Текст книги "Проходящий сквозь стены"

Железный Хромец яростно пнул рычаг стартера.

Глава одиннадцатая
ДОВЕРЧИВОСТИ ГОРЬКИЕ ПЛОДЫ

Дав прогадиться императрицынским водителям (описание собственных ощущений я из скромности опускаю), обложив со всей ласкою нерасторопного служителя подземного гаража, пнув дверь чересчур медлительного лифта, распугав бешеным взглядом компанию мальчишек на лестничной площадке, в своей квартире Убеев первым делом прошагал на кухню, где единым махом всосал полстакана «Смирновской можжевеловой». Пожевав горбушку «Бородинского» с горчицей и хреном, он тяжко задумался на минуту, сказал «а хули тут!» – и тяпнул добавки. Уже по-гвардейски, безо всяких гражданских излишеств наподобие закуски. Отчасти восстановив таким образом душевное спокойствие, он содрал наряд супергероя (а с ним изрядную долю брутальности), влез во фланелевые брюки, стёганый ромбами атласный халат и сафьяновые шлёпанцы с загнутыми носами, распустил самурайский волосяной пучок на макушке и расслабленно повалился в кресла.

– Э-э, Павля, – проговорил он оттуда, окутанный роскошными клубами табачного дыма. – Ты чего как неродной? Ты давай, того… располагайся. Будь как дома и так далее. Вопросы какие-то возникнут – к Жерару. Он у нас главный квартирмейстер и распорядитель по хозяйственной части. А Овлана Мудреновича минут тридцать не кантовать. Ибо он старенький, ему потребна кволити релаксэйшн. Окей?

Интересно, кто-нибудь намекал Убееву, что его неуклюжие попытки говорить на молодёжном арго выглядят просто жалко?

– Хорошо, – сказал я.

– Ну вот и славно, – сказал он и нахлобучил на голову огромные студийные наушники, извлечённые откуда-то снизу. Потом покряхтел, откашлялся, поклекотал – и запел. «Куда, куда вы удалились…» Голос у него был – закачаешься. Поставленный. Громкий. Что-то среднее между фальцетом и дискантом.

Голос-то был, зато слух… Без мишки косолапого в Убеевском детстве не обошлось.

Я растерянно потоптался и пошёл искать Жерара.

* * *

Конечно же, он кушал. Стоял подле распахнутого холодильника и с упоением лакал из пластикового корытца творожок. Сосиски заразной трактирщицы не пошли ему впрок.

– Так вот, значит, где твоя берлога, – сказал я.

– Ну натурально. – Он облизнулся.

– Давно? – Я опустился на табурет.

– Лет пять. Как со старухой Рукавицыной расплевался. Паша, будь любезен, во-он тот глазированный сырок на верхней полке. Не в службу… Угу, гран мерси.

– Рукавицыной… Что-то знакомое… – пробормотал я. И вдруг меня осенило. – А, виконтесса де Шовиньяк!

– Баронесса.

– Ах да, прости. Конечно же, баронесса. Но, зверь… – Я в замешательстве шмыгнул носом. – Разве она существовала в действительности?

– Позволь? – он недоумённо приподнял бровь. – Ты же сам…

– Понимаешь, я её выдумал. От зонтика до титула.

– Брось заливать, – не поверил бес. – А как же детали? Этюды Гогена, покойный муж-барон, любовь к юношам, русскому мату, ботфортам и мини-юбкам с кружевами. Брось, брось, напарник. Поверить, что ты меня не разыгрываешь…

– Глупо было бы… – опередил я его.

Он ревниво взглянул на меня:

– Если ты начнёшь ещё к месту и ни к месту вставлять «колоссально»…

– …То сплошь покроюсь лохматой шерстью, и у меня вырастет красивый пушистый хвост, – подхватил я.

– Красивый и пушистый – это вряд ли, – с сомнением заметил Жерар. – Скорей розовый, голый, задорным таким колечком. И нос станет пятачком.

– Да у меня сейчас уже такой, – сказал я, приподнимая кончик носа пальцем. – Хрю-хрю.

– Тебе идёт, – сказал он.

После чего мне была поведана подлинная история злоключений беса в Париже и освобождения его из рабства окаянной Наталии де Шовиньяк благословенным Овланом Убеевым.

