Текст книги "Плохая жена хорошего мужа"

Ничего толком не могу сообщить о нашем разговоре. Казалось, голос в трубке принадлежит одной из тех женщин, которых фотографировал Хельмут Ньютон. Есть у него знаменитая фотография с четырьмя голыми дылдами. Точнее, две фотографии: на одной дылды одеты, на другой в тех же позах, но голые.

Эта особенность её голоса меня удивила; я встречал Дашку раньше, и назвать её модельной дылдой было никак нельзя. Миниатюрная стерва. А может, даже не стерва, просто миниатюрная. Она выслушала меня немного даже игриво, если такое возможно – слушать телефонного собеседника игриво. Игриво и конструктивно. Мы без труда договорились о встрече спустя несколько дней, накануне которой мой взбудораженный друг потащил меня в ювелирный. Во всём ему требовался советчик.

Магазин оказался, разумеется, очень известным. Праведное американское богатство, воспетое известным писателем. Все хорошие девочки мечтают. Милые финтифлюшки за многие тысячи. Наш выбор пал на кольцо, какие принято называть минималистичными. То есть простое кольцо без херни.

При покупке случился эпизод. Друг расплачивался наличными, и продавщица деликатно протянула ему анкету – отныне предметы роскоши запрещено приобретать анонимно. Сославшись на отсутствие паспорта, друг придвинул анкету мне. Я взял шариковую ручку и вписал вымышленные данные. Только домашний адрес указал точный. Сам не знаю почему. Наверное, понадеялся на подарок от магазина к Новому году. Продавщица не стала ничего проверять, а я до сих пор иногда просыпаюсь от кошмара – моё скромное жилище штурмуют налоговики.

XXХ

С Дашей мы встретились в ресторане, который выбрали потому, что все столики в другом, куда она действительно хотела, оказались заняты. Я надел белую рубашку и пиджак, как менеджер на празднике. Ки спросила, куда это я такой красивый? Сказал, что мне доверена роль посредника между влюблёнными, сказал, что я – посланник Амура. Ки не поверила.

Даша пришла вовремя. Даже как-то некомфортно вовремя; я не успел расположиться за столиком, занять позицию.

В глаза бросилась её молодость. Друг сказал, ей двадцать шесть, я бы не дал и двадцати.

Я принялся болтать, под предлогом акции и, соответственно, хорошей цены заказал бутылку белого и целых две устрицы. Панцирь одной был похож на растопыренную ладошку, вторая напоминала сжатый кулачок. Собеседница сделала заказ, подобающий своему юному возрасту, – попросила пиццу.

– Чувствую себя гонцом, которого вполне могут обезглавить, – сказал я, очаровательно улыбаясь. Я несколько раз видел свою улыбку на фотографиях: трогательно, но не очаровательно. Просто хочется думать, что иногда мне всё же удаётся вложить в улыбку очарование.

– Зависит от того, какие вести ты принёс, – сказала она.

Раньше я был склонен к элегантности. Раньше я бы тут элегантный диалог сочинил, а теперь я предпочитаю простые действия, поэтому без лишних слов придвинул к ней коробочку с кольцом.

Когда вручаешь стандартную коробочку фирменного цвета, на удивление рассчитывать не приходится. Любой дуре ясно, что там внутри.

Она примерила на один палец, на другой. Кольцо крепко устроилось на левом безымянном.

– Приятно, что он помнит мой размер, – сказала она, растопырив ладонь. Ладонь стала похожа на одну из моих устриц.

Видела бы она, как мы просили всех продавщиц по очереди это кольцо надеть на свои пальчики, но так и не пришли к однозначному выводу и решение приняли наугад.

«У неё пальцы примерно такие, как у вас, только немного другие».

Убедившись в её добром расположении духа, я достал письмо. Конверт с двумя с половиной страницами распечатанного на принтере текста. Шрифт Times New Roman, двенадцатый размер, выравнивание по левому краю, межстрочный интервал одинарный. В конце третьего листа, заполненного текстом наполовину, роспись. Прямо под текстом. Наверное, чтобы никто ничего не вписал. Чтобы я ничего не приписал. Он бы ещё на каждом листе свою подпись поставил и у нотариуса заверил.

