Текст книги "Проходящий сквозь стены"

– Хотите?

– Да ну вас с вашей отравой, – сказал я. – Меня и без того однажды уже чуть не привлекли за курение марихуаны.

Продолжая скалить зубы, только улыбка из печальной как-то незаметно превратилась в угрожающую, Арест Макиавеллиевыч шепнул:

– Ну, подумайте, Поль, что мне мешает ввести тому же Жухраю пару миллиграммов прозрачной жидкости без вкуса и запаха? В нос, во сне. Ну? Из обычной пипетки. Каплю в левую ноздрю, каплю в правую. Он даже не почувствует ничегошеньки… А?

Он выжидающе смотрел мне в глаза, формируя красивые дымные кольца.

И я поступил так, как ему хотелось. Опустил уголки губ, брови сделал домиком и сокрушённо простонал:

– Откуда вы только свалились на нашу голову?

Кракен со счастливым смехом ткнул пахитоской в потолок. Вслед за чем шутовски раскланялся и, продолжая похохатывать, удалился.

– Сын Неба, доёна мать! – презрительно пролаял Жерар, когда дверь за Кракеном закрылась. – Принц Марса! Селенит жуев! Тьфу, чума. Слышь, Паша, там расстегаи остались?

* * *

Сначала у беса всё шло тип-топ. Он попробовал, легко ли сможет пролезть под дверью кабинки – оказалось, запросто. Затем обследовал клозет и нашёл его безупречно ухоженным, почти стерильным, с множеством укромных уголков, где среднего размера йоркширский терьер мог бы при необходимости легко спрятаться. Выглянул осторожно в коридор. Там стоял тьма египетская. Временами темень вспарывали белые лучи фонарей. Хлопали петарды. И ещё был крик, и визг, и заполошный топот. Едко пахло потом, разлитым спиртным и рвотой.

«До чего всё-таки людей пугает темнота», – подумал Жерар, испытывая законное удовлетворение от собственного превосходства над двуногими прямоходящими. Сам он к темноте всегда питал объяснимую слабость нечистого духа и ночного жителя. Он прилёг за порогом, наблюдая панику в щёлочку приоткрытой двери. Думается, значительному количеству посетителей «Скарапеи» в то время настоятельно требовалось навестить сортир, но ни один так и не появился. В штаны гадят, цинично сказал себе Жерар и хихикнул. Настроение у него было преотличным – он успел-таки за столом вылакать рюмочку «Африканской иконы». Настоянной, как известно, на удивительных плодах марулы. Той самой марулы, чья забродившая сладкая мякоть, по утверждению кенийцев, пьянит даже слонов. Что уж говорить о терьерах.

Мало-помалу шум начал стихать. Послышались уверенные голоса, отдающие команды, и звуки пощёчин, после которых женского визга значительно поубавилось. Замерцали откуда-то возникшие керосиновые лампы. Дела у администрации налаживались, и бес посчитал, что подоспел срок отходить на запасные позиции.

В «нашей» кабинке, прямо за унитазом имелась небольшая чистенькая полость, куда Жерар заранее упихал одежду напарника и где сумел теперь с известным комфортом поместиться сам.

Вскоре в щель под дверцей проник плывущий свет керосинок. Пожаловали гости. Вне всякого сомнения, они кого-то разыскивали. Недобрым словом поминалось «смазливенькое рыльце», светлый костюм с чёрной рубашкой и чёрная орхидея в петлице. Обнаружив запертую дверцу с надписью «Ремонт», сыщики выразили недоумение. Про какие-либо неисправности в мужском туалете им было решительно неизвестно. Они сейчас же принялись стучать и грозно требовать, чтобы посетитель выходил немедленно. Не получив ответа, сняли дверь с петель, предварительно предупредив, что сидящий внутри сам во всём виноват.

Жерар забился поглубже. Хмель с ужасающей быстротой выветрился, не замедлив столь же стремительно смениться на редкость тяжким похмельем. До беса как-то сразу дошло, вследствие каких причин африканские слоны прославились скверным характером.

Поганая марула, думал он, поджимая трясущиеся лапки и сглатывая горькую слюну. Поганые шлюхи, думал он, вспоминая угостивших его ликёром поэтесс. Да и сам я хорош, думал он, с трудом преодолевая рвотные позывы.

