Текст книги "Плохая жена хорошего мужа"

Счастливые дубликаты

Дерево сирени.

Или куст.

Куст, добившийся статуса дерева.

Толстый кривой ствол, крепко торчащий из земли, и разлапившаяся цветная крона.

С этим кустодеревом меня познакомила бабушка. Мы с ним приносили друг другу пользу. Весной мы с ба обкапывали его, чтобы корням легче дышалось, а потом, в июне, обламывали цветущие ветки, чтобы древесный организм не затрачивался на содержание стольких букетов.

Каждой весной мы вдвоём с деревом становились больше, а ба, наоборот, мельчала. Однажды в дверь позвонили соседи и сообщили, что она стоит во дворе возле сирени и спрашивает прохожих, как пройти домой. Когда мы спустились за ней, я заметил, что одна из пуговиц на её синем плаще пришита ярко-зелёной ниткой. В тон распускающимся листьям.

XXХ

Совсем недавно мы с Ки вернулись из театра. Был вечер чтения прозы. Известный артист, талантливый и самодовольный, сначала опоздал, а потом вальяжно шутил, путал имена писателей и слова в рассказах. Все полтора часа, пока длился литературный концерт, я ждал, когда будут прочитаны мои заветные страницы.

Не дождался. По ходу чтения артист устал, и плод моих трудов попал под сокращение.

Гневу моему и отчаянию не было предела. Ладно бы я пережил позор наедине с собой и полным залом чужих мне людей, но рядом сидела Ки.

И отец.

И подруга Ки.

Их деликатное молчание лишь ширило бездну, в которую я проваливался.

На праздничной вечеринке, куда меня любезно пригласили, я в каждом взгляде видел издёвку. Точнее, чувствовал её через затылки – все от меня отворачивались. Все вокруг только и думали о том, что «звезда» счёл меня балластом, шушукались и прятали лица.

Я пнул оказавшийся рядом диван так, будто это был ненавистный чтец. Они были похожи: оба белые, плотные, кожаные. Предмет моей ненависти тем временем позировал фотографам.

Увидев избиение дивана, Ки поволокла меня домой. Отец, к счастью, уже ушёл, да и подруга ретировалась.

И вот перед домом мы увидели ту самую сирень. Корни выворочены, ствол опилен.

XXХ

Накануне моего театрального фиаско у погоды случился припадок. Ветер рвануло туда-сюда, замешкавшегося голубя швырнуло о стену, небо вывернуло дождём, и всё это принялось буйно колотиться.

По тротуарам носило людей на зонтах и прочие незакреплённые предметы. Закреплённые тоже носило. Деревья валило. Тополя, липы, всё без разбора. В том числе и сирень.

Припадок миновал, за домами образовался лучезарный закат, въезд во двор перекрыла завалившаяся ива, в новостях сообщили об одиннадцати погибших.

По вызову прибыла бригада пильщиков. Первым делом взялись за стволы, мешающие проезду, обрубки сваливали в контейнер. Обкорнали и сирень, один пенёк с вывороченным корнем оставили. Впрочем, корнать пришлось не так уж и много – перед появлением пильщиков я обломал все цветущие ветки.

XXХ

Мой дед, бабушкин муж, в молодости повоевал. Как-то раз я провожал его в деревню. Он предложил выпить по пятьдесят на посошок в привокзальном буфете – признал во мне взрослого. Я, подросток, с восторгом согласился.

Дед сразу захмелел, я же, напротив, держался молодцом. Юность. Это теперь я косею после первого глотка. Но не буду отвлекаться, тем более дед заговорил о ранении. За все предыдущие годы ни слова, как я ни упрашивал, а вокзал и первая совместная рюмка с внуком заставили его разоткровенничаться.

Рассказ этот не был обстоятельным, никакой торжественности, дед просто начал бубнить без вступительного слова. Тихо и невнятно. Как будто после долгих истязаний дознаватели уже махнули на него рукой, а он вдруг сам решил всё рассказать.

