Текст книги "Плохая жена хорошего мужа"

Делал как для себя

Я сказал, что врач сказала, что я к ней.

Медсестра сказала, чтобы я подождал.

Прежде чем найти вход с регистратурой, я долго шёл вдоль монументальной стены.

Зачем такая основательность? Как бы то ни было, рак у нас в почёте.

XXХ

Отправил ей сообщение: «Я тут».

Получил ответ: «Сейчас спущусь».

Зашёл в аптеку, глазею.

Повсюду лекарства, лекарства, одни чёртовы лекарства и ни одного презерватива.

Бахилы есть, фальшивые сиськи поштучно есть, а резинок нет. Потрогал протез груди. Так дикари всё трогают в захваченных храмах. Всё норовят схватить, облапать. Мягкий. Был бы твёрдый, тяжёлый, из камня, например из малахита или из оникса, получилось бы классное пресс-папье.

Заглянул в лавку с париками.

Стою, чешу лысину.

– Можно примерить?

– Это женские.

– Ну и что?

– Мужчина, чего вы дурью маетесь.

Отправился в цветочную лавку – купил букет.

По пути обогнал старика с катетером, болтающимся у пояса, словно прозрачная фляжка с фантой. А вот и она.

– Поздравляю, – я вручил букет. – Отлично выглядишь.

– Спасибо.

XХХ

Идём длинными коридорами, белый халат ей к лицу.

И к лицу, и к талии, и к ногам.

В лифте я крепко беру её за волосы – не парик.

XXХ

В кабинете располагаются двое: моя и коллега.

У коллеги на лице синяки от косметических уколов.

Выразительно посмотрев на меня, коллега вышла.

– Раздевайся, ложись.

Разделся, лёг.

Она намазала мой живот слизью и принялась водить по нему фаллоимитатором, присоединённым к аппарату ультразвуковой диагностики.

Разумеется, это не фаллоимитатор, просто у меня болезненное воображение.

– Какая красивая печень.

Она смотрела на экран, а я на неё.

– В смысле красивая?

– Такая плотная.

Дверь в кабинет распахнута, из коридора доносятся разговоры ожидающих своей очереди пациентов, кушетка, на которой я лежу, скрыта ширмой. Фаллоимитатор доктора упирается в мой живот, грудь доктора нависает надо мной. Очень выразительная грудь. Требуется усилие, чтобы заставить собственные руки лежать вдоль тела.

– На ультразвуке узнаёшь о людях всё, – она размазывает по мне слизь.

– Что именно узнаёшь?

– Ты сыт или голоден, хочешь в туалет или не хочешь.

– Расскажи про меня.

– Ты сыт.

– Но я ничего не ел, как ты и велела.

– Совсем ничего? Чай не пил?

– Не пил.

– Совсем?

– Совсем.

– Совсем-совсем?

– Чай не пил, но…

– Что «но»?

– Кофе пил.

– И всё?

– Всё.

– Один пустой кофе?

– Да, один пустой кофе. Со сливками.

– Так.

– Что «так»? Разве кофе со сливками – это еда?

– Кофе со сливками не еда, а вот бутербродик…

– Что бутербродик?

– Бутербродик ты случайно не ел, чисто символически? – Она надавила мне на живот.

– Бутербродик?

– Да, бутербродик.

– Разве что совсем маленький.

– Один?

– Три.

– А тортик?

– Эклер, – признался я чуть ли не со слезами. – Ванильный.

– Поздравляю, у тебя всё в пределах нормы, хоть ты и не натощак, – она протянула мне салфетку.

– Вытри сама, – сказал я.

Она с нажимом протёрла мой живот, а я подумал, что приятно ощущать силу собственных мышц, противостоящих её ладони.

Она подошла к окну, высунулась, сорвала с ветки сливу, помыла заодно с руками и протянула мне.

– Каждый год урожай. Тут везде аппараты облучения. Умеренная радиация растениям полезна.

Я свесил ноги с кушетки и стал есть сливу.

Она оказалась сочной и сладкой, как с рынка.

– Извини, я не купил резинки. В последний момент спохватился, а они у вас не продаются.