Баронство де Шовиньяков было не то чтобы сомнительным, но сильно подпорченным примесью худородной крови. Когда тридцатилетний Жиль де Шовиньяк вернулся в 1832 году из Алжира одноногим и одноухим инвалидом, дела древней фамилии понеслись под откос. Не стяжавший военной славы в Западной Африке, Жиль пустился во все тяжкие. Он кутил, играл и дрался на дуэлях. Стрелял он изрядно, вспыльчивости был неописуемой, поэтому денежки на подкуп лиц, обязанных расследовать возникновение подозрительных трупов с пулевыми ранениями, текли рекой. Вскоре река обмелела. Настал черёд закладных расписок. Когда выписывать их стало более не на что, Жиль докатился до того, что ответил согласием на чудовищное предложение ростовщика-армянина. За списание долга «поделиться» титулом. Каким образом? Жениться на единственной его дочери.

Впрочем, впоследствии Жиль ни разу о том не пожалел. Мариэтта, девица, чья внешность была весьма далека от канонов французской красоты того времени, оказалась на редкость милой и заботливой женой и страстной любовницей. В приданное за ней, кроме списанных долгов был дан крошечный забавный пёсик. Очень скоро выяснилось, что малютка Жерар – отродье дьявола, приставленное старым Жоскеном Торе следить за порядком в семье дочери. «Ну, разумеется, кому и знаться с нечистым, как не ростовщику», – решил Жиль де Шовиньяк. Видевший ужасы войны, изувеченный ею, и уверившийся, что Бог оставил детей своих, он отнёсся к присутствию в доме беса индифферентно. Не лезет с предложением душу продать и ладно. Тем более, с ним интересно было побеседовать. (Мариэтта при всех достоинствах образована была неважно.) Пофилософствовать, помечтать. Даже выпить и перекинуться в картишки. Мухлевали при этом оба.

Когда Жиль умирал, он призвал к себе беса и сказал: «Может, мне гореть за это в аду, но я любил тебя, негодник». Те же слова повторил на смертном ложе лет сорок спустя его сын Шарль.

Словом, парижское бытие Жерара текло сравнительно безоблачно. Ровно век. До тех пор, пока в семью де Шовиньяков не вошла русская дворянка Наталия Рукавицына. Ни эмиграция, ни жалкое существование последних лет не сломили гордого и заносчивого нрава гиперборейской прелестницы. Первым делом она заявила, что говорящие звери провоцируют Армагеддон, который и так приблизили проклятые комиссары, поэтому закон впредь будет таков: скоты молчат. Каждое слово, произнесённое Жераром, будет наказываться трёхдневным заточением в ящик, оклеенный изнутри фотографическими изображениями страниц Псалтири. Сорокалетний барон Огюст де Шовиньяк был настолько околдован юной красотой жены, что согласился безропотно. Ради «приобретения необходимого опыта» бес провёл в ящике час. Страшный час. То ему казалось, что он в чреве бронзового истукана Молоха, где в библейские времена, размещённые по ящичкам – голуби и козлята отдельно, младенцы отдельно, – сжигались жертвы этому страшному божеству. Язык к исходу пытки у него отнялся сам собой.

Но то было лишь начало его страданий. Дальше – больше. Собачка обязана откликаться на свист и лаять; на потеху гостям ловить брошенные кольца, носить вкруг шеи бантик и т. д. и т. п. Лет через двадцать такой жизни Жерар и сам стал считать себя животным. Убежать без слов хозяина «иди, отпускаю тебя» он не мог физически. Кроме того, он чувствовал себя обязанным служить потомку старины Жиля и старины Шарля, – людей, с коими связывало его слишком многое. Дружба.

Жил он отныне в чуланчике, где пылились подшивки забытых газет и ссохшиеся рулоны семейных портретов двухсот– трёхсотлетней давности. Конечно, будет преувеличением сказать, что он провёл взаперти все эти годы безвылазно. У барона сохранялись обширные знакомства, и время от времени пёсик переходил в руки то тех, то других его приятелей, попавшихся на удочку сатанинского обаяния. Но рано или поздно бес возвращался к де Шовиньякам. Где с горечью обнаруживал, что Огюст по-прежнему без ума от жены. И отчаянно страдает оттого, что бедняжка не имеет возможности побывать на родине, в милом поместье под Псковом, откуда была увезена ещё бессловесной крошкой.

