Текст книги "Корабль теней"

Глава 17
Почтальон.
Прыжок за борт

– Гриша! Вот уж не думал, что ты таки появишься! Рад, рад. Располагайся. Кофейку? – Николай Николаевич с проворностью, неожиданной для его грузной комплекции, подбежал к вошедшему Юркаускасу и, энергично тряся его руку, почти силком потащил к тяжелому дубовому столу, похоже, еще довоенного производства, около которого стояли два удобных стула. Кабинет начальника базы, залитый солнцем, оказался весьма спартанским – кроме стола и стульев, Григорий Юрьевич отметил лишь небольшую тумбу в углу и железный несгораемый шкаф, занимавший почти всю противоположную стену.

Накануне, передавая инкассаторам тощий мешок с наличными деньгами, заработанными почтовым отделением за неделю, Юркаускас остановился взглядом на смутно знакомом лице. Мать честная, да это же Воловик, из флотских! Григорий Юрьевич не встречался с ним чуть ли не с сорок четвертого, и поразился, насколько сильно располнел старый знакомый за прошедшие почти двадцать лет. Пережив яростное рукопожатие и получив бумажку с номером телефона, Юркаускас вернулся обратно на склад почтового отделения, где работал уже около полугода, с момента приезда в Мурманск. Он не планировал заявляться к Воловику в гости, да и отношения поддерживать настроен не был, но звонок вежливости совершить все же следовало.

Старый знакомец оказался начальником морской военной базы и попросил, нет, даже потребовал от Юркаускаса явиться к нему в удобное время – «просто поговорить». «Поговорить со мной?» – слегка усмехнулся Григорий Юрьевич. – «Знаешь, Коля, я не особо…» «Да брось скромничать, Гриша!» – перебил Воловик. – «Пообещай, что приедешь, и никаких мне тут „подумаю“ или „может быть“! В пятницу после трех, добро?». «Добро», – скрыв вздох, ответил Юркаускас, коря самого себя за неожиданный порыв: тоже мне, «звонок вежливости»… Отличный план на вечер пятницы, ничего не скажешь, – теперь вот тащиться два часа куда-то на север вместо того, чтобы спокойно почитать книжку и помочь маме приготовить курицу, которую она давно хотела затушить по семейному рецепту.

– Ты в Мурманск на пэ-эм-же или временно? – спросил Воловик, доставая из огромного несгораемого ящика маленькую хрустальную сахарницу.

– Пока не знаю, Коль, – чуть помолчав, ответил Юркаускас. – У меня же здесь мать, а у нее нелады со здоровьем. Присматривать надо – возраст, понимаешь.

– Понимаю. Мои-то старики померли уже. Никого война не пощадила – ни бойцов, ни тыловых. А как тебя занесло на почту?

– Да как… – Григорий Юрьевич неопределенно махнул рукой. – Я ведь уже десять лет как по гражданке. Выбрал, так сказать, мирную специализацию. – Он скупо улыбнулся.

– Военное дело, Гриша, – Николай Николаевич поднял пухлый палец, – и есть самая мирная специализация. Чем лучше подготовлены войска, тем ниже шанс конфликта.

Юркаускас неопределенно промычал. В сентябре пятьдесят пятого он неожиданно для всех положил командованию на стол заявление об увольнении в запас. Сослуживцы недоумевали: как же так, человек прошел всю войну, получил офицерское звание, отлично показал себя в послевоенное время, и тут вдруг – нате. Конечно, если не считать этой странной ситуации с его женой… Так или иначе, Григорий Юрьевич вернулся из военной части в пустую саратовскую квартиру, бросил коробку с личными вещами в угол и много лет даже не открывал ее.

В квартире, еще хранящей дух женского присутствия, – кружевные занавески, аккуратная посуда и постельное белье, – было холодно и одиноко, но Юркаускас за полтора года, прошедшие после смерти жены, привык к этому одиночеству. Он устроился работать на склад промтоварного магазина, где проводил почти все время, возвращаясь домой только поспать и побриться.

