Текст книги "Дочь маркиза"

– О, это наш хозяин! Наш дорогой доктор! Но где же вы, мадемуазель? Идите же сюда, мадемуазель! Что он скажет, увидев, что вы его не встречаете?

Но для Евы этот ласковый голос, полный радости и приязни, был голосом архангела, бросающего ужасный клич: «Земля, отдай твоих мертвецов!»

О да, в это мгновение ей хотелось затеряться среди тысяч мертвецов, которые предстанут перед лицом Бога белее, чем саваны, в которые они закутаны.

Она услышала, как Жак растроганно благодарит весь этот славный народ. Каждый звук обожаемого голоса отдавался в ее душе. Потом Жак вошел и закрыл за собой дверь. По мере того как он поднимался вверх, она отступала, пятясь по ступенькам лестницы.

– Вы не видели Еву? – спросил он наконец, стараясь говорить ровным голосом, словно спрашивал о чем-то самом обыденном.

– Видела, дорогой хозяин, – ответила Марта, – она только сейчас здесь была и первая догадалась: все эти крики означают, что вы приехали; она чуть не лишилась чувств от радости, и я видела, как она прислонилась к стене, чтобы не упасть. Верно, ей стало плохо, и она где-нибудь у вас в лаборатории; после возвращения она почти не выходит оттуда.

Жак выхватил из рук Марты свечу и взбежал по лестнице.

Ева ждала его у дверей лаборатории, стоя на коленях, как кающаяся Магдалина Кановы; он остановился и невольно прижал руку к сердцу, глядя на нее.

– Господин! Господин! – сказала она. – Я хотела бы иметь все бальзамы Аравии, чтобы умастить ваши стопы; но у меня есть только мои слезы. Примите мои слезы.

И она обняла колени Жака Мере и стала целовать их, и невозможно было сказать, что преобладало в этом порыве: смирение или любовь.

Жак Мере склонил голову и посмотрел на нее с глубокой жалостью; но она глядела вниз и не могла видеть выражения его лица; потом, помолчав мгновение, он протянул к ней руку:

– Встаньте, – сказал он, – и идите с миром.

Потом поцеловал ее в лоб, но даже не по-дружески, а скорее по-отечески и вошел в свою лабораторию, закрыв за собой дверь и оставив ее на лестнице.

Хотя Жак говорил ласковым голосом, хотя он был приветлив и не сердился, сердце Евы переполнилось печалью, и она вернулась к себе в слезах.

Она долго не могла заснуть и все это время слышала у себя над головой размеренные шаги Жака Мере – шаги мыслителя.

XII. ХИЖИНА БРАКОНЬЕРА ЖОЗЕФА

На следующий день старая Марта пришла к Еве и сказала, что Жак зовет ее к себе в лабораторию.

Когда Ева увидела Жака, у нее снова защемило сердце и она снова почувствовала, как ей на глаза наворачиваются слезы; но она совладала с собой, смахнула слезы, вытерла глаза платком и предстала перед Жаком с улыбкой на устах.

Жак шагнул ей навстречу, поцеловал ее в лоб тем же спокойным бесстрастным поцелуем, который обдал ее холодом накануне, и указал ей на кресло.

Ева бросила взгляд на постель Жака; она увидела, что Жак не ложился. Она встала на колени перед его кроватью, прошептала короткую молитву, потом послушно села в кресло.

– Ева, – сказал Жак, – мы вернулись в Аржантон; вы опять живете в том маленьком домике, который, по вашим словам, вам дороже всего на свете. Вы дали мне обещание. Вы готовы сдержать его?

– Готова.

– Целиком и полностью?

– Целиком и полностью.

– Вы позволили мне продать ваш дом на улице Прованс.

– Да.

– Я продал его.

– Вы хорошо сделали, мой друг.

– Вы позволили мне продать все, что в нем было.

– Да.

– Я все продал. Жак помолчал.

– Вы не спрашиваете, какую сумму я выручил.

