Текст книги "Корабль теней"

– Кстати, насчет борта, – вспомнил мичман, поднимаясь вслед за Горбуновым, легко вспорхнувшим на палубу старого судна. – Я тут, пока вас ждал, все рассматривал эти кракозябры, иероглифы, – он указал на надпись на ближайшей переборке, – и кажется, понял, что могу прочитать название корабля. «Борис Коваль».

– Борис Коваль?! – Витек, выбравшийся наверх последним, вздрогнул и чуть было не упал обратно за борт, побледнел, краска схлынула у него с лица, словно ее стерли ластиком – жестко, одним движением.

– Тебе знакомо это название? – удивился Иван Петрович.

– Не-е… Ему вот – знакомо, – хмуро ответил Витек, указывая на Володю. Тот вскинул брови:

– Я? А при чем тут я?

– Ты же вчера орал «Борис Коваль, Борис Коваль», а потом как шваркнешь меня в грудь своими кулачищами! До сих пор ребра болят.

– Я-а?! Да я в жизни не слышал ни этого имени, ни тем более названия корабля… – Володя распалился, но его никто не слушал: Витек и Иван Петрович внимательно смотрели на облупленную, залитую потеками ржавчины стену юта подле противопожарного щитка. Там красовалась когда-то алая, а теперь грязно-бурая надпись. Горбунов, умолкнув, тоже глянул на нее. Она по-прежнему была написана этими вычурными, незнакомыми буквами, но теперь Володя, как и его друзья, тоже мог прочесть это имя – «Борис Коваль».

Повисла потрясенная тишина.

– Значит… Значит, это русский корабль. И русские слова! Но написанные каким-то странным шифром, – негромко сказал Витек. Он сунул руку в карман и извлек два листка – это были страницы из блокнота, найденные в каюте с исписанными стенами и заточенной алюминиевой ложкой.

Глава 16
Призрак морга. Таинственный шифр

– Завтра встретимся? Вечером, в шесть. Хорошо? – Василий не отрываясь смотрел на Тоню, перебирая ее пальцы, словно четки. Его глаза, добродушные, как у теленка, были обрамлены светлыми пушистыми ресницами, такими густыми, что Тоне иногда казалось, будто там пристало птичье перышко.

– Завтра я не могу, – ответила она, смущаясь. – У меня дела.

– Важные? – Василий чуть улыбнулся. – Я могу помочь. Хочешь?

– Нет-нет-нет, не надо, – торопливо пробормотала Тоня. – Я разберусь. Давай… Давай послезавтра. С утра. Пораньше, перед занятиями, хорошо?

– У-у, это слишком долго, – Василий заметно расстроился. – Может, у тебя найдется хотя бы минутка? Я завтра почти не занят и могу приехать куда угодно. Ну, Тосик!..

– Давай я тебе позвоню, если что, – пообещала Тоня и, помахав на прощанье рукой, побежала к подъезду, шлепая старенькими демисезонными сапожками по подмерзшим лужам, заполненным грязной кашей из талого сизого снега.

Она уже давно не жила у добродушной тетки Калерии. Шурка Томашевский, почти силком притащивший Тоню в инженерно-морское училище имени Макарова, не прошел отбор по здоровью – сказалась застарелая травма позвоночника, которую он рассчитывал скрыть на медкомиссии, но опытная врачиха-хирург быстро раскусила махинацию и отправила Шурку обратно в Волгоград. Тоня осталась совсем одна – в Ленинграде она никого не знала, город казался ей величественно чужим, особенно после тихой Элисты или родного уютного Ростова, и первое время она просто бродила по скверам и паркам, не зная, чем себя занять.

Вступительные экзамены пролетели быстро и как-то сумбурно. Тоню легко зачислили в «макаровку», на радиотехнику, и потянулись непростые учебные будни. Мало-помалу она освоилась в разношерстном студенческом коллективе, появились друзья и подруги. Съехав от Шуркиной тетки, Тоня на пару с подругой Надей сняла комнату у Василисы Никифоровны, горластой сварливой бабы, вдовствующей торговки с мясного рынка. Самой торговки дома почти не было, она уезжала с первыми петухами и возвращалась домой поздно вечером, гремела посудой до полуночи и почти не замечала двух тихих квартиранток, не забывая, однако, раз в месяц требовать квартплату – двадцать рублей.

