Текст книги "Проходящий сквозь стены"

И гремел, подобно музыке сфер, лягушачий хорал.

Наша четвёрка стояла плечом к плечу, зачарованная волшебной картиной, и молчала в каком-то необычайном благоговении. Потом Кракен остановился, отдыхиваясь. Взмахнул рукой, поймал порхающую над макушкой медово светящуюся амёбу и сжал в кулаке. Пространство вновь всколыхнулось. Прореха стала смыкаться.

Первой опомнилась, как ни удивительно, Зарина. Гортанно вскрикнув, она пробежала к началу оранжевой «лестницы в небеса». Откинулась всем телом назад – и тут же упруго подалась вперёд. Над головой её со свистом взвилась узкая и длинная чёрная полоса.

Плетью малышка орудовала с проворством матёрого надсмотрщика, жизнь положившего на тренаж галерных рабов. Кракен, пойманный за шею, кувыркнулся вниз. Зарина схватила его за волосы и с недетской силой поволокла прочь из другого мира.

И вновь ударил оглушающий ветер, качнулось, выгибаясь волной пространство, вырос фиолетовый скелет дерева-молнии; вновь навалилась болезненная зевота. Когда она столь же внезапно закончилась, мироздание с протяжным вздохом приобрело первоначальный вид.

В тот же миг смолкли квакушки.

* * *

Из кухни доносилось зловещее металлическое побрякивание и какое-то напористое гудение, точно от разогреваемой паяльной лампы или примуса. Голос Железного Хромца, сбивчиво напевающего арию Ленского, перемежался кашлем. Крепко же ему наподдал Арест, подумал я. Я сидел в кресле и нервозно теребил провод от наушников. Кажется, наши доморощенные инквизиторы всерьёз намерились склонить Кракена к сотрудничеству. На своих условиях. Чего бы это ему ни стоило. Сам Сын Неба валялся в ванной, крепко связанный, с кляпом во рту, и его обрабатывал Жерар. Пока что всего лишь психологически.

В комнату вбежала возбужденная Зарина, принялась перерывать ящики комода. Наконец извлекла бархатную подушечку, густо утыканную швейными иглами, торжествующе осклабилась и исчезла. Эта суета, отдающая затхлым запашком гестаповских подвалов, тревожила меня всё больше. Неужели в самом деле придётся присутствовать при пытках? Дьявольщина! Я встал и двинулся в ванную.

Не успел я до неё дотопать, как меня перехватил Убеев.

– Овлан Мудренович… – заканючил я дрожащим голосом.

– Ти-хо! – Он приложил палец к губам и увлёк меня обратно в гостиную.

– Ты мне под дверью темницы разброд и шатание в рядах не демонстрируй! Хе-хе. Ну, чего тебе?

– Овлан Мудренович, вы в самом деле собрались вгонять ему иголки под ногти?

– О, май гот! Павля, ты спятил. Разумеется, нет. Но пленник должен почувствовать, ощутить собственной шкурой, что мы настроены более чем решительно. Иначе просто пошлёт подальше. Крепкий орешек. Сразу видно – профи. Как качественно убогоньким прикинулся, а? Даже я по… – Убеев закашлялся. – Даже я поверил.

– Вы здоровы? – с беспокойством спросил я. – Может, к врачу?

– А, – он отмахнулся, – Заринка посмотрела, говорит, всё окей. Этот долбоёжик здоровенный своим кулаком мне вроде как ещё и пользу принёс. После его массажа мокрота в бронхах начала отходить.

– Какая мокрота?

– Ну, со смолами, с сажей. Из-за курения образовывается. Не бери в голову, короче. Ты вот что… Если тебя наша суета пугает, ложись спать.

– А шум? – сказал я.

– Тоже, проблема! А наушники на хрена? Сейчас, выберем что-нибудь спокойное. По классике прикалываешься? Отлично. Бетховена заведём, уснёшь как младенец. Прямо тут в кресле и располагайся. Покойно, мягко. Лучше, чем в кровати, ей-богу. Тем более в спальню я уже Заринку отправил. А она тебя стесняется. Ну, давай, устраивайся. Во-от, а я тебя пледом укрою.

