Текст книги "Плохая жена хорошего мужа"

Таксистка с Украины.

Галина.

Муж верный, дети здоровенькие, собака породистая.

Работать начала случайно. Раньше они с мужем цветами торговали, а потом родственник приехал и в такси устроился. Пока она ему помогала с навигатором разобраться, сама втянулась.

А следом муж.

Пять лет прошло, а у них уже и квартира в ипотеке, и рабочая машина в лизинге, и личная машина в другом лизинге, и цветочная лавка плюс упомянутые дети с собакой. Всё шло нормально, разве что бесили пассажиры, которые наличными рассчитываются и начинают свои купюры отслюнявливать не заранее, а когда уже на место приехали. Пробка, затор, сзади гудят, а какая-нибудь кошёлка в сумочке роется, соточки с полтинничками сортирует. Нет чтобы заранее озаботиться. И ещё, конечно, раздражают девушки, которые вызывают такси прямо в середину торгового комплекса, а потом скандалят, что не видят её машину. Ну не может она в торговый комплекс въехать, чтобы куриц этих забрать. Или вот пьяные девушки после клубов права качают. Езжайте тихо домой, нет, они грубят.

А в остальном всё хорошо, только вот пандемия. Уже второй месяц даже бензин не отбиваем. Свою машину продали. Вырученное пустили на оплату ипотеки и аренду цветочной лавки. Заказов нет. Весна – пора свадеб, но свадьбы запрещены, в гости люди не ходят, на похороны не ходят. Цветы вянут, невесты плачут, прибыли нет.

А работа вообще нормальная. Пару раз было, конечно… Один раз даги мрачные сели, когда вышли, заплатили, но сказали, что была б она мужиком, не заплатили бы. А в другой раз сели хмыри какие-то и давай талдычить, чего это она такая молчаливая. Она им: «Некогда мне с вами разговаривать, я же за рулём, мне отвлекаться нельзя, я за вашу безопасность в ответе». А они в бычку. Она машину тормознула, ключ вытащила и бежать. Они за ней два квартала гнались среди бела дня, и никто, прошу заметить, ни один прохожий не вступился, никто полицию не вызвал.

А так нормально, правда, сейчас совсем тухло. Ежемесячных выплат сто сорок тысяч, а взять их негде. Обклейка машины за свой счёт, рейтинг водителя формируется из баллов, а баллы люди редко ставят. Ставят только, если не понравилось. И у тебя сразу рейтинг падает. Москва нравится, красивый город. Любимые районы… набережная Тараса Шевченко, Рочдельская и Сити. Вот этот треугольник. Там рестораны, клубы, офисы, всегда клиентов много.

Пришёл врач.

Подруга на экране вся превратилась в зрение и слух, насколько это было возможно в её состоянии.

Новый врач сильно отличался от предыдущего – из спецсредств на нём была только жалкая тряпичная масочка и бахилы.

– А вы дистанционно диагностируете? – донеслось с экрана.

Врач вздрогнул.

Строго говоря, это был никакой не врач, что подтвердила печать с надписью «фельдшер», которую он позже шлёпнул на обрывок бумажки со списком леденцов от кашля. Фельдшер вздрогнул и отшатнулся.

– Не диагностируем.

– А ваш коллега был готов меня дистанционно диагностировать, – продолжила подруга свою речь, подходящую больше для комедии положений про выпившую тётку, чем для этого остросоциального повествования с нотками философских размышлений. – А почему вы без халата?

Фельдшер не ответил. По нему прямо видно было, как он притворяется, что не услышал её вопрос.

– Я могу раздеться, – сказала подруга, явно решившая разрушить остатки моих планов написать серьёзный документальный текст.

– Вы мешаете мне выполнять свой долг, – сказал фельдшер.

– Извините её, – сказал я. – Она по Москве соскучилась. Очень хвалит нашу медицину.

Фельдшер велел мне разинуть рот, прислушался к дыханию (прямо через футболку) и выписал леденцы. Рецепт составил на клочке бумаги. Печать, как уже было сказано, сообщила его положение в медицинской иерархии.

