Текст книги "Плохая жена хорошего мужа"

Здравствуй, дочь. Угости гостя, разогрей что-нибудь, кофейку бы. Пиджак вчера забыл. Ты какая-то отёкшая, залило тебя. Зарядку надо делать.

Отец снимает пиджак со спинки стула, надевает, проходит в санузел, дверь оставляет открытой, пускает шумную струю, продолжает разговор, говорит о стране, которая куда-то катится, такое происходит, зарвались совсем, у ментов, у фейсеров ни чести, ни совести, ценники конские, на смену старикам с понятиями приходят сопляки, у которых только бабки на уме, ни один вопрос решить невозможно, ну какие тут реформы?

Она отвернулась, варит кофе, отец любит, чтобы в турке.

Отец выпускает газы, говорит, что вчерашний салат с чечевицей до сих пор даёт о себе знать, копошится с молнией на брюках, выходит на кухню, возвращается в санузел, спускает воду. Снова оказавшись на кухне, отламывает от багета горбушку, кусает, крошки осыпаются на пол. Он открывает холодильник, засовывает пальцы в чашку с оливками, выхватывает две, суёт в рот, обгрызает, принюхивается к воздуху.

– Прибралась бы, уже обедать пора, а у тебя вчерашние тарелки коростой покрылись.

Отец продолжает принюхиваться. С возрастом он стал похож на крысу.

– Тут накурено. Ты не куришь?

– Нет, папа.

– Нет бабы хуже, чем та, от которой несёт, как от пепельницы.

Он сплёвывает косточки в кулак, бросает на скатерть, вытирает ладонь о полотенце, подходит к манежу, протягивает ладонь к головке ребёнка, гладит головку ребёнка, ребёнок издаёт радостные звуки.

– Ну, я пошёл.

– А кофе?

Кофе уже вот-вот, по краям турки собираются пузырьки.

– Не успеваю, дочь. Пора.

Отец посылает ей воздушный поцелуй, идёт тропинкой. В распахнутой калитке коротко показывается его чёрная Optima c синей мигалкой на крыше.

За спиной шипение и фырчание, коричневая жижа прёт из турки, прыгает по белой варочной поверхности.

Она поднимает брошенную отцом зелёную бархатную подушку, затыкает дверь. Губкой собирает с пола крошки, останавливается, смотрит на оставшиеся крошки, собирает их пальцем, надавливает пальцем, несколько крошек прилипают к пальцу, она подносит палец ко рту, облизывает.

Она несёт недоеденную горбушку в кладовку, кладёт в картонную коробку-ловушку, мышь не проявляет энтузиазма. Как хочешь, уговаривать не стану.

Она вынимает из холодильника чашку оливок, в которую сунул пальцы отец. Высыпает всю чашку в ведро. Она вытаскивает ребёнка из манежа и забрасывает себе на грудь, как носильщики цемента забрасывают себе на грудь двадцатипятикилограммовые мешки. Ребёнок радуется, топчет её, хватает за лицо, тычет пальцами в глаза, дёргает волосы, подцепляет губы и ноздри. Она смеётся, играючи отбивается от ребёнка.

Разносится запах, и, если бы это был киносценарий, следовало бы прописать поведение актрисы: она морщит нос, принюхивается к подгузнику, что-то такое, наглядно показывающее, что именно пахнет и чем. Хоть это и не сценарий, но она поднимает ребёнка над собой, принюхивается.

Она достаёт чистый подгузник, располагает ребёнка на столе, переупаковывает. Она думает, это похоже на упаковку подарков: загнул, сложил, прогладил.

Запах ещё слышен, а ребёнок уже проголодался. Она прилаживает ребёнка к груди. Ребёнок сосёт, мышь пищит. Или показалось.

Она достаёт бутылку шипучего вина, открывает как можно тише, смотрит в раздумьях на горлышко, пока смотрит, следом за дымком показывается пена, пена не выкипает и опадает обратно внутрь бутылки.

Она наливает в чашку, отпивает. Почему в чашку, сама не знает. Просто не нравится слово «бокал».

Тренькает телефон – месседж от супруга. Заедет водитель, заберёт папку.

Она наливает шампанское в чашку, дожидается отстоя пены, наполняет до краёв, пьёт большими глотками, ложится на диван, засыпает.