* * *

Заснуть я не заснул, но, кажется, задремал. Потом вдруг отчаянно запахло тухлятиной, и я открыл глаза. На широком подлокотнике рядом с моей головой устроился Жерар. Склонив голову на плечо, он пристально смотрел мне в лицо. Воняло от него.

– Привет, зверь. Вы закончили? Что-то прояснилось? – спросил я, стягивая наушники. Классная модель – столько времени прошло, а никакой усталости. И лежать в них оказалось вполне удобно. Надо будет такими же обзавестись.

– А то. Иначе глупо было бы… – тявкнул бес. – Только боюсь, не всё, что прояснилось, тебя обрадует.

– Обрадует, нет – рассказывай. И, знаешь, отодвинься малость. От тебя чем-то несёт.

– Это изо рта, – печально сообщил бес, даже не подумав отодвинуться.

– Зубы?

– Желудок… Паша, мне, правда, очень жаль, – сказал он, потупившись. Сопровождая слова, из его пасти вырвалось гнусно смердящее облачко.

– Да чего жаль-то? – рассердился я, морща нос. Это какого ж дерьма нужно было нажраться, чтобы в утробе так круто забродило?

– Не чего, а кого. Тебя, Паша. – Он поднял глаза. – Прости. Давайте, ребята.

Железные руки Убеева прижали меня к спинке кресла. Изо рта беса потекли струи белёсого душного пара. Я бы, наверное, извернулся. Да только на ноги мне навалился, сосредоточенно пыхтя, Кракен! Всей своей тушей.

Лица у всех кроме пса были замотаны мокрыми тряпками.

Воздуха, что оставался у меня в лёгких, хватило минуты на полторы. Я как раз успел вспомнить ту массу казавшихся случайными несообразностей, что происходили последнее время с Жераром. То, что кракены зачем-то забрали его из моей квартиры. То, что отправляли его вместе со мной в «Скарапею», а после платили деньги хитрому Семёнычу за его «поимку». То, что он был категорическим противником моего возвращения к Сулейману. То, что заступался перед Стукотоком за кракенов в Старокошминском Дворце детского творчества.

Бес был на их стороне! Вместе с другом Убеевым. С самого начала. Во всяком случае, с того момента, как услышал от меня о «Гуголе» и неземном происхождении «делового партнёра» Софьи Романовны. С момента, когда сверхъестественным своим нюхом почуял, за кого стоит играть. И это, конечно же, он выдал меня пришельцам после памятной ночи, во время которой я лицезрел эротику в спальне Софьи. А дешёвые пантомимы с нападением беса на Кракена и Кракена на Убеева? Да такие удары, которые отвешивал Арест Хромцу, ухайдакали бы и полутонного племенного быка, не говоря уже о стареньком калмыке. А у него всего лишь «отошла мокрота».

Каким же я был слепцом!

Выведя это заключение, я гневно посмотрел в бегающие глазки сатанинского отродья, проговорил: «Зря я тебя не дотопил, паскуду!» и с величавым достоинством казнимого чернью монарха полной грудью вдохнул яд.

Глава двенадцатая
ТРУБИТ, ТРУБИТ ПОГИБЕЛЬНЫЙ РОГ!

Покачивало. Пряно пахло цветущими травами. Их макушки гладили меня по туго забинтованной гудящей голове, по связанным рукам и ногам. А ещё пахло псиной, кислым звериным потом и чем-то медицинским. Растительной настойкой на спирту, что ли. Меня везли, и средство передвижения, вызывающее странные ассоциации, заставляло продолжать прикидываться бессознательным. Я лежал на животе, перекинутый через что-то вроде лошадиного крупа. Только это была не лошадь. Животное обладало длинной шерстью и сравнительно узким, твёрдо-мускулистым телом с острым позвоночником. Ход его был неровен. Скорее скок, чем бег. Это вполне мог оказаться пёс или волк. Матёрый волчара, способный нести на себе человека, будто ягнёнка. Этакий вервольф, охотник до людского мясца. Или же (я обмер, напуганный ужасной догадкой) цзин. Лис-оборотень родом из Китая.

А о том, что тащившая меня тварь не просто вьючное животное или безмозглый хищник-каннибал, догадаться было проще простого.

Она умела говорить.