Выполнив свой долг, фельдшер скомкал маску в карман, бахилы незаметно бросил на пол и сбежал. Подняв двумя пальцами бахилы, я подумал, что его визит получился таким же смятым.

– Вот видишь, я здоров, – сказал я.

– Он мне не понравился, – сказала подруга.

– Никто не любит правду жизни, – сказал я.

XXХ

Мои заказчики оказались недовольны.

Заказчики такого не ожидали.

Заказчики поставили задачу показать героев нашего времени, а не пьяных пассажиров, фрустрированных русских девушек из русских городов и гостей из Средней Азии, проедающих долгожданную свадьбу. Заказчики хотели за свои деньги посыла со знаком плюс и справедливо негодовали. Люди платят за хорошее настроение, за счастье или за имитацию счастья. За юность, за свежесть.

Как уставший чиновник с молодой проституткой.

Как измождённый читатель с позитивной книгой.

Нужно что-то ненавязчивое, магнитик для холодильника. Что-то милое и знакомое. И чтобы хорошо кончалось.

Я выслушал заказчиков с уважением и вниманием. Я кивал и благодарил, повторяя, что редактура всегда к лучшему.

Всё это стало напоминать рассказы писателя Довлатова про журналистские компромиссы. Только я не журналист, я просто обеспечиваю заказчику изощрённый рекламный материал, моя роль изначально предусматривает покладистость. Так что никакого компромисса, просто выполнение обязательств.

Я снова созвонился со своими подопечными.

Узбек сказал, что люди стали злее, деньги заканчиваются, менты требуют носить маски, а сами без масок.

Русская девушка из русского города сказала, что у неё сломался самокат, а сервисы закрыты. Устала пешком километры наматывать, но вариантов нет.

Курьер-москвич сказал, что, несмотря на его подвижность, заработать особо не удаётся.

Галя сказала, что они с мужем думают, что ещё продать кроме машины, чтобы выплатить очередной взнос.

Таксистка из Махачкалы сказала, что у неё всё хорошо, добрые люди подкинули ей денег и она погасила кредит, который отрабатывала в Москве. Теперь можно с чистой совестью возвращаться домой.

Я спросил, что же за люди такие добрые?

Дядя и тётя. Они внесли за неё последний взнос.

А что был за кредит?

Автомобильный.

Значит, у неё теперь свой автомобиль?

Нет.

Почему?

Дядя и тётя забрали автомобиль себе.

То есть они внесли последний взнос и забрали автомобиль себе?

Да, но они её выручили. Если бы они не внесли последний взнос, пошли бы проценты.

А все остальные взносы оплачивала она?

Да, все остальные она.

Получается, дядя и тётя получили машину за ничтожную часть стоимости?

Получается, так.

Какие планы?

Выйти замуж.

Зачем? Вы же самостоятельная современная женщина.

Мне это не нравится.

А за кого замуж?

Всё равно, лишь бы содержал. Готова второй женой. Разведёнку первой никто не возьмёт. Второй брак для второго сорта. Только второй женой, такой вариант её устраивает. Да, брак не защищён законом государства, но шариатским законом защищён, слава Аллаху.

Чувствуя, что закладываю первый камень будущего великого романа, я спросил её про домашнее насилие.

Нет, её никто никогда не обижал. Муж не бил, просто ушёл к другой. Зато деньги у неё одалживает до сих пор. Вообще, вокруг много мужчин-альфонсов, которые только и думают, как окрутить очередную бобровую женщину.

Бобровую – значит состоятельную.

А она хочет второй женой, первой по-любому нереально. А второй норм. Пусть мужик ходит к одной и к другой, но не тайно, а открыто. По расписанию. И деньги будет давать, это закон, слава Аллаху. А без денег зачем? Без денег она не согласна.

Про убийства чести ничего не знает, слава Аллаху. А вообще, лучше мне не донимать её странными вопросами, а посмотреть в этот гугл-негугл, там всё написано.