Дом торговки оказался не простым. Прямо под окнами находилось трамвайное кольцо, оживавшее около полшестого утра. «Зато будильник не нужен», – смеялась Надя. Вечерами подруги разбредались по своим делам – Надя укатывала в центр заниматься в любительском театре, а Тоня, поначалу коротавшая время в библиотеке, нашла себе подработку.

Родители Тонины, Никита Андреевич и Валентина Тихоновна, конечно, были в шоке от бегства дочери. После успешной сдачи экзаменов Тоня позвонила домой и – вот невезуха! – попала как раз на отца. Выслушав непутевую дочь, он долго молчал, сопел, и, наконец сказав только «Живи как знаешь», повесил трубку. Рассчитывать на помощь со стороны семьи, по-видимому, было бессмысленно, и Тоня решила справляться сама – студенческая стипендия оказалась скромной, и ее решительно ни на что не хватало.

Однажды Надя принесла домой газету, откуда, хохоча, вычитывала забавные объявления: «Требуется пуходер» (как выяснилось, оператор станка для набивки подушек), «Оператор шишколущильного агрегата», «Уборщица в морг». Надя, поужинав, убежала гулять, а Тоня, усевшись около телефона, раскрыла газету и принялась звонить по указанным номерам.

Через два дня она, вооружившись шваброй и гремучим жестяным ведром, уже драила холодные, выкрашенные унылой масляной краской полы коридоров морга при патанатомбюро Областной больницы у Финского вокзала. Работа, конечно, оказалась совсем не престижная, тяжелая и однообразная, но, во-первых, морг находился недалеко от дома, а во-вторых, двадцать восемь рублей получки и пятнадцать аванса оказались неплохим денежным подспорьем для студентки-первокурсницы. Надя, узнав новость, долго смеялась, называя Тоню «санитаром потустороннего мира» и «призраком морга», но все же клятвенно пообещала держать рот на замке и никому не рассказывать.

Сложнее всего было справляться с вездесущим гнилостным духом, въедавшимся в волосы и одежду, вызывающим одуряющую тошноту, – неизбавимую и тяжелую, после которой даже ужинать не хотелось. Благо, торговка, хозяйка Тониной квартиры, днем дома почти не появлялась, и Тоня раз в пару суток устраивала генеральную стирку. С первой же зарплаты она купила флакон каких-то пошлых, плотно пахнущих духов – то ли румынских, то ли чехословацких, – и понемногу их использовала, чтобы никто из окружающих не догадался о том, чем она занимается после учебы по вечерам, день через день.

Не знал об этом и Василий, студент строительного института, игравший с Надей в любительской театральной труппе. Как-то Тоня заглянула на репетицию. Ребята разбирали «рок-оперу». В скудно освещенном, но просторном помещении бывшей ленинской комнаты при доме культуры расположился инструментальный ансамбль, изображавший что-то очень шумное, а Надя и ее друзья, глядя в тетрадные листки, исписанные мелким почерком, пытались петь. По-видимому, получалось плохо, и худой косматый парень, руководивший всем этим действом, то и дело останавливал музыку и, прыгая как кузнечик между певцами и музыкантами, кричал: «Это вам не хор имени Пятницкого, это рок! Здесь не нужно выводить рулады, здесь нужен напор, энергия, страсть! Ох, в могилу меня сведете, певуны! Перерыв десять минут и продолжим».