Её будит водитель. Он уже у ворот. Кнопка, жужжание замка, идёт через лужайку, ботинки стучат по ступеням, здравствуйте, добрый день. Вот папка, забыл, да, дел много, закрутился, вчера говорил весь вечер, как бы не забыть и забыл, отмечали, да, спасибо, спасибо, здоровье самое главное, спит, да, если негромко, то ничего.

Водитель будто бы искренне любуется ребёнком, приговаривает «молодец», узнав о сегодняшних первых шагах.

– А у меня теперь ателье, – водитель уже стоит с папкой в двери.

Водитель открыл с партнёром ателье, шьёт элитные сорочки, индивидуальные мерки, ткани из Италии, уникальное предложение, посмотрите инстаграм, покажите супругу, для вас скидка.

Водитель откладывает папку, достаёт телефон. Первая фотография, вторая фотография, третья фотография. На всех трёх фотографиях один и тот же мужчина, красавец из приморского южнорусского городка, самец с бородкой, примеряет рубашку. На одной фотографии он трогает манжет, на другой трогает ворот, на третьей просто излучает жизненную силу и перспективу тяжеловесного соития.

– Обязательно подпишитесь.

– Обязательно подпишусь.

– Давайте помогу. Подпишитесь и покажите друзьям. Сделаю вам шоколадное предложение. Это мой партнёр, фотогеничный, правда?

Она добросовестно отыскивает телефон, открывает инсту, открывает поиск, какая первая буква? Вот, нашла, подписываюсь.

– Вы подписались, – сообщает водитель. Он молчит, как бывает после важных слов, вспоминает, не забыл ли чего, не упустил ли какой элемент самопрезентации.

– Разбилось? – водитель дёргает подушку-затычку.

– Не надо дёргать, порвёте, там края острые.

XXХ

Она решает сфотографировать ребёнка, пока дневной свет. Одной рукой она держит телефон, другой теребит ребёнка. Она цокает языком, произносит ласковые слова. Ребёнок вертит головой, отворачивается, ей никак не удаётся поймать прямой взгляд ребёнка. Этим ребёнок напоминает очаровательную, но непонятливую собаку. С собаками такая же морока.

У неё получается фотография вполне годная для ленты, она выбирает эффектный фильтр, но, когда доходит до этапа «поделиться», она отказывается от своего замысла. Она открывает мессенджер, чтобы отправить фотографию мужу, он хороший отец, он оценит. Она не отправляет фотографию, сама не знает почему. Вместо этого она идёт в кладовку, заглядывает в коробку-ловушку. Увидев её, мышь пищит. Она повёрнута к ней боком. Смотрит и пищит.

Она отпивает шампанского, которое снова налила в чашку, рассматривает мышь. Если налить внутрь шампанского, если наполнить картонку-ловушку шампанским, то можно успеть отпить, пока из зазоров между стенками не хлынет. Изысканный напиток с захлёбывающейся мышью.

Она ставит ловушку на пол, возвращается в гостиную. Ребёнок куксится, трёт глазки. Она закидывает ребёнка себе на грудь. Ребёнок прилаживается. Она гладит ребёнка. Если внимательно наблюдать за ней, можно увидеть, как на её лице сначала преобладает умиротворение и даже умиление, затем умиление переходит в негу, нега нарастает, она хмурится и наконец отрывает ребёнка от себя – ей больно. Она поднимается в спальню, укладывает ребёнка на широкую кровать, ребёнок засыпает.

Она осматривает спальню, в целом порядок, вещи на местах, не пыльно. Муж против уборщицы, посторонние люди в доме и всё такое, но она сама хорошо справляется, домашние дела увлекают. Обои она сама выбирала, растительный узор для спальни в самый раз.

За окном лужайка в снегу, калитка, забор. Перед воротами тёмные полосы от колёс, асфальтовая дорога со снежными проплешинами и процарапками, точно покрашенная под старину доска, чёрный оттаявший ободок чугунного люка с сугробиком-зрачком посередине.

На лестнице она держится за перила, пробует правой, затем левой ступнёй край ступени. Что, если поскользнуться, упасть, удариться копчиком, съехать, стучась затылком. Каково это?

