Текст книги "Дочь маркиза"

Он написал для книгоиздателя Панкука проспект новой газеты, и тот решил опубликовать его.

Наборщики и мастер наборного цеха всеми силами пытались разобраться в проспекте Ривароля, но это им так и не удалось.

Тальен, работавший у знаменитого книгоиздателя корректором, предложил пойти к г-ну Риваролю, прочесть его проспект вместе с ним, после чего вернуться и набрать текст.

Таким образом, он отправился к Риваролю и стал настойчиво добиваться встречи с ним, но служанка сообщила ему по секрету, что тот находится у г-жи Лебрен, то есть в соседнем доме.

Тальен отправился туда; дверь была открыта, но он не нашел никого, кто мог бы о нем доложить; из мастерской доносились голоса и, пользуясь отменой привилегий и уничтожением неравенства между сословиями, Тальен толкнул дверь и вошел в мастерскую.

Человек умный, Тальен сделал три совершенно различных и совершенно отчетливых движения: он почтительно поклонился г-же Лебрен, с восхищением взглянул на г-жу де Фонтене и с приязнью посмотрел на Ривароля, человека умного и с положением.

Затем учтиво и с непринужденно обратился к г-же Лебрен:

– Сударыня, у меня неотложное дело к господину Риваролю… Его очень трудно застать дома. Мне сказали, что он у вас, и я осмелился – в надежде увидеть знаменитую художницу и в надежде разыскать господина Ривароля – нарушить приличия и войти без доклада.

Тальену в ту эпоху было лет двадцать, он, как и Тереза, был в расцвете красоты и юности; длинные черные вьющиеся от природы волосы, разделенные на пробор, обрамляли его лицо, в дивных глазах светилось пробуждающееся честолюбие.

Госпожа Лебрен, была, как мы уже сказали, ценительницей прекрасного; она приветливо улыбнулась Тальену и указала на Ривароля:

– Милости прошу, вот тот, кого вы ищете. Ривароль, несколько уязвленный жалобами на свой почерк, поначалу отнесся к Тальену как к мальчику на побегушках. Но тот обладал изрядными познаниями в латыни и греческом и с остроумием указал Риваролю на две ошибки в его тексте, одну – на языке Цицерона, другую – на языке Демосфена. Ривароль, хотевший было посмеяться над Тальеном, понял, что будет посрамлен, и замолчал.

Тальен сделал шаг к двери, но г-жа Лебрен остановила его.

– Сударь, – сказала она, – вы весьма кстати указали господину Риваролю на ошибки, и я не сомневаюсь, что вы знаете Апеллеса и Фидия не хуже, чем Цицерона и Демосфена. Вы не льстец, сударь, а мне именно это и нужно, ибо все, кто меня окружают, несмотря на мои просьбы, только и делают, что скрывают от меня недостатки моих произведений.

Тальен невозмутимо подошел ближе, словно принимая возложенную на него роль судьи.

Он долго смотрел на портрет, потом перевел взгляд и долго смотрел на оригинал.

– Сударыня, – сказал он, – с вами случилось то, что случалось с самыми талантливыми художниками: с Ван Дейком, с Веласкесом, даже с Рафаэлем. Всякий раз, когда искусство может сравняться с природой, искусство одерживает верх; но когда природа недосягаема для искусства, искусство терпит поражение. Я не думаю, что стоит что-либо менять в лице, вы все равно никогда не достигнете совершенства оригинала; но вы могли бы сделать фон чуть темнее и тем самым лучше оттенить лицо. Я полагаю, сударыня, что после этого вы можете отдать портрет особе, которая на нем изображена. Вдали от оригинала он неизменно будет казаться совершенным, но только, что бы вы ни делали, на какие бы ухищрения ни пускались, рядом с оригиналом он всегда будет проигрывать.

Прошло два года. Тальен продвинулся по службе и стал личным секретарем Александра де Ламета.

Однажды вечером, когда маркиза де Фонтене была в гостях у своей подруги г-жи де Ламет, Тальен, вероятно, для того, чтобы снова увидеть ту, чей образ глубоко запечатлелся в его сердце, вошел с пачкой писем и спросил, здесь ли г-н де Ламет.

Дамы сидели на утопающей в цветах террасе и наслаждались вечерней прохладой.