Он тогда не понял точно, что произошло. Видимо, кто-то бросил гранату. Бой был ночью, а очнулся он ближе к полудню оттого, что кто-то теребил его руку. Деревенская девочка снимала с него часы.

Судя по звякающей торбочке, мой предок был не первым, кого в то утро обобрала рачительная крестьянка. Не первый обворованный мертвец, но первый оживший. Крепко схватив испугавшуюся собирательницу, дед предложил ей выбор: либо он сворачивает её немытую шейку, либо она помогает ему доползти до дороги. И часики придётся вернуть.

Склоняясь к поваленной сиреневой кроне, обламывая цветущие ветки, я вспомнил этот случай. Вспомнил рукопожатие деда. Каждое его рукопожатие было хваткой не желающего умирать. И вот родной внук воскресшего обирал мертвеца. Только сирень, ничего не потребовала взамен.

Кстати, сирень эту дед сам когда-то и посадил.

XXХ

Рассмотрев в свете фонаря свежий пенёк с клубнем ободранных корней, мы с Ки поняли друг друга без слов: она придерживала дверь, а затем лифт, а я обеими руками волок изуродованную представительницу семейства маслиновых. Хорошо, ночь, соседи не видели. Всегда неловко, когда воруешь или делаешь добро. Особенно когда одновременно. Сказочный богатырь приспособил бы сирень-инвалида под палицу, мы же с Ки взялись за упаковывание.

Она расстелила на паркете плёнку, припасённую для домашних косметических процедур. Обёртывание, слыхали, наверное? Тело обмазывается чудодейственной вонючей жижей из водорослей, затем обматывается плёнкой и нагревается на электрической простыне. Жижа питает кожу, организм здоровеет. В целях экономии и семейного единения процедуры обёртывания мы с Ки осуществляем в домашних условиях своими силами. Она готовит жижу, расстилает полиэтилен и ложится сверху. Я обмазываю её сначала с одной стороны, потом с другой, плотно оборачиваю, накрываю одеялом и включаю подогрев.

Ки засыпает, а я лезу в инстаграм ставить лайки.

Положенные полчаса обычно растягиваются на подольше. Идиллия прерывается либо по причине пробуждения перегретой Ки, либо потому, что в тот день бабские селфи мне надоедают раньше, чем обычно.

Я отлепляю плёнку с подсохших разводов, покрывающих любимое тело, и веду Ки в ванную. Это сближает.

Расправив плёнку, Ки взяла таз, положила в него рыжий брикет размером с пачку масла и залила водой. Брикет молниеносно превратился в целую шевелюру рыхлой волосатой земли. Ки выращивает цветы, у неё таких брикетов завались. Облепив обрывки корней, мохнатыми комьями, мы замотали всё плёнкой и прислонили к комоду.

До поездки в деревню оставалось несколько дней, утром я обнаружил муравьёв. Разведчики ползали по крышке комода, изучая местность, в которую их занесло.

XXХ

Когда дед вернулся с войны, его жена и сын были мертвы.

И он завёл себе новых таких же.

Жену и сына.

Имя второй, моей ба, совпадало с именем первой, нового сына, моего отца, назвал в честь предыдущего.

Мой отец в каком-то смысле живёт не свою жизнь. А значит, и я тоже. Мы – счастливые дубликаты, которых судьба выхватила со скамейки запасных.

XXХ

В деревенском саду я выкопал яму, опустил туда корни и присыпал перегноем. Ки полила удобрением, а отец залепил свежие спилы специальной замазкой.

Через неделю обрубок сирени пустил побеги. Началась вторая жизнь.

XXХ

Вот закончил на светлой ноте – и уймись, пожинай плоды, но что-то зудит. Среди читателей наверняка есть педанты, интересующиеся судьбой муравьёв. Скажу честно, мне их судьба неизвестна. С целью пресечения распространения их по квартире я опрыскал комод ядовитым газом, и больше по нему никто не ползал.