Григорий Юрьевич регулярно, не реже двух раз в месяц, посещал городской телеграф, заказывал междугородний звонок до Мурманска и терпеливо ждал своей очереди. Связь была паршивая, и усталый голос матери был едва слышен через шум и треск. Евдокия Михайловна звала сына к себе. «Гришенька, чего тебе терять? Здесь хозяйство, огородец… Я вот весной цыплят купила, семь штук, скоро яички пойдут. Ты приезжай, а? Хоть на недельку, коли отпуск будет».

Несколько раз Юркаускас ездил к матери в Мурманск. В старом доме, хранящем все его воспоминания детства, он как будто бы молодел, морщины разглаживались, а старые раны переставали ныть. Оживала и мать, частенько приводившая подружек в гости, – формально просто попить чаю и поболтать о погоде, а на деле – похвастать сыном.

– Ты пей кофий. Бразильский. Друг привез из столицы, – Николай Николаевич пододвинул красивую чашку с темным, восхитительно пахнущим напитком, поближе к гостю. – Так, мать болеет, говоришь? Может, выхлопотать для нее поездку в санаторий, а? От министерства обороны.

– Дак, Коль, я ж уже много лет не…

– Ну, а я-то да! Да и тебе, Гриша, уже давно инвалида войны надо получать. Посуди сам – боевые ранения, так? Клешня твоя. До Берлина дошел, так?

– До Варшавы, – поправил Юркаускас. – Но это было позже. Уже с «клешней».

– Неважно, позже-раньше! – Воловик замахал полными руками. – В общем, можно решить. Подлечим твою матушку, почтальон. Ты сюда с женой приехал, полагаю?

– Я не женат, – суховато ответил Григорий Юрьевич.

– Разведен?

– Вдов.

Юркаускас не любил поднимать эту тему. Со своей женой Верой он познакомился в Сталинграде в сорок шестом. Восстановление разрушенных нацистами городов шло полным ходом, и худенькая девушка с большими темными глазами, задумчиво глядевшая на развалины своего бывшего дома, откуда ее эвакуировали в самом начале войны, понравилась офицеру.

Брак их нельзя было назвать безоблачным. Детей Юркаускасы так и не нажили – врачи говорили о несовместимости по резус-фактору. Вера часто критиковала Григория Юрьевича за его нелюдимость и скрытность. Он и сам понимал, что отстраняется от нее, и это не идет на пользу их маленькой семье, но мало что мог с собой поделать. Знакомый психолог, с которым Юркаускас как-то разговорился, назвал это «пэтээсэр» – странное слово, будто из финского языка, – и объяснил, что подобные изменения психики часто возникают у тех, кто прошел войну. «Так я что, по твоему, шизик?» «Не обязательно. Боевые психотравмы есть у всех, Гриша. Каждый помнит лицо первого фашиста, которого он застрелил в ближнем бою, понимаешь? Для кого-то оно стирается со временем, а кто-то, наоборот, начинает видеть его по ночам все чаще». «Но у меня нет никаких таких видений, Степаныч». «Не обязательно видения, сны или что-то такое. Это могут быть постепенные изменения в характере. Молодой балагур с годами становится куркулем, молчуном. Или, к примеру, вполне нормальный с виду человек, скажем, выпьет водочки – и его словно подменили». «Я не пью». «Дело не в этом, Гриша. Ты закрылся. Я тебя все-таки уже почти десять лет знаю. Когда в последний раз ты держал в руках гармонь?». «Н-не помню», – поморщился Юркаускас. – «Много лет прошло. Не хочется». «Вот именно. Не хочется. Ты поменялся. И ты можешь устроить внутри себя свою собственную войну, стремясь победить Юркаускаса-нынешнего, перекорежить его в попытках сделать Юркаускасом-прежним, а можешь принять себя в том виде, как ты есть, и жить дальше. Человек – существо адаптирующееся. Ты поговори с супругой. Она поймет».

Григорий Юрьевич много раз заставлял себя пойти на разговор с Верой, но каждый раз, видя ее перед собой, уставшую и задерганную, он немел, слова будто застревали у него в горле. Спустя много лет он жалел, что так и не смог раскрыться перед женой, рассказать, кем на самом деле является Юркаускас-нынешний.