У меня на телефоне кончились деньги, наш разговор оборвался. Я срочно кинул на счёт тысячу и перезвонил.

Голос собеседницы был скучающим и выжидающим одновременно.

Заподозрила неладное.

Почуяла, что я задумал великий роман.

Кстати, укольчиками косметическими я случайно не интересуюсь? Она в свободное время специализируется. Сто двадцать рублей за укольчик.

Очень выгодно.

На дому.

Можно и ногти заодно сделать.

Будете как новенький.

А что?

Шанс.

А то я иногда по утрам себя не узнаю.

Может, воспользоваться выгодным предложением, омолодиться? Блокировать мимику? Заодно и ногти в порядок приведу. Кутикулы распарят, заусеницы обстригут, нарастят, залачат.

А главное, соберу материал про современную независимую самостоятельную женщину из отсталого региона.

На её аватарке в телеграме размещена изогнувшаяся стриптизёрка в наряде восточной танцовщицы. Поверху надпись: «Самая денамичная женщина Шехиризада… Денамила мужика 1001 ночь… рассказывая ему Сказки».

Особенности орфографии и стилистики хочется сохранить. Так всегда поступают авторы великих романов про героев из народа. А ещё мне кажется, что настал момент вздохнуть. Пора уже хорошенько вздохнуть.

XXХ

Я вздохнул.

Потом снова вздохнул и увидел, что собеседница спит.

Она откинулась на белом диване, уронив руки между коленями. Обычная поза в подобном случае. Её всегда так и описывают. Руки всегда свисают между колен.

В тот день, когда её укусил клещ у водопада, она всё-таки осуществила свою мечту – нырнула в пенящееся озерцо, образовавшееся под свергающимся со скалы потоком. Она разделась и, аккуратно ступая по скользким камням, прыгнула туда, куда ей указал Фил. Он выбрал безопасное место, чтобы она не разбилась. Разгребая холодную прозрачную воду руками, она, улыбаясь, выдувала пузыри и смотрела по сторонам. Среди покрытых трепещущими водорослями булыжников, на самом дне покачивался кенгуру. Зависшее в невесомости тело. Прямо йог, умеющий надолго задерживать дыхание. Только мёртвый.

Я смотрел на фрагмент интерьера, попадающий в обзор камеры её ноутбука. Диван, стакан, доска с планом дел.

Раз, два, три – гоу!

Набор предметов благополучного западноевропейского быта. Западная Европа давно перестала быть географией. Западная Европа – это перебравшая вина благополучная бездетная женщина пятидесяти лет, которая мечтает уехать в далёкие края, оказаться наедине с дикой природой и стать звездой ютуба, но ограничивается прогулками по близлежащему заповеднику и перепихонами с садовником.

Аккуратно, чтобы не потревожить её, я закрыл экран.

Ки всё ещё спала.

Я выглянул в окно – никого. Это затянувшееся первое января мне нравится. Хочу, чтобы так было подольше.

Простите меня, владельцы ресторанов, кафе и малого бизнеса, простите владельцы торговых центров, простите авиа– и железнодорожные перевозчики.

Простите меня, мои собеседники, таксисты и курьеры. Знаю, вы терпите убытки, но мне так нравится этот мир на паузе.

Мне так нравится, когда все спят.

Я отвернулся от окна и отредактировал все пять интервью с учётом пожеланий заказчиков.

Я убрал весь негатив, оставил только уверенность в завтрашнем дне и готовность преодолевать любые трудности.

Полуголодное проживание несостоявшегося узбекского жениха с мамой пришлось удалить.

Лайфхаки девушки-курьера про оплачиваемые работодателем прогулки, её жалобы на усталость и нищету пришлось удалить.

Грубость сотрудников супермаркетов, двух крыс, встреченных москвичом-курьером, его расизм и мизантропию пришлось удалить.

Погоню пассажиров за Галей через два квартала и обрушение Галиного благополучия пришлось удалить.

Однако я не только резал, но и добавлял.

В основном от себя.

Не помню что.

Что-то деликатное, но запоминающееся. Что-то такое, что каждый из них вполне мог бы сказать.

