Текст книги "Корабль теней"

* * *

Витек застонал и зашевелился. С трудом подняв тяжелые веки, он попытался сфокусироваться хоть на чем-нибудь, но зрение не слушалось его. Ухватившись руками за банку, он с оханьем приподнялся, но ноги его неожиданно подкосились, в глазах заискрило, голова закружилась, и он обессиленно опустился обратно на палубу.

– Ожил, орел? – послышался голос. Перед лицом Витька появилась какая-то расплывчатая тень, он перепуганно отшатнулся. Тень сказала «Ну-ну, не бузи, это я, Петрович». Витек с силой потер руками лицо, проморгался, и тень мало-помалу превратилась в насупленное лицо мичмана.

– Блудный сын возвратился домой, да, Малых?

– Че… Че это? Где я вообще?

– Да все там же. А ты думал, доплывешь до материка, и к какой-нибудь бабе в постель?

– М-мм… – голова Витька еще ничего не соображала, он потряс вихрами, потер уши, вновь попытался встать, но ноги его по-прежнему не слушались.

– Ну и что с тобой теперь делать, друг ситный? Вовка предлагал тебя с катера в море сбросить. В наказание. Вот рыбам была бы радость.

– Ка-каким еще рыбам? – пробормотал Витек. Похоже, сознание понемногу к нему возвращалось. Внезапно он все вспомнил, резко взвизгнул, дернулся и по-крабьи, боком попятился от мичмана в дальний угол кормовой палубы катера, где сжался, словно мокрая собака, ожидающая удара палкой.

– Перетрухал, сердешный? – в голосе мичмана звучал неприкрытый сарказм. – И поделом тебе, красавцу этакому. Ишь, дамский угодник, гроза морей.

– Петрович, да что ты с ним цацкаешься? – это уже Володя, откуда-то издалека, должно быть, с носа катера. – Оставь его ко всем чертям, пусть сидит в своем углу, урод патлатый.

– Цыц, – укоризненно протянул мичман.

Наступила тишина. Витек понял, что бить его, похоже, никто не собирается, и осторожно спросил:

– А… Где мы? Что произошло?

– Мы на катере, на «Аисте». Не помнишь, что ль? Сам сюда приплыл.

– Не-е…

– Вот тебе и «не-е». Капитан ты наш отважный. Бросить нас тут решил, на этой проклятой посудине, да? И не вышло. Обидно, правда? – мичман все еще сердился.

– Я ссыканул, понял? – вздернув голову, выпалил Витек. – Че, елки-моталки, бить будете, да? Ну бейте, давайте.

– На кой черт тебя бить-то. Руки пачкать только, – брезгливо выплюнул Володя. Он вернулся на кормовую палубу «Аиста» и теперь, сложив руки на груди, неприязненно рассматривал Витька, словно тухлую рыбу или мухомор, размышляя, дать ему пинка или пройти мимо. Наконец он отвернулся.

– Что случилось, Малых? Почему баки пусты? Где ты был? Зачем сожрал всю провизию?

Витек затряс головой, замычал, – собраться с мыслями было как никогда трудно. Так погано ему было буквально несколько раз в жизни, во времена самых жесточайших похмелий. Глаза его слезились, во рту пересохло, а в животе словно мыши поселились. Он с силой потер глаза и щеки ладонями, размазав выступившие слезы; опираясь на борт «Аиста», он пересел на банку и ссутулился, опустив локти на колени.

– Воды бы…

– А тут кругом вода. Баренц. На мно-огие километры. Хоть залейся, – зло гавкнул Володя, не оборачиваясь.

Мичман выудил из рубки бутылку из-под «Колокольчика» и с кряхтением полез по штормтрапу на борт корабля. Через пару минут он вернулся – в бутылке весело плескалась вода. Из таза, догадался Горбунов. Витек припал к бутылке пересохшими губами, словно младенец к материнской груди, и буквально в несколько глотков высосал ее до донышка.

– Рассказывай, – коротко бросил мичман.