Она выкуривает ещё одну сигарету, выдыхает в шумящую сетку вытяжки. Она не слышит сигнал поступившего сообщения, телефон лежит на диване. Ей нечасто пишут, тем более звонят, поэтому она не уделяет телефону особого внимания.

Она спускает окурок, полощет рот, собирает слюну и, некрасиво скривив губы, длинно сплёвывает.

Как там мышь, не сдохла?

Трясёт ловушку. Жива. Всё, хватит, как говорила бабушка, валандаться. Она кидает ловушку в ведро, суёт голые ступни в угги, выходит с ведром на веранду, подпирает дверь мужниным ботинком. Можно и не подпирать, стекло всё равно уже разбито, доступ есть. Ботинок, строго говоря, не ботинок, а элегантный длинный предмет обуви из дорогой кожи. Ступни у мужа узкие, изящные.

Сейчас она вытряхнет ведро (ей нравится по-старомодному выносить мусор в ведре) в контейнер на улице и перепоручит истребление мыши мо-розу.

Телефон звонит. Она ставит ведро на пол, отыскивает телефон по звуку, смотрит на экран. Телефон звонит, она смотрит, звонок прерывается, она смотрит. Экран погас, а она ещё смотрит. Подобные сцены обычно призваны показать, что звонивший играет в жизни героини особенную роль, настолько особенную, что она сначала не нашла в себе силы ответить, а потом не может вернуться к своим делам. Именно так всё и обстоит. Очнувшись от раздумий, она производит известные манипуляции и перезванивает.

– Привет.

– Привет.

– Ты звонил?

– Да, я звонил.

Пауза.

– Я звонил, потому что хочу тебя увидеть.

– Я дома с ребёнком.

– Я приеду.

– Не очень хорошая идея.

– Бери ребёнка, посидим в кафе.

– Я не готова выбираться.

– Тогда я приеду. Я бы не настаивал, но хочу попрощаться.

Что делать? Вытащить первым делом тарелки из посудомойки или пропылесосить? Или забить? Она не обязана стараться ради незваного гостя. В любом случае не до ведра, тем более оно почти пустое. Стекло, оливки, попорченные мышью макароны, несколько костей и надёжно завязанный в пакет подгузник. Она заносит ведро обратно в дом, ставит куда положено.

Она нарезает сыр, раскладывает орехи, жёсткую колбасу, оливки. На пол падает маленькая итальянская зефиринка. Чудесная хрупкая зефиринка размером с пуговицу на пальто. Зефиринка разбивается, рассыпавшись розовыми сладкими осколками. Она собирает сладкие осколки пальцем, обсасывает палец, собирает оставшиеся крупинки влажным пальцем, снова обсасывает. Держа палец в губах, она свободной рукой вытаскивает ловушку. Мышь смотрит, но не пищит. Она кладёт ловушку на прежнее место на пол кладовки. Она моет руки и закуривает. Выдыхая дым, вспоминает, что не включила вытяжку. Включает вытяжку, вытяжка шумит.

XXХ

Он идёт через лужайку, калитка позади него медленно закрывается, оставив по ту сторону жёлтый автомобиль такси.

– Ещё раз извини, что вот так вдруг.

Она жестом приглашает его сесть, сама садится на противоположный край дивана. Она указывает на угощения, он берёт орех или ягоду, что-то мелкое. Она разливает остатки шампанского по бокалам, в его присутствии она не станет пить из чашки. Он тянет руку, чтобы избавить её от необходимости наливать напиток, но она не обращает внимания на его жест. Они пьют, то и дело смотрят друг на друга, их взгляды иногда встречаются. Они молчат, иногда он кивает, будто ведёт сам с собой беззвучный диалог. На маленьком экране бебифона разметался чёрно-белый ребёнок. Картинка как в фильме ужасов.

– Я уезжаю.

Она смотрит на чёрно-белого ребёнка, кивает.

– Переезжаю, – уточняет он. – С концами.

Она кивает.

– Недавно я подумал, что я тут делаю… Думал и ничего не придумал… Раньше я…

Он замолкает, она смотрит на экран, кивает, хотя он больше ничего не говорит.

– В общем, хотел увидеться напоследок.

Он берёт со столика бокал, вертит в пальцах, ставит на место. Он поворачивается к ней, смотрит на неё, она смотрит на чёрно-белого ребёнка. Он встаёт с дивана, говорит «ну пока», мешкает недолго, тянет руку коснуться её плеча, не касается, вместо этого хватается за ручку двери.