И молчать была не склонна. Она ворчливо и по большей части невнятно бормотала; голос её почему-то казался мне знакомым. Недовольство, судя по разборчивым обрывкам, обращено было на меня. Вернее на то, что ей, измученной твари, приходится надсаживаться, транспортируя эту тушу. И это вместо того, чтобы прямо на месте обстряпать дельце и спрятать концы в воду.

Использование по отношению к моей персоне мясницкого определения «туша» да ещё в контексте с «концами в воду» радовало не так чтобы очень. Утешало лишь то обстоятельство, что номер брюзги-носильщика был, как видно, шестнадцатый и решал мою судьбу кто-то другой. Но кто?

Надо полагать тот, кому адресуются жалобы.

Я на миллиметр приоткрыл один глаз.

– Тпру, волчья сыть! – прозвучал властный окрик. – Стой, залётный. Привал. Наш шустрик оклемался.

Носильщик издал торжествующий вопль и тотчас стряхнул меня наземь. Падать было невысоко.

Застукали, подумал я, открыв оба глаза… И с диким стоном «только не это!» зажмурился вновь, страстно моля про себя кого-то большого и всемогущего, чтобы оказалось, что это мне только почудилось! Хоть бы это всего лишь померещилось! Пускай в горячечном бреду, пускай под воздействием наркотика, но пусть это будет не взаправду. Не наяву.

Дружный смех, вырвавшийся из двух глоток, и покровительственное похлопывание твёрдой лапой по плечу доказали, что мольбы безбожника и еретика услышаны быть не могут. Или не могут быть удовлетворены. Подавив рвущийся наружу всхлип отчаяния, я медленно поднял веки.

Блудотерии сидели, склонив головы в разные стороны, и выжидательно смотрели мне в лицо.

– А поутру оне проснулись, кругом измятая трава! – дурашливо проорал самец и, высоко подпрыгнув, перевернулся через голову. – То не трава была измята…

– Вот такие мы усталые, – не поворачивая головы, констатировала самка тоном школьного завуча. – Такие измотанные.

Самец осёкся и растерянно всхрапнул. Длинные уши, только что задорно стригшие воздух над его хребтом, уныло повисли вдоль щёк. Морда, и без того продолговатая, вытянулась ещё сильнее.

– Любовь моя… Так это же от избытка чувств… Единичный порыв… Так сказать, ле реялиссмент бреф де ль'активитэ[25]25
  Искажённое французское: «Le rejaillissement bref de l'activité». – Краткий всплеск активности.


[Закрыть]. Боюсь, сейчас наступит ремиссия оживления и тогда я, – голос его начал слабеть и подрагивать, – возможно, я даже потеряю сознание. От истощения сил. Ах, мне уже дурно…

– Нуте-с, как ты себя чувствуешь, дорогой? – спросила меня самка, всецело игнорируя причитания благоверного. – Голова кружится?

Имея подобного супруга, обман она, думается, научилась чуять в любой форме и при любой его концентрации, поэтому я решил быть откровенным:

– Немного.

– Я рада. Что ж, значит, дальше пойдёшь ножками. Осталось не так уж далеко.

– Докуда?

Она в сомнении пожевала воронкообразным ртом (пухлые чёрные губы при этом двигались непристойно) и сказала:

– До нашей скромной норки.

– Полагаете, это так уж обязательно? – заговорил я, рывком садясь. Голову сдавила боль, в глазах запорхали мотыльки траурной расцветки. Я поморщился, но продолжал: – Поверьте, мадам, я чрезвычайно скучный гость. Честное слово. Косноязычный собеседник. В еде привередлив. В быту прихотлив. Делать ничего не умею. Руки у меня крюки. – Скрючив пальцы, вывернув кисти и изогнув локти, я показал, насколько страшна кривизна. – Кривые руки-то.

– А ноги? – с ухмылочкой встрял самец.

– Ноги, конечно, прямые. Но ведь растут-то откуда?

Блудотерии прыснули. Самец погромче, самка сдержанней.

– То-то и оно, – сказал я, ободрённый маленькой победой. – Гнали бы вы меня подобру-поздорову. А?

– На ночь глядя, – задумчиво сказала самка, – в саванну, дорогой ты мой тушканчик, я даже мужа не выпущу. Ибо завалят оболтуса, уплетут и косточек на помин не оставят. Хоть он намного быстрее тебя, выносливее, сильнее и чутче.

– И жизнь здесь прожил, – высокомерно добавил расцветший от похвал самец.