И вовсе уж ругательски изругал он себя за то, что спьяну опрометчиво спрятался в запертой, наиболее подозрительной кабинке, когда его с торжествующими криками потащили за шкирку наружу.

Их было трое. Очкастый прохвост с эспаньолкой, всего лишь час назад предлагавший избавить от кракенской опеки, худощавый высокий парень со сломанным носом и недобрым прищуром глаз и Джулия. Вытаскивал Жерара высокий, и бес тут же принялся к нему ластиться, употребляя врождённое обаяние на полную катушку. Потому что попадать в руки к змеечеловеку ему хотелось меньше всего. Вблизи тот в два счёта распознал бы, кто скрывается под безобидной внешностью собачонки, и тогда… О последствиях было страшно подумать.

Обнаружив собаку и одежду, но не обнаружив хозяина, Тугарин Змеевич пришёл в неистовство. Ни о каком прославленном хладнокровии гадов больше и речи не было. С диким шипением он разорвал на себе одежды, зашвырнул в угол парик и ринулся лупить хвостом и кулаками по зеркалам и раковинам. Полетели осколки. Напуганные секьюрити забились в самый дальний угол, причём высокий, удивительное дело, даже прикрыл Жерара плечом. В конце концов, Джулия сшиб кран умывальника и под хлещущими потоками воды несколько успокоился. Тут как раз у высокого запиликал телефон. Он ответил. Оказалось, абоненту нужен Джулия. Переговорив, змеечеловек довольно потёр ладони, завил кончик хвоста поросячьим крендельком и начал отдавать приказания. Высокому он велел «передать шавку Семёнычу» и отправляться в подвал. Разузнать, что это были за подозрительные перебои в работе дизеля, снабжающего электричеством пещеру. Причём аккурат в то время, когда крякнула районная подстанция. «Чую, припахивает преступной халатностью, если не саботажем, – сказал, певуче растягивая гласные, Джулия. – Ты, Димон, у монтёра всю душу вытряси, но правду мне узнай».

– Яволь, фатер! – пробасил длинный Димон. Ухмыльнувшись, прищурился вовсе уж страховито и похрустел суставами твердокаменных пальцев. Стало понятно: вытрясет! Трудно было представить, что всего минуту назад этот тип с безжалостными глазами убийцы защищал собою от стеклянной и фаянсовой шрапнели какую-то никчёмную зверушку.

Димон ушёл.

Очкастому Семёнычу было приказано забрать Жерара и пакет с одеждой и отправляться к «красному крыльцу». Если телохранители пропавшего сопляка всё ещё там и продолжают скандалить, отдать им вещички и намекнуть, что их поднадзорный, видно, сделал им ручкой. Эдак по-английски. Утёкши через чёрный ход. Что кого-то, похожего по описанию, видели около получаса назад за хозяйственным двором кухонные мужики. Садился не то со шлюхой не то с гомосеком в белый «жигуль»-девятку. Пускай поищут.

– Да! По пути вызови водопроводчика, – бросил Джулия, уползая.

Воды в туалете натекло к тому времени на два пальца.

Семёныч схватил Жерара за шкирку, точно нашкодившего щенка, и понёс, небрежно помахивая. Это было на редкость унизительно, но то ли ещё предстояло! Вскоре бесу пришлось стать предметом самого настоящего рабского торга. Для начала подлый Семёныч подговорил серого как платяная моль хмыря-гардеробщика подержать Жерара у себя, пообещав за это заплатить. Хмырь согласился, но с условием немедленного внесения пятидесятипроцентного задатка. Получив задаток и пса, он не схоронился в свою конуру, как строго наказывал Семёныч, а бочком-бочком, тишком-тишком проследовал за ним. Семёныч обнаружился снаружи. Не подозревая, что стал объектом слежки, он упоённо впаривал хмурым кракенам сказочку о рубщиках мяса, наблюдавших тайное бегство их клиента, переодетого в женское платье, через задний двор. Не забыл он наврать и о том, что собачонку, брошенную беглецом, пока ловят, но поймают не скоро, ибо шустра, зараза, и в руки чужим не даётся. Кусается, как бешеная. Но если она кому-либо действительно дорога, то энтузиазм ловцов можно повысить.