«Ах, там меня сейчас же расстреляют чекисты! Или бросят на поругание немытым мужикам, этим жутким колхозным председателям».

Барон плакал вместе с Наталией и покупал для неё всё, что было хоть как-то связано с Россией. Книги, ноты, патефонные пластинки. Произведения искусства, эмигрантские журналы и газеты. Прялки, самовары, балалайки, награды опустившихся белых офицеров и прочее и прочее. Баронесса же вела себя странно. Вначале бурно радовалась приобретениям, а затем со слезами негодования забрасывала их в ту самую каморку, где коротал дни и ночи Жерар.

«Не могу прикасаться к этому, – заламывала красивые руки Наталия, – всё, всё русское прокажено! Печать дьявольская на всём, печать большевизма!»

Чулан мало-помалу заполнялся. А Жерар от безделья занялся изучением русского языка и великой евразийской культуры, представление о которой, говоря начистоту, имел до той поры достаточно туманное.

В 1987 году барон совершенно случайно (Жерару для обустройства этой случайности понадобилось, как нетрудно сосчитать, добрых полвека) наткнулся на документы, доказывающие, что Наталия Рукавицына на самом деле никакая не русская княжна, а то ли болгарская, то ли сербская, то ли греческая авантюристка. Впрочем, умер он не от расстройства, а от старости – спустя год. Ему было уже под сотню.

Баронесса стремительно впала в маразм. Она стала водить к себе мальчиков. За любовь расплачивалась не только деньгами. Большей частью – драгоценными полотнами из коллекции покойного мужа. Как и многие де Шовиньяки до него, Огюст считал долгом подкармливать безвестных парижских художников. Вкус у баронов был отменный. Ранних вещей исполинов, полубогов и просто талантов живописи скопилось на стенах и в хранилищах баронского особняка предостаточно.

Овлан Убеев ко времени знакомства со сладострастной рамоличкой сменил множество профессий. За плечами у него был опыт службы в советском спецподразделении, а ещё кое-какие связи, нюх – и денежных предложений хватало. В Париж он возил контрабанду. Иконы, антиквариат. Оттуда – подлинники, а чаще подделки картин модных французских маляров для скороспелых российских нуворишей. Понятно, что дорожки весьма небрезгливого охотника за сокровищами и одного из возлюбленных Наталии де Шовиньяк рано или поздно должны были пересечься.

Так и случилось. Преодолевая отвращение, Убеев подарил дряхлой развратнице незабываемую ночь в объятиях экзотического «филиппинского хилера», роль которого исполнил самолично. За что был вознаграждён аллегорической акварелью, изображавшей соблазняемую Фавном наяду (оказалось, дешёвкой), скромной суммой в живых деньгах и карманного размера псом.

(Вообще говоря, Жерара Наталия предлагала всем своим любовникам. Безуспешно. Что заставило Убеева согласиться принять живой подарок, он впоследствии и сам не мог толком объяснить. Жалко стало.)

Как выяснилось, пёс был говорящим. Даже по-русски. И почти без акцента.

Бес и отставной контрразведчик были одним миром мазаны, а посему общий язык нашли мгновенно. Жерар стащил у Наталии для Убеева десяток приличных полотен (всё равно бароном Огюстом род де Шовиньяков исчерпался: балканская обманщица была помимо всего бесплодна) и познакомил со всеми её бывшими «bien-aimées»[22]22
  Возлюбленными (фр.).


[Закрыть], что принесло Железному Хромцу ещё несколько шедевров по бросовой цене. А когда Интерпол добрался-таки до международной преступной группировки, промышлявшей контрабандой предметов искусства, помог избегнуть французской тюрьмы. С тех пор они не расставались.

– Так что не ври, будто про эту старую ведьму из головы сочинил, – тявкнул в заключение бес. – Уж признайся, что у Сулеймана вынюхал.

Без толку было доказывать обратное. Я неопределённо подвигал руками и головой, что можно было истолковать хоть «ну ты меня уделал», хоть «не веришь – дело твоё».