– Это не важно! – сказала Ева. – Ведь я уже распорядилась этими деньгами.

– Да, они предназначены для строительства больницы. Но вы оставались должны за этот дом еще сорок тысяч франков.

– Это правда.

– После уплаты этих сорока тысяч франков остается девяносто тысяч франков. Этого не хватит, чтобы построить больницу на сорок мест.

– Но у меня есть имущество помимо этого дома.

– Я вот о чем подумал: есть еще замок Шазле, с ним у вас связаны лишь мрачные воспоминания; однажды вечером, собираясь на бал, ваша мать сгорела в нем заживо.

Ева протянула руку, словно прося Жака не напоминать ей об этом.

– Как вы мне говорили, все время, что вы жили в нем, вы оплакивали нашу разлуку.

– Клянусь вам, это правда!

– После того как мы осуществим все наши планы, у вас едва достанет денег, чтобы сводить концы с концами. Этот замок не жилище затворницы, этот замок – жилище не просто светской дамы, но целого семейства. Вам одной там было бы не по себе.

Ева вздрогнула.

– Я нигде не хочу жить одна, – сказала она, – я хочу остаться подле вас, с вами.

– Ева!

– Я обещала, что не буду говорить вам о любви, я повторяю это. Делайте с замком Шазле что хотите.

– Мы заберем оттуда портрет вашей матери, и где бы вы ни жили, портрет всегда будет висеть у вас в спальне.

Ева схватила руку Жака и поцеловала прежде, чем он успел ее отдернуть.

– Это в знак признательности, – сказала она, – это не в знак любви. Разве мы не уговорились, что я должна не только раскаяться, но и искупить свою вину?

– Но все же рано или поздно нам придется расстаться, Ева.

Ева посмотрела на него со страхом и смирением.

– Я покину вас, Жак, только если вы меня прогоните. Когда я вам надоем, вы скажете мне: «Уходи» – и я уйду. Только найдите меня или пошлите кого-нибудь меня искать, это будет нетрудно, мой труп будет недалеко. Но зачем вам меня прогонять?

– Быть может, я когда-нибудь женюсь, – сказал Жак.

– Разве я не предусмотрела все, даже это? – сказала Ева сдавленным голосом. – Разве мы не уговорились, что, если ваша жена согласится, чтобы я осталась в доме, я буду дамой-компаньонкой, буду ей читать, буду ее горничной. Пусть она решает, и я упрошу ее оставить меня в доме.

– Вернемся к замку вашего отца. Так вы не видите препятствий к тому, чтобы разместить в нем приют? Он уже построен, и если мы продадим мебель, то, без сомнения, выручим довольно, чтобы открыть ренту. Мне говорили, там есть ценные картины: Рафаэль, Леонардо да Винчи, три или четыре полотна Клода Лоррена; у людей снова появляется вкус к роскоши, тяга к искусствам, и мы запросто получим триста или четыреста тысяч франков только за коллекцию картин.

– Я слышала от отца, что у него есть картина Хоббемы, за которую ему предлагали сорок тысяч франков, два или три очаровательных Мириса и Рёйсдаля, равного которому нет даже в голландских музеях.

– Хорошо, с замком решено. Если мы не выручим довольно денег от продажи картин, то продадим земли. Помните, вы говорили мне, что не отступите перед опасностью, что будете ходить за женщинами, за детьми и, если болезнь заразная, будете продолжать о них заботиться даже с риском для жизни.

– Да, говорила, и даже добавила, что надеюсь, исполняя свой священный долг, заразиться какой-нибудь опасной болезнью, тогда вы будете ходить за мной в свой черед; когда вы будете уверены, что я не выздоровею, вы поцелуете и простите меня, и я умру у вас на руках.

– Вы опять? – сказал Жак недовольным голосом.

– Вы спрашиваете, помню ли я, вот я и хочу вам доказать, что помню.

