Текст книги "Дочь маркиза"

XIV. АРХИТЕКТОР ГОСПОДИН ФОНТЕН

Гордыня! Кнут и пряник, жало змеи и букет цветов, гордыня – орудие судьбы, которым она не столько по приказу высшего владыки, сколько по собственному капризу наказывает или ласкает человека. Побудительная сила всех подвигов, источник всех великих преступлений, это она погубила Сатану, это она возвеличила Александра. Гордыня – помеха и помощь, которая сопутствует человеку всегда и везде, чтобы питать его надежды и разрушать его планы.

Но самая могучая из всех гордынь – та, что скрывается в сердце как в дарохранительнице под священным именем любви.

Любовь красивой женщины возвышает ее избранника над другими мужчинами; забвение или пренебрежение сбрасывают его с пьедестала, ставят ниже их; и ненависть, которую внушает предательство любимой, тем сильнее, долговечнее и неотступнее, что всякое сближение между двумя уязвленными сердцами напоминает о ее ошибке, вернее, о неблагодарности.

Чем ближе два тела, чем больше хотят слиться две души, чем отчаяннее губы ищут другие губы, тем громче внутренний голос кричит:

– Другой! Другой! Другой!

И тогда любовь, готовая вернуться в ваше сердце и вновь завладеть вами, превращается в ненависть и вместо целебного бальзама, который вы уже поднесли к ране, у вас в руке оказывается отравленный кинжал малайцев.

О Отелло, мрачное зеркало, которое величайший из поэтов явил взгляду мужчины, будь предметом нашего вечного восхищения!

Ничто не может обезоружить ревность. Ласка? Она так же ласкала другого. Слеза? Она плакала из-за другого. «Я люблю тебя!» она говорила другому, как говорит сейчас тебе.

Она грустит? Она вспоминает о другом. Она весела? Она забывает о своем падении. Два проступка, одинаково тяжкие в глазах оскорбленного ревнивца, который смотрит на любимую испепеляющим взглядом, стремясь прочесть все чувства в сердце обманщицы.

В ответ на трогательное смирение Евы: «Захочет ли он, чтобы я сидела с ним за одним столом?» – Жак готов был сдаться, раскрыть ей объятия и унести ее в ночь, такую темную, что он даже не видел бы любимую. Но даже не видя ее, он чувствовал бы, что она рядом, чувствовал бы, как она прижимается к его груди; однако он еще не мог этого вынести, ведь она уже – пусть всего лишь раз – прижималась к груди другого.

Нет, нужно время, нужно, чтобы рана затянулась, нужно, чтобы на ее месте образовалась корочка и чтобы это место, которое было самым чувствительным, пока рана была открытой, загрубело под рубцом шрама.

Нужно время.

Время, которое они просидели друг против друга за столом было всего лишь долгой болью; быть может, если бы они были вдали друг от друга, эта боль была бы более острой, но зато не такой нестерпимой.

Жак Мере первым встал из-за стола; без сомнения, он страдал сильнее. Он с улыбкой пожелал Еве спокойной ночи и вышел.

В этой улыбке было столько грусти, в этом прощании было столько слез, что едва дверь за ним закрылась, Ева разразилась рыданиями.

Вошла Марта.

– Что с нашим хозяином? – спросила она растерянно. – Он поднимается к себе в слезах, а вы тут тоже плачете?

Ева схватила добрую старуху за руки.

– У него в глазах были слезы? – спросила она. – Ты уверена, что не ошиблась?

– Я видела его так же близко, как вижу вас, – удивленно ответила Марта.

– О, ведь я не плачу, – сказала Ева.

И она вытерла глаза, которые и правда сверкали, как звезды в темной ночи.

Ева поднялась к себе счастливая: это было первое мгновение радости с тех пор, как она вновь увидела Жака. Человек, которого она обожала, за которого готова была отдать жизнь, плакал так же, как она, – значит, он так же страдал.

На следующий день незнакомый человек с наружностью художника, который прибыл накануне дилижансом, попросил Марту доложить Жаку, что его спрашивает г-н Фонтен, архитектор.

Жак заперся с ним в лаборатории, велел, чтобы завтрак им обоим подали туда, после чего они весь день занимались делами.