Но не сказал.

Мог бы сделать, но не сделал.

И получились герои.

Нашего времени.

Несуществующие, но милые.

Только дагестанская таксистка в последний момент отказалась.

Запретила писать о себе.

Но мне за неё всё равно заплатили.

А как же я?

Соблюдая правила, мы шли пешком. Две с лишним мили, согласно гугловскому шагомеру, три с половиной километра, если верить онлайн-конвертеру величин измерения. В этой прогулке заключается много достоинств: можно рассмотреть дома и сады вокруг домов, можно нагулять аппетит, можно набрать треть дневной нормы пешехода, составляющей, как известно, десять тысяч шагов, можно, наконец, сэкономить на «Убере».

Ки очень любит всё еврейское. Бородатые брюнеты вызывают в ней живейший интерес. У меня бабушка еврейка, а выгляжу я так, будто не только бабушка, поэтому Ки до сих пор ко мне неравнодушна. По той же причине наш религиозный друг всегда зовёт нас на шаббат.

Мы опоздали на полчаса, но хозяева встретили нас радушно. Он, она, четверо детей и его пожилая мама. Два года назад я нарисовал всю их семью. Только без мамы. И без четвёртого, четвёртый родился недавно. Я сделал славный портрет, сам себе удивился, насколько симпатичными они у меня получились. Работал в смешанной технике: использовал акрил, пастель и цветные чернила. Теперь, разглядывая стены, я своё произведение не увидел, зато увидел их портреты чужого авторства, довольно жалкие, надо сказать.

Без лишних слов мы приступили к ритуалу – исполнению традиционной песни «Шалом Алейхем». Слаженности в наших голосах не было: дети канючили, жена постоянно поправляла тарелки на столе, а мама делала большие глаза, всячески давая понять, что терпит эту архаику только из жалости к сыну, нашедшему себя в религии. Глядя в книжку-шпаргалку, я фальшивил и сбивался, мой голос то угасал, то вдруг возвышался, как звук далёкой радиостанции. Ки заглядывала мне через плечо и тонюсенько вторила.

Кое-как спели, помыли руки, сначала правую, потом левую, и закрыли рты до тех пор, пока не отведаем праздничного хлеба. Мама, вопреки Закону, настойчиво предлагала мне налить виноградного соку. И себе самому, и Ки, и, главное, ей. Не зная, имею ли я на это право или не имею, пользуясь молчанием хозяина, я подчинился и налил соку и себе, и Ки, и, конечно, маме.

Сок оказался вкусным, отхлебнув, мы с Ки обрадовались отсутствию гадкого вина. Доро́гой мы фантазировали, каких блюд хотелось бы избежать. Пресной рыбной бяки хотелось бы избежать, непонятных фрикаделек в жёлтом бульоне хотелось бы избежать, курицу лично мне хотелось бы избежать, грубо нарубленный салат хотелось бы даже не видеть. Курицу Ки любит, она её всегда ест очень сосредоточенно, а я не могу. Если бы она хотя бы вкусная была. Мой опыт посещения этих традиционных ужинов довольно скуден, и ещё ни разу мне не попадалось ни одно вкусное блюдо. Каждый раз я думаю, почему бы просто не выпить чаю с халой? Хала всегда удаётся, и этот раз не стал исключением. Я похвалил халу в довольно пышных выражениях. Оказалось, хала покупная.

В тот день в Петербурге обрушился спортивно-концертный комплекс. Мы пересматривали видео, снятое с коптера, который облетал демонтажные работы и зафиксировал, как всё стало сыпаться, как сварщик, точно в фильме-катастрофе, побежал к люльке, как оператор подъёмного крана, видимо, в целях безопасности, стал люльку отводить, как сварщик прыгнул и то ли схватился за поручень улетающей люльки, то ли не успел схватиться и рухнул в клубы поднявшейся пыли. Видео сопровождалось записями переговоров этого сварщика с прорабом, который велел ему отстегнуться от люльки и работать без страховки. На записи слышно, как сварщик спрашивает: «А как же я?» Ответа он не получил, возражать не стал, отстегнулся и принялся резать одну из железных вант. «А как же я?» – были последние его слова. То есть нет. Это были последние слова, которые удалось записать. Наверняка он потом что-то кричал. Перед тем как побежать по рушащейся крыше к ускользающей люльке, он наверняка что-то кричал, прежде чем исчезнуть в клубах бетонной пыли, он что-то кричал. Но его не было слышно.