Вена, грудь, запястье, нож

– А что с нами будет? – спросили мы.

– Ничего особенного, – ответил Макс. – Тут на двоих, а нас четверо.

Маша не спросила, что с ней будет. У Маши опыт.

Помимо измельчённых сухих грибов Psilocybe cubensis Маша добавила в чайник лимон.

– Они такие кислые, – сказала Ки.

– Это лимон, – поторопился сказать я.

Иногда мне кажется, что Ки задаёт глупые вопросы. «Ну это же очевидно», – думаю я в такие моменты и мысленно фыркаю. «Макс предупредил, что добавит лимон, все слышали, какие вопросы?»

– Не ешь, а то ничего не почувствуешь, – сказал мне Макс.

Отхлёбывая из чашки, я ел банан.

– Я чувствительный, – возразил я и отрезал себе кусок варёной колбасы. Варёная, точнее докторская колбаса сводит меня с ума. Я предложил колбасу остальным, хоть мне это далось и нелегко. Предложил и обрадовался их отказу.

– Кажется, я что-то чувствую, – сказала Ки.

– Ещё рано, ты не можешь ничего чувствовать, – сказал Макс.

– Ки тоже чувствительная, – заступился я за неё.

Про себя я подумал, что с чувствительностью Ки мне повезло. Например, она не затягивает с оргазмом, не изнуряет меня этой их женской медлительностью. Я посмотрел на Ки, её лицо было сосредоточенным, как на очной ставке в отделении полиции. Если у Ки такое лицо, значит, она точно что-то чувствует.

– Я тоже что-то чувствую, – сказал я и сдвинул на голове шапку, хотя никакой шапки на мне не было.

– Всё становится очень отчётливым, – сказал Макс. – Все нюансы стены видны, все трещины.

– И это всё? – спросила Ки.

– Что всё? – спросил я.

– Всё, ради чего ты пьёшь этот чай? – уточнила Ки.

– Ради чего я пью этот чай? – уточнил я.

– Не ты, а Макс, – уточнила Ки.

– А почему тогда ты меня спрашиваешь? – уточнил я.

– Я не тебя спрашиваю, – уточнила Ки.

– Что? – спросил Макс.

– Ты пьёшь чай, чтобы видеть трещины на моей стене? – спросила Ки. – Я из сил выбиваюсь, чтобы содержать дом в порядке. Думаешь, я плохая хозяйка, у меня тут стены в трещинах? Я, между прочим, давно думаю, что делать с этой стеной. Я нашла шкафчики, которые можно здесь повесить. Они бывают пятьдесят на пятьдесят и семьдесят на семьдесят, а длина двадцать.

– Не длина, а глубина, – поправил я.

– Да, глубина. Глубина двадцать, – сказала Ки.

Она выдвинула ящик буфета, достала рулетку и подошла к стене.

– Вот здесь хорошо разместится пятьдесят на пятьдесят, а здесь два тридцать на тридцать. И для телевизора места хватит. Он с мая в коробке стоит, надо только повесить.

– Повесим, – сказал я.

– Есть хочется, – сказал Макс.

– Шкафчики бывают разных цветов, – сказала Ки. – Бывают синие, бывают серые, бывают чёрные, белые, жёлтые и бежевые.

– Я вижу не только трещины, но и пыль, – сказал Макс.

– Пыль? – спросила Ки.

– Я специально употребляю чай, чтобы содержать жилище в чистоте. Когда ты употребляешь чай, ты просто не можешь не заметить трещины, пыль и паутину.

– Паутину? – спросила Ки.

– Что это на плите? – спросил Макс.

– Это плов, – сказала Ки.

– Это паэлья, – сказал я.

– Я приготовила диетический плов с курицей и фасолью, – сказала Ки. – Хотите попробовать?

Маша издала неопределённый звук.

– По-моему, это паэлья, – сказал я.

– Маш, положи мне, – сказал Макс.

Маша издала неопределённый звук.

– Это паэлья, – сказал я.