* * *

Он гнал со всей мочи, насколько ему позволял захлебывающийся, спотыкающийся дизель «Аиста», гнал прочь от этого проклятого, дьявольского корабля, забыв обо всем и обо всех, готовый сделать что угодно, лишь бы больше не видеть этих призрачных лиц в рубке, не слышать воплей, стонов старого судна и бормотания его невидимого экипажа. Страх словно отбойный молоток колотился в висках, мешая думать и чувствовать. Все равно, что угодно, лишь бы наконец ступить на твердую землю и позабыть обо этой чертовщине…

Туман по-прежнему не кончался, он обступал со всех сторон. В какой-то момент Витьку показалось даже, что катер ходит кругами. Он решил не трогать штурвал вообще, зафиксировав его ремнем в центральном положении. Управлять «Аистом» он почти не умел, помня только то, что подсмотрел в течение немногочисленных выходов в море с Володей и другими рулевыми. Большинство рычагов и кнопок были ему незнакомы. Впрочем, какая теперь разница, – главное, что «Аист» уверенно набирает ход, уплывая подальше от этой допотопной посудины…

После того, как первая паника отступила, на Витька накатило какое-то то ли раздражение, то ли огорчение, то ли злоба. Предвкушение скорого возвращения домой, казалось, не приносило радости. Он наконец прислушался к своим мыслям и понял: это стыд, жгучий стыд. Стыд за то, что бросил товарищей на корабле – одних, без шанса на спасение, каким определенно оставался для них «Аист». Это было подло, подумал он не без сожаления. Катер бы не развалился, не утонул и не уплыл, дождись он ребят.

Что заставило его сломя голову улепетнуть? Паника, страх, отчаяние? Дворовая хулиганская юность научила его одному важному правилу: каждый сам за себя. Когда его били трое крепких ребят с соседнего квартала за то, что он посмел зайти на чужую территорию и завязать беседу с девушкой, разве его дружки заступились? Нет, по неписанным законам улицы они стояли в стороне и не ввязывались – своя черепушка всегда дороже, особенно если в ней нет лишних трещин. Когда в детдом по осени привезли яблоки и Степан Прохорович, выставив огромный душистый ящик, скомандовал «Налетай!», ребята навалились толпой, пытаясь урвать самые лучшие, спелые плоды – для себя, не для другого.

Стоп, минутку. Вообще-то он, Витек, свое самое лучшее яблоко тогда приберег для Дашки. Правда, так и не успел ей отдать – оно куда-то пропало из шкафчика. Витек подозревал, что яблоко ушло прямым рейсом в желудок кого-то из его соседей по комнате, но как это проверишь?

Двигатель клокотал и ревел, «Аист» бодро несся по мелким волнам, разрезая носом туман. Витек съежился на сиденье и бездумно вглядывался в слоистую молочную дымку. Было бы хорошо попробовать связаться с берегом, позвать на помощь, сообщив им про странную посудину с призраками на борту, но он не умел пользоваться рацией. Витек с сожалением подумал, что какие-то основные навыки морского дела были бы сейчас кстати, но у него редко когда возникало желание учиться чему-то новому, и казалось проще быть разнорабочим, чем матросом – меньше ответственности, меньше головной боли. Его и в этот-то выход взяли в основном потому, что больше было некого – большинство работников базы уехали домой на четырехчасовом автобусе. Да, подумал он краем сознания, работать на берегу гораздо безопаснее, чем ходить в море. На складе можно оборудовать закуток и… Ах ты, черт возьми! Кошка Ксюшка уже сутки не кормлена, внезапно спохватился он. Наверное, кричит, бедная. Вот доплыву до берега – первым делом на склад, дать животинке какой-нибудь еды. Витек поймал себя на том, что беспокоится о кошке куда больше, чем о Володе и мичмане, оставленных на проклятом корабле.

Вдруг двигатель катера начал странно почихивать – больше, чем обычно, – внезапно кряхтеть и взревывать, и наконец, через пару минут, совсем замолк. «Аист» остановился и теперь плавно покачивался на волнах посреди тумана. Витек дернул рычаг хода в нейтральное положение. Может, топливо вышло? Или дизель, уже давно дышащий на ладан, окончательно сдох? Витек понятия не имел, как далеко ему удалось отплыть от корабля и сколько еще пути до берега. Без топлива он будет болтаться здесь, посреди моря, до скончания дней. Он решил обшарить катер – возможно, удастся найти горючее.