– Плохой мальчик, – она погрозила мне пальцем. – Сама удивляюсь, почему они здесь не продаются. Видимо, считается, что смертельно больные думают только о лекарствах и совсем не думают о вечном.

Я всегда приношу ей презервативы. Иногда ей со своим ультразвуковым фаллоимитатором нужно проникать внутрь пациентов. Без резинки не обойдёшься. А больница не обеспечивает, приходится за свой счёт покупать.

XXХ

На прощанье, глядя на её декольте, я сказал, что грудь получилась очень хорошо.

– Нравится? – оживилась она.

– Как две близняшки, не отличить, – сказал я, искренне заворожённый зрелищем, открывающимся в вырезе халата.

– Всё-таки кое в чём прогресс торжествует, – сказала она. – Раньше бы я в лучшем случае с одной ходила, а теперь вон как, и жива, и левую от правой не отличить.

Меня посетило мгновенное неуместное воспоминание – тело Зои Космодемьянской было найдено изуродованным, ей отрезали левую грудь. Откуда я это знаю и зачем? Знания проникают в меня, плетут во мне метастазы. Знания так же неподконтрольны, как ассоциативный алгоритм. Алгоритм не знаком с понятием этической и литературной уместности, алгоритм просто выбирает схожие факты. Ну зачем здесь Зоя Космодемьянская, зачем эта давняя трагедия, когда уже почти всё? Но алгоритм беспощаден: левая грудь? Будьте любезны, взгляните на чёрно-белые фотографии. Разрытый снег, тело со свёрнутой к плечу головой. У меня бывает так же свёрнута голова, когда я сплю на спине, придвинувшись зачем-то к спинке кровати. Голова свёрнута, будто я прислушиваюсь к правому плечу.

– Своевременная диагностика – залог здоровья и долголетия, – сказал я.

– Плюс хороший хирург. Другой бы неизвестно как сделал, а это… – Она указала обеими ладонями на свою новую левую грудь, ладони составились в клин. – …А это делал очень хороший хирург. Делал как для себя.

Хочу целоваться

Я выпил снотворное.

Подумал, выпил ещё одну таблетку, лег и начал засыпать.

Скоро стало ясно, не помогает.

В голове гудело, веки тяжелели, но сон не шёл.

Полежав немножко, я встал, подошёл к чемодану, вытащил тяжёлый свёрток, размотал.

Стеклянным боком сверкнула бутылка.

«Обойдётся, гоняйся потом за ней, чтобы подарить», – подумал я про ту, которой бутылка предназначалась.

«Ну и пойло этот односолодовый», – я поперхнулся первым же глотком и хлебнул ещё.

Выпив виски, купленного в подарок, я лежал и страдал.

Как и любой предатель, я был наказан – золотые монеты обратились черепками, напиток оставил во рту гадкое послевкусие, которым умеет наслаждаться только сероглазая дрянь: то исчезает на месяцы, то просит: «Привези односолодовый, выпьем вдвоём».

Заснуть не удавалось.

Всё дело в нервах.

То есть в перевесе.

Здравствуйте, меня зовут Александр, и у меня перевес.

Я долго не желал признаваться даже сам себе, пихал в чемодан всё новые и новые вещи, а теперь пожалуйста – перевес почти три кило.

А денег в обрез.

Я лежал и страдал.

Перевес – плохо, то, что бутылку вскрыл, – тоже плохо.

Некрасиво дарить початую. Она ещё подумает, что с другой пил.

От волнения захотелось есть.

Я достал банку сайры.

Всегда вожу с собой консервированную сайру.

Консервированная сайра – лучший друг социофоба.

Допустим, приехал социофоб в гостиницу и не хочет ни выходить за дверь, ни разговаривать с горничной, ни видеть кого бы то ни было.

А есть социофоб хочет.

И тут социофоб достаёт сайру.

Я вскрыл железяку, в нос шибануло тихоокеанским ароматом.

Вкус скотча у меня во рту сдал позиции после первого куска.

А кто бы не сдал перед нашей-то сайрой?

Даже захотелось ещё глоточек.