Она погрузилась в чтение, и скоро её глаза задрожали, того и гляди прольются.

– Ты это читал? – спросила она.

– Нет, – сказал я чистую правду.

Я не читал письмо, я его написал, составив в единое целое чрезвычайно искренние, но обрывочные тирады друга. Её реакция польстила мне. Я ещё способен выбить из читательницы слезу.

Покончив с чтением, она убрала письмо обратно в конверт, вытерла глаза, снова растопырила пальцы и сфотографировала подарок.

– Ты им довольна? – спросил я, имея в виду телефон.

– Дешёвый, удобный, куча функций, – ответила она, будто работает в дилерском салоне.

– Надёжный? – спросил я.

Вместо ответа она бросила телефон за спину через правое плечо. Брось она через левое, получился бы невольный намёк на чертовщину, заключающуюся в телефоне, в фотографировании, в потакании собственному тщеславию. Получился бы намёк на инфернальность гаджетов, соцсетей и всей системы потребления. Немало поучительных рассуждений можно было бы извлечь из этой непроизвольной символики, но она оказалась правшой и швырнула телефон за спину кратчайшим путём – через правое плечо.

Пролетев в опасной близости от головы ребёнка за соседним столиком, китайское чудо электроники стукнулось о стену и отскочило на пол. Пока отец избежавшего травмы малыша осознал, что произошло, и собрался разинуть возмущённый рот, метательница обернулась к нему и воскликнула:

– Простите, пожалуйста! Я всё роняю, ужасная растяпа, надеюсь, никто не пострадал! Какой славный сыночек. Это ваш? Похож!

Отец семейства, закупоренный столь пышными извинениями, так ничего и не произнёс, разве что шикнул на сынишку, за которого только что собирался заступиться, – тот обляпался супом. Официант тем временем поднял телефон и подал хозяйке с поклоном. Она тотчас передала его мне.

– Смотри, ни царапины!

Когда принесли еду, я предложил ей попробовать устрицы – она отказалась. Она предложила мне пиццу – я согласился.

Она не выпила и бокала, а я расправился с бутылкой, после чего добрался и до её пиццы.

– Вижу, ты доедаешь корочки, – сказала она.

– Доедаю, – согласился я. – Раньше как бы не доедал, но в конце концов всё равно доедал, в том числе и за соседями, поэтому решил сказать себе: «Да, я доедаю корочки и не стесняюсь этого» – и теперь доедаю, не таясь. Вы хорошая пара, он делает осознанный выбор, присмотрел квартиру, тебя любит.

– Тогда почему его здесь нет?

– Ты не отвечаешь на его звонки.

– Он три года ничего не предпринимал, а когда я решила организовать свою жизнь, прислал тебя.

XXХ

Мы с ней расстались, и я ему позвонил. После бутылки вина, двух устриц и многочисленных корочек от пиццы я чувствовал себя непревзойдённым сватом. Я отчитался о том, что кольцо пришлось впору, было принято благосклонно и даже сфотографировано, а письмо не только внимательно прочитано, но и омыто слезами. Мой доклад подводил к тому, что конкурент повержен, а отношения не просто восстановлены, но разогреты до предсвадебного накала. Тем более что накал уже имелся, его следовало лишь перенаправить. Убаюканный дешёвым шардоне и собственным самодовольством, я захрапел под скептическим взглядом Ки.

XXХ

На следующее утро от моей эйфории не осталось и следа – голова была тяжёлой, часы забытья не освежили организм. Обнаружилась и ещё одна досадная деталь; если бы мой старенький телефон мог менять размеры в зависимости от количества полученных сообщений, то занял бы комнату целиком – друг писал мне всю ночь.

Мы часто упрекаем писателей в многословии и не случайно. Писатели повадились брать пример с маркетологов. Бывает, покупаешь овсяную крупу или капли от пробок в ушах и получаешь внушительного размера коробку. Приходишь домой, распечатываешь, а там либо насыпано до половины, либо флакончик с гулькин нос. С книгами то же самое. Купил том, прочитал десять страниц, двадцать, сто, много прочитал и думаешь, а смысл-то где? Должно же быть что-то в таком кирпиче. А ничего нет, один наполнитель и ударопрочные прокладки, можно было парой фраз обойтись.