– Вот именно, – впервые согласилась она.

– А по мне, – сказал я упрямо, – лучше смерть, чем бесчестие.

– Бесчестить тебя, зайка, мы ещё то ли надумаем, а то ли воздержимся.

Самец булькнул горлом и озадаченно, с нотками обиды, закудахтал: «Это как же это так, любовь моя? Твои слова мне странны».

– Зато смерть, – сухо продолжала она. – Расскажи-ка ему, милый, как здесь умирают.

И блудотерий рассказал. Словарный запас у него был – обзавидуешься, живость речи превыше всяких похвал, эмоциональный посыл как у пламенного трибуна революции. Вдобавок он владел чем-то вроде дара сверхчувственного внушения. Поэтому, когда блудотерий закончил, и его половина скомандовала мне: «Если согласен идти, ноги приподними и замри!» – я молча повиновался. Самец немедленно заорал шалопайским голосом: «Бабушка Сидорова высоко ноги закидывала! Когда б я была бы Сидорова, ещё выше бы закидывала!».

А самка повернулась ко мне округлым тылом с чистеньким беленьким пушком пониже хвоста и неуловимым движением задней лапы рассекла травяной жгут, которым были стянуты мои лодыжки.

* * *

Берлога блудотериев скрывалась среди пологих холмов, на границе между саванной и диковинным, состоящим из корявых низкорослых деревьев лесом. Вход в неё закрывался крепкой плетёной дверью, густо усаженной страшными шипами длиной в мизинец. Концы шипов, обращённые вовне, были чем-то густо обмазаны. Завязки из звериных жил притягивали плетёнку к узловатым корням деревьев. Самка, ловко орудуя ртом и передними лапами, распустила несколько узлов, и дверь распахнулась наружу, будто подпружиненная.

«Скромная норка» оказалась просторным сухим подземным жилищем с бесчисленным количеством комнат, запутанными лабиринтами переходов и приличным искусственным освещением. Светились (желтовато и довольно комфортно для зрения) толстые малоподвижные многоножки, квартирующие на покрытом плотной коркой потолке и стенах. Та же твёрдая корка, образованная спрессованными растительными волокнами пополам с глиной (что-то наподобие саманного слоя), служила полом.

Двигаться по коридорам пришлось недолго, однако я совершенно запутался. Дело в том, что у входа нас встретила и затем сопровождала целая ватага шумных озорников-детёнышей, норовивших похлопать меня по заду, ухватить за перед и со знанием предмета обсуждавших мою… ну, скажем, анатомию. По мере сил отбрыкиваясь от навязчивых сорванцов (родители смотрели на их выходки снисходительно), я сбился со счёта поворотов. И вообще потерял ориентацию. Наконец меня запихнули в низкую келью и плотно затворили вход знакомым плетёным щитом. Завязки из жил, понятно, остались снаружи, зато намазанные ядом шипы были обращены внутрь.

Я торопливо отодвинулся от них подальше.

– Можешь поспать, – сказала самка. – Когда наступит время ужина, разбужу.

Она ушла, ласковыми тумаками гоня перед собой деток. Самец ещё покрутился некоторое время возле камеры, обжигая меня сквозь решетчатую дверь алчным взглядом и облизывая с чёрных губ голодную слюну, но, в конце концов, исчез и он.

Разгрызя путы на руках, я первым делом ощупал голову. Если память не подводит, мне довелось треснуться ею с хорошего такого маху о добрый такой камень. Вообще-то после подобных черепно-мозговых травм люди если и живут, то, как правило, не бог весть сколько. Причём в специальных клиниках, окружённые заботой дюжих медбратьев. Нельзя исключать того, что я сейчас нахожусь именно в такой больничке, изобретательно галлюцинируя блудотериями и саваннами палеоцена.

Голова была качественно перебинтована травой и широкими листьями, под которыми чувствовалась какая-то влажная масса наподобие творога. В паре мест масса просочилась наружу, и я измазал в ней пальцы. Посмотрел, принюхался. Тёмно-зелёная, с тем самым медицинским, на спирту, ароматом. Хотелось верить, что это не вылезшие мозги, а всего-навсего жёваный подорожник или что-то наподобие него. Между прочим, эта жвачка обладала мощным лечебным эффектом: голова перестала болеть совершенно.