Больно у сайры яркий букет.

Я отпил.

И ещё раз отпил.

И последний раз для надёжности.

За окном начало светать.

Страх перевеса сменился страхом перед перспективой не выспаться.

С детства ужасно боюсь не выспаться.

Помню, мама говорила: «Ложись спать, а то не выспишься. Выключай телевизор, не выспишься. Прекращай болтать по телефону, не выспишься».

Выспаться я должен был во что бы то ни стало!

Ну конечно, как я раньше не догадался…

На днях встречался со своим местным приятелем.

Его бросила жена.

Прямо перед отпуском.

Прямо на вокзале.

Бросила его и троих сыновей.

Сказала, что они все её достали.

Все четверо.

Сказала и ушла к старому развратнику.

Я слушал и не перебивал.

В знак благодарности за моё внимание приятель подогнал подарочек – отщипнул немножечко запрещённого вещества растительного происхождения.

Я принёс подарочек в номер и забыл.

Потому что не употребляю.

А это, между прочим, прекрасное седативное.

Кроме того, не везти же через границу.

А выкидывать жалко. Пропадёт добро.

Нашарив в полумраке, я распахнул окно, чиркнул огоньком, вдохнул и закашлялся.

И ещё разок.

И ещё.

И последний раз.

И последний-распоследний.

Не выкидывать же.

Теперь точно усну, похвалил я сам себя и накрылся одеялом.

Морфей, однако, не спешил забирать меня в своё царство.

Что-то Морфею мешало.

Точно! Чтобы спать, надо не только накрыться одеялом, но и лечь.

А лечь-то я как раз забыл.

Стоял посреди номера, накрывшись одеялом.

Я опустился сначала на колени, потом лёг целиком.

Какой чудесный ковролин. Такой ворсистый, такой плотный.

С таким ковролином больше никто не нужен.

Я прижимался к ковролину щекой и нежно его гладил.

На горизонте зрения что-то тревожно краснело.

Светящиеся электронные цифры – до подъёма оставался час.

До подъёма час, а я пьяный, обкуренный и под снотворным ласкаю ковролин.

А у меня перевес.

Это было последнее, что я запомнил. Последнее перед тем, как будильник извлёк меня из мрака.

Очнувшись, я вскочил и кинулся к чемодану.

Кипятильник – мало ли, чаю захочется, две банки сайры – это я уже объяснял, пароварка – не люб-лю готовую еду – и здоровая фаянсовая елда в виде артишока на ножке – декоративный элемент интерь-ера, увидел в витрине и не смог удержаться.

А вот и они.

Целая россыпь.

Гостиничные флаконы с шампунем, гелем для душа и бальзамом для тела.

Каждый день сгребал.

Не пропадать же добру.

Я отхлебнул односолодового.

Грамм сто, считай, нет, польстил сам себе, скривившись. А может, и сто пятьдесят.

Мужик, каждый глоток по полстакана.

Написал ей сообщение.

Везу обещанное.

И фотку бутылки приложил. Так, чтобы уровень был не очень заметен.

Прочла, но не отвечает.

Дрянь.

Отпил ещё.

Тоже дрянь.

Она опять меня кинет, а я как дурак с этой бутылкой таскаюсь.

Выложил одну сайру, взвесил.

Недостаточно.

Со вздохом выложил вторую.

Взвесил.

Как взвесил?

Безменом взвесил.

Настоящий мужчина не покидает дом без безмена.

С тоской посмотрел на сайру, пропадёт добро.

Вскрыл, вытащил кусок, прожевал, запил, второй кусок, запил.

Больше не лезет.

Разгрыз витаминку.

Кисленькая.

Подержав на ладони, разгрыз ещё парочку.

Никогда не думал, что витамины такие тяжёлые.

Запил.

Эх, хорошо. А может, остаться? Здесь так славно, ласковые прикосновения ковролина, шампунь.

Пошатываясь, вошёл в душ.

Шампуни я не для себя собираю, для неё.

Она однажды сказала, что любит гостиничные шампуни: смотришь на эти флаконы, тюбики, пакетики и гадаешь, какая от них будет пена, чем они будут пахнуть. Представляешь себя в путешествии в номере с незнакомцем.