Оказалось, многословием грешат не только писатели – все бесчисленные сообщения от друга можно было бы свести к одному: «Она опять не отвечает!» Но самым страшным оказалось другое – она сняла кольцо.

XXХ

Как он узнал про кольцо?

Секрет заключается в способе заработка своенравной невесты. Не то что бы она прямо хорошо себя обеспечивала, но кое-что каждый месяц имела.

Знаете как?

Игра.

Нет, не рулетка и не карты, обычные стрелялки онлайн. Скоростной ноут подарил ей мой друг. И вот эта молодая девушка сидит ночами за этим самым ноутом, хрустит чипсами, попивает грушевый сидр и приканчивает виртуальных монстров. А за ней через камеру наблюдают одинокие люди со всего мира. На планете живёт немало желающих смот-реть, как кто-то кого-то лишает жизни. Вспоминается президент Обама, который вместе со свитой смотрел прямую трансляцию с камер, закреплённых на шлемах спецназовцев, расправившихся с бен Ладеном. С Дашей почти то же самое, только она лишает жизни существ ненастоящих, и наблюдают за ней не американские правители, а рядовые тоскующие вуайеристы. Впрочем, может, и Обама тоже заглядывает на её канал. На пенсии времени свободного небось прибавилось. Все эти типы шлют ей сообщения, а иногда и деньжата переводят. Называется стрим.

Когда она рассказала мне об этом за ужином, я не сразу понял, в чём фишка.

– Ты стримишь в одном лифчике? – спросил я.

– Нет, конечно! – ответила она.

– Без лифчика? – я обрадовался найденной разгадке.

– Ни в коем случае! – возмутилась она. – Я в своей обычной одежде. Иногда только кошачьи ушки надеваю.

Я отпил вина и задумался. Никак не мог уяснить, зачем тратить ночь на то, чтобы смотреть, как в далёкой Москве одетая в «обычную одежду» незнакомка, обсыпанная крошками от чипсов, убивает виртуальных чудищ. Мой друг был в числе этих анонимных соглядатаев, поэтому и заметил, что кольца на пальце нет.

Гримасничая, чтобы хоть как-то взбодрить опухшую физиономию, я написал ей.

Она не ответила.

Женская натура: вчера ел её корочки, сегодня в игноре. Вчера повёл себя благородно, сегодня ноль благодарности.

Наверняка просто спит, если ночью играла.

Друг настаивал, чтобы я поехал вместе с ним к ней, выяснить, проведать, лишь бы не сидеть сложа руки.

– В загс ты тоже с ним вместе пойдёшь? – спросила Ки. – Или вместо него?

Продолжая кривить непослушный рот, надувать и втягивать щёки, морщить лоб, зажмуривать и таращить глаза, я спустился на первый этаж.

В моём подъезде две двери, как и во всех подъездах нашей широты, иначе зимой замёрзнем. Выйдя из лифта, я пересёк холл, толкнул первую дверь и уже собрался открыть вторую, ведущую на улицу, но не открыл.

Мой разум хоть и был затуманен похмельем, но не помешал мне вдруг ясно осознать, что я нахожусь в промежуточном месте. Бывают такие места, которые ещё не цель и уже не исходная точка. На подвод-ной лодке – это шлюзовая камера, в аэропорту – «рукав» между терминалом и самолётом. В таких местах не принято задерживаться, такие места мы проскакиваем, не озираясь. И вот в тамбуре подъезда по адресу своей постоянной регистрации, наутро после сватовской миссии, я ощутил, что именно здесь мне хочется задержаться. Не конкретно в этом тамбуре, хотя и он вполне неплох, а в этом собирательном промежуточном месте. Хочется сбежать из пункта А с его целями, задачами, планами и надёжным тылом, но не кидаться сразу на штурм пункта Б, а просто сойти с маршрута, затаиться, запрятаться в этой пустоте. Пусть там, за стенками люди спасают мышей, убивают собак, одалживают деньги, присматривают квартирки, заказывают семейные фотосессии, заказывают деловые фотосессии, заказывают эротические фотосессии, пытаются обрести лучшую версию себя, налаживают личную жизнь, а я просто завис в нигде.