Надя познакомила Тоню с одним из музыкантов группы, невысоким блондинистым парнем, представившимся Василием. Он оказался коренным ленинградцем, увлекался современной музыкой, умел играть на бас-гитаре и запоем глотал фантастику – Брэдбери, Стругацких, Азимова. На первом свидании он, стесняясь, вручил Тоне «Конец вечности» в яркой суперобложке. Тоня читала этот роман и раньше, но расстраивать Василия ей не хотелось, и она с благодарностью приняла подарок. В конце вечера Василий попросил на секундочку вернуть ему книгу, раскрыл ее на последнем форзаце и, вооружившись «вечной» шариковой ручкой, что-то быстро там нацарапал. Дома Тоня заглянула в книгу: «Твоя бригантина только разворачивает паруса. Плыви, Амфитрита, наперекор всем штормам!» – гласило послание, написанное размашистым Васиным почерком.

Пролетела осень, зимние экзамены, холодный ленинградский февраль с промозглыми туманами и ветрами. Наступил март – слякотный, пасмурный и суетливый. Тоня, укутавшись в старенькое драповое пальтецо и собрав волосы под плотную косынку, выскользнула из подъезда и споро побежала в сторону трамвайной остановки. Работы в морге стало больше – уличная грязь легко расползалась по коридорам, и уборка стала необходима ежедневно. Тоня не успела даже перекусить и теперь, раздраженная и голодная, торопливо месила сапогами мутный, чавкающий под ногами снежный кисель, то и дело оскальзываясь.

– Надин, а куда потерялась Тоня? Который день уже не могу ее поймать – то нет дома, то спит… – Василий поймал Надю за рукав после репетиции театральной труппы и требовательно заглянул ей в лицо.

– А, да она на работе, в морге, – беспечно отмахнулась та и тут же осеклась: вот засада, проболталась. Надо было, наверное, как-то отшутиться, но ничего более или менее удобоваримого в голову не приходило; Надя остановилась на полуслове и испуганно глядела на вытянувшееся лицо Василия.

– В смысле «в морге»? – наконец с расстановкой произнес он.

– Я… Да я… Я пошутила, – пролепетала Надя, освобождая рукав.

– А я-то думал, откуда этот неуловимый запах, – вполголоса пробормотал Василий, ковыряя пальцем родинку на подбородке. – А оно вон как… Н-да-а…

– Да я… Да она ничего такого… – Надя пыталась как-то оправдать подругу, но все нужные слова будто вылетели из головы.

– И давно она там работает? – строго спросил Василий, вновь ловя за рукав собравшуюся было улизнуть Надю.

– Несколько… Да не знаю я, ничего не знаю!

– Какой именно морг?

– Отвали, Васька, мне надо идти!

– Какой морг?! – выкрикнул Василий. Артисты труппы удивленно повернули головы.

– Ш-ш-ш, чего ты орешь?! – Надя втянула голову в плечи. – Не знаю я, какой. На Финке где-то. Пусти меня, кому говорят!

Василий наконец освободил Надин рукав и теперь задумчиво стоял, подпирая спиной давно не крашеную стену с призраком когда-то висевшего на ней ленинского знамени. Судя по всему, Тоня нарочно скрыла от него место своей вечерней подработки – стыдилась. Еще и подругу науськала помалкивать. Н-да, ситуация… Он резко оттолкнулся от стены и, подхватив на плечо самодельный дерматиновый чехол с гитарой, быстрым шагом вышел вон, хлопнув дверью.

Трамвай, и так едва ползший, остановился окончательно: на повороте у Кондратьевского проспекта случилась какая-то авария. Тоня нервничала: если она опоздает, дежурный выкатит ей выговор, а значит – минус пять целковых от аванса, и так совсем небольшого. Выскочив из застрявшего вагона, она на секунду остановилась, осмотрелась вокруг, пробормотала «Негн, хойр, хурвн1010
  Раз, два, три (калмыцк.)


[Закрыть]» и стремглав метнулась через дорогу. Оказавшись на тротуаре она, не сбавляя темпа, побежала дальше: до шести часов оставались буквально считанные минуты, и дежурный санитар Кирилюк, пожилой, похабный и очень вредный, скорее всего, уже занес карандаш, чтобы отметить опоздание в журнале напротив Тониной фамилии.