Веранда, заснеженная лужайка, калитка, жёлтый борт, удаляющийся мотор. Она смотрит на чёрно-белого ребёнка, смотрит, вскакивает, бежит по лестнице, оступается, некрасиво падает, ударяется коленом, врывается в спальню, хватает спящего, прижимает к груди, целует. Разбуженный ребёнок хнычет. Она целует всё личико ребёнка, шепчет, что слава богу, слава богу, жив, жив, жив.

Она пляшет, держа ребёнка на руках, кормит ребёнка, несёт ребёнка вниз. Ребёнок играет в манеже, она допивает свой бокал, допивает его бокал. Телефон издаёт звук поступившего сообщения. Она читает сообщение. Сообщение от мужа. «Останусь ночевать в городе, очень много работы». Она кладёт телефон на столик, отыскивает за макаронами сигареты, возвращается на диван, закуривает, выдыхает дым прямо перед собой.

Со второй сигаретой она идёт в кладовку, мышь ещё жива. Она поднимает ловушку с пола, в одной руке ловушка с мышью, в другой сигарета. Она обходит дом. Ремонт очень удался, кафель, обои, мебель, занавески, всё её заслуга. Беременная ездила по магазинам, выбирала, отстраивала мастеров, добивалась результата.

Из окна спальни открывается прежний вид, разве что стемнело и зажёгся уличный фонарь. Снежный зрачок в центре чугунного ободка пристально смотрит.

Она открывает окно, выходит на балкон, угги она так и не сняла. Воздух морозный, в руке ловушка с мышью. Она смотрит на калитку, на забор, на колючую проволоку, напоминающую безлистный плющ, смотрит на следы колёс, на белый зрачок в чёрном ободке.

Она стоит у ограды балкона, сметает снег, опирается на ограду. Ловушку с мышью она положила в просторный карман домашней кофты. К приезду гостя она никак специально не переоделась, не хотела показывать, что он ей важен, хотела показать обратное. Она смотрит на зрачок, перекидывает ногу через ограду, хватается за водосточную трубу (хорошо, взяла металл, а не пластик), без особых усилий спускается, спрыгивает в сугроб. Она доходит до калитки, задирает ногу, упирается в ручку, подтягивается, перепрыгивает на улицу.

Оказавшись рядом с люком-глазом, она разметала ногой снежный зрачок и пошла по пустой улице. Фонари, заборы, сугробы, дома. Оранжевый свет в окнах, рекламное благополучие.

– Сейчас я отнесу тебя подальше и навсегда избавлюсь. Отнесу так далеко, что ты никогда не сможешь найти дорогу обратно. Я не хочу тебя убивать, но мы не сможем ужиться вместе, а дом всё-таки мой, я всё сама сделала, плитка у меня ручной работы, латунные перила на заказ.

Она добирается до детской площадки. На детской площадке никого, только яркий белый свет фонаря. Она засовывает пальцы в ловушку, хочет достать мышь, но мышь прилипла крепко. Она смотрит внутрь ловушки на мышь, ставит ловушку в урну. Не бросает, а именно ставит ловушку на дно урны.

Она идёт домой. Фонари, заборы, оранжевый свет рекламного благополучия. Она возвращается на детскую площадку, последние шаги пробегает – она уже успела замёрзнуть в одной кофте и пижамных штанах. Она достаёт ловушку из урны, мышь моргает. Она суёт ловушку за пазуху к самой груди, пальцы, коснувшись соска, намокают.

Она бежит, она перелезает через калитку. Она останавливается на лужайке, смотрит на дом. Из её рта вырывается дыхание, дыхание превращается в краткое белое облачко, облачко на мгновение заслоняет дом. Облачко рассеивается, и дом создаётся перед ней заново. За стеклянными дверями гостиная, освещённая оранжевым светом. В гостиной букеты, диван, камин, книжные полки, манеж с ребёнком. Ребёнок стоит на шатких ножках. Она вспомнила свой сон, во сне она видела это.

Он воспримет нормально

Она обратилась к религии, когда кончились деньги.

Однажды она чуть не надела хиджаб из-за одного мужика, но опомнилась, и не любит, если ей об этом напоминают.