– Ладно! – сказал Жак. – Мне пора, я вернусь к обеду, не раньше. Если я задержусь и не вернусь до вечера, не тревожьтесь.

– Спасибо, Жак, – тихо сказала Ева.

Она встала, поглядела на Жака и ушла в свою комнату.

Через секунду она услышала цокот копыт. Она подбежала к окну и увидела, что Жак Мере верхом на лошади выезжает на дорогу, ведущую к замку Шазле.

Ева ошибалась, Жак не сразу поехал в замок.

Сначала он направился к хижине браконьера Жозефа. Лошадь шла медленно и с трудом: лес разросся, хижина находилась в самой чаще.

Наконец он заметил жилище Жозефа. Браконьер сидел на пороге и чинил старое ружье.

Жак узнал его, но Жозеф забыл о нем и думать, и доктору пришлось назваться, чтобы браконьер его вспомнил.

– Ах, это вы, господин доктор! – воскликнул славный человек. – Я теперь один, моя старуха умерла, бедняжка.

– Но сами-то вы, судя по всему, в добром здравии и, похоже, не расстались с прежним занятием?

– Что делать? Пока господин маркиз де Шазле был жив, я все надеялся стать главным лесником в его владениях, но беднягу расстреляли, и если бы все было, как он хотел, меня бы расстреляли вместе с ним, ведь он хотел взять меня с собой на войну. Но воевать против моей страны? Никогда! Я всего лишь бедный крестьянин, но я всем сердцем люблю Францию.

– Так вы говорите, мой друг, что мечтали стать главным лесником господина де Шазле?

– Да, господин доктор. Пусть умные помещики не вешают браконьеров, пусть лучше назначают их лесниками. Уж мы-то знаем, где искать следы зайцев и кроликов, мы-то знаем, где ставить капканы и где ставить силки, и тот, кто на меня положится, не пожалеет: я малый ловкий.

– Кому принадлежит лесок, в котором вы живете?

– Я разве не говорил вам? Раньше он принадлежал господину маркизу.

– Так, значит, он является частью его наследства?

– Конечно.

– А вы согласились бы покинуть этот лес и вашу хижину и переселиться в более уютное жилище?

– Да, – сказал браконьер, грустно качая головой, – с тех пор как маленькая Элен покинула ее, с тех пор как здесь нет Сципиона, с тех пор как здесь умерла моя мать, она мне опостылела.

– Тогда все в порядке, – сказал Жак. – Мадемуазель де Шазле поручила мне продать имущество ее отца, и я поставлю условие тому, кто его купит: назначить вас лесником. Какое вы хотите жалованье?

– Ах, господин доктор прекрасно знает, что невозможно делать дело, если за него не платят.

– Да, я знаю, мой друг, и потому спрашиваю: сколько вы хотите?

– Господин доктор, хорошему леснику цены нет. Но не будем слишком требовательны. Видите ли, хороший лесник получает восемьдесят франков в месяц; он может убивать двух кроликов в день, а раз в неделю – зайца.

– Я берусь добиться для вас этого, а заодно и того, чтобы для вас построили там, где вы захотите, хорошенький каменный домик взамен этой хижины.

– Я уже сказал вам, господин доктор, место для меня не имеет значения. Мне все равно, просто здесь мне особенно грустно, и если бы мне было куда уйти, я уже давно ушел бы. Я твердо решил переселиться отсюда и даже уехать из этих мест при первой же стычке с властями, но меня боятся в округе, уж не знаю почему, ведь человек я не злой. Правда, я говорил когда-то, что убью как собаку того, кто попытается выжить меня из этой хижины, но тогда было другое время: малышка играла тут с моим бедным Сципионом, а старая матушка варила для всех нас троих суп.

– Какой величины этот лес? – спросил Жак.

– Три или четыре арпана; в нем прекрасные источники, можно сделать так, что они сольются в прелестную речушку!

– Но сюда же нет дороги?