– Александра с нами нет, – сказала графиня, – но я как раз собиралась позвонить и приказать слуге срезать для госпожи де Фонтене эту ветку, сплошь усыпанную белыми розами; вы не слуга, господин Тальен, поэтому я не приказываю вам, а прошу о любезности.

Тальен отломил ветку и поднес ее графине.

– Я просила вас об этом не для себя, – сказала г-жа де Ламет, – и раз уж вы взяли на себя труд сломать эту ветку, то я не могу отказать вам в удовольствии преподнести ее той, кому она предназначалась.

Тальен подошел к г-же де Фонтене и, подавая ей ветку, кончиком пальца как бы случайно задел одну розу, она оторвалась и упала к маркизе на колени.

Маркиза угадала тайное желание молодого человека; она подняла розу и протянула ему.

Тальен закраснелся от счастья и с поклоном вышел.

Так что, когда в бордоской тюрьме г-же де Фонтене объявили, что с ней желает говорить проконсул Тальен, у нее были все основания думать, что проконсул узнал ее, хотя и сделал вид, что не узнает.

18

Я прервала рассказ, чтобы описать тебе прелестный роман Терезы Кабаррюс и Тальена. Итак, на следующий день после ареста Терезы Тальен явился в канцелярию суда.

Не находишь ли ты, мой любимый, что из всех философских и общественных систем система «крючковатых атомов» Декарта все-таки самая привлекательная?

Тальен приказал привести к нему г-жу де Фонтене. Та ответила, что не может прийти и просит гражданина Тальена спуститься к ней в камеру.

Проконсул попросил проводить его к ней.

Тюремный смотритель шел впереди него, сгорая от стыда, что отвел такую плохую камеру этой заключенной, которую Тальен уважал и даже пришел повидать ее в тюрьме.

Это была даже не камера, а просто яма.

Есть прирожденные враги красоты и изящества, и довольно быть богатой и красивой, чтобы пробудить в них лютую ненависть.

Тюремный смотритель был одним из таких людей.

Когда Тальен вошел, Тереза сидела на столе, стоявшем посреди камеры, поджав ноги, и, когда он спросил ее, что она делает в этой странной позе, ответила:

– Я спасаюсь от крыс, которые всю ночь кусали меня за ноги.

Проконсул повернулся к тюремному смотрителю; в глазах его сверкнула молния. Тюремщик испугался:

– Я могу перевести гражданку в другую камеру.

– Нет, – возразил Тальен, – в этом нет нужды; оставьте здесь ваш фонарь и пошлите за моим адъютантом.

Тюремный смотритель продолжал оправдываться, но Тальен повелительным жестом отослал его прочь. Несчастный удалился.

– Вот, гражданин Тальен, как нам довелось встретиться, – сказала Тереза с горечью. – Признаюсь, судя по двум предшествующим встречам, я ожидала, что третья будет более приятной.

– Я только сегодня утром узнал, что вы арестованы, – сказал Тальен, – но даже если бы я узнал об этом вчера вечером, я не посмел бы прийти. Меня окружают шпионы, и я могу вам помочь, только если никто не будет знать, что мы знакомы.

– Хорошо, пусть мы незнакомы, но выпустите меня отсюда.

– Пока я могу только выпустить вас из этой камеры.

– Не из камеры, а из тюрьмы.

– Из тюрьмы не могу. Вас выдали, вас арестовали, вы должны предстать перед Революционным трибуналом.

– Предстать перед вашим трибуналом, – нет! Ведь ясно, что меня приговорят к смерти. Бедное создание вроде меня – дочь графа, жена маркиза, которая чуть не умерла от страха, проведя ночь в обществе дюжины крыс, – в наше время просто лакомство для гильотины.

Тальен схватился за голову.

– Но зачем, я вас спрашиваю, вы вмешиваетесь не в свое дело? Зачем приезжаете в Бордо и платите капитану английского судна за перевозку врагов нации?

– Я приехала сюда не за этим. Эти триста несчастных встретились мне случайно, и я могла спасти их от эшафота, отдав три горсти золота. Не будь на вас шляпы с султаном и трехцветного пояса, будь вы рядовым гражданином, вы поступили бы так же, как я.