Витек заглянул во все отсеки и в носовом трюме обнаружил две тяжеленные алюминиевые канистры-тридцатки с какой-то плещущейся внутри жидкостью. Он откинул защелку у крышки и принюхался – слава богу, это топливо! Поиск заливной горловины отнял немало времени, и наконец дохлый дизель вновь запыхтел, «Аист» рванулся вперед.

Теперь можно было немного перевести дух. Витек твердо решил, что по возвращению на берег для успокоения совести сделает все возможное, чтобы вытащить ребят с корабля. Он предполагал, что его ждет порицание, увольнение, а может, даже хорошая взбучка – Володя был известен как человек, умеющий решать дела кулаками. Но одно дело разбитое лицо, а другое – жить остаток жизни с мыслью, что где-то посреди моря из-за тебя погибли двое в общем-то вполне хороших людей. Он слегка улыбнулся, вспомнив подслушанный разговор мичмана и Юркаускаса после инцидента с водкой и матрасами: мичман, обычно довольно сурово обходящийся с Витьком, уговаривал начбазы не увольнять бедолагу: «Куда он пойдет? Опять по подвалам ночевать? Знаешь, Гриша, он же неплохой парень, в целом. Да, не особо надежный, да, разгильдяй, да, без царя, но неплохой! Я знаю, что тебе надо как-то отчитаться перед главком, мол, приняты меры. Ну, может, влепишь ему выговор, и всего делов?» Юркаускас недовольно качал головой: «Не знаю, не знаю. Нет от него никакого прока. Убирать территорию, заниматься погрузкой-выгрузкой может и какой-то другой человек. Более надежный». «Григорь-Юрьич, давай под мою ответственность. Возьму его на поруки». «Ох, зря ты взваливаешь на себя эту ношу. Дрянной человек твой Малых, дрянной и гниловатый». «Да кто у нас без греха?» «Ладно, уговорил, мичман. Выговор выпишу, премии лишу, но так и быть, в штате оставлю, пусть работает». Через несколько минут Иван Петрович выловил Витька за складами и сварливо отчитал словно школьника: «Ну, Малых, ну поганец! Так и быть, отбил я тебя у нашего начбазы. Работай дальше. Если что натворишь, любую мелочь, я к тебе первый прибегу и шкуру спущу!». Витек было попытался поблагодарить, но мичман резко оборвал его: «Спасибы не ассигнации, в карман не положишь. Лучше дуй на третий склад, „сто тридцатый“ с сухпайками приехал, надо разгрузить до пяти часов».

Когда Витек вспомнил про сухпайки, в желудке предательски засосало: в последний раз он ел еще вчера, в обед, а значит, почти сутки во рту не было ни единой крошки. В ящике у штурманского сиденья лежали несколько прихваченных накануне пакетов с провизией. Витек мысленно похвалил себя: молодец, запасливый. Он вспомнил, как хихикала Тоня, накануне, у радиоузла, когда мичман зубоскалил: «Малых, зачем тебе столько сухпайков? Никак в кругосветку собрался?». Эх, был бы Петрович сейчас тут, на катере, я б ему припомнил эти его шуточки, подумал Витек, разгрызая грубую бумажную упаковку с надписью «Эталон №1».

После плотного обеда очень захотелось покурить. Мичман взял с собой свой любимый саквояж, с которым обычно никогда не расставался – почти наверняка там есть запас сигарет. Саквояж оказался упрятан под банку на корме. Внутри действительно обнаружилась початая пачка «Памира», коробок с уцелевшим десятком спичек и – хвала небесам! – поллитровая бутылка газировки. Питьевой воды на борту катера найти не удалось, и «Колокольчик» оказался как нельзя кстати. Настроение у Витька улучшилось: ему уже почти казалось, что катер вот-вот вынырнет из опостылевшего тумана, и на горизонте появятся контуры базы 03—11, такой близкой и родной, в чем-то ставшей ему вторым домом. И в этот момент дизель вновь заглох. «Аист» плавно остановился посреди туманной дымки, она обхватила его, укутала, спрятала от глаз.

Теперь ждать помощи неоткуда. Маленький катер найти куда сложнее, чем громадную старинную посудину, координаты которой, в отличие от местоположения «Аиста», на базе известны. Шансов на то, что мичман и Володя будут спасены, теперь куда как больше, чем шансов на спасение его, Витька. Он вновь поймал себя на мысли: если господь бог существует, то подобное наказание за предательство друзей с его точки зрения было бы справедливым. Какая жалость, что на катере нет пары весел! Грести совершенно нечем, да и как щуплый разнорабочий в одиночку сдвинет с места девятиметровый катер, это же не какая-нибудь крохотная плоскодонка, каких в изобилии у рыбаков на побережье.