– Маш, положи мне, – сказал Макс.

– Это диетический плов с курицей и фасолью, – сказала Ки.

– Маш, положи мне, – сказал Макс.

– Это паэлья, – сказал я.

Маша издала неопределённый звук, взяла тарелку и нагребла риса, фасоли и курицы.

– Плов обычно с бараниной, – сказал я.

– У нас нет баранины, – сказала Ки.

– Разве плохо, что это паэлья, – сказал я.

– Это не паэлья, – сказала Ки. – Это диетический плов с фасолью и курицей.

Маша издала неопределённый звук и взяла кусок из тарелки.

– Единственное, что объединяет это блюдо с пловом, – рис, – сказал я.

Маша посмотрела в тарелку, посмотрела на кусок в руке, положила кусок обратно в тарелку, поставила тарелку перед Максом.

– Очень вкусно, – сказал Макс, глядя в тарелку. – Каждая рисинка видна.

Я взял нож. После того, как я перестал есть колбасу, я отложил нож в сторону, а теперь снова взял в руку. Колбасы мне, правда, совсем не хотелось. Хотелось плова.

– Вместо того, чтобы поправлять меня с моим же пловом, лучше бы сказал, как я гениально придумала декорировать стену шкафчиками и добавить мест для хранения. Представляешь, сколько всего мы сможем хранить.

Сколько всего мы сможем хранить, мысленно согласился я, последние слова Ки были обращены ко мне. Грудь Ки, как пишут в изящных романах, вздымалась. Ко мне, от меня, ко мне, от меня. Какая удобная у этого ножа рукоять, какое длинное блестящее лезвие.

– И трещин не будет видно, гениально придумано, – сказал Макс.

– Гениально придумано, – сказала Ки.

– Гениально придумано, – сказал я и допил чашку одним махом.

Ки закурила сигарету, Макс смахнул рис из тарелки в рот, Маша издала едва слышный звук.

– Ещё? – спросил Макс.

Маша издала звук. Даже обострившийся слух не позволил мне разобрать его значение, однако Макс всё мгновенно понял.

– Сейчас принесу.

Оставив нас любоваться трещинами, он ушёл в ту часть дома, где мы размещаем гостей. Это лучшая часть дома. Мы любим её больше, чем весь остальной дом. Обычно её, лучшую часть, занимают гости.

Макс вернулся со стеклянной банкой. В чайных лавках такие банки служат хранилищами для гурманских щепоток. В этой банке тоже лежала щепотка, но не чая.

– Смотрите, какие красавцы, – Макс высыпал на салфетку несколько ссохшихся поганок.

Макс нежно трогал их пальцами, точно намытые за сезон тяжкого труда золотые самородки.

Я понюхал один. Вдохнул аромат, проявив таким образом уважение.

Макс вытряхнул салфетку в чайник и залил новой порцией кипятка.

– Они такие кислые, – сказала Ки.

– Это не они, это Макс лимон добавил, – торопливо объяснил я. Как можно быть такой невнимательной, вот же половинка лимона лежит на доске, вот нож с удобной рукоятью, на лезвии сок…

– Каждая трещина видна, – сказал Макс.

– Взял бы и зашпаклевал, – сказала Ки.

– Мы специально оставили грубую фактуру, – сказал я. – Это дизайн.

– Прямо дышит, – сказал Макс.

Я поправил шапку на голове и устыдился этого. Стало неловко перед гостями, что я сижу за столом в шапке. Не по-русски это. В шапке за стол садиться. Я допил вторую чашку и подошёл к раковине – нельзя оставлять грязную посуду, кто её будет мыть? Пушкин? Пушкина давно нет.

Мама?

Мамы давно нет.

Служанка?

Служанки нет.

В смысле, что её просто нет, не так, как мамы или Пушкина. Служанка, та гипотетическая служанка, которой нет, она как бы есть, просто не у нас.

Белая раковина вздохнула, и я открыл кран. Кран тоже дышал, поэтому мне не сразу удалось с ним сладить. Раковина, кран, чашка и всё прочее приближалось и отдалялось в такт общему пульсу.