– Есть дорога к замку, господин доктор, она проходит в осьмушке льё отсюда. Можно замостить булыжником путь до дороги – это обойдется всего в несколько сотен франков.

– А я, когда ехал к вам, думал, что найду вас богатым.

– Меня – богатым, почему? – удивился Жозеф.

– Мне кажется, маркиз де Шазле мог бы отблагодарить вас за то, что вы помогли ему найти дочь, и подарить тысяч десять франков.

– О, его не пришлось бы долго упрашивать; но поверьте мне, господин доктор, когда я увидел бедное дитя в глубоком горе, в полном отчаянии, то, вместо того чтобы стараться попасться на глаза господину маркизу, я, едва завидев его, спешил уйти подальше. Потом, я уже вам говорил, я отказался ехать с ним за границу и сказал, что одобряю новый порядок вещей; здесь мы полностью разошлись во мнениях. Я думаю, вдобавок ему стало известно, что я передал вам письмо его дочери. Это означало окончательный разрыв.

– Да, – сказал Жак, – я знаю, вы оказали бедной девочке услугу, так что вот, держите, – жалованье главного лесника за год вперед.

И он протянул ему небольшой кожаный мешочек, в который еще перед тем как выехать из Аржантона положил тысячу франков.

– Если сюда придут люди с документами, папками и инструментами; если эти люди скажут вам, что они архитекторы, пустите их и не мешайте им.

– Пусть они делают что хотят, господин доктор.

– И никому ни слова о нашем уговоре, – добавил Жак, – иначе он потеряет силу.

– Но если я буду молчать, все решено, не правда ли?

– Да, мой друг.

– Господин Жак, когда заключают сделку, то или подписывают договор, или ударяют по рукам: для честных людей это даже больше, чем подпись. Вашу руку, господин доктор.

– Вот моя рука, – сказал Жак, сердечно пожимая ему руку. – А теперь покажите мне самый короткий путь в замок.

Жозеф пошел вперед и по тропинке, которую Жак никогда не видел, вывел его на опушку леса.

– Смотрите, – сказал он, – видите эти флюгера?

– Да.

– Это флюгера на замке Шазле. Бедный маркиз, он так дорожил своими флюгерами! Какая глупость! Теперь он на шесть футов под землей! Он даже не слышит, как они скрипят, эти флюгера.

И Жозеф с глубокомысленным видом пожал плечами.

XIII. ЗАМОК ШАЗЛЕ

Доктор медленно поехал на лошади по тропинке, которую показал ему Жозеф. Ему и вправду оставалось около четверти льё до замка, а до мощенной щебнем дороги в замок было всего триста или четыреста шагов.

Сторожил замок известный нам Жан Мюнье, бывший полицейский комиссар, а ныне управляющий имением.

Когда Еве было возвращено ее имущество, она спросила у Жана Мюнье, что ему больше по душе: спокойное место с жалованьем шесть или семь тысяч франков в год или должность в Париже, которую он может в любой момент потерять. Он выбрал место управляющего имением и услышав теперь весть о том, что замок со всеми землями будет продан, очень огорчился.

Он с тревогой глядел, как к замку приближается Жак Мере, которого он принял за покупателя.

Первые вопросы Жака, который попросил показать ему все помещения в замке, не могли его успокоить, и он постарался расположить к себе незнакомца.

Он спросил Жака, не собирается ли мадемуазель де Шазле продать замок.

– Я не думаю, что она его продаст, но, возможно, у него появится новое предназначение: если мадемуазель де Шазле, как вы говорите, обещала позаботиться о вашем будущем, я напомню ей об этом. Скажите мне, как вас зовут, и вы не пожалеете, что судьба свела вас со мной.

– Меня зовут Жан Мюнье, сударь.

Услышав имя полицейского комиссара, который увел Еву от подножия эшафота, Жак пристально посмотрел на него.

– Жан Мюнье, – повторил он. – Действительно, мадемуазель де Шазле многим вам обязана; если вы и не спасли ей жизнь в буквальном смысле слова, вы помогли ей сохранить ее в ужасных условиях.