Следующие шесть суток «Аист» дрейфовал в море, дни сменялись ночами, туман все никак не рассеивался. Витек почти скурил «Памир», подъел все запасы из сухпайков, оприходовал два бутерброда из мичманового саквояжа. Жестоко хотелось пить, но кроме крохотной бутылки «Колокольчика», на катере больше не нашлось никакого питья. Как назло, консервы и галеты из пайков оказались довольно солеными, что еще сильнее вызывало жажду. Витек попробовал было хлебнуть забортной воды, чудовищно отвратительной на вкус, его несколько раз прополоскало за борт, он упал без чувств и почти ничего не соображал.

На четвертую ночь пошел мелкий дождь, он слегка освежил Витька. На катере не оказалось никаких емкостей, тазов или канистр, которые можно было поставить на палубе, чтобы собрать драгоценную жидкость, – консервные банки из сухпайков он неосмотрительно выкидывал за борт. Витек, ползая по корме на коленках, просто слизывал дождевые капли с деревянных лавок, с пола. Дождь вскоре прекратился. Витек без сил упал на мокрый, холодный пол кормовой палубы «Аиста» и отключился.

Еще пару раз он приходил в себя, но мучительная жажда окончательно его добила. Проваливаясь в полусон-полубред, он то ссорился с грозным Юркаускасом, почему-то отрастившим пышные усы, как у детдомовского завхоза Степана Прохоровича, то колотился в ворота материнского дома, откуда визгливый голос выкрикивал проклятья в его адрес на незнакомом, чужом языке, то убегал от милиции, петляя по кривым улочкам старых кварталов Курска, а из окон странно покосившихся старых деревянных домов ему наперерез вылетали вытянутые призрачные фигуры, вылетали и взрывались прямо перед ним, обдавая градом вонючих ошметков.

Еще через пару дней дрейфа катер принесло обратно к старому кораблю – он так и не отпустил от себя Виктора Малых.

* * *

– Погоди-погоди-погоди, Малых, какие шесть дней? Тебя не было всего часа два-три, не больше. За такое короткое время «Аист» даже не успел бы израсходовать топливо! – Мичман, казалось, был обескуражен.

– Ну, допустим, в то, что ты за эти два часа мог сожрать четыре сухпайка и бутерброды, я поверить могу, – язвительно ввернул Володя из кабины. Он только что закончил очередной безрезультатный сеанс связи с берегом – эфир по-прежнему молчал, выдавая только шипение и треск.

– Я тебе клянусь, Петрович! Не меньше шести дней! Ну, чем мне тебя убедить?

– Дешево стоят твои клятвы, – пробурчал Володя, выходя из рубки. На лице его читалось раздражение. – Хотя, смотри-ка, мичман. Он же зарос, словно неделю не брился. А еще утром вроде голый как коленка был.

– Да, да! Вот видишь, Петрович, даже Вовка подтверждает!

– Я тебе, Малых, не Вовка, а лейтенант Горбунов. Тоже мне, корефана нашел. Дезертир сраный.

– Н-да-а… – Иван Петрович вновь пригладил волосы на висках. – Чудны дела твои, господи. Выглядишь ты хреново, Витек, словно и вправду несколько дней прожил без воды.

– Да-да, пить охота ужасно. Еще есть?

– Есть. Я прошлой ночью под дождь тазик выставил. Но я тебе не мальчик на побегушках – воду носить. Сам иди бери. На верхней палубе, у рубки.

– Не-не-не, я на этот чертов корабль не пойду, ноги моей там не будет!

– А ты на руках. Брат-акробат, – ввернул ехидно Володя.

– Вот что, ребята. Хорош цапаться. – Мичман поднялся с банки. – Темнеет. Надо найти на корабле что-то, из чего можно сделать весла. Спустим их на катер, возьмем с собой воду, будем грести по очереди. А еще одну сумасшедшую ночь с призраками на этой лайбе я провести не хочу.