На третьем перекрестке силы покинули Тоню. Она облокотилась о кирпичную стену какого-то госучреждения, стараясь унять сердцебиение. Опоздала. Теперь главврач устроит ей выговор, может быть, даже с разбором на ячейке, а это провал, ведь все однокурсники узнают о месте Тониной работы. А еще она совершенно точно лишится премии, которую планировала потратить на ремонт сапогов, – отвалились набойки. Тоня перевела дыхание, встряхнула руками и, собравшись с силами, двинулась в сторону Финского вокзала, понемногу набирая темп.

У кружавчатой кованой ограды, окружающей здание больницы и примыкающего к ней морга, Тоня глянула на наручные часы: пять минут седьмого. Она усмехнулась: теперь и спешить незачем, опоздание все равно уже засчитано, Кирилюк потирает потные ладони, а завтра на стол главного ляжет докладная записка.

Тоня сбавила темп и не торопясь направилась к дверям морга. Она уже приготовилась вдохнуть его тяжелый дух и ощутить ставшую уже привычной первую волну тошноты, переворачивающей содержимое желудка. Около входа слонялся какой-то человек в белом медицинском халате. Наверное, санитар, подумала Тоня. Она подошла поближе и вдруг поняла: это был Василий.

Как, как, как он узнал?! Что он тут делает? Паника охватила ее. Тоня заметалась по бетонированной дорожке, не зная, куда спрятаться. Василий подхватил жестяное ведро и швабру, стоящие неподалеку, и направился к ней, онемевшей от удивления.

– Привет, Тосик! А я вот тут помочь тебе приехал. У дежурного отметился, сказал, что направлен от комячейки тебе в усиление. Я уже тамбур вымыл, сейчас за холл возьмусь. Эх ты, призрак морга… Ты хоть перекусить-то успела? У меня чай в термосе и бутерброды, будешь?

И, не ожидая ответа, он подошел поближе и крепко прижал к себе обмякшую Тоню. От Василия пахло карболкой и тем самым трупным духом, тяжелым и смрадным, но – удивительное дело! – теперь Тоня не чувствовала никакой тошноты от этого запаха. Возможно, потому, что он смешивался с запахом самого Василия – таким теплым и уютным.

Швабра с грохотом упала на бетон.

– …Да. В четверг? Да, да, да! Я тебя очень, очень жду! Целую крепко… – Тоня положила трубку коммутатора и несколько секунд сидела, глядя на нее немигающими темными глазами, в уголках которых предательски поблескивали слезинки. В кабинете радиосвязи было тепло, но она сильно мерзла, даже не снимая пальто и платка.

Рация молчала. Уже много дней. Нет, в эфире, конечно, звучали разные голоса – связисты судов отправляли сообщения на базу и переговаривались между собой. Но тех самых голосов, которых Тоня так ждала, все не было.

«Не верит он в твоего Васю, дочка», сказал ей Иван Петрович пару недель назад, пытаясь объяснить навязчивые приставания Малых. «Мой Васенька от вашего Витька мокрого места не оставит», ответила тогда она мичману. Василий вернулся в Ленинград накануне. Первым делом он дозвонился до Тони, пообещав, выспавшись, ближайшим самолетом лететь в Мурмаши. «Мокрое место»… Было бы от кого оставлять. Сейчас, когда поисковая бригада, отчитавшись о безрезультатности своей работы, уехала, Тоня чувствовала какую-то внутреннюю опустошенность. Пропал старый, добрый, хоть и ворчливый Иван Петрович, пропал красавчик Володя… На базе, конечно, было полно и других людей, хороших и не очень, но сейчас ей как никогда не хватало и мичмана, и Горбунова, и даже – странно представить! – Витька. Ведь несмотря на все его недостатки, всю его прилипчивость, сальность и скабрезность, когда Тоне порою хотелось взять с пожарного щита тяжелый багор или лопату и вмазать Малых прямо промеж глаз, она не желала ему смерти, особенно такой страшной – потеряться посреди Баренца и утонуть или погибнуть от голода и жажды.