Кракены связались с кем-то по телефону. Переговоры были кратки, результатом стало немедленное «повышение энтузиазма». Судя по тому, как алчно загорелись глаза и взмокли ладони у зажимавшего Жерару пасть гардеробщика, оказалось оно весьма щедрым. Расплатившись, кракены поинтересовались, как быстрее всего добраться до пресловутого хозяйственного двора. Семёныч объяснил и добавил, что будет ждать с изловленной собачкой возле паркинга.

Хмырь, повизгивая от праведного негодования – ведь Семёныч обдурил его, провёл, прямо-таки ограбил! – ретировался в гардероб. Там и развернулось впоследствии омерзительное торжище. Впрочем, Семёныч спешил, поэтому хмырь остался доволен. На прощание он больно ущипнул Жерара за ляжку и назвал Дружком.

Вскоре возле паркинга Семёныч остановил джип кракенов. Совершая угодливые телодвижения, передал «отловленного» беса с рук на руки, за что был поощрён премией.

– Да, брат, не повезло тебе, – заключил я. – Но смотри, какая ты оказывается важная птица! Орёл!

Он сказал «что хорошего-то?», подозрительно шмыгнул носом и полез под кровать.

* * *

Меня настойчиво трясли за плечо.

– Ну, что ещё? – спросил я, с трудом разлепляя глаза.

В полной темноте надо мною парило мужественное лицо старшего лейтенанта Стукотока с плотно сжатыми губами и сурово насупленными бровями. Лицо было само по себе, без волос, без шеи и главное, без ушек-лопушков, поэтому я догадался, что оно мне снится. Я снова смежил веки. Тряска в тот же миг возобновилась, причём была сопровождаема словами: «Подъём, призывник! Дембель проспишь!».

Я сел и включил ночник. В его слабом свете увидел, что это действительно был Стукоток. Он вырядился в чёрный обтягивающий костюм а-ля ночной диверсант ниндзя – с плотно облегающим голову капюшоном и выпуклой ракушкой на причинном месте. Чресла перепоясывал широкий ремень, увешанный всякими зловещими штучками вроде боевого ножа и десятка метательных дротиков. На ногах были мягкие калоши со шнурками, плотно охватывающими лейтенантские лодыжки.

– Вы? – удивился я.

– Точно так. Говори тише. Давай, одевайся. Сейчас пойдём домой.

– С каких это пор призывной участок стал моим домом? – агрессивным шёпотом справился я.

Он нетерпеливо сунул мне рубашку, в которой я давеча посещал «Скарапею».

– Ты, Павел Викторович, бараном не прикидывайся. Это мне было нужно давеча время тянуть и Ваньку валять, чтобы выманить твоих друзей да проследить, куда они вас с бесом повезут. Видишь, как чётко сработало. Ну, одевайся живее.

«Вас с бесом»… Смотри, какой осведомлённый мент! Получается, он всё-таки от Сулеймана? Информированность Стукотока заинтересовала и скрывавшегося до сих пор в своей берлоге Жерара.

– Кто вы такой? – отрывисто тявкнул он, вскочив на кровать.

Стукоток смерил его оценивающим взглядом. Перевёл глаза на меня. Я вопросительно поднял брови. Тогда, дёрнув головой, он отрекомендовался:

– Опричная Когорта.

– Чистая сотня? – спросил бес севшим внезапно голосом и нервно облизнулся. Глазки у него трусливо забегали, он начал пятиться. – Всадник?

– Дикая. Сокол.

– Ясно, – кивнул бес, приободряясь: не по его шкуру пришли. Тут же приказным тоном тявкнул: – Паша, поторопись.

– Уже, – сказал я и торопливо стал пихать руки в рукава.