По пути на праздничный ужин, пока мы шли мимо новых и старых благополучных домов, утопающих, как говорится, в тропической растительности, мимо выпотрошенных домов, в которых идёт ремонт, пока жаловались друг другу на предстоящий рацион, мы невольно возвращались мыслями к этим кадрам, думали про бегущего по осыпающейся крыше человека. Фальшивя песней «Шалом Алейхем», отпивая виноградный сок, цедя с ложки жёлтый бульон, которого всё-таки не удалось избежать, деликатно отказываясь от рыбной бяки, я то и дело вспоминал сварщика.

У мамы зазвонил телефон. Не зазвонил, а издал электронный звук. Старая моторола-раскладушка. Хозяин дома очень громко на маму шикнул.

«Мама, мы же договаривались!»

Мама принялась оправдываться, типа, мало ли что? А вдруг тревога? А вдруг кому-то помощь нужна? На это она получила ещё несколько упрёков в нарушении религиозной традиции. Невестка презрительно отвернулась. Старенькая моторола меня очень растрогала. Десять лет назад был вполне модный телефон, а теперь пенсионерское убожество.

Самого младшего, с сопливым носом и длиннющими ресницами, разевающего рот, как рыба, и под конец обкакавшегося, унесли спать. Первых троих отец семейства называл по имени, а этого четвёртого просто обозначил «номер четыре». Раньше писал нам: у нас родился Яков, у нас родилась Сара, у нас родился Константин (назвали в честь русского дедушки), а про этого – номер четыре. В итоге я не знаю, как его зовут, наверняка что-то библейское. Если бы у них на фуфайках имена были вышиты, как у футболистов, тогда другое дело. Короче, четвёртого унесли, и отец семейства затеял духовный разговор. В качестве примера выбрал курицу – блюдо с жареными ножками стояло в центре стола.

Хозяин дома заявил, что любая курица рада быть съеденной человеком. Это ему раввин сказал в радиопроповеди. Ну что такое курица, сами подумайте? Бессмысленное существо, ворошащее землю своими чешуйчатыми лапами и клюющее червяков. Век её краток, открытий она не совершает, вакцину отсмертельного вируса не изобретёт, даже летать не способна. Может разве что снести яйцо для яичницы и отдать своё молодое (желательно) тело для гриля.

Мы выслушали это с искренним любопытством. Ки, будучи вечной гостьей в мире еврейских мудростей, перечить не стала, а я (на правах внука своей ба) спросил, не кажется ли ему такая концепция немного эгоистичной? Вспомнились рекламы мясных продуктов, на которых представители различных видов домашнего скота и птицы гостеприимно приглашают отведать себя.

Хозяин дома пропустил бороду через кулак и собрался мне возразить, но унесённый в дальнюю спальню номер четыре заорал. Сначала родители как бы не замечали его криков, хозяин дома даже что-то сказал, что, мол, курица… а потом встал и прикрыл дверь в гостиную. Но крики всё равно было слышно. Они с женой пустились в короткие препирательства относительно того, кто пойдёт укачивать четвёртого. Он сказал, что менял ему подгузник, она возразила, что встаёт к нему по ночам. В итоге всё-таки пошла она.

– Я сам этого хотел, – сказал отец семейства по-русски. – Она неплохо справляется, – добавил он про свою жену и уточнил: – Для американки.

Дочь Сара заметила на полу таракана и завизжала.

– На шаббат нельзя! – вскрикнул отец, предотвращая желание четырёхлетней малышки раздавить насекомое.

Мы с Ки отвели глаза от таракана, всячески выражая своё безразличие к антисанитарии. Таракан тем временем скрылся под шкафом со священными книгами.