– Вы это знаете, сударь?

– Да… и, быть может, вы слышали от нее мое имя. Жан Мюнье посмотрел на незнакомца с любопытством.

– Меня зовут Жак Мере, – сказал доктор, устремляя свой проницательный взгляд на управляющего.

Жан Мюнье подскочил на месте, всплеснув руками; потом с радостью, в искренности которой невозможно было усомниться, воскликнул:

– Ах, сударь, так она вас нашла?

– Да, – холодно ответил Жак.

– Ах, как она, должно быть, счастлива, милая барышня! – воскликнул бывший полицейский комиссар. – Слышал ли я ваше имя? Слышал, и еще сколько раз] Она всякий миг со слезами призывала вас. Знаете ли вы, где я ее встретил, сударь? – продолжал славный малый, хватая доктора за руку. – Я встретил ее у подножия эшафота: она хотела умереть, потому что думала, что вас нет в живых. Она чудом уцелела. Тридцать голов упали с плеч у нее на глазах! По счастью, папаша Сансон умел считать и ничего не хотел слушать, ведь она настаивала. Слава Богу, она не умерла, она жива, она богата, вы на ней женитесь, ведь правда?

Жак побледнел как смерть.

– Покажите мне замок, – сказал он.

Жан Мюнье взял ключи и, сняв шляпу, проводил Жака Мере по парадной лестнице.

Прежде Жак видел замок Шазле только снаружи. При жизни маркиза он отказывался переступать его порог, хотя за ним три или четыре раза посылали: то нездоровилось хозяевам замка, то заболевал кто-то из слуг.

Это был замок – мы, кажется, уже говорили об этом – шестнадцатого века, с полуразрушенными башнями, крепостным валом и подъемными мостами. У него были толстые стены, как у всех сооружений тех воинственных времен, и в случае нужды в нем можно было выдержать осаду.

Как во всех замках того времени, при входе было огромное караульное помещение, размерами с целый современный дом; оттуда можно было пройти в гостиные, спальни, кабинеты, будуары, расположенные вдоль стен; три фасада насчитывали восемьдесят окон. Из окон открывался великолепный вид на окрестности. Одна из этих комнат, вероятно, когда-то спальня, теперь была совершенно пуста; в ней висел лишь большой портрет женщины, похожей на Еву.

Это была та самая комната, где случился пожар и сгорела мать Евы. Об этом портрете Ева упоминала в рукописи: в тяжелые дни она вставала перед ним на колени и молилась. Дальше шла анфилада комнат, обставленных роскошной мебелью.

Именно там, в этих комнатах, в этих кабинетах, в этих будуарах Жак увидел картины, о которых ему говорила Ева: полотно Рафаэля, изображающее святую Женевьеву с веретеном в руках – она сидела между бараном и псом, сторожащим стадо; здесь висели картины Клода Лоррена, Хоббемы, Рёйсдала, Мириса и прекрасное полотно Леонардо да Винчи; наконец, он нашел тут целую сокровищницу итальянских и фламандских мастеров.

Он составил список всех этих картин, отдал его Жану Мюнье и приказал упаковать их в ящики. Потом Жак осмотрел миниатюры работы Петито, Латура, Изабе и г-жи Лебрен, стоявшие на каминах, три или четыре картины Грёза, восхитительные полотна, украшавшие будуары, статуэтки саксонского фарфора, которыми уставлены камины старых замков на берегу Рейна. Одни только эти безделушки – первая потребность роскоши – стоили целое состояние. Они также были аккуратно переписаны Жаком, после чего последовал приказ сложить их в комоды работы Буля и секретеры розового дерева, которых было бесчисленное множество в покоях замка.