– Хорошая мысль, мичман, молодец! – холуйски поддакнул Витек. Володя поморщился, но ничего не сказал.

Троица выбралась на борт корабля. Довольно быстро они нашли на верхней палубе пару удобных алюминиевых поручней, расширяющихся к краю – они были коротковаты, всего метра полтора-два, но их вполне можно было использовать для гребли. Володя, засучив рукава, легко выломал поручни из проржавевших креплений, закинул на плечо и направился к катеру. За ним семенил Витек, держа в руках мятый таз с драгоценной водой. Замыкал процессию мичман – серьезный, сосредоточенный.

Темнота становилась все гуще – солнце, похоже, почти совсем зашло. Горбунов остановился у лееров носовой части, выглянул за борт, на секунду замер. Загремели «весла» о железо палубы.

– Твою ж хренову в душу мать! Катер опять исчез.

Глава 10
Не бросай огород.
Когда погас свет

Иван Петрович нетерпеливо переминался около центрального входа Кольской ЦРБ. Здесь, в Коле, минуты текут неторопливо, особенно сейчас, осенью, в тот ее самый мерзкий период, когда первые снега падают по ночам, но неизменно тают днем. До начала времени посещения пациентов было еще полчаса, он нервно постучался в дверь, и сварливая вахтерша, выглянувшая на шум, сурово отчитала его: «Чего колотишься, морской волк, у меня тут люди отдыхают! Как шестнадцать-ноль-ноль будет – вот тогда и приходи, барабанщик». Наталья лежала в стационаре уже третью неделю, и Иван Петрович, договорившись с Юркаускасом, через день уезжал на обеденной служебке, чтобы попасть в Колу к четырем. Служебка приходила в Видяево в час, дорога до Колы занимала часа полтора, и мичману по приезду приходилось коротать время, созерцая унылую, уже пожухшую из-за ранних заморозков растительность городского парка, читать скучные районные газеты, купленные в облупленном киоске «Союзпечати» подле больницы, или просто шататься вокруг здания ЦРБ, когда-то давно бывшего школой, и его многочисленных пристроек.

На взлете августа Наталья, копошась в чахлых кустах картошки на даче, внезапно почувствовала себя дурно. Она чуть слышно охнула и опустилась на землю. Мичман, латавший неподалеку старую, покосившуюся изгородь, насторожился, – Наталья в последние пару лет часто страдала сердечными болями, валокордин с валидолом всегда были в запасе на всякий случай, но обычно эти приступы она переносила как-то легко, словно укусы комара, и отшучивалась – «Вот люблю тебя, Ванька, аж сердце из груди выпрыгнуть хочет!». Он, конечно, понимал, что она просто бодрилась, – такой уж характер, закаленный ленинградской блокадой, тяжелыми послевоенными годами. И теперь, когда Наталья не сумела притвориться, что, мол, «подумаешь, пустяк, кольнуло», он понял – дело принимает скверный оборот.

Жена сидела прямо на грядке, между пучками картофельной ботвы, как-то странно, полубоком облокотившись на перевернутое эмалированное ведро, и порывисто, шумно дышала. Глаза ее были закрыты, жилка на шее часто пульсировала, уголки губ непривычно опустились, – сейчас она уже совсем не была похожа на ту веселую, смешливую Наташку, которую мичман встретил в госпитале Севморфлота – встретил и словно прикипел, прилип, приржавел с первого взгляда пронзительных ее синих глаз.

– Натка, ты чего? Сердечко, что ль, опять прихватило? На этой неделе третий раз уже. Я еще с прошлого года твержу, сходи к Онуфриенке, она хоть и на пенсии уже, но кардиолог от бога. Благо недалеко бежать – два подъезда.

Наталья не ответила, только, не открывая глаз, показала рукой на калитку, где на столбике висел ее дорожный кошель. Мичман метнулся к нему, порылся в многочисленных карманах и кармашках, и наконец нашел жестяной цилиндрик валидола.

Минуты через две Наталья глубоко вздохнула и открыла глаза.

– Ну все, отлегло. Нечего волноваться было. Ишь, подскочил, как сайгак.

– В этот раз что-то уж слишком сильно. Я на самом деле перетрухал.

– Не дрейфь, бравый моряк. Я еще тебя переживу! – Казалось, к жене вернулся ее обычный задорный настрой, но она была по-прежнему бледна, под глазами залегли темные круги.