Волоку отовсюду эти дурацкие шампуни, но видимся мы редко.

Может, потому, что я часто уезжаю.

Она любит, когда я её мою.

Говорит, это высшее проявление доверия.

А ещё спать вместе.

С этим у нас не очень: то она не в настроении, то мне пора.

Интересно, многим она заказывает шампуни?

Со многими чувствует себя, словно в путешествии?

Ко многим испытывает доверие?

Придётся оставить, но хоть что-то использую.

Я выдавил на голову один шампунь, другой, рот наполнил зубной пастой.

Так себя перемазал, что еле отмылся.

Зато добро не пропало.

Оделся впопыхах, духами попрыскался граммов на двадцать – двадцать пять, не взвешивая, застегнул чемодан и выскочил из номера.

В такси стал искать по карманам паспорт.

Самое время искать паспорт, когда уже едешь в такси.

Паспорт нашёл, а ещё нашёл шапочку для душа.

Такая вещь полезная. В шапочке для душа можно мыть клубнику, купленную на улице. Две шапочки для душа успешно заменят вам бахилы.

Интересно, она пользуется шапочками для душа?

Прячет ли свою копну в шапочку для душа?

Про шампуни они хотя бы говорила, а про шапочку ни слова.

Подарю ей эту.

Бутылки всё равно уже нет, в номере бросил. Там и оставалось-то на донышке.

Сдавая багаж, посмотрел на весы.

Недовес почти килограмм. Чёртов безмен…

Скорбя по шампуням, с отвращением отвернулся от беспошлинного алкоголя.

Уже сидя в кресле двенадцатого ряда, получил сообщение.

«Хочу целоваться. С тебя бутылка».

Эх, столько добра пропало.

Волчий табак

Сетевое кафе, время года тёплое, время суток – между завтраком и обедом, день будний, посетителей всего двое – мужчина и женщина, заняли укромный столик за колонной.

На столике чашки с горячими напитками, мужчина и женщина то и дело подносят чашки к губам, посматривая друга на друга и усмехаясь. После каждой такой усмешки другой спрашивает: «Что?» Мол, чем вызвана улыбка? На это «что?» он или она реагируют мимической гримаской, означающей что-то вроде «ну надо же» и «ну вообще» с позитивным оттенком. Впрочем, их диалог не ограничивается одним словом, на очередное его «что?» она отвечает целой фразой: «Всё-таки хорошо, что мы решились». Последнее слово она произносит как иностранка – вопросительно и после паузы, будто на ощупь. Смотрит на него как на учителя, уместно ли применила возвратный глагол во множественном числе прошедшего времени?

Он улыбается и кивает, его лицо выражает сдержанное согласие – глагол выбран верный: хорошо, что решились, но распалять её радость он опасается – одно дело единожды решиться, другое – превратить это в систему.

– У тебя правый глаз косит, когда ты волнуешься, – говорит он и тут же спохватывается. Очень уж ласково получилось. Но поздно. Она хоть и смущена за свой самоуправствующий правый глаз, но его вниманием обрадована.

– Я не знала, – говорит она.

Возможно, с целью переключения темы разговора, а может быть, побуждаемый искренним любопытством, он спрашивает о её сыне – почему у её младшего сына такое редкое имя?

Она смотрит на него, подносит чашку ко рту, смотрит в чашку. Она наклоняет чашку, но губ не разжимает. Она ощущает губами колеблющуюся кромку остывающего напитка, так и не разжав губ, ставит чашку обратно на стол.