Удовлетворённый поверхностным самоосмотром, я приступил к обследованию камеры. Была она, как уже упоминалась, достаточно низкой – в макушку упиралась, – зато длинной и широкой. Форма – несколько искажённый овал. Вблизи от входа обнаружилась поместительная мелкая корзина, наполненная соломой. Я решил, что это постель. В дальнем углу, под плоским камнем – яма диаметром с ночной горшок, на дне которой шустро извивались волосатые и длинные не то черви, не то гусеницы. А может, это был всего один многометровый червяк-гусеница. Пахло из ямы грибами, плесенью и чуть-чуть навозом. Наверное, это был своеобразный ночной горшок с биологическим поглощением продуктов дефекации. Интересно, подумал я, изучая взглядом насекомое-ассенизатора, а оно не выбирается иногда поползать по округе? Скажем, ночами. Членики размять. Вот было бы сюрпризом!

Положив камень на место, я потопал по нему ногой. Вроде плотно.

Больше ничего достойного внимания в келье не обнаружилось. Я рассмотрел вблизи светящихся сороконожек, выяснил, что у них имеются глазки на щупиках, ярко-алый сантиметровый ятаган на хвостовой части и мягкое склизкое брюхо. Что сорок ножек – это никакие не ножки, а тоненькие насекомые вроде палочников, не то паразиты, не то симбионты, накрепко сросшиеся со светлячками. Ещё я разглядел копошащуюся вокруг светлячков совсем уж мелюзгу, блох каких-то, и тут мой исследовательский пыл угас.

Что ж, ужин мне пока не несут (а жаль!), бесчестить тоже не спешат (а вот это, напротив, даёт повод для оптимизма), можно и отдохнуть. С этой мыслью я забрался в корзину и начал ворочаться, устраиваясь. Наличие на стенах блох я решил презреть. До тех пор, пока кусаться не начнут.

Разместиться с комфортом не удавалось. Во-первых, постель была коротковата, во-вторых, стояла неровно. Покачивалась, похрустывая. Что-то под ней лежало. Я выбрался из корзины и оттащил её в сторону. Взору открылся кусок плоской сводчатой кости, по виду, крупного черепахового панциря. Однако хрустел не он, а то, что находилось под ним. Соединённый с панцирем источенными временем сухожилиями, раскрошившийся на множество обломков, но однозначно узнаваемый остов человеческой руки. Маленькой, словно детской.

Я десяток раз вдохнул и выдохнул сквозь зубы, прошептал: «Да идите вы, братцы-кролики, со своей заботой» и, настроившись на сложное длительное проникновение через каменистый суглинок, сиганул вверх.

* * *

Подобрала меня всё та же военно-транспортная вертушка с экипажем здоровенных головорезов. Я уже судорожно вспоминал «Отче наш», окружённый сворой завывающих и брешущих на разные голоса худых безобразных зверюг собачьей породы, когда машина с резким свистом свалилась буквально нам на головы. Откуда она вынырнула, не успели заметить ни я, ни мои шелудивые и голодные друзья. Шакалы тотчас бросились врассыпную, но запоздали с бегством. Фатально. Парни из вертолёта стреляли стремительно и необыкновенно точно. Дело было кончено за минуту. Трупы бросили гнить, а меня бесцеремонно втолкнули внутрь геликоптера, где грохотал из скрытых динамиков неизменный Вагнер.

Двигатели изменили тон, нас замотало.

– Опять ты, – с отвращением сказал старшина стрелков, беря меня шершавыми пальцами за подбородок.

Внешностью он был чертовски похож на помолодевшего и избавившегося от бороды (но не усов) Сулеймана. Такой же широкий, горбоносый, чернявый, с мясистыми губами и глазами-маслинами. Вдобавок объяснялся этот наследник Урарту с таким же лёгким приятным акцентом. И гораздо менее приятной властностью тона.

– Слушай, гаврик, разве я тебе не говорил, что в патрулируемой зоне посторонним находиться строго запрещено? Что, повторять снова да ладом? Ась? Ты, наверно, воображаешь, что мне из-за тебя попу начальству подставлять уж такое удовольствие, такая охота – прям терпеть невмоготу?

– Да вышвырнуть его за борт и Вася-кот! – предложил неприятный ломкий голос из глубины отсека. – Пущай полетает. Могу поспособствовать.