А теперь Василий, успешно отработавший сезон на постройке железнодорожной ветки где-то на севере Сибири, возвращается домой… Тоня поймала себя на мысли, что, кажется, не может представить, как он теперь выглядит, – наверное, исхудал, оброс рыжеватой бородой и отпустил волосы. Главное, чтобы глаза его, такие карие и глубокие, такие преданные, как у служебной овчарки, оставались все теми же. Она все-таки нашла его потерянную фотокарточку – в нагрудном кармане сине-белого жакета, в котором летом ходила на работу. Нашла и долго всматривалась в черно-белый прямоугольник с ажурно остриженными краями, пытаясь, наверное, запомнить изображение во всех мельчайших подробностях на случай, если Васенька, то есть, его карточка, вновь куда-то потеряется. Лицо Василия вдруг задрожало и стало расплываться, блекнуть; из глаз Тони брызнули неожиданные слезы.

Она устало откинулась на стуле. Волосы Тонины, длинные и тяжелые, хлынули на спину из-под небрежно повязанного платка черным шелковым водопадом.

А на улице, за окном, бушевало осеннее ненастье.

* * *

– Ладно, хрен с ним, с названием, Петрович. – Горбунов нетерпеливо тряхнул головой. – Ну «Коваль» и «Коваль». Нам это никак не поможет отсюда свалить. Давайте добудем весла и… Малых, что это у тебя?

– Это страницы из блокнота, Вовка, – ответил за Витька мичман. – Мы нашли их внизу, в каюте, где ты… Гм, где обнаружили тебя в первый день, когда ты пропал.

– Да? Ну и… И что теперь? – пыл Горбунова резко утих: он вспомнил, о какой каюте идет речь, и вздрогнул, попытавшись, впрочем, выдать это движение за попытку поправить китель.

– Теперь мы сможем их прочитать. Наверное. – Иван Петрович взял пожелтевшие листки из рук Витька и крутил их в руках, рассматривая.

– Да зачем, зачем нам их читать, Петрович?! Брось ты этот хлам, бери весла и деру, деру отсюда, да поскорее, пока не завечерело! А то катер опять пропадет!

– Погоди, Вовка, – поморщился мичман. Он опустил очки на самый краешек носа и всматривался в каракули, нацарапанные на листках, исписанных крупным неровным почерком, таким крупным, что на каждую маленькую станицу приходилось буквально по одной короткой фразе. Всего фраз было три. Сложно было сказать, чем именно были сделаны записи – похоже, карандашом или чем-то еще. Они почти стерлись, и пузатые, кривоногие буквы было трудно разобрать.

– Так, смотри, Петрович, – Витек выдернул из пальцев мичмана листки. – Похоже, вот эта запись была первой, а на обороте – следующая. На втором листке с оборота вообще ничего нет – значит, тут третья. Начни с первой. – Он перевернул листок нужной стороной и передал обратно мичману.

– Ты прав. Та-ак… Если вот эта буква – «Б», а вот та – «К», то в первом слове они обе есть. Глянь, и «О» тоже. «КО»… Вообще слово похоже на «Коваль», но откуда тут «Б»? Ко… Корабль! Это слово «корабль»!

– Надо же. Было бы странно, если бы тут было слово «парикмахерская», – саркастично фыркнул Володя. Он нетерпеливо топтался около лееров, ожидая, когда друзья закончат заниматься ерундой и наконец отправятся вместе с ним на поиски весел; одному идти ему не хотелось, – призрак каюты, где были найдены страницы блокнота, все еще сидел где-то в самом уголке сознания и словно грозил оттуда белым суставчатым пальцем. Хм, а были ли у той хари пальцы? Или руки? Черт, может быть, пока эти двое будут заниматься расшифровкой каракулей, все же пойти и добыть эти злосчастные весла? Проклятый корабль… Горбунов то и дело нервно поглядывал за борт – убедиться, что катер на месте.

– Второе слово непонятно. Первую букву я не знаю, дальше «…РОКЛ…», и еще две буквы в конце. «Корабль»…

– «Проклят», – неожиданно сказал Володя. Он снова вздрогнул; идея идти за веслами одному окончательно потеряла привлекательность.