– Так. Бросай картоху. Поехали в город. Хватит на сегодня, – твердо сказал мичман и, подхватив примолкшую Наталью под мышки, аккуратно поднял и помог дойти до обшарпанной лавки у забора, под сиренью. Он глянул на часы – до дачного автобуса в город чуть больше часа, и если шагать не спеша, как раз можно успеть спокойно дойти до остановки.

В оранжевом пригородном ЛИАЗе оказалось жарко и влажно. Два патлатых юнца в панамках с воткнутыми в ткань крючками и блеснами, по-видимому, выезжавшие на речку ловить рыбу, уступили свои места, Наталья мешком упала на дощатое сиденье и поморщившись, приложила руки к груди. «Что, опять плохо, Нат?» – шепнул ей на ухо мичман. В ответ она только кивнула. Иван Петрович поднял кошель, стоявший у него меж колен, и выудил цилиндрик валидола – он оказался пуст. Черт возьми, как же не вовремя! Ему было неловко попрошайничать в автобусе, но стремительно бледнеющая с каждой секундой Наталья прикрыла глаза и часто дышала, словно собака в июльскую жару, он поднялся и обратился к рядом стоящему деду в мятой широкополой шляпе и с рюкзаком за плечами: «Братец, может, есть что от сердца? Супруге плохо». Тот помотал головой и вдруг визгливо, пронзительно крикнул на весь вагон: «Эй, граждане, есть у кого валокордин или еще чего? Тут человек умирает!» «Какое „умирает“, цыц!» – шикнул было Иван Петрович, но по рядам уже передавали заветную таблетку.

Когда «луноход» подъехал к городу, Наталье лучше не стало. Увидев в окно буро-зеленый «уазик» «Скорой помощи», припаркованный около киоска «Соки-воды», мичман рявкнул в сторону кабины: «Шеф, останови!». – «Не положено!», – донеслось спереди. Иван Петрович, оставив жену на попечение деда в соломенной шляпе, метнулся к кабине: «Шеф, христом-богом прошу, останови, баба моя загибается, сердце прихватило, а там на обочине как раз „скорая“!». «Уехала твоя „скорая“, отец», – хмыкнул в пышные усы водитель, глянув в зеркало заднего вида. «Твою ж мать», – выдохнул мичман, прикрыв глаза ладонью. «Так. Не дрейфь, отец, щас разберемся!» – водитель резко крутнул рулем; автобус взвизгнул покрышками, лихо развернулся через сплошную и, бутылочно звеня движком, начал набирать скорость. «Э-эй, ты куда, парень?» – всполошился Иван Петрович. «Куда-куда… Бабу твою спасать! У меня кум в больнице на Центральной работает, долетим буераками за три минуты!»

Когда двое дюжих санитаров, прихватив длинные алюминиевые носилки, выкорячивали из автобуса обмякшую Наталью, мичман подошел к водителю и куму, флегматично смолившим «Беломор». «Спасибо, братцы. Не знаю, что бы без вас делал…». «Да брось, отец», – отозвался водитель. – «Все мы люди, все мы человеки. Так вот, глядишь, очухается твоя баба, да помянет нас, грешных, добрым словом, так и хорошо. Ради того и живем». «Да ты прямо философ, Петро!», – иронично хмыкнул кум, выпустив облако табачного дыма. Затем он обратился к мичману: «Слушай, батя, у нас тут коечного фонда нет, в амбулатории-то. Сейчас стабилизируем ее и отправим в «районку», в Колу. Понял? Часы посещения – с шестнадцати до девятнадцати. Понял?». «Понял», – послушно ответил Иван Петрович; белый халат кума вызывал у него уважение, примерно такое же, какое обычно вызывал его собственный морской китель у простых горожан.

Дверная задвижка загремела, и мичман в компании нескольких человек, тоже ожидающих встречи с родственниками, вошел в приемную. Перебросившись несколькими словами с регистраторшей за заляпанным каплями белой краски стеклом, он расписался в журнале посещений и поднялся на второй этаж, в кардиологию, в четвертую палату. За последние две недели он хорошо изучил расположение помещений «районки», пришлось много побегать с документами – Наталья поступила, что называется, «голышом», при ней не было ни паспорта, ни родственников.