«Опричная Когорта» существовала на Руси самое малое с конца X века. Неизвестная и незаметная для абсолютной массы населения. Беспощадная к всевозможной нечисти и сволочи, включая не только врагов рода человеческого, но и врагов, вполне человеческих по рождению. Боролась она и с последователями кровавых культов дикарских божков и с кровожадными чудовищами всех мастей. И с внешними супостатами и с внутренними. Кому она подчинялась, кому подчиняется сейчас, знают немногие – я к таковым отнюдь не отношусь. Основал её по легенде князь Владимир Святославич. Ему был нужен орган для анонимной борьбы с язычеством, цветшим махровым цветом в кругах наиболее влиятельного боярства. Хотелось, положим, Красному Солнышку ущучить какого-нибудь упорного в заблуждениях князя, но открыто проделать этот номер не находилось возможности. В народе популярен, или дружина большая. Или, скажем, близкий родственник византийскому басилевсу. Посадишь такого на кол или просто глаза выколешь, а в Царьграде подобной жестокости от проповедника христианства не поймут. Вот тут-то и являлись к треклятому язычнику витязи, скрытые под собачьими личинами, с мётлами в руках и пламенем в сердце.

Впоследствии Когорта, следуя отеческому завету Владимира, всегда была себе на уме. Великокняжеской волей пренебрегала, церковных патриархов не слушала, на думское боярство клала с прибором, прочую мелюзгу игнорировала. Если же напор со стороны государства превышал какой-то предел, самораспускалась до лучших времён. А наиболее непримиримые опричники продолжали действовать поодиночке. Так обстояли дела до воцарения Ивана Грозного. После того как помешавшийся монарх выставил слово опричнина на всеобщее обозрение, да ещё в самом негативном свете… После того как наградил своих мясников и головорезов славными дотоле атрибутами – метлой и пёсьей главой… После того как извратил цели и гипертрофировал методы, а фигуру опричника превратил в пугало и жупел… После всех этих безобразий Когорта стала избегать древнего названия, ставшего мрачным напоминанием о страшных годах и вообще именем нарицательным. Предпочтение было отдано обтекаемому «летучий отряд». Лишь в последние годы доброе имя Опричной Когорты начало мало-помалу возвращаться из небытия. Вот уже и сокол Дикой сотни не побоялся представиться нам полным своим званием.

Я зашнуровал штиблеты и сказал «готов».

Стукоток оглядел меня с сомнением. Особенно ему почему-то не понравились брюки. Светлые, будут демаскировать, догадался я.

– А других штанов у тебя нет?

– Джинсы, – сказал я. – Но они вообще почти белые. И ремень ярко-жёлтый.

«У Аннушки в “FIVE-O’CLOCK”-е покупал», – грустно добавил я про себя.

– А ширина? Такие же узкие?

– Пошире.

– Переодевай, – распорядился он. – Вдруг бежать придётся.

Я, расстёгиваясь на ходу, бросился к тумбочке.

– Слушайте диспозицию, – заговорил Стукоток. – Мы находимся во Дворце детского творчества, в Старой Кошме. Этаж – третий, что скверно. Вниз долго и вверх далеко. Мы идём вниз, потому что я сегодня без вертолёта. – Стукоток коротко улыбнулся. – У меня «копейка». До Императрицына – двадцать километров. Автобусы, маршрутки, частников навалом – доберётесь без проблем. Вот деньги. Это на случай, если я здесь задержусь. Или меня задержат. Пусть попробуют. – Он снова ухмыльнулся, совершенно по-волчьи. – Учтите, своих здесь нет никого. Чужие – все. Даже если мне встретится ребёнок, кроха в косичках и бантах, я уничтожу её без колебаний. Так же придётся поступить и вам. Колебаться не нужно. Всё равно после того, как я вас выведу, Когорта это гадючье гнездо выжжет дотла. Да, к слову, если я здесь останусь, а вы нет… Вам придётся позвонить вот по этому телефону. Лучше с автомата. Номер простой. Запомнили? Скажете: «Стук ослушался». И – быстро убегайте. Вопросы?

– Нету, – сказал я.