– И я могу, – лениво добавил ещё один боец, блеснув татуированной лысиной.

– Отставить базар! – рыкнул командир. – Ты, – он наставил на меня палец. – Впитывай последнее предупреждение. Всеми фибрами души.

–…И фибромами матки! – необдуманно пошутила грубым голосом какая-то бородатая образина, за что сейчас же поплатилась, отхватив от командира звонкого леща. «Наряд за нарушение приказа и два за убогий юмор», – сурово распорядился моложавый двойник Сулеймана и вернулся ко мне.

– Сейчас мы тебя высадим вне охраняемого периметра. Покажем направление, обеспечим провиантом. И чеши за горизонт. Попадёшься на глаза ещё раз – тебе рагнарёк. Полный. Архаровцы мои шлёпнут без разговоров. Так, ребята?

Архаровцы пролаяли в голос: «Не! Извольте! Сум-леваться! Мастер сержант!» и в подтверждение готовности к рагнарёку загромыхали по полу прикладами чудовищных ружей.

– А теперь сиди и осмысливай! – поставил жирную точку сержант. – Условие: молча.

Потом сунул мне шоколадный батончик, нахлобучил шлем с тёмным забралом, прижал к шее ларингофоны и забубнил. Вертолёт накренился в развороте.

Проводил меня, сказал напутственные слова и помог надеть заплечный мешок самый по-человечески симпатичный и дружелюбный из патрульных. Высокий кудрявый здоровяк с серьгой в левом ухе. Его лицо тоже показалось мне отдалённо знакомым, связанным с воспоминаниями о каком-то летнем кафе, удивительно красивой женщине, кормящей ребёнка мороженым. И ещё с произнесённым бархатно предупреждением: «Парень, если ты или твой бес…»

Склеить воспоминания воедино я не успел. Дружелюбный крепкими руками взял меня за плечи, повернул в сторону поднимающегося багрового серпика луны, пожелал дороги скатертью и со страшной силой грохнул пятернёй промеж лопаток. Ровнёхонько в то самое место, где, по Карлосу Кастанеде, располагается пресловутая «точка сборки».

Дыхание у меня пресеклось, и я канул в ночное небо, как в колодец.

* * *

Прийти в себя, чтобы первым делом испытать, как жестоко способна трещать голова, как омерзительно может першить в носоглотке, и сколь отчаянной бывает резь и тяжесть внизу живота – о, кажется, это стало для меня пугающей традицией!

Врагам бы моим подобные традиции.

Занималось утро. Я откинул на сторону колючий плед и с бережностью прооперированного язвенника выбрался из кровати. Меня ощутимо пошатывало. Вдобавок всё вокруг казалось клейким, как будто облитым переслащённым компотом. Особенно собственное тело. Чтобы доказать себе, что это мерзопакостное чувство не более чем галлюцинация, пришлось притронуться к груди и спинке кровати. Разумеется, как грудь, так и кровать оказались абсолютно сухими. Самая обыкновенная голая кожа с зарождающимися неандертальскими волосками и самая обыкновенная полированная деревяшка с шелковистой обивкой. Но стоило отнять пальцы, как странный феномен возобновил действие. Во рту стало кисло.

Ладно, зато живой, успокоил я себя, отмечая, что комната мне хорошо знакома. Вот и корзиночка беса-предателя. Жаль, пустует. В сердцах я наподдал её ногой – оборочки, подушечки полетели в стороны! – и тут же скорчился, прижимая ладони к паху. В голове немедленно зарокотали тамтамы, яростно заскакали, заплясали в неистовом ритме дикари воинственного племени м’озги-в-смят’ку. Бум-бум-бум! Топ-топ-топ!

Ох, не надо бы мне делать резких движений.

Двигаясь вдоль стеночки приставными шажками, точно инвалид опорно-двигательного и мочеиспускательного аппаратов, я пробрался в клозет. Спустя некоторое время и чуть прытче – на кухню. Следы недавнего использования кухни в качестве пыточной были тщательно ликвидированы. Если вообще когда-то присутствовали. В чём я лично, как говаривал ослик Иа-Иа, сильно сомневаюсь.