– Это было два года назад, в конце лета, как сейчас… Что я говорю, ты же знаешь, у него вчера был день рождения! Короче, лето, жара, я сидела дома со старшим, Юра работал. Юра молодец, очень порядочно себя вёл, я могла ни о чём не тревожиться. Он снял квартиру побольше, сделал ремонт, и мы туда как раз въехали. Я была на восьмом месяце, он же у меня недоношенный… В общем, сижу дома, старший спит, чувствую, какая-то активность в животе, думаю, рано, не волнуюсь, активность продолжается, и тут я понимаю, что началось. А Юра на работе. Я гуглю ближайшие роддома, на Соколиной Горе меня посылают, отвечают: «Девушка, не приезжайте, у нас всё переполнено, мамочки в коридорах лежат». Нашла на Варшавке, вызвала такси, старшего в кенгурушку, и поехала. Они там, конечно, удивились немножко, но отправили в палату, разрешили с ребёнком, с условием, что орать не будет. У меня молоко тогда тоже было, и я его кормила постоянно. По карте у меня один срок, а по факту… Вторая беременность случилась скоро после первой, циклы нарушены, все запутались. Короче, я в палате, а в животе движуха. Зову врача, он посмотрел и говорит: «Да она рожает». И срочно меня на стол. Старшего я няне отдала, иду в родильное отделение. У них родильное отделение на шестом этаже. Я без вещей приехала, и халатик мне выдали на первом. Бывают халаты, а бывают халатики. Это был реальный халатик. Медсестра меня в лифт завела и говорит: «Халатик снимай. Халатик к первому этажу приписан». Я говорю: «Вы озверели? Я же голая и босиком». А она: «У нас строгий учёт. На шестом свои халатики». Никогда в лифте не ездила голышом, а роды прошли легко. Меня, правда, разрезали непонятно зачем, но потом зашили. Я недавно проверяла, смотрела с зеркальцем, вроде нормально зашили – врачи там хорошие. Больница треш, а врачи хорошие. Вечером Юра приехал, вещи привёз и старшего забрал. А когда нас выписали, мы сели дома, смотрим на него, он такой маленький, смешной, начали имя выбирать по справочнику, прямо по алфавиту пошли. Долистали до Я, ничего не нашли и снова к А вернулись, и смотрим, такие, как мы могли пропустить – это же вылитый он!

Она тронула чашку обеими руками, наклонила и посмотрела на остатки напитка.

– Хочешь ещё? – спросила она.

Он огляделся по сторонам. В их уединённом закутке казалось, что даже назойливый официант про них забыл.

Он подсел к ней, и она расстегнула рубашку. Он склонился к её соску, аккуратно обхватил его губами и втянул. Ребёнок хватает сосок куда бесцеремоннее. Ребёнок сразу знает, что и как сжимать. С возрастом сосательный инстинкт у мужчины сменяется сексуальным. Мужчины робки там, где требуется решительность, и грубы, когда нужна нежность. Он сжал губы плотнее, у неё сбилось дыхание. Она коснулась его головы обеими руками, будто боялась обжечься, а потом схватила крепко и прижала.

Скоро он высвободился из её пальцев, отстранился, отсел. Он насытился, ещё когда они были в одном из номеров гостиницы, и теперь согласился скорее из вежливости.

– Тебе нравится? – спросила она.

– Очень питательно, – ответил он, сдерживая отрыжку.

– Обменялись белками. Я тебя глотала, ты меня, – пошутила она. Вышло очень прямолинейно, кажется, он немного испугался этой прямолинейности.

– Как ты считаешь, меня там нормально зашили? – спросила она торопливо.

Ей неловко за резковатую шутку, которая, по её расчёту, должна была ему понравиться, она заискивает и хочет услышать слова одобрения.

– Нормально, я бы не заметил, если бы ты не сказала, – отвечает он.

– Моя гинекологиня удивилась, что я вообще что-то чувствую! Я, типа, ничего чувствовать не должна после такого разреза, а я всё чувствую, всё-всё! Раньше было ярче, но и теперь приятно. Даже какие-то новые ощущения появились.

XXХ

Через несколько дней он вспомнил о чаепитии за колонной и решил, что пора ей написать.

Как дела?

Она ответила, что после их встречи застегнула рубашку не на те пуговицы и в таком виде вернулась домой. Никто ничего не заметил.

А ещё вот.

Она прислала видео.