Ева обедала и ужинала одна, вернее, не обедала и не ужинала вовсе. Вчерашний миг радости забылся; его желание расстаться с нею очевидно: человек, который должен был осуществить его планы, уже приехал.

На следующий день оба они уехали, на сей раз в коляске.

Они собирались посетить лес браконьера Жозефа и замок Шазле. Доехав до поворота, откуда было рукой подать до леса, они вышли из экипажа и отправились в хижину Жозефа пешком.

Они застали браконьера в добром расположении духа; управляющий мадемуазель де Шазле заверил его, что ему ни в каком случае хуже не будет, а может быть, только лучше.

Жак указал г-ну Фонтену место, где он нашел Еву; это место должно было стать центром красивого дома, полукоттеджа-полузамка со множеством входов и выходов, как любят строить англичане и американцы.

Господин Фонтен, приверженец классических греческих вкусов, признавал только дом с галереей и фронтоном, в стиле храма Юпитера Статора. Он долго трудился над чертежом, пока наконец Жак не взял карандаш и сам не сделал за четверть часа набросок, потом, рядом с этим прелестным рисунком, который обнаруживал в нем умелого пейзажиста, он сделал чертеж внутренней планировки дома.

– Но, сударь, – остановил его Фонтен, – что же вы мне не сказали, что вы тоже архитектор?

– Я, сударь, всего лишь архитектор-любитель, – со смехом ответил Жак, – просто я много поездил по свету и понаторел в искусстве делать наброски. Я уже давно мечтаю о маленьком домике для супружеской четы, имеющей четверку лошадей, две коляски и шесть слуг.

– Какую сумму вы готовы потратить на эту затею? – спросил архитектор.

– Любую, – ответил Жак.

Архитектор взял карандаш и стал писать ряды цифр.

– Это будет стоить, – сказал он минут через десять, – от ста двадцати до ста тридцати тысяч франков.

– Хорошо, – ответил Жак, – теперь нужно набросать план парка.

– Ну что ж, сударь, вы начали, вы и продолжайте, – сказал архитектор.

– Охотно, – отозвался Жак.

Он вынул из кармана план леса, в котором хотел построить домик, и нанес его на план в соответствующем масштабе; потом отметил, где сохранить деревья, а где – вырубить; он использовал все неровности почвы, чтобы с трех сторон окружить участок речушками и ручьями. Он оставил просветы между купами деревьев, чтобы не загораживать живописные виды на замок, на красивый городок Аржантон и долину Крёз, уходившую за лазурный горизонт.

– Предстоит много земляных работ, сударь, – сказал архитектор.

– Положим на эти работы семьдесят тысяч франков, – сказал Жан.

– О, этого больше чем достаточно, – ответил г-н Фонтен.

– Ну что ж, подпишем смету на двести тысяч франков, – сказал Жак, – чтобы мне больше этим не заниматься и чтобы в июне все было готово.

– Это можно сделать, но придется доплатить за то, чтобы строители работали быстрее, это будет стоить лишних десять тысяч франков, – заметил г-н Фонтен.

– Положим десять тысяч франков на непредвиденные расходы, – согласился Жак.

– Право, сударь, вы не скупитесь, – сказал архитектор, – иметь с вами дело – одно удовольствие.

Жак взял лист бумаги и написал сверху:

«Прошу господина Энгерло выдать господину Фонтену, архитектору, по его усмотрению либо целиком, либо частями двести десять тысяч франков из принадлежащих мне денег.

Жак Мере».

– Теперь, сударь, я дам вам подробные указания относительно внутреннего убранства дома, – сказал Жак. – Я не хочу этим заниматься и буду только наведываться раз или два в месяц, чтобы посмотреть, как идут работы. В вашем распоряжении будет человек, которому поручено наблюдать за рабочими; о том, какое ему положить жалованье, мы еще поговорим.

Потом он написал на другом листе бумаги:

«Обязуюсь через четыре месяца построить господину Жаку Мере маленький домик в лесу Жозефа, а также разбить парк на английский манер, согласно составленной мной смете, на сумму двести десять тысяч франков, которые я получил наличными, в чем и расписываюсь».

Он передал лист г-ну Фонтену, тот поставил свою подпись. Жак Мере сложил его и положил к себе в бумажник.

– Теперь нам здесь больше нечего делать, не правда ли?