Жирандоли, венецианские зеркала, люстры с тысячами хрустальных подвесок, подсвечники, причудливые, как мечты Помпадур или Дюбарри; наддверия работы Буше, Ватто, Ванлоо, Жозефа Берне, коллекция лиможских эмалей – на все эти сокровища Ева не обратила внимания либо потому, что не знала им цены, либо потому, что грустила, и ей было не до того.

Весь третий этаж был уставлен всевозможной мебелью эпохи Людовика XVI; в то время она еще не поднялась в цене, но сегодня коллекционеру не хватило бы никаких денег, чтобы купить ее.

Понадобился бы не то что день, но целый месяц, чтобы обойти все покои замка и оценить все хранящиеся в них сокровища. Чего там только не было: чудесные аррасские ковры, ковры из Бове, целые комнаты, обитые китайским шелком, с китайской мебелью, китайскими безделушками и китайским фарфором; три поколения богатых хозяев и обладающих тонким вкусом хозяек любовно собирали произведения искусства, чтобы наполнить этот гигантский гранитный ларец.

Как все эмигранты, маркиз де Шазле думал, что его отсутствие продлится четыре-пять месяцев, и приказал положить самые ценные предметы в футляры и накрыть чехлами; секвестр сохранил все в неприкосновенности. В замке Шазле было столько мебели, что хватило бы на четыре современных дома и два замка.

Вокруг замка раскинулись сады фруктовые и для прогулок, посаженные на только еще входивший в моду английский манер; кроме того, был разбит прекрасный парк, аллеи которого, казалось, не имели конца и вели на край света.

Даже если вырубить лишние деревья, можно выручить за них сто тысяч франков.

Замок стоял на взгорье, внизу бежала речушка, впадавшая в Крёз; в заводях ее было полно рыбы.,

И не было ничего живописнее здешних мельниц, похожих на сооружения, которые архитектор Марии Антуанетты построил в Малом Трианоне и которые породили столько клеветнических толков, преследовавших несчастную королеву при жизни и продолжавших преследовать ее после смерти.

В каждой из этих построек мог найти себе приют поэт, художник, композитор. Окна были прорублены так искусно, что из каждого открывался свой вид, не похожий на другие, то унылый, то прелестный.

Жан Мюнье, которого Жак встретил в замке, куда управляющий поднимался каждый день, чтобы проверить, все ли в порядке, жил в одной из этих построек со своей еще молодой женой и двумя маленькими детьми.

Жак рассказал ему, что он сделал для браконьера Жозефа. Жан Мюнье знал его, но не знал, какую роль тот сыграл в жизни Евы и Жака.

Жак не стал рассказывать управляющему обо этом, не стал посвящать его в свои планы относительно леса, где стояла хижина дровосека, но просил не обижать Жозефа и давать ему охотиться вволю.

Каждый шаг на обратном пути пробуждал в душе Жака воспоминания. Там он вылечил ребенка, который полез на дерево за гнездом и упал; тут мать заразилась крупом от своей маленькой дочки; еще дальше жил парализованный старик, на котором он впервые опробовал лечение ядами, то есть стрихнином и бруцином. Крестьянин неосторожно обращался с ружьем и изувечил себе руку; доктор не отрезал ее, как сделал бы другой, а сохранил, и крестьянин смог работать и кормить семью.

Все эти люди узнавали его, останавливали, заговаривали с ним, задавали вопросы; все спрашивали и о Еве, растравляя его рану, которая при упоминании ее имени начинала саднить еще сильнее.

Впрочем, разве это имя не звучало все время в его мозгу? Разве он шел не той самой дорогой, по которой когда-то нес Еву, завернув ее в свой плащ? С того дня прошло почти десять лет, но каждый камешек на дороге был так памятен ему, словно он проделал этот путь только вчера, и рядом с ним бежал Сципион, то обгоняя его, то возвращаясь и прыгая вокруг своей завернутой в плащ хозяйки.