В кадре её рука, сжимающая длинную палку. Палкой она стукает по грибам, похожим на лампочки. Это дождевики. В деревнях их называют «волчий табак». Грибов много, они растут среди мха, покрывающего давно упавшее, сгнившее дерево. Вокруг лес. Лучи солнца образуют на листве прихотливый дрожащий узор. Удары палки вызывают глухой звук. Прибитые грибы распыляют густое жёлтое облако.

Лес за решёткой

Дом у леса.

Терраса.

Стол.

За столом четверо.

Женщина средних лет, её супруг – мужчина средних лет, их институтский друг средних лет и молодой человек, годящийся всем им в сыновья. Он, впрочем, тоже приближается к возрасту, который принято называть средним.

Четверо людей средних лет сидят на веранде. Все они, кстати, и в самом деле средние, не особо выдающиеся. Люди как люди. И собака под столом тоже вполне обыкновенная, и лес за забором ничем не примечателен. Вот такая мизансцена.

Если и дальше писать в этом духе, получится пьеса. А тут не пьеса, а рассказ.

Пригласили меня в гости на дачу. Очень славная женщина пригласила: и умная, и готовит. Она хотела со мной вроде как дружить, и муж её был вроде как не против.

Заодно они позвали институтского друга. Он недавно в очередной раз женился, обзавёлся ребёнком, годным во внуки, и перебрался в Европу. Институтский друг приехал в отпуск на родину, и наши с ним аудиенции решено было рационально совместить.

Весь день мы провели на террасе.

Хозяйка рассказывала, как построила этот дом, муж только деньги давал и долго не знал вовсе, где дом расположен и сколько в нём комнат.

Даже количество этажей было ему неизвестно, два или три.

Она говорила, а он налегал на виски из магазина беспошлинной торговли.

– Я нашла бригаду, ездила за материалами, а он… – Хозяйка кивнула на супруга, и тот застенчиво улыбнулся. – А он заявил, что ноги его здесь не будет, пока не подключат воду и отопление.

Смог бы я жить в доме, где ни к чему не приложил руку? Ощущал бы я такой дом своим? Всё-таки некоторые вещи надо делать самому.

– Кусты вот эти своими руками посадила, – махнула хозяйка в сторону кустов. – А вон те с таджиками. Газон он не косит, нанимаю человека.

Муж отпил из маленького стаканчика и позвал собаку. Собака отвернулась.

– А сын помогал? – спросил друг юности.

Оказалось, сын был очень занят. У него работы по горло, не успевает один проект сдать, другой наваливается. Работящий мальчик.

– А почему вы завели ребёнка, сына, так поздно? – спросил друг юности и признался, что ему это всегда было интересно, но не решался любопытничать.

Хозяйка подумала и снова кивнула на мужа – он откладывал. Сын – её решение.

К обеду явился молодцеватый пожилой люмпен в белой курортной фуражке на красномордой голове. Собака ему приветственно повиляла.

Гостя усадили во главу стола, поднесли и наложили.

Он выпил, заел и пустился в доброжелательную критику.

– Вон щель, конопатить надо. А тут штукатурить, иначе отвалится. Здесь перестелить, потому что криво.

Восседая во главе стола, он обозревал весь дом и участок, даже те уголки, которые никак не мог видеть. Ни один изъян не укрылся от его деловитого ока. На просторной террасе стало тесно.

– Я человек занятой, но так и быть, найду время, а то пропадёте вы тут без меня, – сжалился красномордый, жуя.

Муж хозяйки молчал, его улыбающаяся голова клонилась всё ближе к стаканчику.

XXХ

К ужину подали грибы. Хозяйка посетовала, что грибы покупные, фермерские шампиньоны, хотя лес вот он.

От леса нас отделяла решётка, за которой весь день шастали грибники. Грибники косились на нас, а мы следили за ними. Казалось, что мы в парке диковинок; только неясно, кто на кого пришёл поглазеть.

Указывая на грибников, хозяйка сообщила, что они всегда её опережают. Муж за грибами не ходит, а она постоянно опаздывает. У них вон и калитка есть прямо в лес. Но замок заржавел и не открывается, приходится кругом обходить. Из-за этой калитки и опаздывает. Только однажды ухитрилась пяток подберёзовиков найти, да и те червивые.

XXХ

Тут появился жук.