– Совершенно верно, – согласился архитектор.

– Тогда отправимся в замок.

Они дошли до поворота, где их ждала карета, и через пять минут уже были в замке Шазле.

При виде этого замка ненависть приверженца классического искусства г-на Фонтена к средневековым постройкам вспыхнула с невиданной силой.

Все вызывало в нем протест башни, опускные решетки, подъемные мосты, двери с полукруглым верхом, стрельчатые окна, стены толщиной в десять футов. Он доказал, что из лишних материалов, которые пошли на строительство замка, можно построить три других. Усвоив идеи 1793, 1794, 1795, 1796 годов, он с горечью клеймил то варварское время, когда сеньорам нужно было возводить настоящие крепости, чтобы защититься от подданных и соседей.

Господин Фонтен был сторонником античности не только в архитектуре: он не понимал, как можно сидеть в кресле, если оно не похоже на курульное или на то, в каком восседали Цезарь или Помпеи. Поэтому затейливая мебель эпохи Людовика XV и Людовика XVI приводила его в ярость и заставляла проклинать нынешний дурной вкус.

– Мебель не трогайте, – сказал ему Жак, – она пригодится мне в моем лесном домике и в моем парижском доме, ведь я хочу, господин архитектор, чтобы после маленького домика вы построили для меня дом в Париже.

Это обещание несколько примирило г-на Фонтена с жалким зрелищем, которое было у него перед глазами.

– А с этим вы что собираетесь делать? – спросил он.

– С чем – с этим?

– Да с этим старым сундуком – замком.

– Из этого старого сундука мы сделаем больницу, господин Фонтен.

– Да, – сказал архитектор, – ни на что другое он не годен.

– Как вы думаете, больным здесь будет удобно?

– Во всяком случае, им не будет ни душно, ни тесно.

– Воздух, – сказал Жак, – одно из моих лечебных средств.

– Так вы врач, сударь?

– Врач-любитель, да.

– Надеюсь, вы дадите мне распоряжения, как и что отделать внутри здания, – сказал архитектор, – мне чаще приходилось строить замки, чем больницы.

– То есть, – с улыбкой сказал Жак, – вы построили больше бесполезных вещей, нежели полезных.

– Гражданин занимается филантропией? – спросил г-н Фонтен.

– Да, сударь, я филантроп-любитель. Что до садов, то, мне кажется, их не надо трогать, – продолжал Жак. – Там есть тенистые липовые аллеи, где можно укрыться от жары, и есть открытые места, где можно погреться в лучах слабого декабрьского или январского солнца.

– А что вы собираетесь разместить в огромной оружейной зале с ее фамильными портретами и рыцарскими доспехами? Она больше, чем весь Лувр.

– Крытую галерею для зимних прогулок. Ее будут хорошо отапливать. Вы думаете, больным будет здесь плохо?

– Но надо будет поставить в каждом углу по печке, – заметил архитектор.

– Печи вредны для здоровья, но здесь есть большой камин, вы думаете, он только украшение?

– В этом камине придется сжигать дубы целиком.

– Ну что ж, и будем сжигать, вокруг замка Шазле десять тысяч арпанов леса, следовательно, найдется около десяти тысяч дубов для топки. Но я, как вы знаете, люблю, чтобы все было таким, как следует, мне надо семьдесят или восемьдесят комнаток для моих больных. Разместите комнаты для больных в первом этаже, а во втором оборудуйте мне столько же комнат для бедняков.

Архитектор принялся за работу, он стал прикидывать на глаз, измерять, сравнивать; Жак Мере тем временем задумчиво и мечтательно смотрел в сторону Аржантона; наконец, через два часа, архитектор составил смету.

– Если мы не будем покупать материалы для строительства, а воспользуемся только тем, что у нас есть, и если сделаем перегородки из простого некрашеного дерева или оштукатуренные, это обойдется в шестьдесят или семьдесят тысяч франков.

– Я даю вам семьдесят тысяч франков, дорогой господин Фонтен, – сказал Жак.

Он написал:

«Прошу господина Энгерло выдать господину Фонтену по его усмотрению целиком либо частями семьдесят тысяч франков, с условием что замок Шазле будет перестроен в больницу до конца июня текущего года».

И он поставил свою подпись.