– Папа, ты дурак! – воскликнула дочь тоже почему-то по-русски, но с акцентом.

Хозяин дома посмотрел на нас и пожал плечами, мы сделали лица, обозначающие, что это пустяки.

Сорок лет назад его мать эмигрировала из Ленинграда с малолетним сыном, теперь ей неловко за него. Вместо того чтобы пользоваться благами комфортного города на берегу тропического океана, он заточил себя в шерстяной костюм, одурманил своими химерами коренную американку и плодит детей, которые изначально обречены быть его заложниками.

Зачем ему столько, если он закрывается от их воплей?

Он хочет наделать как можно больше людей, похожих на себя, и потеснить других? Хочет иметь побольше союзников в стране, которую ему так и не удалось покорить? Хочет получить небольшой, но зависимый от него коллектив, в котором он повелитель?

Я подумал про человека, бегущего по разрушающейся крыше, – хозяин дома сам похож на такого человека, хочет спастись, уцепиться в прыжке за люльку, а сил ему должны придать дети, его руку должны удлинить дети, оттолкнуться ногами помогут дети, пальцы не разожмутся благодаря детям, дети задержат стрелу крана, дети подхватят и понесут. А если не понесут, то хотя бы услышат его крик.

Сколько у того сварщика братьев или сестёр и есть ли они вообще?

Что станет с его родителями?

Была ли у него жена или подружка?

С женщинами он был ласков или груб?

Любил ли он женщин вообще?

И что по поводу детей?

Дети есть?

Во что превратилось его тело после падения?

Станет ли его близкая женщина смотреть на его тело, или похоронит в закрытом гробу? Станут ли дети горевать о нём?

Во время очередной вспышки суеты, вызванной сменой блюд, перекладыванием младенца и окриками на остальных троих, мы с Ки обменялись соображениями о судьбе курицы. Во-первых, о какой курице речь: о свободной фермерской курице, разгуливающей по лужайке, или о несчастном бройлере в клетке? Радость быть съеденной как-то связана с тем, что тебя съест именно еврей, или почётно оказаться в желудке у человека любой нации и вероисповедания? Чтобы испытать эту радость, следует непременно скормить себя человеку? Стервятник или лиса сгодятся или это полумера?

XXХ

В две тысячи первом году берлинский программист Бернд-Юрген Брандес нашёл в интернете мужика, тоже компьютерщика, между прочим, который изъявил желание его съесть. Этот второй, Армин Майвес, незадолго до их виртуальной встречи похоронил мать и проживал один в огромном фахверковом доме. В Сети доступен интересный фрагмент их переписки.

Вот, например, пишет Майвес: «Я очень жду нашей встречи, уверен, будет классно».

Брандес отвечает: «Надеюсь, встреча будет действительно классная. Будильник уже поставил?????»

Брандес ведёт себя как девушка перед первым свиданием. Он спрашивает, убивал ли уже людей его онлайн-собеседник. Тот признаётся, что делал это «к сожалению, только в мечтах». Зато каждую ночь.

Брандес спрашивает: «Значит, я у тебя первый?»

Майвес отвечает, что не так-то просто раздобыть человечину, в супермаркетах она не продаётся. И опять добавляет «к сожалению».

Брандес наседает с вопросами, почему Майвес уверен, что ему понравится? А вдруг стошнит от крови? Собеседник успокаивает: кровь его возбуждает, однажды он даже сам проколол себе палец, чтобы глотнуть хоть капельку.

Далее в переписке следует высокопарное рассуждение о том, что кровь – сок жизни, вся эта вампирская муть. Истинно по-женски Брандес выражает надежду, что Майвес не спасует: «Надеюсь, ты не скуксишься и сможешь довести дело до конца без проблем».

Майвес явно не склонен к бахвальству, он страхуется: «Откусить твой пенис определенно будет непросто – живая плоть гораздо более упругая, чем жареное мясо. Но так или иначе, наша мечта обязательно сбудется».