– Но мало того, что вы помогаете эмигрировать другим, вы и сами собираетесь эмигрировать.

– Я? Этого еще недоставало! Я еду в Испанию навестить отца, с которым не виделась четыре года. Вы называете это эмигрировать? Полноте! Прикажите поскорее освободить нас с мужем и дайте нам уехать!

– Вашего мужа? А я думал, вы с ним в разводе.

– Быть может, на самом деле мы и в разводе, но сейчас, когда он в тюрьме и над его головой нависла опасность, не время вспоминать об этом.

– Послушайте, – сказал Тальен, – я не всемогущ и могу отпустить только одного из вас, другой останется заложником. Если вы уедете, ваш муж останется здесь. Если уедет ваш муж, останетесь вы.

– А тому, кто останется, не отрубят голову?

– Пока я жив, нет.

– Тогда отпустите моего мужа, я остаюсь, – сказал! г-жа де Фонтене с очаровательной беспечностью.

– Позвольте вашу руку в знак согласия.

– О нет, вы недостойны поцеловать мне руку после того, как бросили меня на произвол судьбы; самое большое – ногу, вернее, то, что крысы оставили от нее.

И она сняла башмачок со своей ножки – маленькой, как рука, ножки настоящей испанки, ножки, на которой видны были следы зубов ночных грызунов, – и протянула ему ее для поцелуя.

Тальен взял ее ножку обеими руками и прижал к губам.

– Я рискую головой, – сказал он. – Но это пустяки, ведь я получил плату вперед.

В это мгновение дверь открылась и на пороге показался адъютант в сопровождении тюремщика.

– Амори, – сказал Тальен, – оставайся здесь и жди приказа об освобождении гражданки Фонтене, я пойду за этим приказом в трибунал, и, когда ты его получишь, проводи ее туда, куда она тебе скажет.

Четверть часа спустя ордер был получен; г-жа де Фонтене приказала, чтобы ее проводили к Тальену, а тюремный смотритель сел писать донос Робеспьеру:

«Республике со всех сторон угрожают предатели; гражданин Тальен своей личной властью отпустил, даже прежде чем было произведено дознание, бывшую маркизу де Фонтене, арестованную по приказу Комитета общественного спасения».

Тереза сдержала слово: ее муж уехал, а она осталась заложницей, а чтобы Тальену легче было за ней следить, она прямо у него и поселилась.

Начиная с этого мгновения Бордо вздохнул свободно. Молодая женщина в расцвете красоты редко бывает жестокой; Тереза, сочетавшая в себе грацию, нежность и дар убеждения, пленила Тальена, пленила Изабо и пленила Лакомба.

Она была из тех натур, родственных Клеопатре и Феодоре, которых сама природа предназначила смягчать гнев тиранов.

Бордо скоро понял, чем обязан красавице Терезе. В театре, на собраниях, в кружках народ встречал ее рукоплесканиями; он видел в ней Эгерию партии Горы, гений Республики.

Терезия поняла, что у ее любви есть только одно оправдание: она смягчила свирепого депутата, неумолимого человека; это было все равно, что обломать зубы и подстричь когти льву. Отдых гильотины был ее заслугой; если она посещала клубы, если она брала в них слово, то лишь для того, чтобы призвать народ к милосердию.

Она не забыла, как ночью в камере бордоской тюрьмы ее прелестные ножки кусали крысы; она попросила у Тальена списки заключенных. «В чем виноват такой-то? Что сделала такая-то? – спрашивала она. – Подозрительные личности? Я тоже была подозрительной личностью. И какая была бы польза Республике, если бы мне отрубили голову?»

Слеза падала на список и смывала одно имя.

Эта слеза открывала тюремные засовы.

Но донос тюремного смотрителя не остался незамеченным. Однажды утром в Бордо прибыл посланец Робеспьера. Он занял место Тальена. А Тальен вместе с Терезой уехал в Париж.

Ожидания Робеспьера не оправдались: ветер переменился, повеяло милосердием. Робеспьер полагал, что из-за своей снисходительности Тальен утратил популярность, а меж тем бывший проконсул, напротив, был избран председателем Конвента.

С этого времени между Робеспьером и Тальеном началась непримиримая вражда.

Ставленник Робеспьера предупредил из Бордо своего покровителя:

«Берегись, Тальен метит высоко».