Господин Фонтен со своей стороны дал Жаку обязательство закончить работы к намеченному сроку.

Архитектор спешил, он хотел в тот же вечер уехать в Париж. Жак Мере проводил его прямо к дилижансу.

– А ваш дом в Париже? – спросил г-н Фонтен. – О нем пока разговора нет?

– Я напишу вам, – обещал Жак. – Он нужен мне только к зиме.

Господин Фонтен попрощался с Жаком, сел в дилижанс и уехал.

XV. ECCE ANCILLA DOMINI1313
  Се раба Божия (лат.)


[Закрыть]

Прошел март и половина апреля. В отношениях молодых людей друг к другу ничто не переменилось.

Жак Мере обходился с Евой по-прежнему. Он был неизменно доброжелателен во всем: в словах, в тоне, во взгляде; но в его поведении не было ни тени нежности или любви. Он все время держался на расстоянии.

Ева была полна смирения, покорности и нежности, которые просвечивали в каждом ее слове. Она перестала заниматься музыкой и живописью; когда Жака не было дома – а он часто отлучался под предлогом навестить больных, – она садилась за прялку.

Марта научила ее прясть.

Верная обещанию посвятить себя милосердию, она похоронила свои таланты, более подобающие даме из общества, которое она покинула, и занялась полезным трудом.

Однажды Жак Мере вернулся домой раньше обычного и увидел, что она, как Маргарита, сидит за прялкой. Он подошел, дружелюбно взглянул на нее и одобрительно кивнул:

– Хорошо, Ева!

И, не сказав больше ни слова, ушел в свою лабораторию.

Руки Евы бессильно опустились, голова откинулась на спинку кресла, глаза закрылись, и из-под опущенных век потекли слезы.

Погожие весенние дни еще не наступили, но были уже не за горами. Иногда днем уходящие зимние туманы окрашивались в розовые и лазурные тона. В прощальных порывах апрельского ветра уже чувствовалось предвестие ласкового майского ветерка, и на самых нетерпеливых деревьях уже распускались пушистые почки и показывались зеленые кончики первых листьев.

Под этим теплым дружеским дыханием сад вокруг маленького домика вновь обретал все свое очарование и всю свою юношескую крепость. Цветы росли среди луж и островков снега уже не разбросанно, но клумбами. Древо познания добра и зла было не только усыпано звездочками цветов, но на помощь им уже спешила листва, чтобы защитить их от весенних заморозков.

Ручей стал прозрачным и весело зажурчал; еще несколько дней – и беседка покроется зеленью, которая спрячет от глаз поддерживающую ветки решетку.

Первые весенние певцы: малиновки, синицы, зяблики – присматривали себе места для гнезд; время от времени славка издавала две-три мелодии; соловей пытался нанизывать свои ноты как жемчужины, но вдруг останавливался: холод не давал ему закончить песню, и он замолкал.

Прилетели ласточки.

Ни одна из примет пробуждения природы к жизни не ускользнула от Евы; она была не столько женщиной, сколько птичкой, существом не столько разумным, сколько чувствительным. Ветер, солнце, дождь отзывались в ней. Она ощущала всем существом перемены в природе. Иногда она заставала Жака Мере за созерцанием всех этих превращений, которые происходят в пробуждающейся природе. Жак так же любил природу, как и Ева, но он, казалось, запретил себе радоваться и улыбаться и как только замечал, что за ним наблюдают, вздыхал и уходил к себе.

Однако время от времени он вел с Евой долгие беседы. Он рассказывал ей о том, каким образом намерен превратить замок Шазле в образцовую больницу, где у бедных стариков, женщин и детей будет все, что им нужно: свежий воздух, хорошее питание и теплое солнце. Ева просила позволения посмотреть, как идут работы, но Жак неизменно отвечал:

– Я свожу вас туда, когда придет пора, и вы сможете посвятить весь свой досуг святому делу ухода за больными.

В конце мая снова появился тот человек с папкой, который уже один раз приезжал. Это был г-н Фонтен; он приехал посмотреть своими глазами, как продвигается строительство и правильно ли выполняются его распоряжения.

Запрягли лошадей, и он уехал вместе с Жаком Мере, как и в прошлый раз. Маленький домик в лесу Жозефа был совершенно готов, и Жак приехал, чтобы получить букет цветов, который каменщики преподносят владельцу по окончании работы.