Брандес тревожится, не доставит ли его тело мороку Майвесу. Тот уверяет, что знаком с правилами разделки туш и, кроме «пары коленок и всякой ерунды – кожи, хрящей, сухожилий», от Брандеса ничего и не останется. Он всё хорошенько высушит и перемелет в муку.

Брандес радуется, он слышал, из такой муки получается хорошее удобрение. Он чувствует, что он у Майвеса первый. Майвес выражает надежду, мол, хорошо бы, чтоб не последний, но так не хочется «дёргать» кого-то с улицы, предпочтительнее всё же найти добровольца. Брандес соглашается, закон надо соблюдать.

Их встреча вскоре состоялась. Майвес угостил гостя обезболивающими, снотворным и выпивкой, после чего попытался исполнить обещание – откусить тому член. Это оказалось и в самом деле хлопотно, пришлось пустить в ход нож. Отрезанная часть тела берлинского программиста была приготовлена в вине и со специями, но всё равно оказалась жёсткой. Ещё живой Брандес попросил Майвеса отрезать от него ещё что-нибудь, а затем убить, однако тот убил его сразу. Всё происходящее снималось на видеокамеру.

Майвес разделал Брандеса и рассортировал по пакетам, которые пометил надписями: «стейк», «вырезка», «филе». Пакеты он сложил в морозилку. Мясо своего «первого» Майвес изощрённо готовил почти год, позже на суде он сказал, что с каждым куском его память о Брандесе крепла. Попался он по неосторожности, случайный студент наткнулся в каннибальском чате на его объявление о поиске новой жертвы. Психологи узнали, что в детстве Майвес подвергался материнской тирании. В тюрьме он стал вегетарианцем.

Эта история вдохновила многих людей искусства, её не раз экранизировали, а солист группы Rammstein Тилль Линдеманн сочинил про Майвеса песню.

Лично мне кажется, что съеденный Брандес куда интереснее. Меня интригует его осознанный выбор выступить в роли добровольного блюда. Будучи технарём, человеком, далёким от мистицизма и абстракций, он решил не просто умереть, а усладить своей плотью, причём при жизни, другого человека. Видимо, осознание того, что его плоть питает ему подобного, а он, превратившись в удобрение, воплотится цветами, видимо, эти мысли дарили ему наслаждение.

XXХ

Исходя из рассуждений хозяина дома, где мы встретили шаббат, куры и прочая живность повально испытывают то же самое. Возможно, это чувство более упрощённое, примитивное, но сходство очевидно. Иначе откуда на упаковках с котлетами, стейками, ножками, грудками, вырезками, голяшками и прочим изображены счастливо улыбающиеся птички, овечки, коровки и свинюшки? Кстати, если взять курицу на руки и начать слегка её покачивать, то голова курицы всегда будет в одном положении. У кур в голове встроенный стабилизатор. Мечта любого кинооператора. Мы питаемся существами, обладающими суперсилой.

Означает ли всё это, что животные являются мазохистами с нотками гомосексуализма, как Брандес? Ощущают ли они своеобразную власть над человеком, ведь без их плоти все эти склонные к философии любители барбекю просто загнутся.

Разве не удивительно, как много может пронес-тись в голове человека за несколько мгновений? Пересказывая здесь историю Брандеса и Майвеса, я потратил немало времени, а там, на шаббате, все эти картины промелькнули мгновенно.

Напоследок Ки упомянула о готовящейся в Москве выставке моих графических работ. Хозяйка оживилась, спросив, сколько примерно может стоить сделанный мной два года назад портрет их семьи?

– Тысячу долларов, – сказал я почти уверенно.

Они с мужем переглянулись.

XXХ

На обратном пути мы обратили внимание на сад. Уже стемнело, но в свете фонарей можно было разглядеть живописные кущи, заполнившие один из участков вдоль улицы. Мы остановились.