– То-то же, – удовлетворённо сказал бес. – Хочешь сырок? Там ещё есть.

– Сытёхонек. В кафе натрескался. Слушай, – при слове «кафе» возвратилась мысль, которая мучила меня, будто соринка в глазу, на протяжении последних получаса. – Тебе не показалось, что тот ревнивец, что на нас набросился, хорошо знаком Железному?

– Овлану? Да запросто. Я ж говорил, старичка моего до «Серендиба» где только не носило. Могли пересечься в какой-нибудь конторе. Ты, кстати, оценил, как он двигался? Шшух-шшух – и здесь! Ниндзя отдыхают. Этого, Паша, даже годами тренировки не достигнешь. Тут особая подготовка нужна. – Он задумался на секунду. – Ну, типа как в Когорте. И нас с тобой он махом раскусил. «Если ты или твой бес…» – процедил Жерар, изображая грозного атлета. – Ё-моё! Веришь, у меня так всё внутри и опустилось. Чуть не обделался.

– Спросим Железного? – азартно предложил я.

– Спроси, – без энтузиазма отозвался Жерар. – Могу ручаться, он тебе ответит: «Кто старое помянет, тому глаз вон. А я и так уже хроменькой». Овлан у нас скрытный.

– А если ты раскрутишь? Ну, этак хитренько. Как про лис-оборотней и полуостров Даманский. Это было тонко проделано, – польстил я. – Выше всяких похвал!

– Так там, любопытный ты мой, срок давности истёк. А здесь – вряд ли. И вообще, Паша, – он приложил переднюю лапку к груди, – я тебя умоляю. Не лезь ты к нему в душу. У него временами нервы шалят.

– Да знаю, – сказал я, остывая.

И верно, на кой мне сдались Убеевские знакомцы, движущиеся шустрее, чем ниндзя? Свои проблемы в дефиците что ли?

* * *

– Садись, Павля, – сказал Убеев. – Поговорим.

Я послушно сел. Кресло, хоть и выглядело как большой надувной матрас, брошенный поверх разверзнутой пасти кошмарного монстра, оказалось на редкость удобным. Жерар ловко вспрыгнул на столик с аппаратурой и улёгся поверх проигрывателя. Убеев и глазом не повёл. Он сказал:

– Созрела такая, понимаешь, кудрявая петрушка. Нам с мистером крутым догом надоело батрачить на Сулеймана.

– И вообще на кого бы то ни было, – поддакнул мистер крутой дог.

– Золотые слова, амиго. – Убеев привстал, чтобы потрепать Жерара по холке. – Вывод напрашивается следующий. Мы идём на большой риск, чтобы срубить сразу много. Благо появился горяченький объект для… – он вопросительно взглянул на Жерара.

– Шантажа, – докончил я фразу. – Полагаю, «СофКом» и кракены?

– О! – бес радостно тявкнул, наставив на меня лапку. – Колосс! Чудовище разума. На лету схватывает. Чувак, ты просто гений!

Я отмахнулся. Тут и ребёнок догадается.

– Пожалуй, да. Это будет что-то вроде шантажа, – кивнул Железный Хромец. – Ситуация самая подходящая. Жертва сейчас в растерянности. Начальник службы безопасности убит. Охрана уничтожена. Инкогнито раскрыто или вот-вот раскроется. Сворачивать бизнес и рвать когти к себе на Марс или Юпитер? Продолжать подготовку к производству «Гуголов»? Тяжкий выбор. Если мы предложим кракенам покровительство, гарантируя сохранение тайны о их нечеловеческом происхождении, а в доказательство своей полезности сообщим о интересе к «СофКому» Когорты… Если я упомяну несколько значительных персон из мира света, а литл дэвил-дог – из мира тьмы…

– С которыми мы на короткой ноге, – ввернул бес.

– …Думаю, они примут наши условия. Главное здесь – правильно подать блюдо. План есть. Предлагаем присоединится. – Убеев резко наклонился в мою сторону. – Хочешь знать, почему тебе? Скрытничать не станем. С комбинатором нам будет много легче работать.

– План заточен под твоё участие, – добавил Жерар. – Очень хороший план. Очень. Скажи ему, старичок.

– Супер, – обронил Убеев. – Я разрабатывал.

– Блин, – сказал я.