Ко мне, от меня, ко мне, от меня.

– Нехорошо мыть посуду при гостях. Тем более так долго, – сказала Ки. – Давайте смотреть фильм.

Я поставил дышащую чашку на полку. Аккуратно, двумя руками.

Макс спросил, что за фильм.

Ки сказала, «Девушка в огне».

Маша издала неопределённый звук.

XXХ

В лучшей половине дома размещены лучшие вещи.

Киноэкран – старое рекламное полотнище, натянутое на одну из стен обратной, белой стороной наружу, и кинопроектор.

Происхождение полотнища мне неизвестно, в нашем гостеприимном доме немало вещей, чьё происхождение невозможно установить: то невостребованные женские туфли, то классный мужской пиджак. Родословная проектора, напротив, прослеживается отчётливо. Проектор нам подарил Данечка – бывший муж нашей дочери. Теперь дочь, бледная девушка с пышными тёмно-русыми волосами, марширует по Нью-Йорку с плакатами за права чернокожих, а Данечка крутит с итальянками на европейских археологических раскопках, но когда-то всё было иначе.

Оказавшись на лучшей половине дома, Ки с Машей улеглись на кровать, а Макс сел за стол, сообщив, что ему надо работать. Оставшись один на один с планом посмотреть фильм, я встал перед ноутбуком.

Ноутбук уже стар, по человеческому летоисчислению возраст приемлемый, а по ноутбучьему – вечность.

Ноутбук стар и увесист.

Одиннадцать лет назад мы ехали сквозь тропический американский ливень в магазин Best Buy. Мы хотели сделать дочери подарок. В ту пору это был крутой ноутбук. Теперь дочери до ближайшего Best Buy пешком минут двадцать, а ноутбук доживает с нами, на лучшей половине нашего дома. Проектор, подаренный бывшим зятем, коннектится только с ним.

– Что мы смотрим? – спросил я, вознеся пальцы над щербатой клавиатурой.

Ответа не последовало.

– Какой фильм искать? – спросил я и схватил ноутбук за оба края. Он стоял на табурете, который стоял на журнальном столике, который купил ещё мой дядя. Я тогда был маленьким и жил у бабушки в Советском Союзе. Дядя пришёл гордый и принёс журнальный столик. Больше я дядю не видел.

– У меня ноутбук уползает, – сказал я.

Никто не сказал ни слова.

Не видя ни одной буквы на стёршейся клавиатуре, ловя пальцами уползающий ноутбук, я вбил в строку поиска слова. На экране появилось женское лицо, объятое пламенем.

По крыше застучали тяжёлые капли. На лучшую половину дома обрушился ливень.

XXХ

Взвешенный открыточный фильм благодаря условиям просмотра выглядел радикально. Окошко с трансляцией то и дело сползало с экрана на потолок или мебель. Сам экран, подёрнутый складками, вторил платьям и холстам в самом фильме, всё это порождало интересное творческое высказывание, происходящее помимо воли авторов.

Вопреки серьёзности темы, Ки пребывала в ироническом настроении. Сначала её насмешила показушность прыжка художницы с лодки в воду вслед за упавшим ящиком. Мы не сразу догадались, что в ящике холсты, поэтому купание в холодной воде в многочисленных юбках и накидках показалось неправдивым. Тем временем художница вполне сносно проплыла за ящиком и выбралась на берег совершенно сухая. Магия кино.

Авторы фильма не заставили нас долго ждать и явили новое чудо – мать второй героини. Возрастная особа с крашеными завитыми волосами, очень напоминающими причёску певицы Ирины Аллегровой, которая, в свою очередь, напоминает проводницу в южнорусском поезде, склонную весело кутнуть с незнакомым пассажиром.

Когда художница взялась рисовать зелёное платье дочери Аллегровой коричневой краской, Ки воскликнула, что вот, мол, мажет холст говном.