Чего там только не было: и пальмы, и гигантские цветы, и растения в горшках. Одни распускались продолговатыми листьями, другие – округлыми. У одних листья были густо-зелёные, а у других будто забрызганы красной и жёлтой краской. Отдельные листья были столь широки и длинны, что в них запросто можно было бы запеленать не только номера четыре, но и его трёхлетнюю сестру, у некоторых листьев были красные прожилки, а из горшка, подвешенного над калиткой, кокетливой стрелой торчала белая орхидея.

Заворожённые этой растительной бездной, в которой переплетались воздушные корни, шуршали насекомые и шелестела листва, мы не могли сойти с места. Начавшийся дождь напомнил, что нам предстоит пеший путь домой.

Идя вдоль сада, мы увидели объявление о его продаже. На добротном фанерном щите значилось, что участок составляет семь с половиной тысяч квадратных футов и подходит для постройки отеля на тридцать два номера. Имя риелтора – Гэри Файнберг.

Хорошо бы в Питере тоже сейчас прошёл дождь, прибил бы всю пыль рухнувшего спортивно-концертного комплекса. По крайне мере, дождь прибьёт пыль во мне.

Мимо проехала машина и в свете её фар стало видно – с неба конкретно поливает.

Осознав, что угодили под настоящий тропический ливень, мы промокли до нитки.

XXХ

Бывает, мне снятся сны, где я подвергаюсь опасности. Меня терзают враги или нападают дикие животные. Я вскакиваю в ужасе и сетую, что остался неотомщённым… Я стараюсь снова заснуть или хотя бы погрузиться в подобие сна, контролируемого сознанием. Я делаю это для того, чтобы вернуться в мир сновидений и разобраться с обидчиками: измочалить злодеев, размозжить башку клыкастому кабану. Такие реванши успокаивают.

Нечто похожее я пытаюсь прокрутить, снова и снова просматривая видео со сварщиком, бегущим по рушащейся крыше. Я смотрю и думаю, что вот он сейчас всё-таки допрыгнет до поручня люльки, схватится, не сорвётся, успеет спастись, надо только подогнать его силой мысли, дунуть ему в спину, подтянуть немного, чтоб, как в кино, прыгнул, ухватился, выбрался, чтобы потом всю жизнь рассказывал, прибавляя небылицы и добродушный матерок.

Чтобы придать мыслям силу, я представляю на месте сварщика себя. Я оказался на крыше в поиске заработка, я послушался торопливого начальника, спросил по-детски: «А как же я?» – и, не получив ответа, согласился работать без страховки. Бетон под ногами рассыпается, я вижу, как люлька, влекомая стрелой крана, уносится в сторону, насмотревшись боевиков, прыгаю к ней, но не поспеваю и, беззвучно, разинув забитый пылью рот, падаю, чтобы сотни тысяч раз быть просмотренным на ютубе.

XXХ

Следующим утром я сказал, что странно воспринимать Бога столь буквально.

– Что? Ты очень тихо говоришь, – сказала Ки.

Я крутил в руке каменное яблоко, купленное на воскресной барахолке. Я повторил, что в наше время, живя в Майами-Бич, очень странно воспринимать старинные учения напрямую. Странно напяливать на себя чёрный шерстяной костюм, принуждать жену носить парик и рожать детей как из пулемёта.

– Не самый плохой вариант для эмигранта. В местное общество вписаться трудно, надо вкалывать, карабкаться, а религия от этого избавляет. Можешь не заниматься спортом, не париться о заработке, трахать при этом молодую американку, которую не надо возить в круизы.

– Он её совершенно поработил, – сказала Ки.

– Поработил, – повторил я.

– Что? Не слышу, – сказала Ки.

– Ничего, – ответил я.

– Никак не могу позабыть того человека, – сказала Ки.

– Я тоже, – сказал я.

– Что? – спросила Ки. – Я тебя не слышу. Ты очень тихо говоришь. Ты так тихо говоришь, я не могу разобрать ни слова. Бурчишь себе под нос, а потом обижаешься. Я не могу ни слова разобрать. Повтори, пожалуйста, я ни слова не поняла. Ты очень тихо сказал. Так тихо, как будто специально. У меня вроде нормальный слух, но я совершенно тебя не слышу.