Последняя фраза Железного Хромца заставила меня внутренне вздрогнуть. Он разрабатывал. Кровавая мясорубка вкупе с экстремальными безумствами обеспечена. Ох, бедный я бедный.

– «Блин, да» или «блин, нет»? – нетерпеливо тявкнул бес.

– Да, блин, да!

– Вери велл, – сказал Убеев.

Жерар от радости заплясал на месте.

– Умница, чувачок! Глупо было бы отказаться, верно я говорю? – Он мечтательно зажмурился, с предвкушением облизываясь. – Ну, парни, листайте каталоги модных курортов. Бабульки скоро потекут обильней, чем слюни у голодного в ресторации.

– Итак, к делу, – Железный Хромец с некоторым трудом забросил ногу на ногу и положил сцепленные кисти на колено. – Павля, по плану ты исполняешь заглавную партию рояля в кустах. Он же Deus Ex Mashina, что в переводе с латыни означает…

–…Хрен с горы, – весело гавкнул Жерар.

– …Означает «бог из машины», – невозмутимо завершил Убеев. – Но поскольку боги латинян жили на Олимпе, высокогорная версия нашего лохматого остряка имеет полное право на существование.

– Спасибо, друзья, – ядовитейшим из голосов сказал я.

– Да на здоровье, – сказал бес, а Убеев царственно кивнул.

– Далее. От Жерара в этом деле проку будет немного, поэтому он делает то, чем способен причинить наименьший вред. Имеется в виду, нам.

– Оскорбительно такое слышать, – с укором затянул бес, но Железный продолжал, будто не замечая:

– Например, изображает беспризорного щенка, который скулит под дверью и которого требуется обогреть и приласкать. А при необходимости – обеспечивает заунывный вой ветра и отдалённый рокот толпы. За ним же финальные аплодисменты.

– Какого ветра, старичок? – удивился Жерар. – При чём здесь я?

– «А рассказать, как он ветра изысканно пускал, – продекламировал я вполголоса в сторону, – так всё перед тем тщета! Всё канет жалким прахом…»

Оба посмотрели на меня заинтересованно.

– Вспомнилось вдруг, – сказал я скромно. – К слову пришлось. Отчима моего стихи.

– Мстительный юноша, – констатировал Убеев с откровенным удовольствием. – Наш человек, сто пудов. – Он перевёл взгляд на беса. – Ну ветра. Который воет. Как его бишь… Борея… Или там Зефира.

– Ночной Зефир струит эфир, – не унимался я. – И тоже, надо полагать, делает это изысканно.

Жерар в раздражении показал мне клыки, с видимым усилием проглотил готовый вырваться рык. Ага, проняло, нечистого! Будет помнить «хрена с горы».

Убеев сдержанно улыбнулся. Заметивший это бес агрессивно встопорщил усы:

– Борея сам изображай, старичок. С меня и щенка хватит. Кстати, ты-то чем намерен заняться? Руководить из укрытия? «Двести метров левей, мои солдаты! Там укреплённая огневая точка. Завалим её своими трупами! Ура, ура, ура!» Так что ли?

– Я-то? – удивился Убеев. – Я, естественно, выступаю в амплуа жён-премьера. Солирую. Как всегда на высоте Инфлекибел Хромец в хромовом пальте. То есть Несгибаемый.

– Железный, старичок.

– Как?

– Железный. Хромец – железный. Айрон, если желаешь.

– Тем более.

– А может, – перебил я, – прекратим наконец выстёбываться и поговорим серьёзно? Вы народ тёртый, вместе провернули не одно дельце, понимаете друг друга с полуслова, вам достаточно и намёков. А я что-то подтормаживаю. Согласен, и «хрен с горы» и «рояль в кустах», и Борей – это образно. Жён-премьер – красиво. Всё круто, окей, пять баллов! Только хотелось бы конкретики. Потому что мы тут не чаепитие в Мытищах устроить собрались. А пошуровать кое-где в качестве очень плохих парней. Да?

– Вот теперь корнеплод созрел, – удовлетворённо заключил Убеев. – Да, Павля. Мы будем этой ночью очень скверными мальчиками. Бэд бойз. И пошутить нам больше возможности не представится. Разве что грубо. Ножку старику подставить, женщину голышом на улицу вышвырнуть, у ребёнка игрушку отобрать и тому подобное. Спрашиваю последний раз. Тебе не слабо?