Теперь религия вошла в её жизнь.

Деньги кончились, и вошла.

Её всегда содержал отец, но он постарел; давление, два инфаркта, подлые партнёры. Финансовая река обмелела.

Сначала пришлось сократить часы в салоне красоты, перешла с ресторанов на кофейни, сменила пиджаки Chanel на пиджаки, похожие на Chanel, а потом и вовсе прекратила светскую жизнь. По меркам обыкновенного россиянина положение её было более чем сносным, а для многих и завидным, но она была убеждена, что показываться в обществе «в таком виде» нельзя, а жизнь прошла.

Другая бы завела любовника, но эта с брезгливостью относится к присутствию инородных тел внутри себя.

Выход один – религия.

Ходить-то куда-то надо.

Сначала заглядывала в церковь от случая к случаю.

Как бы случайно.

Потом отстояла одну службу, другую, вошла во вкус, ноги уже не так гудели, и голова не сильно кружилась от духоты.

Она даже обзавелась наставницей. Ею стала давняя знакомая, хозяйка сети маникюрных салонов.

Запах свечей, перешёптывание, пение хора, склонённые головы, непонятные слова, косынки и бороды соткались в густое облако уютной духовности.

Религия дарила массу впечатлений и помогала убивать время не хуже модных диетических блюд и косметических процедур.

А главное – недорого.

И вот однажды в город привезли святыню.

Такое событие пропустить было никак нельзя. Имелась только одна загвоздка – очередь.

К храму, где святыню выставили, заранее начали стекаться тысячи верующих.

Погода, как назло, стояла прекрасная: тепло, но не жарко, свежо, но не ветрено, облачно, но без осадков.

Не отвертеться.

XXХ

Она подождала какое-то время, может, народ схлынет, может, ещё чего.

С бабками в приходе поговорила, те напутствовали, мол, надо идти непременно и непременно очередь отстоять со смирением и молитвой.

Она вздохнула и надела что получше. Деликатно нарядилась, без выпендрёжа, без перьев, как говорится.

Машину приткнула в тупиковом переулке.

Вся округа по ходу движения очереди была забита автомобилями паломников. Найдя свободное местечко, она порадовалась, не без злорадства, что успела втиснуться прямо перед «рено», набитой какими-то нищебродами. Они на неё посмотрели разочарованно, а она пультом царственно пикнула и поцокала к очереди.

XXХ

Очередь описывать не будем.

Обычная очередь, как будто в тюрьму с передачками – большинство бабы стоят.

Мужички попадались редко, да и те с виду хлипкие, скрюченные.

Она подумала, что с мужиками в стране и в самом деле проблема. Где их брать, непонятно. В музеях их нет, в спортзалах – раз-два и обчёлся, в очереди к святыне одни доходяги.

Ну да ладно, пора гнать грешные мысли и сосредоточиться на благости, на смирении, на том, что у святыни попросить.

А в самом деле? Ведь это же чудотворная святыня, можно просить, вдруг сбудется.

Например, чтобы снова были деньги.

Что значит деньги?

Надо уточнить: сколько, как часто, в какой валюте.

Хочу миллион в месяц.

Миллион – это ок.

Хотя что такое миллион…

Ни о чём, только долги раздать, дыры заткнуть, коммуналку заплатить.

Надо два.

Два миллиона – это нормал.

Но как-то нескромно.

Просто вот так взять и предъявить, типа, хочу два ляма каждое первое число.

Неуважительно как-то, не смиренно.

Хорошо, ни вам ни нам – полтора!

Полтора миллиона рублей ежемесячно.

Хочу.

Плюс медицинская страховка.

Она несколько раз проговорила про себя эти слова, затвердила, словно заклинание, и успокоилась.

Ненадолго.

А если курс рухнет?

Сколько раз такое бывало.

Этих грошей ни на миндальное молочко не хватит, ни на парковку. Надо в твёрдой валюте брать.

Полтора миллиона это сколько в евро?

Так… сегодня какой курс… Семьдесят два рубля с копейками за один евро… Делим полтора на семьдесят два…

– В миллионе сколько нулей? – сказала она вслух.

– Шесть, – застенчиво произнёс стоящий рядом маленький мальчик в очках.