Робеспьер, не решаясь напасть на Тальена прямо, отдал приказ Комитету общественного спасения арестовать Терезу.

Ее схватили в Фонтене-о-Роз и посадили в Ла Форс.

Это было недели за две до меня.

Ее бросили в сырую темную камеру, которая напомнила ей о крысах в бордоской тюрьме. Она спала на столе, скорчившись, спиной к стене.

Два или три дня спустя ее перевели из одиночки в большую камеру, где сидели еще восемь женщин.

Угадай, мой любимый, как развлекались эти женщины, чтобы скоротать долгие бессонные ночи?

Они играли в Революционный трибунал.

Обвиняемую всегда приговаривали к смерти, ей связывали руки, заставляли просунуть голову между перекладинами стула, давали щелчок по шее – и все было кончено.

Пять женщин из восьми, которые сидели в этой камере, одна за другой отправились на площадь Революции, чтобы сыграть в реальности роль, которую они репетировали в камере тюрьмы Ла Форс.

Тем временем Тальен, закутавшись в плащ, бродил вокруг тюрьмы, где томилась Тереза, в надежде увидеть, как за решеткой мелькнет дорогой его сердцу силуэт.

В конце концов он снял мансарду, откуда был виден тюремный двор. Однажды вечером, когда Тереза после прогулки вслед за другими заключенными входила в здание тюрьмы, славный Ферне на секунду задержал ее на пороге, и к ее ногам упал камешек.

Для заключенных всякая мелочь – событие; ей показалось, что камешек упал не случайно; она подняла его и увидела, что к нему привязана записка.

Она тщательно спрятала камешек, вернее, привязанную к нему записку. Она не могла прочесть ее, потому что было темно, а свет зажигать не разрешалось; она уснула, зажав записку в руке, а наутро с рассветом подошла к окну и в первых лучах зари прочла:

«Я не спускаю с Вас глаз; каждый вечер выходите во двор; Вы не увидите меня, но я буду рядом с Вами».

Почерк был изменен, подписи не было, но кто мог написать эту записку, кроме Тальена?

Тереза с нетерпением ждала, когда придет папаша Ферне; она всеми силами пыталась его разговорить, но в ответ он только прижимал палец к губам.

Через неделю Тереза таким же образом получила новую весточку от своего защитника.

Но Робеспьеру несомненно донесли, что Тальен снял комнату рядом с тюрьмой, и он отдал приказ перевести Терезу вместе с восемью или десятью другими заключенными в кармелитский монастырь, обращенный в тюрьму.

Она выехала из Большой Ла Форс как раз тогда, когда я выехала из Малой Ла Форс.

Только повозка с осужденными выехала из ворот на улицу Короля Сицилийского, двуколка с заключенными выехала через ворота на улицу Розового Куста.

Они встретились на улице Менял, когда двуколка собиралась пересечь улицу Сент-Оноре, чтобы въехать на мост Богоматери.

Тогда я и увидела Терезу и бросила ей розовый бутон.

В кармелитском монастыре ее посадили в камеру к г-же де Богарне вместо г-жи д'Эгильон.

Госпоже де Богарне было лет двадцать девять-тридцать, она была родом с Мартиники, где ее отец был комендантом порта. В пятнадцать лет она приехала во Францию и вышла замуж за виконта Александра де Богарне.

Генерал де Богарне служил Революции, но вскоре, как и многие другие, пал ее жертвой.

Хотя она, как и г-жа де Фонтене, не была счастлива в браке, она, как и г-жа де Фонтене, сделала все возможное, чтобы спасти мужа, но все ее хлопоты ни к чему не привели и только скомпрометировали ее самое. Госпожу де Богарне арестовали и заточили в кармелитский монастырь, где она со дня на день ожидала Революционного трибунала.

У нее было двое детей от генерала де Богарне: Эжен и Гортензия; они оказались в такой нужде, что Эжен пошел в подмастерья к столяру, а Гортензия стала белошвейкой.

Накануне приезда Терезы в камеру г-жи де Богарне вошел тюремщик и забрал складную кровать г-жи д'Эгильон.

– Что вы делаете? – спросила Жозефина.

– Как видите, уношу кровать вашей подруги.