Это было воскресное утро, я закрыл глаза, не тревожась, что кто-то вломится в тамбур и нарушит мою медитацию.

– У вас всё в порядке? – спросила консьержка.

Я не услышал, как она тихо подкралась, заметив моё промедление в тамбуре.

Ну, что на это скажешь? Ну, в порядке, как же иначе.

Друг ждал в своей машине.

– Ты что, пил? – спросил он вместо приветствия.

XXХ

Возле новостройки, где мы недавно побывали с ним и его дочерью, он свернул в переулок и остановился прямо под своими будущими окнами.

– Решил ещё раз обдумать, а заодно и напомнить бедному писателю, что можешь, в отличие от него, позволить себе новую хату в модной башне? – спросил я, используя интонацию, которую можно назвать доброжелательно-иронической. – Может быть, надо какие-то документы подписать, а у тебя при себе нет паспорта?

– Она здесь живёт, – сказал друг.

– Где?

– Вон её окно, – друг указал на одну из старых пятиэтажек, которые, к разочарованию его дочери, обещают не сносить.

– Получается, у тебя будет вид на неё.

Устремив взгляд на застеклённые створки, одна из которых, кстати, была приоткрыта, друг едва заметно кивнул. Я видел его лицо сбоку, только часть его лица была мне видна, но этого хватало, чтобы заметить; пусть его глаза и обращены к её окну, но смотрит он не на него, а куда-то ещё, на нечто, расположенное за пределами зрения, в прошлом, и в предстоящем, и вообще везде.

– У тебя вид на неё, а у неё на тебя… – повторил я, поддавшись его задумчивости. – Но у неё домик поскромней.

– Поскромней, – эхом отозвался друг.

– А у тебя модный дворец.

– А у меня дворец.

– Ты бы что выбрал: лачугу с видом на дворец или дворец с видом на лачугу?

– Всё равно, только бы с ней.

Я вспомнил макет из офиса продаж. Игрушечный новый дом в настоящем доме. В доме, которого не будет.

Обречённое дитя в утробе обречённой матери.

В моём воображении макет, который должен погибнуть вместе с офисом, начал разрастаться. Он пускал побеги новых велодорожек, обрастал свежими корпусами, скверами и детскими площадками, он поглощал и перерабатывал пространство, его окна до пола множились и настойчиво излучали приветливый свет. От этих окон стало рябить в глазах, и я зажмурился.

Мы звонили в её дверь, караулили у подъезда – впустую. Свет у неё горел всю ночь, окно оставалось открытым – это навело на мысль, что в квартире никого. На следующий день ничего не изменилось, в Сети она не появлялась.

Я сказал ему: «Перетерпи. Это наваждение».

Он ответил: «Не могу. Чувствую, что если буду терпеть, убью любовь».

И откуда у него в голове такая лирика?

Он не находил себе места. То она ему мерещилась в объятиях другого, то истерзанная маньяком.

Неизвестно, что лучше.

То есть хуже.

Он отпросился с работы и, точно частный детектив, засел в засаде. Он присылал мне скриншоты их прежней переписки, чтобы я отыскал там знаки и смыслы, чтобы интерпретировал банальности чата.

Наконец она объявилась. Шла по проезжей части вдоль тротуара, спрятав нос в высоком горле свитера.

– Где ты была? – задал дурацкий вопрос мой друг.

Он репетировал. В его планы входила мудрость, выдержка, тонкая ирония. Все эти замечательные идеи были скомканы одним порывом.

Где ты была?..

Она ещё глубже погрузила лицо в вязаное горло, только глаза смотрели. Потом освободила шею, покрутила головой и сказала, что гостила у своего жениха.

Он почувствовал себя как в семнадцать лет на осенней лесной поляне, куда мы вместе с компанией приехали собирать галлюциногенные грибы. Мы рвали грибы и сразу ели. Наши руки в налипшей еловой хвое сделались чужими, наши ноги, мокрые от росы, отделились от наших тел, под ногами разверзлась абсолютная пустота, как будто тогда двадцать с лишним лет назад будущее уже наступило и здание, в котором мы находимся, снесено и под ногами нет ни только пола, а никакой тверди вообще, а сами мы не то что падаем, а рассеиваемся.