– А я, например, очень сомневаюсь, что здесь так уж необходимо всё выжигать, – сказал вдруг Жерар звенящим от дерзости голосом. – Не кажется ли вам…

– Не кажется, – отрезал Стукоток. – Если других вопросов нет, продолжу. К сожалению, стрелять тут категорически невозможно, поэтому, Павел, я дам тебе это. – Он достал из ножен широкий короткий кинжал с удобной ручкой и зазубренным концом. Плоскость лезвия украшало изображение оскаленной собачьей головы и метлы на фоне утрированных земных полушарий. – Не вздумай колоть, бей наотмашь. Лучше по глазам. Рубящие удары, горизонтальные или наискосок, вот так. – Он молниеносно махнул ножиком перед самым моим лицом, едва не заставив меня уписаться от страха. – Понял?

Я неуверенно кивнул, принимая оружие.

– Брось дрейфить, парень, это – в самом крайнем случае. Дальше. Стены штурмовать не рекомендую. Это я, как доктор, Павел, лично тебе говорю. Поэтому путь наружу единственный: по-человечески, ножками, за мной. Я, если потребуется, расчищаю дорогу, вы следите за тылами. Больше чем на десяток шагов не отставать. И лучше бы не приближаться ближе пяти. Это всё. Напугал?

Я честно кивнул, а бес прошипел под нос: «Глупо было бы…»

– Не бойтесь. Это я предумышленно. Скорей всего, уйдём так же, как я пришёл. То есть тихо. Кишками чувствую.

– Сомневаюсь, – сказал я, глядя поверх головы Стукотока. Объектив видеокамеры целился прямо мне в лицо. Индикатор записи багровел, точно предвестница войны планета Марс. – Сомневаюсь в достаточной чувствительности ваших кишок.

Лейтенант проследил за моим взглядом. Губы у него изогнулись уголками вниз, лицо приобрело обиженное выражение.

Через мгновение он был вновь собран и решителен.

– Это ничего не меняет. Павел, помни о ноже. Ну, три, четыре… Тронулись!

Он осторожно отжал дверь, просунул в образовавшуюся щель колено, потом голову, сделал отмашку рукой и выскочил наружу.

* * *

Старокошминский Дворец детского творчества состоял, казалось, из одних слепых, скупо освещённых редкими лампочками коридоров. Узких и широких, запутанных бесконечными поворотами, то сбегающих на пяток ступенек вниз, то поднимающихся на столько же вверх. Один раз коридор оборвался возле заложенного кирпичами торцевого окна. Стукоток хлопнул по кирпичам ладонью, крепко выбранился, адресуя выражения какому-то Карлику Носу, и нам пришлось бежать назад. Я всё ждал, что вот сейчас, за следующим поворотом, откроется ход на лестницу. Но лестничная площадка совершенно неожиданно обнаружилась за дверями, почти неотличимыми от остальных – разве что были они двустворчатыми. Вообще, дверей было множество. Кое-где на них висели таблички. «Дирижер и проч.». «Фото». «Совр. Танец». «Бухгалтерия ДеК». «Туалет закрыт навсегда» (в оригинале было «на ремонт» – но исправлено).

Из любой могли появиться враги.

Иногда появлялись. Себе на беду.

Представления о расчистке пути были у Стукотока пугающие. Примерно, как у зерноуборочного комбайна. Там, где он прошёл, не должно было оставаться ничего живого, расположенного вертикально. За исключением нас.

И не оставалось.

Он жал и молотил. Встречные кракены, сильные, подвижные, готовые сокрушать кулаками железобетонные укрепрайоны, при нашем приближении вдруг замирали в нелепых позах. Превращались в странные безжизненные фигуры, с которыми можно было делать что угодно. Стукоток, походя, ломал их, как сухое печенье. Именно ломал, именно как хрупкое сухое печенье. Они осыпались за его спиной на пол, рассевая по сторонам множество крошек. К тому моменту, когда я добегал до этих бисквитов, испечённых в виде человеческих фигур, они вновь обретали нормальную плоть и кровь. И эта горячая кровь с неожиданной силой начинала бить из разорванных сосудов. Почти всегда – в меня. И в Жерара. Я уже был мокрым насквозь, особенно ниже пояса, но встречал кровавый душ молча. Просто боялся, что попадёт в рот. Бес же всякий раз сжимался, тихонько, с ужасом вскрикивал, и тут же принимался ожесточённо облизываться – насколько хватало длины языка.