– Но на чем же она будет спать завтра? Тюремщик рассмеялся.

– Завтра, – ответил он, – ей уже не нужна будет кровать.

И правда, за г-жой д'Эгильон пришли, и больше она не вернулась.

Остался только тюфяк на полу.

Он был один на троих, или двоим из нас надо было спать на стульях.

Надо сказать тебе, любимый, жилище у нас не слишком уютное: 2 сентября здесь убили несколько священников, и стены забрызганы кровью.

Кроме того, на стенах видны мрачные надписи – последний крик отчаяния или надежды.

Наступил вечер; нас одолели черные мысли. Мы все втроем сели на тюфяк, и, поскольку я одна не дрожала от страха, Тереза спросила меня:

– Ты что, не боишься?

– Разве я тебе не говорила, что хочу умереть? – ответила я.

– Хочешь умереть? В твои годы? В семнадцать лет?

– Увы, я пережила больше, чем иная женщина, дожившая до восьмидесяти.

– А я, – сказала Тереза, – вздрагиваю от каждого шороха. Боже мой, на твоих глазах обезглавили тридцать человек, ты слышала, как нож гильотины со свистом рассекает воздух, овевая тебя ветром, и ты не поседела!

– Джульетта видела, как Ромео лежит под балконом, так и мне казалось, будто я вижу, как мой любимый лежит в своей могиле. Я не умру, я просто пойду к нему. У вас в жизни есть все: женихи, дети – поэтому вы хотите жить. А у меня в жизни нет ничего – поэтому я хочу умереть.

– Но теперь, – ласково сказала она, – когда у тебя есть две подруги, ты по-прежнему хочешь умереть?

– Да, если вы умрете.

– А если мы не умрем? Я пожала плечами:

– Тогда я тоже хочу жить.

– И еще, – сказала Тереза, прижимая меня к сердцу и целуя в глаза, – вот хорошо, если бы ты могла спасти нас!

– Я была бы счастлива, если бы мне это удалось, но как?

– Как?

– Ведь я такая же пленница, как вы.

– Но только, судя по тому, что ты рассказала, ты можешь отсюда выйти, если захочешь.

– Я? Каким образом?

– Разве тебе не покровительствует комиссар?

– Покровительствует?

– Конечно. Разве он не посоветовал тебе назваться вымышленным именем?

– Да.

– Разве он не сказал тебе, что вы еще увидитесь?

– Когда? Вот в чем вопрос!

– Я не знаю, но надо, чтобы это произошло поскорее.

– Время летит быстро.

– Если бы ты знала его имя!

– Я его не знаю.

– Можно спросить у тюремного смотрителя.

– Не лучше ли просто подождать его, ведь он обещал прийти.

– Да, но если до тех пор?..

– Я могу спасти одну из вас, если пойду вместо нее на эшафот.

– Но кого? – живо спросила Тереза.

– По справедливости надо спасти ту, у которой есть дети, госпожу де Богарне.

– Вы ангел, – сказала та, целуя меня, – но я никогда не соглашусь принять такую жертву.

– Послушайте, мои дорогие подруги, когда вас арестовали?

– Меня, – сказала Тереза, – двадцать два дня назад.

– А меня, – сказала г-жа де Богарне, – семнадцать дней назад.

– Ну что ж, вполне вероятно, что ни завтра, ни послезавтра о вас не вспомнят. Так что у нас в запасе три-четыре дня, чтобы напомнить о себе нашему комиссару, если он не вспомнит сам; а пока давайте спать, ночь – добрая советчица.

И мы, обнявшись, легли на наш единственный тюфяк. Но думаю, что спала я одна.

19

Дни шли за днями; у нас все было без перемен. Мы не получали никаких вестей с воли. Мы не знали, до какого исступления дошли партии в своей борьбе.

Мои несчастные подруги бледнели и дрожали при каждом шорохе за дверью. Однажды утром дверь камеры открылась и меня вызвали в помещение тюремного смотрителя.

Тереза и г-жа де Богарне посмотрели на меня с ужасом.

– Не тревожьтесь, – успокоила их я, – меня не судили, не приговаривали к смерти, значит, меня не могут казнить.

Они поцеловали меня так крепко, словно не надеялись больше увидеть.