– Не переживай так, – сказала она, вертя шеей в шерстяном раструбе, как будто голова – это деталь, которая плохо прилажена, и надо ею покрутить, чтобы загнать все штырьки в пазы, чтобы защёлкнуть надёжно и навсегда. – Я выбираю тебя. Чувствуешь, хлебом пахнет?

Его нога подломилась, рука отделилась и улетела, голова рассыпалась. Он был в кронах деревьев и на детских площадках, и в подземных гаражах, и во дворцах, и в лачугах, и в запахе хлеба, и повсюду.

XXХ

Он пропал на целый год, и я решил, что семейная жизнь его закружила. Весной мне заказали рекламный рассказ про новый жилой комплекс, и я свил сентиментальную стори про любовь и недвижимость из того, что описал выше. Девелоперские редакторы были ко мне благосклонны, только один фрагмент убрали – про дом с офисом продаж, который снесут вместе с макетом. Сказали, не хотят нервировать арендаторов.

Когда он мне написал, я удивился. Я ожидал сочувствия, но не от него. Мы медленно шли мимо деревьев, высаженных по указу заботливого мэра. Разговор, происходивший между нами, послужил началом этого рассказа: мечта осуществилась, друг поселился с дочерью и возлюбленной в новой квартире среди модных стен, велодорожек и благоустройства. Помимо двух обитателей человеческой расы (дочь не поладила с Дашкой и скоро съехала к матери) в квартире разместилась собака, аксолотль, белая мышь и удав (или питон, чёрт их разберёт, этих чешуйчатых), это не считая мороженых крыс и мух, облюбовавших вечно грязную посуду.

– Я её ненавижу, – повторял друг, как запрограммированный. – У нас два туалета, один она засорила и так загадила, что туда нельзя войти. Недавно я купил «Крот», чтобы прочистить трубы от её волос. Я приехал домой и чуть не вылил весь «Крот» ей на голову. Знаешь, как я охочусь за мухами? Я всасываю их пылесосом и смотрю, как они летают в прозрачном пылесборнике. Это напоминают мне мою жизнь. Я сунул ногу в тапок, а там насрано. Сначала я подумал, что наступил на мышь. У меня чуть сердце не остановилось – я очень боюсь раздавить животное. Особенно эту мышь. Особенно после того, как её вылечили за шестьдесят семь тысяч. Оказалось, не мышь, а говно. Собака ссыт на угол венецианского буфета, у него уже дверца перекосилась. Мне на работе сказали, что от меня несёт мочой. Я стараюсь убираться, когда есть время, прочищаю трубы, а она просто переехала в другой санузел. Один уделала, собрала косметику и перетащила в другой. Недавно звонок в дверь в четыре утра, я вскочил, оказалось, доставка еды. Слава богу, не менты. Я так и сказал доставщику: «Слава богу, не менты». Это она решила перекусить. Ты бы видел. Пирожки, блинчики, пицца, хумус, суши, салатики…

– Салатики… – хмыкнул я.

– Что? – встрепенулся друг.

– Слово смешное.

– Короче, тонна жратвы. Я спросил, куда тебе столько? Утром всё на столе, всё надкусано, раскрыто, везде мухи. Вчера я вернулся домой, она лежит на кровати. Рядом собака. А грудь у неё голая и очень аппетитная. Не у собаки. И я подумал: «Ну а что, я же имею право, в конце концов?» Настроение было хорошее. Залез на кровать, а там собачья шерсть везде, а на простыне засохшая рвота. Собака блеванула. Она эту рвоту рукой смахнула и меня манит. Этой же рукой. Короче, я просто пошёл спать в гостиную на диван. У нас уже давно ничего не было; она по ночам играет, а днём спит. Я стараюсь уходить пораньше и не возвращаться до упора.

– Это настоящая литература, – сказал я. – Твоя жизнь превратилась в настоящую литературу. Может, она задумала хитроумный план и выживает тебя? Рассчитывает, что ты психанёшь и оставишь ей свою трёшку, на которую копил десять лет?

– …а сам перееду в её бывшую, – поддержал друг.

– Будете через окошки переглядываться. Дворец – лачуга, лачуга – дворец.

