Почему обвиняемый сделал это на день раньше?

– Потому, что он галилеянин, – напомнил Никодим. – А у жителей Галилеи есть такое право.

Каиафа в ярости топнул ногой.

– Прекрасно! Сдается мне, что обвиняемый нашел себе защитника. А не скажет ли нам этот защитник, в силу какого закона галилеяне могут справлять Пасху в четверг?

– Я предвидел вопрос, – отвечал Никодим. – Ответ здесь.

И он вытянул из-за пазухи старинный указ, разрешавший жителям Галилеи праздновать Пасху на день раньше. Объяснялось это тем, что во время торжеств в Иерусалим прибывало слишком много народу: храм не мог вместить желающих, и, если бы к ним добавились галилеяне, Пасха ни за что не кончилась бы в субботу.

Затем, превратившись из защитника в обвинителя, Никодим продолжал:

– А теперь, если ты такой строгий почитатель законов, то тебе, Каиафа, должно знать, что запрещено вести дело в ночное время. И ни одно решение суда не может быть вынесено в день Пасхи.

– А озаботился ли он подобными же правилами, когда лечил в день субботний? – не помня себя от ярости, закричал Каиафа.

Иисус лишь грустно улыбнулся. Никодим же возразил:

– Если и можно потерпеть нарушение закона, то лишь тогда, когда от этого проистекает добро, а не зло, спасение человека, а не смертный приговор.

– Никодим! – прошипел Каиафа. – Берегись, Никодим! Ты забываешь сказанное в тринадцатой главе Второзакония: «К Богу одному прилепляйтесь… Если восстанет среди тебя пророк, или сновидец, и представит тебе знамение или чудо, и сбудется то знамение или чудо, о котором он говорил тебе, и скажет притом: „Пойдем вслед богов иных, которых ты не знаешь, и будем служить им“, – то не слушай слов пророка сего, или сновидца сего; ибо чрез сие искушает вас Господь!»

– Однако, – возразил Никодим, – если пророк ополчается не против Бога, а против людей, если он не лжепророк, а пророк истинный, что ты будешь делать тогда, Каиафа?

– Я отвечу, что в Писании сказано ясно: «Не придет пророк из Галилеи». Меж тем Иисус – из Назарета, а тот – в Галилее.

– Конечно. Но сказано также: «Придет пророк от корня Давидова и из града Давидова». При всем том Иисус – из колена Давидова, если судить по его отцу, Иосифу, и из града Давидова, ибо родился в Вифлееме.

– Хорошо, пусть будет так, – согласился Каиафа, утомившийся от спора, в котором он не мог одержать верх. – Спросим у самого обвиняемого и рассудим по ответам его.

После чего он обернулся к Иисусу:

– Заклинаю тебя Богом живым. Ответь: истинно ли ты Христос, Мессия и сын Божий?

Иисус пока что не проронил ни слова.

Теперь среди полного молчания он поднял голову, возвел очи к небесам, словно призывая Всевышнего в свидетели тому, что сейчас произнесет:

– Это так, Каиафа. Ты сам это сказал.

– Значит, ты сын Божий? – повторил первосвященник.

– Истинно, – с беспримерным достоинством отвечал Иисус. – Сказываю вам: отныне узрите сына человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных, хотя я кажусь вам прахом земным, подобным вам, и буду осужден вами.

Ответ прозвучал так торжественно, что многие содрогнулись. Каиафа же в знак негодования разодрал надвое плащ и вскричал:

– Вы слышали! Видано ли подобное богохульство?! На что еще нам свидетели? Мы должны покарать самозванца, объявляющего себя сыном Божьим.

Тысяча голосов откликнулась на разные лады:

– Да, мы слышали его! Да, он назвал себя сыном Божьим. Да, он богохульствует.

– Каков же ваш приговор? – спросил первосвященник.

Тут все, кроме очень немногих, повскакали с мест – судьи и зрители. Судьи потрясали своими одеяниями, зрители размахивали руками. Те и другие в один голос грозно закричали:

– Повинен смерти! Повинен смерти!..

– Хорошо, – произнес Каиафа. – Смертной казни, по слову Большого совета народа, предается Иисус Назорей, объявивший себя царем Иудейским, Мессией и сыном Божьим, за то, что он самозванец, лжепророк и богохульник.

И вставая, он закончил, обращаясь к стражникам:

– Поручаю вам царя, дабы воздали ему почести, которых он достоин. Затем, подавая пример остальным судьям, он удалился в комнату, примыкавшую к залу суда. Те поднялись и потянулись за первосвященником. Их цепочку замыкали Никодим и Иосиф Аримафейский, на прощание обернувшиеся к

Иисусу, жестами выказывая свое сострадание и бессилие что-либо изменить.

В зале меж тем все нечестивцы вопили от восторга. Но прозвучали и стенания сочувствующих Христу. Среди них можно было различить крик отчаяния, что вырвался из груди Богоматери, упавшей без чувств на руки благочестивых жен. Но громче всех звучал голос Иуды, который, обезумев от ужаса, ринулся сквозь толпу, вопя:

– Это я предал его! Горе мне! Горе!