Ткань самого платья удивила своей бросающейся в глаза искусственностью. Настоящее платье для выпускного с распродажи американского универмага Ross.

В служанке мы все узнали некую грузинку, а когда ей, бедняге, делали аборт и она, лёжа на тряпье в хижине деревенской повитухи, держалась за ручку ползающего рядом повитухиного малыша, точнее, малыш держался за её руку, в этот момент мы догадались, что перед нами насыщенное метафорами, серьёзное художественное высказывание.

Мы уважительно замолчали, а в конце фильма из моих глаз текли слёзы, я их не утирал, чтобы не выдать себя, и Ки посмотрела на меня с выражением грустного извинения, как будто её вина в том, что мир устроен так жестоко.

Дождь оказался настолько бурным, что крыша протекла, и Макс подставил кастрюлю, а чтобы капли не стучали, положил в неё скомканные салфетки.

XXХ

Мы вышли на террасу.

С неба лило, молнии вспыхивали очень часто и одновременно грохотали громы. Это сообщало, что, согласно законам физики, всё происходит прямо здесь и сейчас. Засмотревшись на прихоти природы, мы не захлопнули дверь, и собака выбежала в сад.

Про собаку я до этого не писал потому, что она социофобка, всё время сидит под кроватью. Она как бы есть, но только утром и вечером, когда наступает время прогулки и еды.

С одной стороны, я её понимаю, сам не люблю крутиться в обществе, с другой – от собаки ждёшь не этого.

Собака боится всего на свете: велосипеда, прислонённого к столбу, люстры, висящей на потолке, грозы. Теперь она не нашла ничего умнее, чем, испугавшись грома, ринуться в темноту под ливень.

Мы стали её звать, но она только сгорбилась.

Я к ней, она от меня.

Обогнув дом, я увидел собаку на опушке леса. Во вспышке молнии её глаза блеснули двумя пуговицами с бабушкиного плаща. Раздался очередной небесный удар, и собака ринулась в чащу.

Сильные дожди и неправильное устройство ливнёвой канализации вдоль шоссе привело к том, что лес затопило. В лесу поселились утки и чайки. Собака туда наведывается, не охотиться, а как бы помечтать, ощутить драйв, вдохнуть запахи дичи. Предварительно она непременно вымазывается в какой-нибудь тухлятине, в какашке или в дохлой мышке. Недавно я нащупал у неё за ухом испорченного, завонявшего слизняка. Лес собаке немного знаком, в испуге она рванула именно туда.

И вот я в лесу. В волшебном, блядь, мире. Один шаг, и ты в волшебном мире. Ничего, разумеется, не видно. То есть совсем ничего. Не как в кино, когда подсветка неизвестно откуда, а ни зги. В кино темнота обычно не полностью тёмная. В давешнем фильме одна свечка шпарит, как полукиловаттник. В жизни иначе; если уж темно, то темно.

Разве что вспышки молний выручают.

Под ногами вода, мосток – дощатый поддон, оставшийся после давней покупки кирпичей, шатнулся, скользко.

Вспышка. Собаки нет.

Кручу головой в темноте. Оглядываюсь, хоть и не вижу ничего.

Молния и свет – лес ко мне, тьма и гром – лес от меня.

Лес ко мне, лес от меня.

Каждый листочек видно, каждую капельку на листочке.

Уважаемый лес, верни собаку. Она тебе зачем? А мне она зачем? Всё равно верни. Поиграй да отдай, поиграй да отдай. А лучше не играй, сразу отдай.

Слышу тихое знакомое позвякивание.

Поворачиваю голову.

Новая вспышка.

Широкая лужа, изогнув спину, опустив голову, поджав хвост и приседая на четырёх лапах в луже трясётся собака.

Драматическая картина.

Это тебе не зелёное платье говном рисовать.

Вода, живые и поваленные деревья, жалкое испуганное существо и всё вокруг шелковисто-серое.

Да, именно шелковисто. Торговцы лакокрасочными материалами знают толк в формулировках.