Работа Вере досталась нервная, в отделе бухучета машиностроительного завода. Порой жена возвращалась домой очень поздно и, так и не перебросившись с Григорием Юрьевичем ни единым словом, ложилась спать, но не в спальне, а на диване в зале. Поздним зимним вечером пятьдесят второго она, по-видимому, споткнулась, поднимаясь по скудно освещенной лестнице на четвертый этаж, где была расположена их саратовская квартира, и упала через перила вниз, на бетонные ступени пролета. Загремели бутылки с кефиром, разлетающиеся вдребезги. Услышав шум, Юркаускас выскочил на площадку в чем был – в форменных офицерских подштанниках и майке-«алкоголичке». Он вызвал скорую, но Веру было уже не спасти…

Кто-то из соседей пустил слушок: нелюдимый служака, похоже, сам кокнул свою жену. Поползли сплетни, и Григорий Юрьевич заметил, как поменялось к нему отношение жильцов дома. Конечно, в таких условиях «принять себя в том виде, как ты есть», предложенное Степанычем, было мало осуществимо, – Юркаускас временами даже сам начинал верить, что это именно он столкнул супругу с лестницы – не сам, конечно, не своими руками, а скорее своим отношением. Если бы его поддержка была более осязаемой, Вера, падая, могла бы ухватиться за нее, фигурально выражаясь. Переживая внутри себя все то, что он не смог и не успел высказать жене, Григорий Юрьевич окончательно замкнулся. Порой за день он не говорил ни единого слова, не считая сухих указаний по службе.

– Вдов… Я не знал, Гриша, прости. – Николай Николаевич чуть смутился.

– Ничего страшного. Так о чем ты хотел поговорить? – Юркаускас, похоже, поторопился перевести тему, и Воловик глянул на него с удивлением.

– Да так, печки-лавочки. Ты, я погляжу, молчун стал.

– Есть немного.

– Эх ты, бука. – Начбазы улыбнулся – совсем чуть-чуть, одними уголками губ. – Ладно, почтальон, не буду ходить вокруг да около. Слушай. Мне нужен зам и помощник. Объект у нас, как ты видишь, режимный, секретный, и абы кто тут не подходит.

– А что с прежним замом? – осторожно спросил Юркаускас.

– Под трибуналом, – коротко ответил Воловик. – Это долгая и мерзкая история. Но вкратце – язык распускал где надо и где не надо. За ним еще многое предстоит разгребать.

– Дела-а, – протянул Григорий Юрьевич.

– То-то и оно. Сейчас мне как никогда нужен надежный человек, Гриша, а ведь я тебя давно знаю. Бросай свою почту. Переводись ко мне. Не обидим.

– Погоди-погоди. У меня ведь сейчас гражданская работа, да и род войск совсем не тот…

– Пустое, пустое, Гриша, это же все формальности. – Николай Николаевич вновь замахал полными руками и, выскочив из-за стола, принялся суетливо мерять кабинет шагами. – Все решается, были бы связи. Думаешь, я юнгой тебя сделаю, что ли? Ха! Восстановим твое звание. Ты из сухопутки кем ушел? Майором? Ну вот и будешь у нас тут кап-лей или кап-три, посмотрим по ситуации. Да и с довольствием не обижу – сам понимаешь, режимный объект, первая степень, северные надбавки, все такое.

– Мне надо подумать, Коля. – Юркаускас выглядел немного ошарашенным.

– Думай быстрее, почтальон, – Воловик облокотился пятернями о стол. – А я покамест разузнаю, есть ли квота на санатории для матерей морских офицеров. Намек понял?

…Загремел телефон, – как всегда, внезапно, – вырвав Юркаускаса из задумчивости. Он взял трубку.

– Слушаю.

– Здравствуй, Гришенька.

– Аля! Привет, моя хорошая. – Суровая складка между седоватых бровей Григория Юрьевича разгладилась, взгляд потеплел. – Как день прошел?