Как мы в таком виде полезем в автобус или маршрутку, подумал я, рукавом стирая с лица липкие брызги.

– Я боюсь его, Паша, – проскулил вдруг Жерар, обратив ко мне выпачканную морду. – Я боюсь этого твоего лейтенанта. То, на что он способен… это нечеловеческое, Паша. Этого нельзя, Паша!

А я-то как боялся.

– Успокойся, зверь. Он на нашей стороне.

– Может быть, как раз это – хуже всего, – прошептал бес.

В этот момент Стукоток остановился.

Мы находились в конце длинного тесного коридора. Коридор утыкался в стену, украшенную выцветшим панно. Панно изображало какую-то сказочную сценку. «Теремок» какой-то, и в том рисованном теремке была дверца. Дверца была настоящая. К ней, похоже, лейтенант нас и вёл. Но сейчас проход был перекрыт. И не кракеном каким-нибудь, – жирным Жухраем.

– Кого я вижу! – вылезая из «теремка», заорал толстяк с клоунской радостью. – Стучонок! Какими судьбами? Но ты без приглашения, ай-ай-ай!

– А, Карлик Нос, – спокойно сказал Стукоток.

С ним происходило что-то странное. Руки от плеча и до локтя прижались к торсу, словно притянутые верёвками. Плечи и руки ниже локтей, выворачиваясь, задвигались, принимая самые немыслимые положения – как будто лейтенант, преодолевая чудовищную боль, силился выскользнуть из этих пут. Ноги и бёдра медленно, замысловато переступали – так пьяный топчется над упавшим рублём, так танцуют сиртаки или месят глину. В комплексе всё это выглядело, словно связанный Стукоток, внезапно опьянев, принялся наплясывать сиртаки по колено в вязкой глине. Лишь голова оставалась неподвижной. Лейтенант мало-помалу перемещался в сторону Жухрая.

– Ты безобразно разжирел, Носяра.

– В этом моя философия, Стучонок, – ответил толстяк, начиная выделывать точно такие же кренделя, что и Стукоток, и так же неспешно продвигаясь навстречу.

Его громоздкая туша, обтянутая тонкой тканью спортивного комбинезона, тряслась, как желе. Огромные горные башмаки гулко топали. Эрекция прямо-таки рвала штаны – казалось, кто-то просунул у него между ног чуть изогнутый вверх, непропорционально тонкий по отношению к остальному телу стальной прут. Это было отвратительно. Отвратительно и жутко. Нехорошо улыбаясь, Жухрай говорил:

– Кто-то для достижения истины изнуряет себя голодом и лишениями, кто-то обжорством и излишествами. Результат всё равно одинаков. Ведь крайности сходятся. Это диалектика, Стучонок.

– Диалектика – великое учение, верно. Мы сошлись, Носяра.

– Да. Толстый и тонкий. Вольный и служилый. Богатый и бедный. Выяснится, наконец, чья правда правее.

– Ты забыл сказать – изменник и верный долгу.

Я почувствовал, что этот странный разговор, как и странные телодвижения противников, что-то значит. Что-то важное для обоих. Это было нечто вроде задиристой ругани перед дракой стенка на стенку или, может быть, системы масонских знаков, понятных только посвящённым в ложу. Своеобразный ритуал, который необходимо было выполнить, прежде чем начнётся.

– Верный? Фу, как напыщенно. И слишком похоже на кличку служебной собаки. Впрочем, против этой трактовки твоего выбора – а у тебя был выбор, помнишь? – я как раз не возражаю. Но ведь я говорил: вольный и служилый. Это то же самое. Я забыл сказать – умный и дурак. Кстати, помнишь, как я лупил тебя, Стучонок?

– С тех пор прошло много времени, Носяра.

– Мастерство не пропьёшь, Стучонок.

– Ты его просрал, Носяра.

– Зря ты так. Я обиделся. А обиженный я злой. Теперь тебе звездец, Стучонок.

Они наконец-то остановились, прекратили пританцовывать и поводить плечами. Только кисти продолжали шевелиться да вразнобой выгибались пальцы. Они были одинакового роста, приблизительно равные шириной плеч; только Жухрай был раза в два массивней. Трудно сказать, давал этот вес преимущество ему или же, напротив, Стукотоку. Почему-то мне казалось, что обычные суждения о силе и ловкости окажутся здесь бессмысленными.