XXХ

Он то приближался, то удалялся, но очень скоро целиком завладел нашим вниманием.

Его жужжание навевало тревожное чувство неотвратимости.

За неделю до того я был на театральной премьере. Во втором акте из шкатулки выпустили бабочек. Незамысловатый, но эффектный режиссёрский приём.

Как только бабочки вылетели на свободу, зрители тотчас потеряли интерес к пьесе. Актёры продолжали исполнять свои роли, демонстрируя мастерство перевоплощения, но всё это померкло рядом с бабочками. Про актёров вспоминали, только если бабочки на них садились. Вон тому, бородатому, одна спустилась на плечо, и он, не будь дурак, ловко это обыграл. А вон та, в парике, едва не наступила на бабочку. Зал охнул, кто-то вскрикнул «стой!», актриса вздрогнула и до конца спектакля так и не смогла вернуться в образ.

Жук произвёл точно такой же эффект – застольное действо продолжилось, но следить за ним стало невозможно. Хозяйка решила, что жук явился по её душу. Только и ждёт удобного момента, чтобы десантироваться к ней в причёску и доставить невыразимые страдания. Она вздрагивала, дёргалась, а потом потеряла самообладание и взвизгнула:

– Сделай что-нибудь!

Муж, который к тому времени уже практически воткнулся в стаканчик, принялся этот самый стаканчик ласково увещевать:

– Да ладно тебе, – сказал он стаканчику. – Это просто жук.

Жук продолжал кружить над столом.

Столкнувшись с настырностью непрошенного насекомого и таким к себе отношением со стороны супруга, хозяйка выскочила из-за стола и спряталась в доме.

Звон захлопнувшейся двери, застеклённой прозрачными квадратиками, разбудил мужа.

Он вынул из стаканчика нос и огляделся.

Я вспомнил, как в детском саду во время тихого часа один мальчик описался. Когда его повели переодеваться, он смотрел на нас, других детей, точно такими глазами.

XXХ

Высоко подняв голову, муж встал на нетвёрдые ноги и взмахнул салфеткой.

Взмах, другой, третий.

Со стороны могло показаться, что он порывисто с кем-то прощается.

С припозднившимся грибником, с кустами, посаженными другими мужчинами, с домом, построенным чужими, с лесом, который вот он и одновременно недоступен.

XXХ

Один из неверных взмахов принёс результат – жук был сбит.

На полу его настиг тапок.

И откуда эта прыть…

XXХ

Всё случилось так быстро и обыденно, что никто сначала не поверил.

Включая самого мужа.

Теперь на его лице был укор.

Вы должны были остановить меня.

И успокоить её.

Почему вы бездействовали?

Он позвал супругу, и та изволила явиться. Она что-то жевала. Осмотревшись и не увидев опасности, она одарила своего героя поощрительным эпитетом. Он потянулся к ней губами, но она отвернулась, как отворачиваются от собаки, норовящей лизнуть лицо.

Со стороны леса раздался мелодичный перезвон. Все повернули головы. По опушке шёл тёмный грибник, он вёл палкой по прутьям. Прутья издавали мелодичный перезвон.

XXХ

Наутро я проснулся очень рано, но второй гость уже бодрствовал. Он читал книгу.

– Если бы не алкогольные зорьки, я бы вообще не читал.

Выйдя на террасу, я увидел две вещи: грибника за забором и собаку на полу.

Грибник воровато рыскал под берёзами, собака рычала и била что-то лапой.

Жук.

Тот самый вчерашний жук.

Он ещё шевелил лапками, отчего и стал игрушкой для собаки.

Выглядел он безнадёжно, поблизости уже рыскали муравьи.

Я добил жука.

Некоторые вещи надо делать самому.

XXХ

В электричке на обратном пути продавались нелопающиеся мыльные пузыри. Я подумал, что если выдувать такие пузыри дома при закрытых окнах, то скоро все комнаты забьются пузырями и людям не останется места. Как будто пришёл красномордый в белой фуражке.

А ещё я думал, что так и не смог обратиться к хозяйке на «ты», хоть она на этом очень настаивала.