– Вот только с пятым «бэ» отстрелялась. Еще педсовет – и домой побегу. Во сколько тебя ждать? Я ведь уже полмесяца тебя только спящим вижу, и то, если повезет. – В голосе Алевтины послышалась легкая обида.

– Прости, прости. Я тут очень… – Юркаускас осекся. Точно так же он говорил и Вере – «я занят, много дел, это секретно». Не повторяй прежних ошибок, Гриша. Не строй кирпичную стену. Он глубоко вздохнул.

– Что случилось? – Аля, похоже, забеспокоилась.

– Я приеду пораньше, на четырехчасовом, обещаю. Приеду и все-все тебе расскажу. Соскучился страшно.

– Я тоже, Гришенька, – прошелестело в наушнике.

– До вечера.

Григорий Юрьевич положил трубку на место и взял в руки рамку с фотографией, стоящую подле аппарата. На снимке – улыбающаяся женщина в светлом платье с круглыми рукавами-фонариками, держащая в руках учебник немецкого языка. «Соскучился страшно»… Юркаускас улыбнулся фотографии и поставил ее обратно на стол.

Пора отпустить ситуацию, сказал он себе. Ребята пропали, и, похоже, безвозвратно. Необходимо пережить это и двигаться дальше. Иначе в погоне за теми, кто ушел, можно оставить далеко за спиной тех, кто рядом.

Григорий Юрьевич поднялся из-за стола и вышел из кабинета, заперев дверь. До четырехчасовой служебки оставалось всего минут десять-пятнадцать, и надо было успеть собраться.

* * *

– Нда-а… И что теперь делать?

– А что тут поделаешь, Петрович? – развел руками Володя. – По-видимому, только ждать, когда корабль снова появится там, где остался «Аист». Мы, похоже, вновь прыгнули куда-то то ли в измерении, то ли во времени… И как только это получается, так… Незаметно. Бесшовно.

– Мы так до ночи будем ждать, – проворчал Витек. – Если катер исчезает, то обычно это надолго…

– Да как ты не понимаешь, – перебил Володя, – это не катер исчезает, а мы, мы с кораблем перепрыгиваем из того измерения или времени, где есть катер, туда, где его нет. Если «Аист» здесь, значит, и время, и измерение – наше. Он ведь не является частью корабля и не находится на его борту.

– А туман?

– А туман, скорее всего, есть и там, и тут… Не знаю. Пока это загадка. Петрович, ты чего?

Мичман без сил опустился на палубу. Его мутило, в животе словно поселился цыганский табор, а в голове стоял грохот, как от судового дизеля. Он потер ладонями уши и щеки, пытаясь прийти в себя.

– Сахар, что ли, опять скачет, – невнятно произнес он.

– Черт, а рафинад вместе с саквояжем остался на «Аисте»… – Витек подобрался поближе к мичману и присел рядом. – Ты не раскисай, Петрович. Отдохни пока. Хочешь, я воды принесу?

– М-м-м, – помотал головой тот.

Володя тоже подошел. Подхватив Ивана Петровича под мышки, они с Витьком довели его – почти дотащили – до ближайшей стены палубных надстроек. Аккуратно усадив мичмана так, чтобы тот мог опираться спиной о переборку, они пристроились рядом. Здесь, под защитой это облупленной стены и небольшого навеса, холодный ветер, рвавший серый туман на лоскуты и пронизывающий все тело, не так сильно чувствовался.

– Так вот, – чуть погодя вполголоса продолжил Горбунов, – если катера рядом нет, значит, мы точно не дома. Значит, надо дождаться, когда он вновь появится, – вернее, мы появимся рядом с ним, – и плыть на нем, гребя, как получится.

– «Аист» здоровенный, – возразил Витек, – это тебе не какая-то рыбацкая плоскодонка. «Грести»… Ты представляешь, сколько сил нужно, чтобы сдвинуть этакую дуру с места?

– Ну не вплавь же добираться, Витька! До пирса не менее десяти километров. А может, нас еще и отнесло куда-то, кто знает. Да и брассом без компаса плыть – так себе идея. Не по солнцу же ориентироваться, в тумане его не видно… Вообще, почему я всерьез воспринимаю эту чушь? – наконец рассердился он.