Но я поклялась им, что не покину монастырь кармелитов, не попрощавшись с ними.

Я спустилась вниз. Как я и предполагала, меня ждал комиссар.

– Я должен допросить эту девушку, – сказал он. – Оставьте нас одних в приемной.

Он был одет так же, как в первый раз, карманьола и красный колпак придавали ему свирепый вид, но на лице его светились добрые, честные глаза, мягкие черты лица дышали добродушием.

– Как видишь, гражданка, я о тебе не забыл. Я поклонилась в знак признательности.

– А теперь пойми: я желаю тебе добра. Расскажи мне всю правду.

– Мне нечего рассказывать.

– Как ты оказалась в повозке смертников, раз тебя не судили и не приговаривали к смерти?

– Я хотела умереть.

– Значит, то, что мне сказали в Ла Форс, – правда? Ты попросила связать тебе руки и обманом села в повозку?

– Кто тебе сказал?

– Гражданин Сантер собственной персоной.

– Ему не грозит кара за услугу, которую он мне оказал?

– Нет.

– Да, он сказал тебе правду. Теперь мой черед спрашивать.

– Я слушаю.

– Почему ты принимаешь во мне участие?

– Я же тебе сказал. Я комиссар секции. Это мне было приказано арестовать маленькую Николь; когда я арестовывал ее, я не мог сдержать слез. Во время ее казни я впервые в жизни испытал угрызения совести. И я поклялся, что, если мне представится случай спасти бедную, ни в чем не повинную девушку, похожую на нее, я это сделаю. Провидение послало мне вас, и я спрашиваю: вы хотите жить?

Я вздрогнула: мне самой было все равно, но я подумала о том, как нужна моя жизнь двум бедным женщинам, которые остаются в тюрьме.

– Как вы можете вызволить меня отсюда?

– Очень просто. Против вас нет никакого обвинения; я справился об этом в Ла Форс; здесь вы записаны под чужим именем. Я прихожу за вами, чтобы перевести вас в другую тюрьму. По дороге я оставляю вас на Новом мосту или на мосту Тюильри, и вы идете на все четыре стороны.

– Я обещала, что не выйду отсюда, не попрощавшись с моими сокамерницами.

– Как их зовут?

– Я могу назвать вам их имена без опасности для них?

– Вы меня обижаете.

– Госпожа Богарне, госпожа Тереза Кабаррюс.

– Любовница Тальена?

– Она самая.

– Сегодня вся борьба развернулась между ее возлюбленным и Робеспьером. Если победит Тальен, вы похлопочете за меня перед ней?

– Не сомневайтесь.

– Поднимитесь в вашу камеру и быстрее спускайтесь. В наше время можно не торопиться умирать, но надо торопиться жить.

Я вернулась в камеру радостная.

– Все хорошо, да? – спросили меня подруги.

– Да, – ответила я, – пришел мой комиссар, он предлагает освободить меня.

– Соглашайся! – воскликнула Тереза и бросилась мне на шею. – И вызволи нас.

– Как?

Она вынула из-за пазухи испанский кинжал, острый, как шило, и смертельный, как змея, потом маленькими ножницами, которые г-жа д'Эгильон оставила г-же де Богарне, отрезала прядь своих волос и обернула ими кинжал.

– Послушай, – сказала она, – разыщи Тальена, скажи ему, что ты недавно рассталась со мной и я передала ему этот кинжал и прядь своих волос со словами: «Отнеси этот кинжал Тальену и скажи ему от моего имени, что послезавтра я предстану перед Революционным трибуналом, поэтому, если через двадцать четыре часа Робеспьер не умрет, значит, Тальен – подлый трус».

Я понимала эту пылкую испанскую натуру.

– Хорошо, – ответила я. – Я все ему передам. А вы, сударыня, – продолжала я, обращаясь к г-же де Богарне, – не хотите ли и вы дать мне какое-нибудь поручение?

– Я? – переспросила она своим мягким голосом креолки. – Мне остается уповать лишь на Бога. Но если вы будете проходить по улице Сент-Оноре, зайдите в дом номер триста пятьдесят два, там бельевой магазин, и поцелуйте за меня мою Гортензию, а она пусть поцелует за меня брата. Скажите ей, что я чувствую себя хорошо, насколько это возможно в тюрьме, и что я очень тревожусь. Добавьте, что я умру с ее именем на устах, вверяя ее Господу.