Что бы Жак ни говорил г-ну Фонтену, он постоянно наблюдал за строительством, поэтому все было сделано в точности так, как он хотел.

Несмотря на свою неприязнь к островерхим крышам, архитектор понял, что в нашей прекрасной Франции, где треть года идет снег и еще треть года – дождь, плоские крыши хороши только в том случае, если на верху дома хотят устроить небольшой водоем.

Поскольку все деревянные украшения были вырезаны одновременно со строительством дома, оставалось только навесить двери и вставить окна. Жак Мере выбрал цвет обоев. Господин Фонтен обещал прислать их из Парижа вместе с мастерами, умеющими оклеивать комнаты обоями не с помощью валька, а просто широкими полотнищами.

Господин Фонтен уехал довольный и обещал вновь приехать через две недели, чтобы проследить за окончанием работ.

Жак Мере сделал чертеж своего будущего дома в Париже и поручил г-ну Фонтену приобрести участок земли в предместье Сент-Оноре или рядом с улицей Аркады.

Четыре или пять дней спустя приехали рабочие и привезли обои, так что через десять дней обои были наклеены, занавеси и портьеры повешены.

Жак выбрал темные обои, чтобы оттенить картины, и когда г-н Фонтен вернулся, он принужден был согласиться, что хотя на свете есть только один художник – Рафаэль, но фламандская, венецианская, неаполитанская, флорентийская, испанская, голландская и даже французская школы имеют свои достоинства.

Жак Мере не взял для домика, построенного в лесу Жозефа, и трети картин, которые находились в замке Шазле. Там их оставалось вдвое больше, чем он повесил здесь и собирался разместить в парижском доме, оставив все картины на сюжеты из Священного Писания для маленькой больничной церкви. Одну комнату в лесном домике он обставил с особенным тщанием: ту, где напротив кровати он велел повесить портрет г-жи маркизы де Шазле – Евиной матери, столь трагически погибшей в огне.

Вся самая красивая мебель розового дерева, вся самая роскошная мебель черного дерева с инкрустациями из слоновой кости, вся самая ценная мебель работы Буля была собрана в этой комнате. На камине стояли вазы и часы саксонского фарфора самой затейливой работы, зеркала также были в рамах саксонского фарфора, и даже сам камин был из фарфора, но уже дрезденского.

Все это, включая портрет маркизы де Шазле, прекрасно сочеталось с бархатной обивкой гранатового цвета.

Нет нужды говорить, что ковры были выбраны в тон обивке.

Эта комната находилась в самом центре дома, как раз на том месте, где Жак, приведенный Сципионом, нашел маленькую Элен; из окна открывался великолепный вид, уже описанный нами: впереди поляна, за которой был виден Аржантон, а в подзорную трубу можно было рассмотреть даже дом доктора с лабораторией. Замыкали горизонт слева – замок Шазле, справа – долина Крёз.

Комната доктора, отделенная от той, которую мы только что описали, с одной стороны туалетной комнатой, с другой – коридором, отличалась, напротив, античной строгостью. Это была комната Цицерона в Кумах, обставленная по образцу и подобию самых красивых жилищ, раскопанных в Помпеях. Одна дверь вела из нее в библиотеку, другая – в гостиную, обставленную целиком и полностью в стиле Людовика XV; здесь находились все предметы этой эпохи из замка Шазле. Росписи в кабинете, подражающие помпейским, были сделаны учениками Давида.

В доме были две столовые – зимняя в оранжерее, полной экзотических растений, и летняя, под окном которой на чудесной куртине росли самые яркие и душистые цветы наших широт.

Сад незаметно переходил в лес, изгородь была уже за лесом. Строительство больницы продвинулось не меньше, чем строительство деревенского дома. Перегородки были сделаны; все было покрашено в жемчужно-серый цвет с вишневой каймой. В каждой комнатке было лишь одно украшение – распятие, на которое, когда окна раскрывались, падало солнце. Жалюзи, которые можно было поднять и опустить, пропускали ровно столько света, сколько предпишет доктор.

Уже можно было поставить сорок или пятьдесят кроватей, два десятка комнат оставались пустыми на случай, если этих сорока или пятидесяти кроватей не хватит.