Витек ничего не ответил. Он поджал ноги, обхватил их руками и оперся о колени подбородком, глядя в туманную даль, перемешиваемую, словно огромной ложкой, порывистым холодным ветром.

Володя так рвется домой, думал он, почему? Потому, что его ждет Юля. Потому, что его вообще есть кому ждать, – у него большая семья, родители, которые наверняка уже беспокоятся, куда он запропал, друзья и приятели, бывшие однокурсники с мореходки. Ему есть что терять, и есть к кому возвращаться. Наверное, это особое чувство, когда ты надолго и далеко уезжаешь, но знаешь, что тебя кто-то ждет обратно.

Мурманск, куда приехал Витек больше десяти лет назад, ничем не держал его, здесь не было ничего и никого, ради чего стоило бы тут оставаться и дальше. В Курске остались приятели по интернату, бывшие коллеги с кирпичного завода, только вот никто из этой веселой братии, скорее всего, не заметил отъезда Витька… Осталась Дашка, которая устроилась работать в столовку при железнодорожном вокзале, и даже ответила на Витькино письмо, которое он написал ей через полгода после отбытия в Мурманск, – ответила коротко, буквально несколькими строками, нацарапанными на яркой открытке с изображением Курского драмтеатра, но Витек зазубрил эти строки почти наизусть: «Витенька! Я рада, что ты жив и здоров. Желаю тебе счастья на новом месте и пусть у тебя все получится. Если не получится – приезжай. Буду ждать. Целую, Даша». И вот это ее «буду ждать», написанное вроде бы вскользь, вот это ее ласковое «Витенька», – пожалуй, единственное, что тогда удержало его от того, чтобы свалиться в пучину самого дна мурманских окраин, пьянства и мелкого криминала.

После этого Витек отправил Дашке еще два письма, но ответов так и не получил. Может быть, она поменяла адрес, утешал он себя, или почта работает нестабильно. Может, все же так и не простила его, а открытка – простая формальность. А может, она вышла замуж и теперь счастливо живет, воспитывая двух детей, – Витек был уверен, когда Дашка станет матерью, у нее почти наверняка будут именно двое, пацан и девка. Так или иначе, на его письма ответы так и не пришли, и последняя ниточка, связывавшая его с Курском, оборвалась.

Завести новых друзей в Мурманске Витьку так и не удалось. Судьба забросила его на самый север области, где он начал работать на морбазе. И ожидалось, наверное, что эта база и все, кто там трудился, должны были бы стать для него новой семьей, и если не друзьями, то хотя бы приятелями, но нет, не сложилось. Отчасти, думал Витек, он сам во всем оказался виноват – часто худшие стороны его натуры брали верх, а моряки, люди суровые, принципиальные и честные, быстро составили о нем свое мнение, которое, увы, оказалось отнюдь не положительным. Пожалуй, только мичман как-то сумел разглядеть во взъерошенном мужичке без детства что-то хорошее, – хорошее, но глубоко и надежно спрятанное внутри. И если бы и стоило ради кого-то возвращаться туда, на берег, то только ради него. Не ради рыжей Натахи, которая после подпольного аборта и знать о Витьке не желала, и уж точно не ради ее нового ухаря, однажды по пьяной лавочке хорошенько разукрасившего Витьку лицо – «получи, гадина, за мою маруху». Да, похоже, решил про себя Малых, на берегу его теперь никто не ждет.

– Никто не ждет, – проговорил он вслух, шумно вздохнув.

– Что-что? – отозвался Володя. Он отпустил вялую ладонь мичмана – по-видимому, проверял пульс. Иван Петрович глубоко дышал, закрыв глаза, лицо его было бледным и каким-то бескровным.

– На берегу, говорю, меня никто не ждет. Так что мне туда и торопиться-то незачем.

– Совсем никто? А друзья, приятели?

– Нет никого. Вообще.