Противники диктатуры, сторонники многообразия обычно ругают серый цвет за отсутствие свойств, за грязность, за то, что он «никакой». Я сам противник диктатуры, но серый цвет не стоит недооценивать. В ночную пору мир затоплен жемчужной пульсирующей серостью, и мало что способно сравниться с ней красотой.

Сам я люблю разные цвета. Лес люблю потому, что он зелёный, море люблю потому, что синее. Земля бывает жёлтой, а бывает чёрной. Землю я тоже люблю. А лес зелёный. Поэтому я его и люблю, потому что зелёный. Но важно не забывать о чувствительности к оттенкам. А чувствительность к оттенкам развивается, когда имеешь дело с серостью. В серости столько нюансов, столько тонкостей. Нет, дорогие мои противники диктатуры, серый не цвет скуки, однообразия и тотального контроля, серый – это синтез всего существующего.

Позвякивает красный медальон-сердечко – «Хочу домой» – и номер телефона. Ошейник старомодный, ещё приютский, звякает при малейшем движении. Медальон тоже приютский. Собака у нас с ноября, но медальон мы никак не поменяем.

Скрюченное, мокрое, жалкое, мерзотное, отталкивающее, гадливое уёбище. Иногда убожество вызывает не жалость, а желание наподдать.

Зачем убежала? Зачем не слушаешься? Как же я рад тебя видеть.

Я засмеялся.

Одна убогая приседающая тварь сидит в луже, другая, тоже испуганная и не абы какая величественная, стоит напротив, тоже в луже и тоже в общем-то приседает. Странная манера горбиться под дождём, как будто от этого меньше мокнешь. Два испуганных намокших существа в кромешной темноте, и только вспышки молний позволяют разглядеть ужас на лицах.

Я подошёл к собаке, чавкая ногами в грязи.

Мне стало тепло.

Я, как электрический нагреватель, распространял жар.

Везде дождь, темнота, молнии и постоянно расширяющаяся вселенная, а я распространяю жар. Согласно теории Большого взрыва, дождь, темноту и молнии неумолимо уносит прочь от меня, но мой жар дёргает их обратно. Они от меня, я их ко мне, они от меня, я их ко мне.

Дождь, темнота и молнии обхватывают меня, я пылаю в центре, пульсирующего оргазмом вселенского влагалища. Вселенское влагалище обнимает меня так крепко, будто создано по моим меркам, специально для меня. От меня, ко мне, ко мне, от меня.

Я беру собаку на руки и несу в дом. На опушке я оборачиваюсь и киваю лесу с благодарностью.

XXХ

Ки сказала, что больше за этой дурой бегать не надо, пусть головой думает и сама возвращается. Собака скрючилась рядом со мной на диване, поджала лапы и спрятала нос мне под локоть. Я смотрю на её мокрый вздымающийся бок. Каждый волосок виден. Бок приближается и отдаляется. Ко мне, от меня, ко мне, от меня.

Вчера собака поймала мышь. Взвилась и носом в траву. Гляжу – в зубах мышь.

Я прикрикнул на собаку, сам не знаю почему. И мышь жалко, и не хочется, чтобы собака тащила её в дом.

Собака разжала пасть.

Мышь лежала, лапки в разные стороны, вид жалкий, только мокрый бок часто вздымался. Ко мне, от меня, ко мне, от меня.

Собака сидела рядом, глаза сонливо прищурены, как на египетских фресках. Не жалкая тварь, а благородный Анубис.

Я смотрю на стену, трещины уже не так отчётливы, стена дышит едва заметно. Ко мне, от меня, ко мне, от меня. Грудь Ки ко мне, от меня, столовый нож ко мне, от меня, вена на шее Макса ко мне, от меня, Машин шрам на запястье ко мне, от меня, складчатый экран с киногероинями ко мне, от меня, лесные деревья ко мне, от меня, мои собственные руки ко мне, от меня, ко мне, от меня, ко мне, от меня.