Шесть. Значит, двадцатка выходит. Плюс-минус. Двадцать штук евро в месяц. В принципе, норм. Если со страховкой.

XXХ

Очередь колыхнулась, сократилась и проползла несколько метров.

Надо успеть клинику выбрать. А то попрошу страховку, а конкретики никакой. Нашим доверять нельзя, французы халтурщики, Танька к ним второй год с зубами ходит, лучше к немцам записаться.

Орднунг мусс зайн![1]1
  Ordnung muss sein – «Порядок должен быть!» (нем. посл.). – Примеч. ред.


[Закрыть]

Один из редких мужичков, пожилой гриб, закончил разгадывать кроссворд, посмотрел по сторонам и спросил у своей соседки, читающей газету:

– Что там с этим брекситом, что пишут?

– Мудруют что-то, сами не знают что.

– Домудруются они, вон как евро вниз пополз…

Евро пополз?

Как она не подумала?!

Это же ясно как белый день, не держи яйца в одной корзине! Половину надо в долларах просить. Доллары – это надёжно, доллары – это Америка.

– А Трамп – молоток! Его со всех сторон клюют, а он к товарищу Киму летит, – продолжил рассуждать пожилой гриб.

– Летит-то он летит, а внешний долг у них знаете какой? Двадцать два триллиона долларов, – возразила соседка, проявив удивительную экономическую подкованность. – Если кредиторы затребуют, плохо придётся.

– Да кто ж у них затребует? – возразил гриб.

Размышления об американском долге перенесли говорящих на Балканы, а затем к нашим новейшим военным разработкам, но она их уже не слушала.

А что, если доллар рухнет?

Как рубль в девяносто восьмом.

Тогда отец месяц не выходил из дома, её не выпускал и спал с пистолетом.

Жить она собирается долго, мало ли что за эти предстоящие годы на финансовом рынке произойдёт.

Надо брать в швейцарских франках, у них там горы, шоколад, у них там уже сто лет никто ничего затребовать не может.

А что, если золотом попросить?

Пусть золотом даст, жалко, что ли?

Тут она вспомнила, что стоимость драгоценных металлов тоже колеблется, и порой весьма существенно. И вообще, мало ли что; золото реализовывать надо, а деньги – вот они.

Она ещё сильнее заволновалась, совершенно не понимая, во что конвертировать кругленькую сумму, которая вот-вот начнёт ежемесячно падать ей на карту.

Я, грешная раба Божья, молю тебя. Даруй мне богатство в виде полутора миллионов рублей в евро, американских и австралийских долларах по курсу ЦБ на день получения. Прошу бессрочный медицинский полис в немецкую клинику и чтобы услуги дантиста были включены.

XXХ

– Невестка приложилась, и сразу полегчало. Симптомы прошли, врачи руками разводят.

– Говорят, кисты убирает, опухоли, головную боль.

Соседи заговорили о святыне.

– У одной женщины у нас в управе золовка не могла забеременеть. У бабки была, на послушание ездила, юбка длинная, чтоб энергетический купол образовывался… ни в какую. Сюда пришла в первый же день, вчера пописала – две полоски.

– Сюда разве по здоровью стоят? – перебила наша героиня.

– По здоровью, да. По женскому. Но и мужчинам помогает, если веришь. У нас в подъезде отставной полковник живёт…

– Только по здоровью?! – перебила наша героиня.

– По документам ещё.

– А деньги? За деньгами где стоят?!

– Деньги только через полтора года обещают. И то пока не точно. Афон сейчас под санкциями, неясно, договорятся ли…

Сердце сжалось.

В горле пересохло.

Дыхание перехватило.

Случились сразу все клише, которые случаются с одинокой безработной девушкой под сорок, у которой прямо на улице отобрали полтора миллиона рублей в разных валютах, слитках и дивидендах от акций «Газпрома».

Плюс медицинская страховка.

Такой подлости она не ожидала.

Нет, ну надо же держать людей на улице, вселять надежды, а потом кинуть, типа, я ни при делах, типа, я по здоровью.

И по документам.

Она тяжело дышала и теребила кольца.

Она толкнула ограждения и покинула очередь.

Лучше отца навестить, чем целый день топтаться в толпе больных.

Она быстро пошла к машине, набирая на ходу родительский номер.