Горбунов внимательно посмотрел на напарника. На лице Витька он увидел какое-то новое выражение, до сих пор не замечаемое – незнакомую, темную печаль и какое-то животное, нутряное отчаяние пополам с обреченностью. Нет, это не из-за того, что происходит здесь и сейчас, догадался он, – это, похоже, из-за того, что произошло – или чего не произошло – там, на материке. Володя поймал себя на мысли, что, пересекаясь с Витьком по работе вот уже два года, можно сказать, трудясь плечом к плечу, он практически ничего не знал о нем, кроме того, что видел сам, или скупых рассказов сослуживцев – в основном обо всяческих Витькиных проступках.

– Слушай. Думаю, ты сгущаешь краски. Всегда есть окружение, какая-то компания, знакомства… Человек не может, не должен быть одиночкой!

– Не должен-то он не должен, – отозвался Витек, пряча глаза, – но иногда на поверку оказывается, что вокруг совершенно никого. Не с кем дружить, некого любить. Ты знаешь, Вовка, как трудно завести новых друзей после тридцати?

– А сколько тебе лет?

– Тридцать три.

– Возраст Христа.

– Скоро будет тридцать четыре. Если ничего не путаю, послезавтра. Или было уже… Принимать ли в счет те шесть дней, что я болтался на «Аисте» посреди тумана? Возраст Христа, говоришь… Неплохо звучит.

– Ну да, – протянул Володя, – если не считать, что он в этом возрасте умер.

– Тьфу ты, Вовка, не пугай меня так.

– Прости. Вообще, многие говорят, что в этот период жизни у человека начинается переоценка его целей, приоритетов и ценностей.

– Было бы что переоценивать… Мне кажется, что у меня ни при-о-ритетов нет, ни целей. Живи себе, небо копти.

– А кем ты мечтал стать в детстве? Космонавтом?

– «Космонавтом», – усмехнулся Витек. – Где космос, а где я… Тогда про космонавтов еще и не думали. Я же сразу после войны родился.

– Ну а все-таки? Или это слишком личное?

– Да нет, почему же. В детстве я мечтал стать членом большой и дружной семьи. Батя, мамка, братьев и сестер целый полк, понимаешь? У нас в детдоме, наверное, все мечтали о семье. Даже самые отъявленные негодяи. Вот тебе и «человек не должен быть одиночкой». Каждый из нас внутренне одинок, Вовка, даже в компании близких друзей.

– А любовь? Ты был влюблен?

– Ну ты и вопросики задаешь, прямо прокурор какой-то, – привычно ощетинился Витек. Чуть помолчав, он все же продолжил:

– Нравилась мне девчонка одна, из наших, детдомовских. Дашка Горелова. Сейчас она, наверное, уже и не Горелова. Думал, поженимся с ней, как вырастем. Детей заведем. Хозяйство.

– А почему не поженились? Не вышло?

– Не вышло… Я сам дурак, вот и не поженились. Натворил дел…

– Это ты про драку в пивной? Ну, ты рассказывал.

– Не-е, – поморщился Витек. – Это уже много позже нее было. Я тогда вышел из тюрьмы, дай, думаю, найду Дашку. Поговорю. Мы же с ней общались после детдома, виделись время от времени, я все думал, вот на ноги встану, да и предложу ей – выходи, мол, за меня. А тут эта драка – и все псу под хвост… Короче, освободился я, давай искать, куда Дашка делась. Она мне на зону письмецо прислала, адрес оставила, я туда сунулся, на адрес, – а там ее уже и нету. Побегать пришлось, Вовка, но я ее нашел. Чин-чинарем, взял винца хорошего в магазине, конфет коробку. Пришел в гости, стучусь, а мне открывает какой-то хмырь. Ну, я соврал, мол, дверью ошибся, пардон. Мужика завела, представляешь? Опоздал.

– Да-а, дела, – протянул Володя.

– Да это еще не вся история, – подхватил Витек; теперь, когда его было кому слушать, ему хотелось рассказать все как есть, без утайки, раскрыться нараспашку, чтобы избавиться, наверное, от того тяжелого груза, который он таскал, как кирпич на шее, все эти годы. – Короче, засел я по соседству, ночь прождал, замерз как цуцик… Бутылку вина эту высосал в одного. Утром тот хмырь ушел, по-видимому, на работу, ну, я тотчас к двери, тук-стук. Открывает Дашка.