– Точно. «Корабль проклят». Похоже на то. – Мичман помахал листком в воздухе.

– А дальше? – Горбунов подошел поближе.

– Тут вообще ни одна буква из трех не известна. Следующее слово – похоже на первое, тоже две незнакомые буквы. «Вы»? «Ты»? А вот тут, смотри, Витек, целых три «С». «С-АС-ИСЬ». «Спастись»?

– Тогда, наверное, первое слово «КАК», – вставил Володя.

– Нет, это не «К», она выглядит по-другому. «Спастись»…

– «Не спастись», Петрович. Это, скорее всего, «не».

– Мне не нравится такая формулировка, Малых, – пробурчал Володя.

– А слово из трех букв тогда – «мне», – не обращая внимания на него, продолжил Витек. – «Корабль проклят. Мне не спастись». Это первая запись.

– Нда-а… Не воодушевляет, – хмыкнул мичман. – Так, теперь у нас есть новые буквы – Я, П, Т, Н, М и Е. Уже что-то. Пол-алфавита на руках. – Он перевернул листок. – Вторая фраза… «ПО… КА». «Пока». Дальше «ОН». «Пока он». «С». Ага, «с». «ТОБО…» – это, наверное, «тобой»; вот и «и краткая» известна. «Пока он с тобой, ТЕ-БЕ НЕ». А тут новая буква. «…ЙТИ». «Уйти». «Пока он с тобой, тебе не уйти».

– «Пока он с тобой, тебе не уйти», – повторил Володя. – Что бы это значило? Бессмыслица какая-то. Кто он – корабль? Как он может быть со мной, когда я ухожу? В карман, что ли, я его суну?

– Давайте разберем третью запись. Возможно, она чем-то прояснит ситуацию. Тем более, что у нас в арсенале две новые буквы – «У» и «Й».

– Отличный набор, – нервно хохотнул Горбунов. – А буквы «хэ» у нас в арсенале нет? Хочу написать на борту этой чертовой посудины матерное слово.

– Остынь, вандал, – чуть улыбнулся мичман. Он покрутил в руках третий листок. – Гляньте, а тут фраза гораздо длиннее. Та-ак… «ТЕ-ПЕ-РЬ Я ПО-НИ-МА…» Ого! «Теперь я понимаю его». А это вот новая буква: «…АСТЬ».

– Масть? Пасть?

– Нет, эти буквы я знаю. Скорее всего, «часть». «Часть его». «Теперь я часть его». Белиберда какая-то. А дальше – «Я ТЕ-НЬ ЕГО». «Я часть его. Я тень его». Мистика какая-то.

– Теней тут хоть отбавляй, – вполголоса произнес Витек, вспомнив события прошлой ночи. Он украдкой оглянулся вокруг, но на палубе не было никого, кроме их троих и вездесущего тумана, прячущегося во всех углах, откуда его не мог достать холодный ветер.

– А это слово, – продолжил Иван Петрович, – «прощайте». Нда-с… и подпись в уголке. Совсем мелкая, не разглядеть.

– Ну-ка, дай, я посмотрю, – Витек взял листок.

– Вот потеха, близорукий и одноглазый письмо читают! – фыркнул Володя. Он нервно озирался по сторонам: содержимое записей тревожило его, сосало изнутри, как солитер. Хреновая шутка, выругался он про себя, хреновая и неуместная. Ну не свинья ли ты, лейтенант Горбунов. Но напарники, увлеченные расшифровкой каракулей, похоже, не заметили его злобной остроты.

– Это, скорее всего, «Григорий». Первая и четвертая буквы одинаковые, а остальные мы знаем. Григорий! Наш, русский! А это фамилия. Черт, тут совсем буквы стерлись. «…ЕНКО». «Енко»? Саенко? Яценко? Иваненко?

– Терещенко, Витек. Гриша Терещенко. Наш парень. Старлей, – упавшим голосом проговорил мичман.

– Ты его знал?!