Погрузившись в свои мысли, он пустил лошадь шагом и задумался о том, что, отказывая человеку в прозрении будущего, Бог совершает величайшее благодеяние; ведь когда Жак уносил с собой это почти безжизненное неоформившееся тело не только по доброте душевной, но еще и из любви к науке, он даже и не надеялся, что его заботы сделают это существо таким прекрасным и таким разумным. Он и представить себе не мог, какое влияние это бессловесное дитя без мысли во взгляде, без ума, почти бездыханное, окажет на его судьбу.

Предначертана ли страница жизни человеческой в книге вселенной или человека подстерегают случайности, и каждый встречный, толкая его направо или налево, что-то меняет в его будущем, не ведомом ни ему самому, ни Богу?

Что бы он сделал с этим невзрачным существом, которое мешало ему и замедляло его шаг, если бы знал, что оно превратится в источник, из которого он шесть лет с наслаждением пил живую воду, а теперь до дна испил горькую чашу? Он, несомненно, оставил бы ее где-нибудь на повороте дороги или просто принес бы назад в хижину Жозефа и положил обратно на грязную охапку соломы. Так нет же, таковы мрачные тайны сердца! Любопытство сделало бы ему это маленькое создание еще дороже и ближе, если бы он знал, что оно орудие, с помощью которого несчастье хочет измерить его неиссякаемую доброту? Нет! Он не покинул бы ее, и ради мгновений счастья, которые подарила ему эта нечаянная встреча, он пошел бы на долгие муки, которые, откровенно говоря, не лишены были горькой сладости.

Так, погруженный в свои мысли, он вернулся в Аржантон. Маленький домик с бельведером, где его ждала Ева, был виден издалека, и Жак с щемящей грустью, полной нежности, подумал о том, что сейчас увидит прекрасный цветок, расцветший из чахлой былинки, которую он туда принес.

Недалеко от дома Жак встретил Базиля, который очень ему обрадовался. Базиль приходил повидать доктора, но не застал его: дома была только Ева.

Он по-свойски потрепал лошадь Жака по холке и проводил доктора до дома, в сотый раз благодаря его за то, что тот спас ему жизнь.

– Так ты счастлив, мой бедный Базиль? – спросил Жак.

– Еще бы! Конечно, господин доктор, – ответил тот, – мне и впрямь кажется, что бедным помогает Провидение.

– Почему только бедным, Базиль?

– Да потому, что богатым так трудно угодить, господин Жак, а у бедняка есть хлеб на три-четыре дня вперед – он и рад. Бедные люди радуются каждой малости, которую посылает им Господь. Три дня назад у меня не было ни одного су в кармане, ни крошки хлеба в доме; и вдруг я узнаю, что приехала мадемуазель Ева, – это для меня такая радость, что лучше всякого обеда, – я прихожу повидать ее, и она дает мне луидор, этого мне хватит на десять-двенадцать дней, а через десять-двенадцать дней я получу пенсион за три месяца, который вы мне выхлопотали.

Жак вздохнул. Значит, Ева сама по себе, без понуканий, занялась благотворительностью, которую он собирался вменить ей в обязанность.

Он оставил лошадь Базилю, чтобы тот отвел ее в конюшню, вынул из кармана ключ, отпер дверь и вошел.

Был час обеда. Жак Мере направился прямо в столовую.

Проходя мимо комнаты Евы, дверь в которую была открыта, он увидел мелькнувшую тень девушки.

Стол был накрыт, но на нем стоял только один прибор.

Он кликнул Марту и резко спросил:

– Где Ева?

– У себя, – ответила Марта, – ждет, когда вы ее позовете.

– Кто велел накрыть стол только на один прибор?

– Она.

– Почему?

– Она сказала, что не знает, позволите ли вы ей обедать вместе с вами. На глаза доктора навернулись слезы.

– Ева! – крикнул он в безотчетном порыве.

– Я здесь, мой милый хозяин, – отозвалась Ева, входя в столовую.

– Принесите прибор для мадемуазель, – сказал доктор Марте, отворачиваясь, чтобы никто не заметил, как он переменился в лице.