– Пап, я через полчаса заеду. Купить чего?.. Что?.. Давление?.. Я помогу… может, лекарства?.. Всё есть?.. Ну хорошо…

Сославшись на самочувствие, отец перенёс её визит.

Наверняка просто не хочет её беспокоить.

Привык, что это он о ней заботится, а не она о нём.

XXХ

Мысли об отце впервые за день пробудили в ней то, что в журналах называют нежностью. Это вот ощущение, когда хочешь прижаться, закрыть глаза и чтоб никогда ничего не менялось.

Погода хорошая, чего она мечется? Надо вернуться, отстоять смиренно и попросить за папу. Полтора ляма, конечно, очень жалко, но нельзя же уйти с пустыми руками.

XXХ

– Девушка, проходим в конец, – сказал гвардеец, стороживший ограждение.

– Да я только что отсюда вышла.

– Выйти можно, а если войти, то в конец очереди.

– Да я вон с теми стояла, – она помахала своим недавним собеседникам, непроизвольно сбившим её с паломнического пути.

Она собралась сдвинуть ограждение, но гвардеец схватил её за руку.

– Да что вы такое делаете, мужчина!

– У нас регламент, – строго ответил гвардеец, оттесняя её.

Пожилой гриб и тётенька с газетой повернули к ней свои добропорядочные затылки.

Тут уже не сердце камнем и комок в горле, а утрата веры.

И в святыню, и в человечество.

Трясущимися руками достала сигарету, сначала долго искала в сумочке, потом не могла попасть фильтром в рот.

Едва чиркнула – новый окрик.

Скомкала, швырнула под ноги и рванула прочь.

XXХ

Уже села за руль, уже хлопнула дверцей и тут услышала голос отца, зазвучавший без всякого телефона.

«Ну и зачем так кипятиться? Всегда есть выход. Точнее, вход. Служебный вход».

Подпрыгнув на сиденье, она набрала подруге-наставнице, воцерковлённой хозяйке маникюрной сети.

– Алло, маленькая моя, это я, как ты? Иисус воскрес, да, взаимно, скажи, у тебя пропуска есть к святыне приложиться? А то я постояла на общих началах, чуть в обморок не упала. Ни одного не осталось? Два? Шикарно, через полчасика заеду, можно? Да, одна, второй кому-нибудь пристроишь. Что?.. Нет?.. Не хочешь пару разбивать?.. Очень приятно. Я за тебя записочки подаю, а ты вот так. Я себе помечу, моя маленькая. Ага, ага…

XXХ

Её было уже не остановить. Понимая бесперспективность парковки вблизи храма, она сменила туфли на кроссовки, которые возила в багажнике, и отправилась вдоль очереди пешком.

У храма и в самом деле обнаружился отдельный вход, к которому стояла совсем коротенькая очередь.

Публика здесь была заметно благообразнее, косынки на женщинах носили имя парижского модного дома, мужчины же сплошь были охранниками или водителями. В глаза бросались беременные, которых хозяева храма милостиво приравняли к випам.

Оглядевшись по сторонам, она приметила магазин кухонной утвари и ринулась туда. В разделе аксессуаров для пикников выбрала большую пластмассовую миску для салата.

Отказавшись от пакета, она, не таясь продавцов, сунула миску под кофту.

Подойдя к очереди решительно и вразвалку, она смело заняла своё законное льготное место.

Прости грехи вольные и невольные, помоги моему папочке вернуть здоровье, вернуть бодрость духа и квартиру на набережной.

Пусть у папочки нормализуется давление и сердечный ритм,

пусть твои храмы стоят повсюду,

пусть никогда не иссякает река верующих,

направь моё сердце и разум, и денежные потоки ко мне направь,

выдели мне полтора миллиона рублей в долларах и евро ежемесячно.

Прости, можно просто в рублях, главное, чтобы папочка был здоров. Поспособствуй…

Вокруг тоже шептались.

Стоящие в очереди, готовились к встрече со святыней, зазубривая просьбы.

Поспособствуй вернуть Андрея,

поспособствуй расплатиться с кредиторами,

поспособствуй закрыть уголовное дело,

поспособствуй получить в подарок Е-класс кабриолет вишнёвого цвета,

поспособствуй сохранить брак в течение ещё двух с половиной лет…

Очередь шептала, сбиваясь со здоровья на житейский интерес.