Коньяка у Хромца не нашлось, равно как и аспирина. Кофе только в зёрнах; когда ещё его приготовишь… Поэтому в качестве сосудорасширяющего (и одновременно антидепрессанта) после непродолжительного раздумья я решил использовать «Смирновскую можжевеловую». Грамм пятьдесят-шестьдесят. Для начала без закуски. Кто лекарство закусывает?

Водку Убеев забыл на столе, и она успела нагреться. В первый момент меня едва не стошнило прямо на голые ноги (одежды, за исключением трусов отравители мне не оставили), но вскоре заметно полегчало. Ублаготворённый результатом, я оценивающе посмотрел на бутылку. Пара доз там ещё наличествовала. Чудесно. Кстати, иные медикаменты требуют совмещать их приём с приёмом пищи. Сдаётся мне, «Смирновская» как раз из таковских. Эге, да я, оказывается, недурной поэт! А поэтов баснями не кормят. Это мы ими окружающих кормим.

Ну-с, что у нас имеется в холодильнике?

В холодильнике имелся ополовиненный сотейник с чем-то вроде чахохбили, бутылка «Саперави», а ещё салями, свежая зелень (может, Убеев лишь прикидывается калмыком, а сам чистокровный кавказец?), перепелиные яйца, замороженные шампиньоны и много-много разновидностей кисломолочных продуктов, к которым так неравнодушен один знакомый мне кобель. Сука такой.

Жаркое, грибы, яички и вино я решил пока что оставить в резерве. Дойдёт и до них очередь, но погодя. Соорудив бутерброд с колбасой, листом салата, веточкой кинзы и зелёным луком, я провозгласил: «Твоё здоровье, драгоценный Поль!» и повторил лечебную процедуру. Дважды.

Настроение поднялось. То есть приподнялось. На пунктик-другой. В аккурат по числу целительных доз. Голова ещё побаливала, но уже вполне переносимо. Резь в животе вовсе сошла на нет. К кажущейся липкости вещей и собственной кожи я стал понемногу привыкать. Вернее, научился не концентрировать на этом внимание. Зато отвратительное ощущение, что в носу моём на совесть поковырялись острыми крючочками, иззубренными пинцетами и другими подобными вещицами из набора «юный хирург», после чего прижгли ранки раствором бертолетовой соли, не проходило. Я осторожно сунул в ноздрю мизинец. У-у! Больно-то как! Ну, так и есть – кровь. Наверное, газом изъязвило. Я лизнул палец самым кончиком языка. Как будто горчит.

Отплёвываясь, я поспешил к мойке.

Дезинфекционные работы не длились и минуты, когда сквозь шум воды я различил чьи-то крадущиеся шажки за спиной. Стараясь не подать вида, я весь обратился в слух. «Цок-цок» – простукали по паркету крошечные коготочки. Так и есть, у меня гость. Что ж, подумал я, добро пожаловать. Неприметным движением столкнул в раковину губку для мытья посуды и быстро запихал в сливную горловину.

Струя была знатная, раковина сразу же начала наполняться. Я полюбовался на дело рук своих и зловеще осклабился. Затем последний раз втянул из горсти носом холодную воду, закрыл глаза, пережидая острое жжение, выпустил из ноздрей одну за другой две розоватые струйки. Вытираясь ладонью, повернулся.

Как ни готовил себя Жерарчик к этому кульминационному моменту, а всё-таки не удержался, вздрогнул. Потом пасть его растянулась в умильной улыбочке, лапки начали выписывать кренделя наподобие книксенов-реверансов, глазки увлажнились слезами счастья. Всё его поведение изображало собачью преданность, и дружбу, и обожание. Стервец двуличный!

– Пашенька, я сейчас всё объясню, – нежней мурлычущей кошки тявкнул он.

– Не стоит беспокоиться, родной, – сердечно парировал я и взял его за горло.

Горло было тонким как у курицы и столь же горячим. Под большим пальцем бился живчик. Стоило мне оторвать паразита от пола, как он тотчас с какой-то мазохистской готовностью расслабился и захрипел. Ой, рановато, хладнокровно заметил я. На сочувствие давит? Напрасные хлопоты. Давить, на что бы то ни было, здесь имеет право только один из нас. И это – не он. Я перехватился поудобнее, пробурчал: «Как провожают пароходы: совсем не так, как поезда…» и решительно погрузил беса в раковину. Кверху пузом. Вода скрыла тщедушную тушку полностью.