– Здравствуй, Натка. Как ты?

– Тебя еще переживу, Вань, – голос ее был хриплым и чуть слышным. – Серенька сегодня звонил, представляешь? Откуда только узнал. Ты разболтал небось? Я же просила ничего не сообщать, у него и так забот полно, незачем ему тревожиться.

Иван Петрович неопределенно хмыкнул. Сергей мало разговаривал с ним в последние годы, когда Наталья начала хворать сердцем, и важный повод – госпитализация матери – был хорошим предлогом, чтобы постараться наладить хоть какое-то общение. После учебы в Ленинграде сына отправили по распределению в Куйбышев, на металлургический завод, осваивать производство композитных алюминиевых сплавов для летательных аппаратов и оборонной промышленности. С тех пор Сергей ни разу не был дома, ограничиваясь новогодними письмами и редкими телефонными звонками на вахту матери, до последнего работавшей в госпитале Севморфлота.

Мичман внимательно, долго посмотрел на жену, опутанную проводами датчиков, утыканную трубками от капельниц и дыхательных аппаратов.

– Знаешь, Нат… Ну ее, эту дачу. Хватит горбатиться. Ты уже и так спину себе сорвала в прошлом году, пока это болото рыхлила. Сейчас вот снова… Свалиться с сердцем под полтинник? Это же никуда не годится. Митрофановым землю передадим, пущай колупаются, они давно на наш участок поглядывают.

– Ишь чего выдумал – Митрофановым! Да эта Ирка ни разу в жизни лопаты в руках не держала. Она ж спит и видит, как бы в Болгарию снова слетать, в Карловы Вары. Фифа такая. А Валерке вообще не до садоводства, у него на работе постоянно то аврал, то проверка… Нечего-нечего тут! Вот одыбаю, да и дальше буду по хозяйству гоношиться. Ты мне лучше скажи – ты картоху-то выкопал?

– Частично, – уклончиво ответил мичман. Он с того дня так ни разу и не съездил на участок, и вся картошка, похоже, поперемерзла, – в этом году холодные ночи начались на удивление рано.

– Ваня, ты не бросай огород! На рынке одно гнилье продают. А у нас – свое, домашнее. Морковь еще надобно собрать, и чем скорее, тем лучше. Зря я, что ли, сажала?

…На выходе Иван Петрович столкнулся с Клавдией, дежурным врачом кардиологии. С ее отцом, Федей Кравчуком, служившим на базе мастером-мотористом, мичман был дружен очень давно, еще с пятидесятых.

– Клава, как она вообще? Как прогнозы?

– Ой, дядь Вань, ну какие могут быть прогнозы после двух инфарктов?

– Двух?!

– Судя по снимкам, да. Первый вы могли и не заметить. Вообще, если по уму, надо было сразу бежать в поликлинику, как только боли начались. А вы вот затянули до последнего. Так что мне сказать пока нечего. Будем наблюдать. Но если честно, дядь Вань, – Клавдия наклонилась поближе к мичману, коснувшись его пышной грудью, – если честно, дело плохо. Аритмия прогрессирует, тетя Наташа постоянно на препаратах. Давление прыгает… Мы ее за эти дни уже трижды с того света выдергивали. Я вам ничего не смогу пообещать, я ж не господь бог. Что сумеем – сделаем.

Иван Петрович понимал, что Клава темнит, стараясь щадить его чувства. Наталья пережила блокаду, потеряв всю свою семью в голодную зиму сорок третьего, и сама едва осталась жива, – сосед по коммуналке, работавший на гильзопатронном заводе, зашел в гости занести соседской пигалице трофейный кубик сахару-рафинаду, и, обнаружив ее, исхудавшую, без чувств на полу холодной, промороженной кухни, забил тревогу. В те годы тринадцатилетняя Наталья весила чуть больше полутора пудов, и врачи были уверены, что она не выживет. Но молодой организм, измученный голодом, холодом и эмоциональными травмами, оказался очень стойким, и через полгода «эта тощая» уже помогала санитаркам в больнице, где и осталась работать.

Через день Клава позвонила Ивану Петровичу на базу.

– Дядь Вань. Приезжайте скорее. Тетя Наташа… Мне… Мне очень, очень жаль, дядя Ваня!

А за окном кабинета связи сыпал мелкий серый снег.