– Ты бы видел, что у неё там творится, – сказал друг. – Хуже, чем у нас в санузле, настоящая помойка. Я предлагал там убраться, деньги предлагал на ремонт. Она бы её сдала, имела бы доход каждый месяц. Не хочет.

– У неё кто-то есть? – спросил я.

– Не думаю, – ответил друг. – Я бы и рад, если бы у неё кто-нибудь появился, но вряд ли. Она напоминает нашу мышь – всё время держится поближе к корму.

Я снова повторил, что его жизнь превратилась в настоящую литературу, на что он возразил, что настоящей литературой он ещё со мной не делился. Я попросил рассказать, и он предложил переместиться из-под облезлых крон в одно кафе, которое ему очень нравится.

XXХ

– Когда мы только начали жить вместе, она забеременела, – друг взял в руки перечницу и начал вертеть в пальцах. – Как-то раз сказала, что можно не предохраняться, а потом бац, задержка. Меня просто перекосило, я понял, что не хочу с ней ни жить, ни детей, ничего. И я…

Официантка принесла ему коктейль. Друг посмотрел ей вслед.

– …короче, я купил таблетки и настрогал в бутерброд с икрой.

– С какой? – уточнил я.

– Что с какой?

– С красной или с чёрной?

– С красной, – замешкавшись, ответил друг, и мне показалось, что ему стало неловко за недостаточно дорогой сорт икры, которым был замазано его коварство.

– Настрогал? – не отставал я. – Наверное, не настрогал, а натолок? Это же маленькая таблетка, а не кочан капусты.

– Ну натолок. Раздавил ложкой, чайной ложечкой прямо на столе, высыпал на масло, а сверху икры. А месячных всё равно нет. Неделю, две, три. Купил ей тест – две полоски.

На его лице мелькнуло парадоксальное торжество: его ребёнок, пусть нежеланный, оказался живучим.

– Пошёл к знакомому врачу. Вариантов в таких случаях немного. Во-первых, можно подделать анализ. Непросто, но можно найти дружественную лабораторию, они пишут, что у меня ВИЧ, она срочно делает аборт, а потом обнаруживается, что просто реактивы не сработали, я здоров, бывает. Можно подмешать ей средство, от которого у неё начнётся кровотечение, но, если она вызовет скорую, врачи могут спасти ребёнка. А бывает, что никакого кровотечения вообще не происходит и тогда она ни о чём не подозревает, но ребёнок обязательно родится инвалидом. То есть по-любому я обязан буду всё ей рассказать и объяснить необходимость аборта. Но я же не могу ей признаться, что тайно подмешиваю отраву, чтобы убить нашего ребёнка, о котором я так мечтал. А если она со своей сердобольностью откажется делать аборт и мне придётся всю оставшуюся жизнь нянчиться с дефективным?

– Понимаю, что это звучит дико, но это очень крутая литература, – сказал я. На литературе меня явно заклинило. – Только представь: мужчина добивается женщину, а потом начинает ненавидеть. Он как бы убил её своим членом – как только она ему отдалась, то сразу умерла для него. К несчастью, она успела забеременеть, он напоил её отравой, но она сохранила беременность, и появившийся на свет Квазимодо стал пожизненным наказанием отцу.

– То есть мне, – сказал друг.

– Не тебе, а персонажу, – поправил я. – Это античная трагедия.

Друг рассказал, что договорился с тем самым врачом и организовал Дашке визит. Доктор «провёл обследование, выявил патологию» и настоял на аборте. Она согласилась.

XXХ

У меня самого детей нет. Это уязвляет. У всех есть, а у меня нет. Все бездетные – мои союзники, а если бездетные знакомые вдруг заводят малыша, я воспринимаю это как предательство и вероломство. Мне стоит немалых усилий справиться с ненавистью, которая меня охватывает по отношению к этим ренегатам и их приплоду. Смотрю ленту: одна моя бывшая родила, но фоткает только колясочку – боится сглаза, другая селфится с животом, одноклассник держит на руках двойню.

Моего друга можно понять, он решил сказать «нет» ещё одной дочери, которая бы опустошала его карманы, завела бы себе зоопарк за его счёт и засорила бы слив в ванной.