Славный Жан Мюнье, движимый как личным интересом, так и признательностью, заботливо приглядывал за работами.

В пустых комнатах пока стояли та мебель и те картины, которым еще не нашлось применения.

Как мы уже сказали, картины на сюжеты из Священного Писания были оставлены для больничной церкви. В Париже все церкви были закрыты, но в провинции дела обстояли по-иному. Некоторые области – а Берри славится набожностью своих жителей – сумели сохранить не только свои церкви, но и священников.

Таким образом, священник замка Шазле, добрый человек, крестьянский сын, которому г-н де Шазле помог получить образование в буржской семинарии, нимало не обеспокоился ни тем, что священники объявлены вне закона, ни тем, что их стали приводить к присяге. Никто не явился к нему с требованием присягнуть новой власти; он остался в замке вместе со слугами, сохранив свое платье – смесь церковного облачения с крестьянской одеждой, и никто не обратил на него внимания. Он был человек тихий, незаметный, никому не делал зла, поэтому его никто не выдал.

Узнав, что имущество рода Шазле возвращено дочери маркиза, он пришел поздравить ее и попросил позволения остаться в замке на тех же условиях, что и прежде.

Ева прекрасно помнила этого достойного человека, она видела его во время своего недолгого пребывания в замке; он тогда подошел к ней и посоветовал искать утешения в религии, но она поблагодарила и отказалась: она не знала, чем вера может помочь ей в несчастье, которое она считала непоправимым, ибо считала, что навсегда потеряла любимого человека.

– Прежде всего, – сказала она ему, когда он пришел к ней после ее возвращения в Аржантон, – в замке разместится больница, а больница еще больше, чем замок, нуждается в добром пастыре, говорящем о вере простым и бесхитростным языком, потому что он обращается к крестьянам, то есть к людям простым и бесхитростным.

Посещая замок, Жак Мере не раз беседовал со священником и видел его терпимость и отеческую заботу о пастве; это были два очень важных, по его мнению, достоинства для духовного лица, поэтому он обещал ему, так же как браконьеру Жозефу, так же как управляющему Жану Мюнье, что ничто в его положении не изменится – разве что изменится к лучшему. Жак Мере попросил его обойти окрестные деревни и составить список бедных людей, которым нужна помощь на дому, и список тех, у кого нет дома и кого нужно поместить в приют.

В тот день Жак Мере заперся со священником в кабинете и долго с ним беседовал.

Несомненно, они говорили о Еве и о новых планах доктора, ибо, как только их разговор закончился, священник оседлал лошадку, на которой ездил навещать прихожан, и направился в Аржантон.

Два часа спустя Жак Мере тоже отправился в Аржантон и в одном льё от Аржантона встретил г-на Дидье – таково имя доброго священника, – который возвращался в замок.

– Ну как, – спросил он, – что она ответила?

– Она ответила: «Да свершится воля его и воля Божья», потом стала молиться. Мадемуазель Ева просто святая.

– Благодарю вас, отец мой, – сказал Жак и продолжал путь.

Но было легко заметить, что, накладывая на Еву какую-нибудь новую епитимью, он и сам страдал, словно часть бремени ложилась на него, и чем ближе он подъезжал к Аржантону, тем мрачнее становилось его лицо; когда он вместо того чтобы отпереть дверь ключом, поднес руку к дверному молотку маленького домика, словно желая предупредить о своем появлении, рука его дрожала.

Однако он постучал. Марта открыла дверь.

– Ничего не произошло, пока меня не было дома?

– Нет, сударь, – ответила старая Марта. – Приезжал кюре из замка, господин Дидье, он минут десять поговорил с мадемуазель Евой; она, кажется, заплакала и ушла к себе.

Жак Мере кивнул, мгновение постоял в нерешительности: войти к Еве или подняться к себе в лабораторию, не заходя к ней; но, поднявшись на второй этаж, он тихо подошел к двери, прислушался и постучал.

– Входите, – сказала Ева, которая, зная, что Жак Мере обычно не стучит во входную дверь, подумала, что пришел кто-то чужой.

Но как только он открыл дверь, она вскрикнула, упала на колени и сказала, простирая к нему руки:

– Ессе ancilla Domini.