Мы обнялись. Тереза прижала меня к себе.

– У тебя нет денег, – сказала она, – а для того, чтобы нас спасти, они могут тебе понадобиться. Давай, я поделюсь с тобой.

И она вложила мне в руку двадцать луидоров. Я не хотела брать деньги, но она сказала:

– Прошу прощения, но я забочусь о том, чтобы такое важное дело, где на карту поставлены наши головы, не сорвалось из-за того, что тебе не хватит одного или двух луидоров.

Она была права; я взяла двадцать луидоров и положила в карман. Кинжал я спрятала на груди и пошла в приемную, где меня ждал мой спаситель.

Пока меня не было, он обо всем договорился с тюремным смотрителем.

Он подал мне руку, и мы вышли на улицу, где нас уже ждал фиакр.

По дороге мой полицейский комиссар, который, казалось, не был слишком уверен в прочности положения Робеспьера, рассказал о последних событиях.

Робеспьер после казни краснорубашечников удалился от дел, сделав вид, что бросает Францию на произвол судьбы, но на самом деле он по-прежнему держал под контролем Комитет общественного спасения и передавал туда списки через Эрмана. Пятого термидора Робеспьер вернулся.

Он ждал Сен-Жюста, чтобы устроить разгром. Сен-Жюст возвращался с охапкой доносов. Триумвират Сен-Жюста, Кутона и Робеспьера мог потребовать принести в жертву террору последние головы.

Это головы Фуше, Колло-д'Эрбуа, Камбона, Бийо-Варенна, Тальена, Барера, Леонара Бурдона, Лекуантра, Мерлена из Тьонвиля, Фрерона, Паниса, Дюбуа де Крансе, Бентаболя, Барраса…

Всего-навсего пятнадцать или двадцать голов.

А после этого можно подумать о милосердии.

Оставалось выяснить, как отнесутся к этому плану те, кого собираются принести в жертву. Правда, они со своей стороны выдвинули обвинение против того, кого они назвали диктатором.

Но только даст ли им диктатор время предъявить ему обвинение?

За тот месяц, что Робеспьер отсутствовал, он сочинил защитительную речь.

Приверженец законности, он думал, что ему придется отвечать только перед законом.

Наступило 8 термидора; через три-четыре дня должна была произойти развязка. Мне нужно было найти Тальена.

Комиссар сказал мне, что Тальен живет на Жемчужной улице в доме номер четыреста шестьдесят, в квартале Маре.

У заставы Сент-Оноре я вышла и распрощалась с моим защитником. Я спросила, как его зовут.

– Это не важно, – ответил он. – Если ваш план удастся, вы меня еще увидите, я сам явлюсь за наградой. Если ваш план сорвется, вы ничем не сможете помочь мне, а я ничем не смогу помочь вам. Мы друг друга не знаем.

И его фиакр тронулся, направляясь к бульварам.

Я дошла до дома номер 352 по улице Сент-Оноре.

Войдя в бельевой магазин, принадлежавший, как ты помнишь, г-же де Кондорсе, я спросила мадемуазель Гортензию.

Мне указали на прелестную девочку лет десяти, с дивными глазами и густыми волосами.

Она зарабатывала себе на хлеб!

Мне позволили поговорить с ней наедине. Я увела ее в комнату за лавкой и сказала, что пришла по просьбе ее матери.

Бедное дитя бросилось мне на шею и стало со слезами целовать меня.

Я дала ей два луидора, чтобы она могла приодеться. Это было ей весьма кстати.

Я сказала, что хотела бы повидать г-жу де Кондорсе.

Она была в своей мастерской на антресолях.

Я поднялась к ней.

Увидев меня, она вскрикнула от радости и обняла меня.

– А я уж думала, что вас нет в живых! – воскликнула г-жа де Кондорсе. – Мне говорили, что вас видели в повозке смертников.

Я в двух словах рассказала ей все, что со мной произошло.

– Что вы собираетесь делать? – спросила она.

– Не знаю, – сказала я с улыбкой. – Быть может, я как та гора, которой суждено родить мышь; быть может, наоборот, я та песчинка, о которую споткнется колесница террора.