– Это в шестьдесят первом было. Весной, аккурат после Гагарина, незадолго до майских. Тогдашний начбазы Воловик отправил Гришаню выставить бакены на мели в западной части восьмого сектора. Накануне сильно штормило, и буря унесла часть буйков с якорями. Я хотел было с ним пойти, да он, балбес, встал в позу: сам справлюсь. Ушел с утра в море, на новехонькой «370-ке», ее только прислали. И пропал. Там делов-то было буквально на пару часов. К вечеру его хватились, снарядили поиск, обшарили всю акваторию. Двое суток утюжили Баренц и вдоль, и поперек. Не нашли… А буйки он все-таки поставил. В конце недели, перед выходными, патрульный катер обнаружил «370-ку». Пустую. Руководство решило, что Гришка потонул, но я-то его знаю, – не мог он потонуть, никак не мог, он же опытный моряк! И не пил ни капли – организм не принимал. Только гонору было много, почти как у тебя, Вовка, – любил без повода тельник на груди рвать. А так – нормальный был парняга.

– Значит, – медленно, словно размышляя вслух, протянул Горбунов, – он тогда попал на этот корабль. Значит, он тут тоже сколько-то времени прожил… И в конце концов стал, как он пишет, частью корабля? Как это, интересно? В кнехт, что ли, трансформировался, или шлюп-балку?

– Но в тот день никакого корабля в восьмом секторе не было, – развел руками мичман, но внезапно осекся и задумался. – Оп-па. А вот туман – был. Был, братцы, туман тогда на море! Мы еще решили, что Гришка в нем заблудился.

– Значит, корабль и туман время от времени появляются у нас в акватории, что ли? – поднял брови Володя. – Появляются, а потом исчезают. Но как так можно?

– Ну так они же между… Между замерениями перемещаются, – вспомнил Витек.

– Или во времени туда-сюда, – добавил Иван Петрович.

– Тогда, – поднял палец Володя, – если подловить момент, когда он появится в нашем времени или в нашем измерении, мы можем вырваться домой. Вопрос только, как подловить этот самый момент… И от чего зависит его появление. Непонятно. Ребус…

– Меня больше другой ребус зацепил, – сказал Витек. – Фраза эта – «пока он с тобой, тебе не уйти» – никак не дает покоя. Что это значит? Ведь мы же… Я же уплывал отсюда на катере, а не на корабле. И все равно вернулся.

– А может, если какая-то часть корабля при нас, это тоже считается?

– Хм-м.. А ведь это мысль, Володька! – воскликнул мичман. – Смотри, ведь мы же сделали весла из железяк с лееров – разве это не часть корабля? И таз для воды тоже с камбуза взяли. Может, потому это проклятое корыто нас и не отпустило?

– Но я-то ничего с собой не возил, – возразил Витек. – Правда-правда.

– «Правда-правда», – передразнил Володя. – Ну-ка, выверни карманы, клептоман. Ведь ты с первого дня тут гулял с этими вот самыми листками из блокнота! Может, еще что прихватил на память?

Витек пристыженно умолк и принялся шарить в карманах брюк и тужурки. На голое железо палубы посыпались какие-то монеты, конфетные фантики, пара блестящих гвоздей, огрызок карандаша.

– Вот оно, – упавшим голосом сообщил он. На его ладони лежали несколько болтиков и клемм, пара обрывков проводов, – детали, выдернутые из чрева рулевой колонки в рубке управления. Витек, морща лоб, пронес их на вытянутой руке, словно брезгуя приближать к лицу, вдоль борта и зашвырнул в распахнутую дверь трюма.

– Давайте проверим, – сказал Иван Петрович, – все наши карманы, чтобы ненароком не прихватить ничего корабельного. Похоже, весла придется искать на катере. Из чего вот только их сделать…

– В карманах пусто, – отчитался Володя. – Только вот как насчет местной еды? Она считается?

– Вряд ли, – покачал головой Витек. – Она словно испарилась из брюха.

– А питье? Из таза. Оно-то никуда не испарилось.

– Тоже вряд ли. Дождь – это всего лишь дождь. Он не часть корабля.

– Что теперь?