Он сказал «нет» сынку, который бы сначала маниакально добивался чьего-то сердца, а потом принялся бы строить коварные козни.

Он избавил себя и планету от очередного бессмысленного нахлебника с уходящей в бесконечность телескопической перспективой потомков. Возможно, чем-то подобным руководствовался и неизвестный гад, отравивший мою собаку. Разве что он действовал не целенаправленно, его яд предназначался не конкретно моей собаке, а абстрактной собаке, абсолютной собаке. Он или она просто хотел кого-то убить, ему или ей требовалось убийство как таковое.

Друг так далеко не думал, он просто хотел сохранить свободу. Любое убийство вызвано желанием сохранить свободу: свободу от конкретного существа, свободу от тягостного созерцания чужого счастья с собакой, свободу от неясного желания отнимать жизнь, чтобы острее её ощутить. Только удовлетворив желание, можно на какое-то время от него освободиться.

– Она не пошла в другую клинику, не попыталась перепроверить, – сказал друг, глядя в стакан, который крутил в руке.

Льдинки, вишенка и остатки напитка составили композицию, утратившую резкость, открывшуюся нам будто сквозь слёзы.

– Если бы она держалась за этого ребёнка, она могла бы его спасти. Могла бы уйти от меня, но она этого не сделала. Она сама так решила. Это её решение. Дети берутся не просто так, в этом участвуют двое. Она могла бы так же обмануть меня, сделать аборт тайно, я бы не узнал. Я поступил, как обычно поступают женщины. В таких случаях не ходят к одному врачу. В таких случаях перепроверяют диагноз и принимают ответственное решение. Она своё решение приняла. Это её решение.

Я доел ореховый рулет и допил чай. Друг сказал, что закажет ещё, но я предложил просто долить в чайник кипятку.

– Как же так вышло? – спросил я, как теперь говорят, у вселенной.

Друг постучал ногтем по кромке чашки. Он молчал.

– Как же так вышло? – повторил я.

– Благодаря тебе, – ответил он вместо вселенной и нервно засмеялся.

Даже захохотал.

В таком дьявольском стиле.

Ха-ха-ха.

– Так вышло благодаря тебе. Это же ты уговорил её быть со мной.

– Что значит, я уговорил? Я просто пообщался с ней по твоей просьбе…

– Вот именно, – согласился он. – Но как пообщался! Она была в восторге, она поверила каждому твоему слову, сказала, ты настоящий друг! Постоянно тебя вспоминала. У вас ничего не было?

На моём лице возникло крайне дурацкое выражение.

– Я это понял, – сказал друг и положил руку мне на плечо. – Понял, что между вами что-то произошло. Я тебя уважаю, даже люблю, но воспитывать твоего ребёнка…

Его пальцы на моём плече сжались крепкой струбциной. Как будто он хотел приклеить мою руку к телу, от которого она отвалилась.

– Ты бы себя видел, – сказал друг.

Он убрал руку.

– Короче, так вышло благодаря тебе… Кстати, может, поговоришь с ней опять?.. Скажи, что я ремонт в её квартире оплачу, денег дам на первое время… Могу ежемесячно перевод делать… Ладно, шутка… Напиши про это роман.

– Я не пишу романов, – опомнился я.

– Ну, что-нибудь напиши. Ты же сказал, что это сплошная литература, – подловил меня друг. – Попробуй только не написать. Я хочу, чтобы ты наконец-то написал про что-то серьёзное и разбогател. Я только ради этого и рассказываю. Главное только, чтоб Дашка не прочитала.

– Если хочешь, чтобы я разбогател, одолжи мне денег, – сказал я, вспомнив о своей нужде.

– Сколько?

– Сто.

Он раскрыл сумку, нащупал прозрачный пакет с кирпичом лососёвых купюр, отщипнул и передал мне.

– Отдам после праздников, – сказал я.

Друг махнул рукой. Раздался звонок. Не звонок, а едва слышный треньк.

– Привет… да… сколько?.. Хорошо…

Он как будто-то стеснялся своего разговора, хотя я не слышал ни слова его собеседника и не понимал, о чём речь. Убрав телефон, друг объяснил, что дочь спросила, может ли купить себе кроссовки. Раньше тратила с его счёта без спросу, теперь спрашивает. Взрослеет.