Между ними оставалось около двух шагов, когда схватка началась. Нет, они не махали ручищами, не выламывали друг другу суставы, не хватали врага за глотку. Жухрай – я видел его лицо – даже закрыл в первый момент глаза. Но жестокость схватки была чудовищной: я практически осязал каждое движение противников. Меня как будто сотрясали толчки взрывной волны, подрастерявшей с расстоянием убийственную мощь, но всё ещё несущей разрушительный заряд.

Противников безжалостно мяли и рвали скрытые от зрения силы. Особенно хорошо это было заметно по жирному Жухраю. Его раздутое тело, будто впихнутое в оболочку одежды тесто, охаживали огромные невидимые кулаки: то тут, то там в трясущемся жире возникали неправильной формы ямы, а то и целые рвы. Поджарый Стукоток только вздрагивал от незримых ударов. Однажды по его спине точно провели когтистой лапой: трико порвалось, ткань вокруг прорехи быстро намокла. А потом лейтенанта вдруг швырнуло на стену. И на противоположную. Обратно. И на пол. Жухрай сделал шаг вперёд. Стукоток поднялся на колени, вскинул руки и сейчас же мучительно согнулся. Громадный тупоносый ботинок, неумолимый и неотвратимый, как падающая авиабомба, прилетел ему в подбородок.

Сверхъестественное сражение закончилось. Началось пошлое планомерное избиение побеждённого. До смерти.

Жерар, залаяв как безумный, бросился на толстяка. Прыгнул – неожиданно высоко, до уровня глотки, – но был сбит в воздухе. Отлетел, кувыркаясь, и тут же бросился снова. Прыжок! Фантастически извернувшись в полёте, бес сумел преодолеть вражескую оборону и, оседлав жирную грудь, впился в неё зубами. Жухрай схватил его за голову и принялся отдирать. Отодрал. Бешено пыхтя, поднял на уровень глаз. Мордашка терьера едва торчала между толстых пальцев, лапы бессильно обвисли. Сейчас сожмёт, понял я в ужасе, и, на слабых ногах прошагав к Жухраю, ткнул кинжалом в бок. Вперёд нож пошёл неожиданно легко, и там застрял. Я дёрнул раз и другой, но лезвие не сдвигалось ни на миллиметр.

Жухрай с удивлением посмотрел на меня, пробормотал: «ах ты, суслик» и занёс надо мной кулак. Я в отчаянии открыл рот. Может, хотел плюнуть в жирную харю, прежде чем он меня зашибёт, а может, просто челюстные мышцы отказали. Пасть беса, еле видимая из сомкнутой кисти Жухрая, тоже раскрылась и изрыгнула чудовищное богохульство. Вслед за словами ударила тонкая как вязальная спица, гудящая струя жидкого пламени. Наконец-то Жерар вспомнил, что он демонической породы.

Шипящий огненный шнур, оставляя глубокий, пузырящийся бурой пеной след, прошёлся по скуле толстяка, по плечу, пересек грудь и угас. Жухрай дико взвыл, выронил беса и схватился за обожжённое место. Я захлопнул рот, до боли сжал зубы, широко размахнулся и послал костяшку согнутого большого пальца правой руки Жухраю в переносицу.

Нос был преогромный, я не промазал.

Удар имел сокрушительные последствия. Толстяк плаксиво всхлипнул, со всего маха сел на жопу, и его вдруг вырвало кровью. Он провёл ладошкой по испачканной груди, неуверенно опёрся руками в пол, пытаясь перевалиться на колени. Жерар немедленно вцепился всё ещё дымящейся пастью в его запястье.

– Отойди, зверь, – прорычал я, прицеливаясь, чтобы разбить острым носком ботинка кадык.

Меня отнесло в сторону. Весь перекошенный, Стукоток взял Жухрая обеими руками за нижнюю челюсть. Я отвернулся.

В уши проник тихий и почти нежный хруст ломаемого сухаря.

– А я, кажется, палец вывихнул, – сказал я дрожащим голосом и обессилено заревел.