Наша героиня сбивалась с отца на полтора миллиона.

Вопреки прогнозу, сверху начало капать.

Охранники и водители раскрыли над своими хозяйками зонты, запасливые беременные прикрылись целлофаном, одна она стояла беззащитная перед осадками.

Но дождь только подзадоривал, придавал привкус необременительного мученичества.

Окрылённая своей находчивостью, она поглаживала бутафорский живот; оказывается, дети – это не только морока, но и удобство. И чего она всегда боялась детей, избегала их появления?

Беременность – это так славно.

Кстати, сегодня какое число?..

Она принялась загибать пальцы, считая дни.

По всему выходило, что у неё задержка.

Как такое возможно?

Благостные мысли о материнстве сменились паникой.

Это уже возраст?

Она же ни с кем…

А что, если прямо сейчас начнётся?

Охваченная страхом, она не заметила, как оказалась под сводами храма, как подошёл её черёд.

Рослый детина напутствовал «не задерживаемся» и подпихнул под локоть.

Она пошла по ковру, сама не своя.

Кажется, началось. А она, естественно, без тампона.

Вдруг там пятно?

Сейчас она наклонится для поцелуя, и все увидят.

Все смотрят на неё, смотрят, как она плетётся по ковру, и думают о её срамных днях. Хороша беременная; и пузо у неё, и месячные!

Когда она застыла перед святыней, откуда-то снова рявкнули, чтоб не задерживалась.

Она замешкалась, и мужская рука схватила её за шею и начала пригибать.

Рука гнула её вниз к ларцу с маленьким тусклым стёклышком, за которым, как в лабораторном резервуаре, таилась святыня.

Больше всего она ненавидит в мужиках вот этот вот принудительный жест.

Когда хватают за шею и нагибают.

Она дёрнулась – непроизвольная реакция тела.

Борьба была мгновенной, никто не пострадал, только живот.

От её извиваний и рывков салатница выпала на ковёр.

Из-под кофты символом непорочности торчала белая футболка.

XXХ

Что ей дала вера?

Позор и унижение.

Массажисты, маникюрши, официанты обходились с ней уважительно, а здесь она встретила одно только унижение.

Изгнанная, мокрая, крутя головой и пытаясь оглядеть себя сзади, она торопилась подальше от храма, желая одного – поскорее оказаться в своей машине и забыть, как дурной сон глупое увлечение Богом.

XXХ

Добравшись до переулка, машины она, однако, не увидела.

Место то, а малышки её нет.

И других нет, которые рядом стояли.

Только последнюю, ту самую «рено», которую она опередила утром, как раз подцепляют к эвакуатору.

Не успела она окончательно проклясть этот день, как появились нищеброды и машинку свою отбили.

Нищеброды погрузились, расселись и, посмотрев на неё торжествующе, укатили восвояси.

XXХ

– Барышня, как к очереди пройти, заблудилась я в этой вашей Москве.

Она обернулась. Перед ней стояла старушенция с полиэтиленовым пакетом.

– К очереди?

– К ней самой.

– То есть вы приехали специально, чтобы святыне поклониться?

– Так точно, – ответила старушенция, улыбаясь и продолжая почему-то называть её барышней.

– Припёрлись из тьмутаракани и собираетесь теперь весь день проторчать на улице, чтобы вас на секундочку подпустили, макнули туда башкой и вытолкали вон?

– Собираюсь.

– А вам известно, бабуля, что тут недалеко в одной церкви точно такая же святыня выставлена? Спе-циалисты говорят, никакой разницы, но к ней почему-то никто в очереди не давится.

– Известно, барышня. Уже ходила туда.

– Зачем же вам теперь в очереди стоять?! Тем более слухи ходят, что это всё фейк, подделка!

– Знаю, барышня, про слухи.

– И вас это не смущает?

– Нет.

– Вы, позвольте спросить, дура? Старая дура?

– Не знаю, барышня. Может, и дура, а на жизнь не жалуюсь. Мне это неважно, фейк, не фейк, я же не за этим стою.

– А за чем же, господи, вы стоите?!

– Вот ты, барышня, в очереди стояла?

– Даже в двух!

– Благоденствия просила?

– Просила!

– Здоровья просила?

– Просила!