Струя ревела, взбивая пену. Терьер таращил глазёнки и покорно пускал пузыри. Его отросшая шёрстка колыхалась, как донные водоросли на течении. И он по-прежнему не сопротивлялся. Чёрт возьми, насколько проще было тургеневскому Герасиму! Булькнул Му-Му за борт и греби до берега, глотай слёзы. Одно движение, и все связи разорваны, совершённое действие обратной силы не имеет. А этот – под руками. Тёплый. И сердечко колотится.

Моей решимости превратить Жерара в утопленника хватило ровно на сто двадцать секунд, по прошествии которых я выхватил его из мойки и отшвырнул в угол. Он шмякнулся со звуком мокрой половой тряпки.

– Будь ты проклят! – с тоской сказал я.

– Так я, как бы, уже… – С него текло. Уши обвисли, усы обвисли, хвост обвис, дыхание звучало тяжёло и прерывисто – однако выглядел он победителем. Да так ведь оно и было.

Я судорожно закрыл кран, выдернул из слива губку и со всего маху метнул её в стену. Наподдал ногой мусорный контейнер. Вслед за тем настал черёд «Саперави». Большим поварским ножом я по-флибустьерски снёс с бутылки сургучную головку, наплескал вино в чайную чашку, хорошенько отхлебнул и, демонстративно глядя в окно, ледяным тоном спросил:

– Ты один здесь?

– Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах! – печально провыл кобель.

Ещё издевается.

– Кракен где?

– На кой он тебе? Мы его выпотрошили лучше, чем трупака в анатомичке. Он пуст, аки мыльный пузырь. Он…

– Где Кракен? – рявкнул я.

Бес от неожиданности присел, потом быстро приподнял зад, спрятал хвостик между лап и вновь припал животом к полу. Я сверлил его зверским взглядом. Затравленно облизнувшись, он проскулил:

– Чувачок…

– Я тебе, гниде, не чувачок!

Жерар виновато шмыгнул носом.

– А кто ты мне, гниде?

И правда – кто? Я угрюмо промолчал.

– Паша, – всё ещё с опаской заговорил бес, – ну, выслушай ты меня ради бога. – От последнего слова его передёрнуло – адски, иначе не выразишься, но он отважно продолжал: – Кракен оказался полной пустышкой.

– Полной? Пустышкой? – Ага, ехидничать силы во мне находятся. Хоть и мало. Неужели прихожу в норму?

– Пардон, пустой, – с готовностью согласился бес. – Пустой пустышкой. Кем он был для Сонечки, знаешь сам. Так вот – это частность. Мизерная. В деловых вопросах его роль сводилась всего лишь к посредничеству. Курьер-с. Туды-сюды. С небес на землю и обратно. Подай, принеси, пойди на фиг. Да ещё для презентаций и переговоров он, с его внешностью аристократа, – выговаривая это, Жерар начал шутовски растягивать гласные и оттопыривать нижнюю губу, – и напыщенностью купца-миллионщика, исполнял роль убедительно выглядящей витрины.

– Ты путаешь, – перебил я. – Или он вас запутал, идиотов. Тем, что ты называешь витриной, является Софья.

Жерар скорчил сочувственно-опечаленную гримаску.

– Кто тебе сказал?

– Она и сказала. Блин, да это и без того было заметно!

– А ты поверил, – разочарованно вздохнув, упрекнул бес. – Святая простота. Запиши в памятную книжечку, Пашенька: Софья Романовна – это волчица! Государственного масштаба хищница. Она, между нами говоря, в «Союзе промышленников и предпринимателей» первый зампред. Или вице-премьер. Думаешь, просто так её в «Космополитене» на обложку поместили? Но с другой стороны… – бес сочувственно вздохнул, – ничего удивительного в твоей доверчивости нету. Мальчиков-одуванчиков вроде тебя она на завтрак кушает. Притом по дюжине за раз. Не меньше!

Для пущей убедительности он даже воздел вверх лапку с оттопыренным когтем.

– Я, значит, для неё одуванчик, – с угрозой проговорил я.

– Сто пудов, чувачок! – Он уже забыл, что я на «чувачка» сержусь. Хвостик его вновь задорно торчал вверх, глазёнки посверкивали: – Весенний, для диетического салатика.