– Во всяком случае, вы останетесь у нас, – предложила она.

– А вы не боитесь после всего, что вы от меня услышали? – спросила я. Она улыбнулась и протянула мне руку.

Я предупредила ее, что мне этой же ночью надо отлучиться по делу и спросила, не даст ли она мне ключ от квартиры, чтобы можно было уходить и приходить, когда захочу.

– Это тем более просто, что я ночую у себя дома в Отее, и вы будете здесь полной хозяйкой.

И она вручила мне ключ.

Заседание Конвента было бурным. Защитительная речь Робеспьера не имела того успеха, какого он ожидал. Особенно неудачным было ее начало. Заседание открылось сообщением Барера о взятии Антверпена, что означало взятие всей Бельгии.

А Робеспьер, который и не надеялся, что Антверпен отобьют, нападал в своей речи прежде всего на Карно, считавшегося «организатором победы».

К несчастью, Робеспьер не умел импровизировать и не смог изменить свой текст на ходу, поэтому он начал речь той фразой, которую заготовил заранее:

«Мы постоянно нападаем на Англию в своих речах, а наши войска ее щадят».

Его выступление продолжалось два часа.

Лекуантр, противник Робеспьера, видя, какое неблагоприятное впечатление производит речь Робеспьера, стал громко требовать, чтобы ее напечатали.

Ни один сторонник Робеспьера не посмел бы настаивать на этом.

Однако собрание по привычке проголосовало за то, чтобы опубликовать ее.

Тогда на трибуну устремился депутат Камбон, известный своей кристальной честностью. Робеспьер назвал его мошенником, а Карно – предателем.

– Одну минутку, – сказал он, – не будем торопиться. Прежде чем меня опозорят на весь свет, я хочу высказаться.

Он ясно, в немногих словах рассказал о том, как распоряжался казной, и закончил словами:

– Настала пора говорить правду. Один человек подменяет собой целый Конвент. Этот человек Робеспьер. Рассудите нас.

Бийо закричал:

– Да, ты прав, Камбон. Пора сорвать маски. Если у нас и в самом деле больше нет свободы мнений, то пусть лучше мой труп послужит троном для честолюбца, чем я стану молчаливым соучастником его преступлений.

– А я, – сказал Панис, – спрашиваю только о том, есть ли мое имя в списке тех, кто объявлен вне закона. Что я выиграл с Революцией? Не на что купить саблю сыну и юбку дочке.

В зале раздались крики: «Откажись от своих слов! Откажись от своих слов!»

Но Робеспьер спокойно возразил:

– Я не откажусь от своих слов. Я предстал перед врагами с открытым забралом: никому не льстил, никого не оклеветал, мне некого бояться! Я настаиваю на своем, и пусть члены Конвента сами решают, обнародовать мою речь или нет.

Со всех сторон послышались голоса:

– Не печатать!

Решение напечатать речь было отменено.

Это был оглушительный провал.

Как только Конвент отверг обвинения в мошенничестве, предательстве, заговоре, выдвинутые Робеспьером против комитетов и народных представителей, палата обвинила Робеспьера в клевете на народных депутатов и комитеты.

Робеспьер рассчитывал, что якобинцы помогут ему отыграться. Этот клуб, обязанный ему своим возникновением, силой и успехом, был его опорой.

Я решила пойти на собрание Якобинского клуба. Мне сказали, что Тальен вернется домой не раньше полуночи.

Я закуталась в длинную накидку, какую носят женщины из народа, – мне одолжила ее г-жа де Кондорсе.

В подвале, где собирались якобинцы, было душно.

Коммуну уже предупредили о провале ее героя; на улице видели пьяного Анрио, который проехал, качаясь, на своей лошади, как то случалось с ним в дни важных событий. Он отдал приказ назавтра привести национальную гвардию в боевую готовность.

Около девяти часов в зал вошел Робеспьер. Его встретили приветственными возгласами. Он был бледен, голову держал прямо, зеленые глаза его горели. Он поднялся на трибуну, с защитительной речью в руках.

Он только сегодня произнес ее в Конвенте, но, неутомимый оратор, он хотел непременно прочесть ее в Якобинском клубе.

Его слушали благоговейно, как апостолы слушают своего Бога, и восторженно рукоплескали.