– Без проблем. – Я соорудил гримасу отпетого подонка. – Я зол на весь свет.

И это было правдой. Мне действительно порядком надоело изображать из себя служебную собаку, надрессированную заползать с прикреплённой к спине миной под гусеницы вражеских танков. Рисковать, так хотя бы ради себя. Раз уж высокой идеи, во славу которой не стыдно сложить голову, всё равно никто не предоставил.

– Ладно, молодцом. Значит, делаем так…

* * *

В каком спецподразделении Железный Хромец ни служил, как ни был превосходен в роли «физика», от разработки операций его, готов спорить, держали на максимальном отдалении. План его – тот, который «очень хорош» и «супер» – оказался редкостной ерундой в стиле гоп-стопа. Рано поутру ворваться в дом к Софье Романовне (я пройду сквозь стену, отключу сигнализацию и открою замки), где немедленно начать растопыривать пальцы и качать права. Перед нею, а если повезёт, то и перед мсье Кракеном. Ставка делается на то, что разбуженные среди ночи люди бывают настолько ошеломлены, что легко поддаются прессингу. Имелся даже запасной вариант – на случай, если расторопные любовники успели свалить из города. Был он также супер. Изловить куколку мою Аннушку и вздёрнуть на дыбу уже её. Расспросить кой о чём. А заодно посмотреть, какие сокровища скрывает она под чашечками лифа.

Пока Убеев расписывал, какой он мастер действенных пыток, практически не оставляющих следов на теле, зато быстро развязывающих языки, Жерар тревожно изучал моё лицо. Но ни один мускул у меня не дрогнул. Я знал точно: что-что, а мучить Аннушку я им не позволю.

В половине одиннадцатого мы отправились спать. Убеев заявил, что я могу ложиться в его постель, он перекантуется в кресле. После чего напялил наушники, выставил таймер проигрывателя на три сорок пять ночи и с головой укрылся шотландским пледом.

Жерар с сомнением посмотрел на клетчатый бугор, из-под которого торчали задники тапочек, хмыкнул и, поманив меня за собой, побежал в спальню. Там он, страшно смущаясь, продемонстрировал мне премиленькую собачью корзинку, убранную ленточками и рюшечками, и бросился заверять, что спит в ней только из своеобразного позёрства. А вообще-то у него имеется собственная кровать. Здоровенная как танкодром. Шикарная, ручной работы. Дико дорогая. Она сейчас разобрана, на лоджии хранится.

– Большая и дорогая, – пробормотал я с иронией. – И разобрана. На лоджии поместилась. Ну конечно, зверь. Её там не покоробит? Перепады температур, осадки и тому подобное…

Он сконфузился. Тогда я подхватил его на руки, приблизил мордашку к собственному лицу и сказал:

– Зверь, тебе незачем стыдиться своего облика. Даже в таком теле ты лучший из всех моих знакомых. М-м… мужского пола.

После чего сконфузился уже я. А бес молча лизнул меня в нос.

Проклятье! И эту сентиментальщину разводят субъекты, которые каких-то двадцать минут назад объявили себя негодяями! Жерара, похоже, посетила аналогичная мысль. Мы отвели друг от друга глаза и принялись торопливо разбирать постели.

– Заведи будильник на четыре, – буркнул бес, забираясь в корзинку. – Вдруг Овлан проспит. Спокойной ночи.

* * *

Будильник я хоть и «завёл на четыре», но включать сигнал не стал. Мне хотелось, чтобы Жерар хорошенько выспался. Хотя бы часиков до семи. Завтра на него обрушится слишком много неожиданностей. Пусть встретит их со свежей головой.