– Завидую тебе, – сказал я. В тот момент мне тоже захотелось, чтобы мне позвонила дочь и спросила разрешения купить кроссовки.

– Ты не представляешь, как тебе повезло, – сказал друг.

– В плане? – уточнил я.

– В плане детей. Благодари судьбу, что у тебя их нет, – сказал друг, положил руку мне на плечо, а сам устремил взгляд куда-то мимо, куда-то непонятно куда.

– Кстати, тот дом ещё не снесли, – сказал он после того, как мы оба провели несколько секунд молча.

– Какой?

– Который с офисом продаж. Можно съездить, пощёлкать светом.

Пощёлкать светом, того, что утилизируют, побывать там, чего однажды не будет, постоять на том, что сломают, походить по тому, что превратится в пустоту, в подсыпку для велодорожек, в пылинки, мечущиеся в свете высоких окон.

XXХ

Вернувшись домой, я сказал Ки, что заработал сотку – продал рекламный рассказ.

Про стеклопакеты для окон в пол.

Разложил деньги веером на столе.

Ки залюбовалась веером и сказала, что гордится мной. От её похвалы, а ещё больше от рассказанного другом я выложил всё. Про лабораторную мышь, про удава-питона, про отравленный бутерброд с красной икрой, про заговор с врачом.

– И что, они живут вместе со всем этим зоопарком?

– Да.

– После всего этого?

– Да.

– По-моему, он просто тебя жалеет, – подытожила Ки.

– В смысле?

– Он знает, что у тебя нет детей, плохо с деньгами, да ещё и собака погибла. Хочет тебя поддержать, не хочет ранить вот и придумал всё это.

– Как придумал?

– Ну, может, не всё придумал, но подал в определённом ракурсе, чтобы ты не грустил, чтобы не чувствовал себя одиноким.

XXХ

Везде в квартире была собачья шерсть. Собаки нет, а шерсть повсюду. За плинтусами, под шкафами, под стульями. Как будто погибшая собака продолжала жить с нами. Смотрю на дверь и думаю, вот сейчас она заглянет. Смотрю на то место, где раньше лежал её коврик, и думаю, вот сейчас закрою глаза, а когда открою, на коврике будет спать моя милая серая собака, я могу, я в силах, смерти нет, смерти нет, смерти нет.

– Ты что-то сказал? – спросила Ки.

Она прошла мимо и, к счастью, не расслышала мои слова из-за шума пылесоса.

Я пылесосил. Чёрная труба втягивала серую шерсть.

Новая собака вылезла из-под дивана.

Почему я решил, что убираю шерсть погибшей собаки? У новой точно такая же серая шерсть, и линяет она так же.

Смерти нет.

Новая собака не особо боится пылесоса, не то что прежняя. Я потрепал её за ухом, когда она, после долгих колебаний и приседаний, всё же решилась подойти ко мне. Ки регулярно берёт её на руки и делает массаж плечевого пояса. Что-то вроде этого. Но собака всё равно психованная. На передержке её, наверное, пинали. Я гладил её и сожалел, что она такая психованная, некомфортная, не ластится, хвостом не виляет, ведёт себя как неблагодарная сволочь. А на морде выражение, типа, что вам от меня надо, грубые животные?

Я гладил собаку, которая напряжённо ждала возможности залезть обратно под диван, и меня не отпускала мысль, что драматургически было бы правильно взять не её, а ту, что у друга. Взять ту собаку, с которой они толком не гуляют, которая стала заложницей безответственной жалостливости.

И драматургически правильно, и вообще.

Та небось поприветливее.

В любом случае читателям бы понравилось. Читатели любят закольцованные сюжеты. Принято думать, что в закольцованных сюжетах проявляется божий замысел. Типа, вон оно как всё связано. Даже, если бы никакой собаки у друга не было, читатели бы не догадались, что я взял выдуманную собаку, что я притворяюсь, чтобы заслужить их благосклонность. С другой стороны, никому я ничего не должен. У меня уже есть собака. Пусть друг сам свою выгуливает, что мне, и в загс вместо него идти?