– Поговорили?

– Поговорили… Я ей – мол, жить без тебя не могу, выходи за меня. Она отвечает – извини, я уже с Сережей, или Валерой, или как там его звали. И тут на меня будто что-то нашло. Говорю, ты все равно будешь моей. Взял ее, завалил на диван, юбку задрал… А она сжалась вся, как будто ее бьют. Ну, я ее и отымел прямо там, на диване. Отпустил, закурил у окна, а она сидит, плачет. Я че-то посмотрел вокруг – а там уже и бритва мужская под зеркалом стоит в стакашке, и кирзачи у двери, и пинжак на вешалке. Короче, обжился этот хмырь, давно они уже с Дашкой вместе. Ну, я ничего не сказал, оставил у нее на столе эти свои конфеты в коробке и ушел. И с тех пор ее и не видел.

Витек умолк. Похоже, он начал уже жалеть, что рассказал Володе эту историю и приготовился к суровой отповеди пополам с нравоучениями, как всегда бывало, например, в интернате, когда маленького Витю застукивали с поличным за каким-нибудь правонарушением. Но Горбунов молчал, и молчание это убивало сильнее, чем сотни обличительных слов.

– Подлец я, Вовк? – наконец осторожно спросил Витек.

– Подлец, – легко согласился Володя, и тон его вовсе не был обвиняющим, а скорее даже – внезапно! – сочувствующим. – В любви, Витька, так не признаются. Это же, черт возьми, форменное изнасилование получается.

– Да, знаю… – Малых вздохнул. – Я потом с пацанами общался, нашими, интернатскими, так они говорят, мол, история с Дашкой была нехорошая, по малолетке еще. Кто-то из мужского корпуса ночью пробрался к девчонкам. А она в туалет решила сходить, ну, он зажал ей рот в коридоре и… А ей тогда всего лет одиннадцать или двенадцать было! – Голос Витька внезапно дрогнул. – Я-то думал, что я ее тарабаню, там, на диване, потому что люблю, а она вроде как должна это понять… А она на самом деле будто снова в том интернатском коридоре оказалась в тот момент, представляешь?! И я для нее стал в один ряд с тем подонком! Все угробил, твою мать, угробил своими собственными руками… – Он осекся и примолк.

– Ты потом поговорил с ней? Объяснился?

– Я не осмелился. Не сумел. Совестно было, ты себе не представляешь, как. Я даже письмо с извинениями написать не мог – а вдруг тот хмырь прочтет? А потом я с Курска уехал сюда, в Мурманск. Написал ей – мол, теперь живу на северах, то-се, прости, что все так получилось. Длинное письмо вышло. Все рассказал, как есть. А она в ответ открытку отправила. – И Витек процитировал короткий текст Дашкиного послания.

– Знаешь, брат, – задумчиво проговорил Володя, – а ведь она тебя, похоже, поняла и простила.

– Да, наверное… Только вот я сам себя не простил и не прощу никогда.

– Ты ей ответил?

– Я написал еще несколько писем, но больше ничего от нее так и не получил. Может, переехала. А может, хмырь тот письма выкинул. Или запретил отвечать. Всякое бывает.

– Всякое бывает, – эхом ответил Володя.

– Ну так вот, сам посуди, Вовка. Зачем мне возвращаться на берег? Кому я там нужен?

– Я не знаю, Витек. Но понимаешь, если и есть надежда на то, что все образуется, то только там. Не здесь. И если ты сейчас сдашься, то никогда не сможешь ничего исправить.

В этот момент Иван Петрович слабо застонал и пошевелился.

– Мичман, ты как? – кинулся к нему Витек, чуть не сбив Володю.

– Жить буду, орлы, – чуть улыбнулся тот. – Что-то я совсем расклеился. Закемарил, что ли?

– Да, похоже на то. Часа полтора проспал – и то дело. Видишь, уже темнеет.

– Катера нет?

– Катера нет.