Наконец он начал похрапывать. Я ужом выскользнул из-под одеяла, тихомолком собрал одежду, проверил, плотно ли задёрнуты оконные портьеры и на цыпочках выбежал из комнаты. Быстро оделся и прокрался в комнату, где спал Убеев. Там я уже не старался как-то особенно осторожничать. Добрые профессиональные наушники закрытого типа надёжно изолировали Железного Хромца от шумов окружающего мира. Недолго покопавшись, я переустановил таймер включения проигрывателя на 8:00. Потом пробрался в прихожую, где запихал в недра убеевского пистолета канцелярскую скрепку, помня, что гнев способен сделать из славного старичка Овлана Мудреновича законченного психа. Который в свою очередь способен сделать из виновника гнева дуршлаг. Я, конечно, люблю пасту по-итальянски, но не настолько, чтобы всю оставшуюся жизнь отцеживать для неё макароны. Напоследок я стащил мобильник и покинул гостеприимную квартиру.

Замки, к счастью, работали бесшумно.

Во дворе я отошёл к соседнему подъезду, примостился на укрытую ветвями скамейку и сделал несколько звонков. Не все абоненты в этот поздний час быстро соображали, однако я был терпелив, убедителен и максимально точен. Затем дождался вызванного такси и назвал хмурому водиле адрес Леди Успех и Элегантность.

В саду, окружавшем шале Софьи Романовны, насколько я знал, никаких датчиков не имелось. Так же, как и сторожевых собак. А расположение камер наблюдения было мне отлично известно. Одна над въездными воротами, одна около парадного подъезда, одна у двери чёрного хода. Ночью они включались только при срабатывании звонка, возвещавшего о появлении посетителя. Впрочем, звонить я не собирался. Да и зачем мне двери?

Отпустив машину за квартал до места, я неспешным шагом направился по асфальтовой тропинке, огибающей особняк с тыла. И тут меня вдруг начали одолевать сомнения. Зефир струил эфир даже без помощи Жерара, луна лила чарующий свет на свежую листву, самозабвенно пел где-то соловей, комары были редки и скромны до целомудрия – словом, ночь была создана для прогулок, объятий и признаний в любви. А какого рожна я тут делаю? Вместо того чтобы шептать милые глупости на ушко млеющей подруге, готовлюсь залезть в чужой дом. Причём в дом женщины, которая мне, безусловно, симпатична. О, господи! Может, плюнуть на эти опасные заморочки и умотать к бабушке в деревню? Ленка, внучка бабушкиного соседа, наверняка приехала на каникулы. Мы дружили, пока она была девочкой, а этой весной ей исполнилось шестнадцать, самый романтичный возраст – и возобновить дружбу, только уже на качественно новом уровне более чем реально. Бродить по лесу, купаться, рыбачить, дурачиться. Целоваться, наконец…

Сладостные мечты прервались. Я достигнул знакомого кирпичного забора. Теперь меня ждал его штурм. Целую минуту я взвешивал за и против. Шестнадцатилетняя Ленка при всей своей стройности и хрупкости была крайне весомым аргументом, но в итоге перетянули всё-таки иные соображения. В конце концов, что мне помешает поехать к бабушке уже завтра? Только провал операции. Так станем же, чёрт подери, кузнецами собственного счастья!

Я разделся (количество комаров тут же возросло как минимум втрое, во столько же раз усилилось их человеколюбие) и перебросил пакет с одеждой на ту сторону. Мягкий ком плюхнулся на куст и с шуршанием свалился на землю. Я затаился. Внезапно тишину разорвал гортанный лягушечий крик, затем другой – и квакушки будто сорвались с цепи. Они орали с таким воодушевлением, будто собирались докричаться не до своих императрицынских мокрых невест, а до хабаровских и владивостокских. И знаете, мне кажется, это вполне могло им удаться.

Откуда их здесь столько, удивился я и, широко раскинув руки, приник к забору.

Нет, ребята, что ни говори, а проходить сквозь старый добрый кирпич – удовольствие не из рядовых! Всё равно, что окунуться жарким и душным днём в прохладную чистую речку. Нырнуть к самому дну, отдаться течению и плыть, чувствуя всей кожей движение ласковых струй… Жаль, в стене, как и под водой, оставаться надолго нельзя. Влипший комбинатор ненамного благополучнее утопленника. Пусть он не раздувается безобразно. Пусть не бывает пожираем рыбами и пиявками. Пусть не темнеет подобно лежалому сырому картофелю на срезе (впрочем, последнее недоказуемо). Зато утопленников хоть вытаскивают на берег и хоронят по-людски.