Парни одновременно, как по команде, посмотрели на мичмана. Тот на секунду прикрыл глаза, борясь с дурнотой, не отпускавшей его уже вторые сутки, и глубоко вздохнул.

– Тогда, – подытожил он, – давайте напьемся как следует перед отправлением, и – на «Аист». Весла можно сделать из досок на палубе. Раскурочим кормовую банку.

Иван Петрович в последний раз посмотрел на два листка, которые все еще держал в руках, аккуратно положил их на голую палубу и, чуть слышно пробормотав «Прощай, Гришаня», отправился вслед за парнями к битенгу, где был пришвартован катер. Уж теперь-то, казалось, ничто не помешает отправиться в море, подальше от проклятого корабля, – куда угодно, лишь бы подальше. Мичман поймал себя на мысли, что по-настоящему ненавидит это судно, словно живое существо, а не груду ржавого железа, – ненавидит глубоко внутри, всеми фибрами души, из-за того, что эта поганая скрипучая посудина загубила Гришку Терещенко, славного и веселого парня, который в свободное от работы время любил достать с антресолей тальяночку-трехрядку и, присоединившись к какой-нибудь выпивающей компании, развлекать их песнями – знакомыми и не очень (Иван Петрович тайно подозревал, что Гриша сам сочиняет эти приторные романсы). Гришина жена, с которой пару раз пересекался мичман после пропажи Терещенко, горевала, как выяснилось, не так уж долго и чуть меньше через год вовсю щеголяла новыми чехословацкими сапожками, прогуливаясь под ручку с усатым милиционером – по слухам, участковым откуда-то из Апатитов. Мир забыл о Григории Терещенко, и сам он, Иван Петрович Павловец, тоже позабыл о своем давнем товарище по службе, но сам Гриша до последнего мига жизни помнил о том, что помимо его самого на этом свете существуют и другие люди, и, возможно, кто-то из них, так же как он, может внезапно попасть на этот чертов корабль, попасть в ловушку времени и пространства. И Гриша, хватаясь за остатки ускользающего разума, постарался передать все то, что он понял, умирая в холодной каюте в утробе этого старого судна, передать с помощью надписей на стенах и записок, нацарапанных на вырванных из блокнота страницах. Гриша не переставал думать о других людях даже тогда, когда все они позабыли о нем.

Сколько времени здесь провел старлей Терещенко? Может, недели или месяцы? Питаясь безвкусными консервами, регулярно появляющимися на камбузе по ночам, слушая невнятную болтовню местных духов, или призраков, или черт знает кого, он мало-помалу привыкал к этой странной жизни, привыкал к абсурдности всего происходящего, и тем более – к абсурдности его самого, живого, попавшего в этот мир мертвых. Может быть, Гриша не погиб, а, попав вместе с кораблем и туманом в какое-то другое, никому не ведомое измерение, время или место, сумел выбраться и отплыть. Может, к кораблю причалила спасательная команда и забрала Терещенко, почти выжившего из ума, на берег, и теперь он, как Иван, не помнящий родства, сидит на стуле в какой-нибудь заштатной психиатрической лечебнице, часами глядя в раскрытое окно, за которым дни сменяют ночи, и не понимает, где он и что с ним происходит, потому что отучился различать действительность и бред, так по-кафкиански смешавшиеся друг с другом на борту этой проклятой старой посудины. Посудины, которую мичман ненавидел и с которой сейчас готов был попрощаться навсегда.

У битенга стоял поникший Витек. Он держал в руках конец швартовочного фала и рассеянно его разглядывал, словно пытался что-то понять, царапал ногтями подбородок, заросший неопрятной рыжевато-соломенной щетиной. Поодаль на леера облокотился Володя, на лице его было написано отчаяние пополам с усталостью. Мичман заметил, что Горбунов сильно похудел, сгорбился и осунулся, обмундирование висело на нем мешком, как на вешалке, глаза запали, – сейчас мало что выдавало в нем того бравого лейтенанта, каким его привыкли видеть.

– Катера нет, Петрович, – сказал Витек. – Корабль не хочет нас отпускать. Он все понял.