Я медленно выбрался наружу. И здесь, когда я стоял, блаженно вздрагивающий от испытанного наслаждения, меня вдруг посетила крамольная мысль, что не все увязшие комбинаторы попали в безвыходную ситуацию против собственной воли. Всегда от нас кто-то чего-то хочет, куда-то гонит, требует, умоляет и приказывает. Никогда мы не бываем предоставлены исключительно себе. Никогда. Только в стене. И, наверное, для каждого из нас наступает момент, когда хочется забить на всю эту возню; забить – и остаться внутри. Навечно. Ad Finem Seculorum[23]23
  До скончания веков (лат.).


[Закрыть].

Я втянул сквозь сжатые до боли зубы воздух. Мотнул головой, стряхивая пораженческую квёлость, подхватил тюк с одеждой и, пригибаясь, короткими перебежками устремился к дому. Голая кожа матово белела в лунном свете. Мышцы, как всегда после проникновения через материал, содержащий кремний, были перенапряжены и вспучивались твердокаменными узлами. Суставы припухли, зубы словно бы заострились, меня мучила жажда. Я казался себе начинающим вампиром, подбирающимся к первой добыче.

В спальне, расположенной на втором этаже, горел свет. Я прокрался к узкому арочному окошку «привратницкой» комнатушки и осторожно заглянул внутрь. За знакомым столиком перед знакомым компьютером кемарил, оперев голову на кулак, новый порученец Софьи. Сменивший меня мальчик на побегушках был ладно скроен и крепко сбит. Чёрная майка с тонкими проймами казалась нарисованной на его молочном теле. Длинные прямые волосы медной волной падали на веснушчатое мускулистое плечо. Из уголка расслабленного рта свешивалась ниточка слюны, что несколько портило впечатление о супермене.

Этот конопатый субъект был мне хорошо знаком. Тёзка. Телохранитель Софьи. Следовательно, и хозяйка тут. По совести говоря, направляясь сюда, я слабо в это верил. Любопытно, почему она до сих пор не укатила куда подальше? Или мсье Кракен попросту не обеспокоился предупредить её о грозящей опасности? Ну да ладно, скоро выясню.

В дом я проник через стену кухни. Первым делом с жадностью напился, затем отворил окно и затащил одежду – пакет был повешен на ветку черёмухи. Прикрыл створки, однако запирать не стал; не стал и одеваться. Кредо всякого уважающего себя бога из машины, как и хрена с горы – внезапность. Непредсказуемость. А что может быть внезапней появления нагого гостя в дамской спальне далеко за полночь?

Особенно, если он прошёл незваным сквозь запертую дверь.

Беззвучно обследовав первый этаж, я не нашёл никого, кроме упоённо клюющего носом бодигарда. Слюнка уже коснулась стола. Я легко взбежал по ступенькам, скользнул к спальне и прислушался. Говорили двое. И, гадом буду, мужской голос принадлежал Кракену.

Ох уж эти мне самонадеянные пришельцы-конкистадоры…

* * *

– Ой! – пискнула Софья, увидев меня, и инстинктивно запахнула пеньюар на груди. Но через секунду узнала, и во взгляде её отразился пробуждающийся интерес. Откровенно изучая меня глазами, она воскликнула: – О-ла-ла! Мой пропавший французский паж! Что случилось, Поль, мальчик? Почему ты в таком виде? То есть мне, конечно, нравится. Нет, правда! Но всё-таки?

– Не мучься, дорогая. Это он умышленно. Чтобы эффектней обставить появление. – Кракена смутить было невозможно. – Здравствуйте, Поль. Ай-ай, вы без приглашения. Следует понимать, сейчас сюда явятся ваши друзья?

– Не раньше, чем я их впущу.

– Так впускайте. Они уже в доме?

– Пока нет.

– Ну так просите же их, просите! Изнутри все двери отпираются без ключей. Секретарю скажете, дескать, Сонечка разрешила. – Он щёлкнул пальцами и воскликнул, дурачась: – Проведите ко мне этих человеков, я хочу увидеть у них лицо! – Он встретил осуждающий взгляд Софьи и сконфузился: – Или что-то в этом роде.

– Сначала – некоторые разъяснения, – сказал я. – Лично для меня.

– А вы, простите за недоверие, полномочны получать разъяснения?