Текст книги "Корабль теней"

* * *

– Давай, Петрович, поднажми, гребем от него подальше!

– Володь, ты до сих пор ничего не понял?

– Что я должен был понять?!

Горбунов в сердцах швырнул железяку – импровизированное весло на палубу, плюнул за борт и круто выматерился. В зыбком свете, струящемся с борта корабля, нависающего над маленьким, словно съежившимся «Аистом», казалось, что Володины глаза словно бы спрятались глубже в глазницы, и лицо со вздувшимися венами на висках напоминало белый череп. Мичман внутренне вздрогнул – он будто на мгновение увидел не напарника, а одно из призрачных существ, населяющих старое судно.

– Это все корабль, Вовка. Корабль. Он с нами играет. И, наверное, никогда не откажется от этого удовольствия. Не выбросит свою новую игрушку. Живое развлечение – вот кто мы для него.

Горбунов открыл было рот, чтобы возразить, но замер на секунду, словно ему в голову пришла какая-то неожиданная мысль. Наконец он глубоко вздохнул и присел обратно на банку.

– Значит, мы отсюда никуда не сможем…

– Видимо, так.

Они помолчали.

Погода тем временем, похоже, вновь начала портиться. Легкий ветер, приятно овевавший катер днем, сейчас заметно усилился, кромсая туман на части, «Аист» подпрыгивал на волнах, то и дело хлопаясь отбойником о борт старого судна. От этих ударов в чреве корабля, казалось, что-то гулко звенело.

– Эй, вы!

Иван Петрович и Володя одновременно вздрогнули.

– Вы че, уроды, хотели меня здесь б-бросить одного? Я вас весь день тут ищу, зову-зову…

– Малых?!

Сверху, с борта, на них смотрело перепуганное, мертвенно-белое лицо Витька.

– Господи, Вовка, брось ему шторм-трап, живо!

– Мать вашу… С-сволочи… Я тут чуть д-дуба не дал, – чуть слышно приговаривал Витек, спускаясь на катер. Он едва попадал ботинками по перекладинам веревочной лестницы. Спрыгнув на палубу «Аиста», он мешком рухнул на банку и скрючился, клацая зубами, его била крупная дрожь.

Горбунов метнулся в каюту и притащил оттуда одеяло. Выудив у мичмана из нагрудного кармана измятую пачку «Памира» и спички, он прикурил горбатую папиросину и протянул ее Витьку, который тут же начал высасывать ее жадными короткими затяжками. Вспыхивающий огонек освещал его бледное лицо с выпученными глазами, обрамленными светлыми пушистыми, как у коровы, ресницами.

– Малых… Малы-ых! – Мичман аккуратно потряс Витька за плечо.

– Отвали…

– Никто тебя не бросал, – вмешался Володя. – Мы искали тебя на корабле. Несколько частов. Все сверху донизу обшарили! Тебя нигде нет! Мы по три раза каждый закоулок обошли…

– Че ты городишь… Я с-сам вас искал. С рассвета и дотемна… З-за борт кричал… Катера нету. Весла эти ваши драные пропали. Д-думаю, все, кинули меня тут одного и усвистали…

– Ну не могли же мы одновременно искать друг друга на одном корабле. Что-то не сходится, – Володя поскреб подбородок.

– Ничего не знаю и з-знать не хочу. Идите ко всем чертям… – Витек отвернулся и упрямо уставился за борт.

– Ну что, узнал теперь, каково нам было, когда ты угнал катер и свалил?! – неожиданно выпалил мичман. Малых удивленно посмотрел на него. – О, погляди-ка, задело. Знаешь, мил друг, не тебе нас упрекать в дезертирстве.

– Петрович…

– Чего «Петрович»? – огрызнулся мичман. – Ладно, теперь, когда ты снова слушаешь, слушай внимательно. Никто тебя не бросал. И не планировал бросить. Мы искали тебя. Но не нашли.

– Похоже, проклятый корабль играет с нами в какие-то свои странные игры, – вставил Горбунов.

– Вот-вот. Помнишь, Витек, как мы искали Вовку в первый день?

– Ну-у.

– Вот тебе и «ну-у»… Мы же с тобой все углы обшарили, только что в цилиндры дизеля не заглянули. А нашли где? В каюте, в которую до этого несколько раз совались.

– И я даже не помню, как там оказался, – снова вставил Володя.

– Это все какая-то чехарда, но нам надо быть готовыми к тому, что корабль в любой момент может нас раскидать по разным углам, а может и еще куда подальше. Володьку, вон, вообще на катер отфутболил, а сам катер куда-то посреди моря зашвырнул. Видит бог, я понятия не имею, как это происходит и почему, но оно есть! И надо это учитывать. Ты слышишь меня, Малых?

– Слышу, – послушно ответил тот. Дрожь, то и дело сотрясавшая его ссутуленное тело, понемногу начала отступать.

– С этого момента всегда стараемся держаться вместе…

– Знаешь, Петрович, – перебил Горбунов, – вчера на камбузе мы тоже были все вместе, и что? Ты там и остался без сознания, меня выкинуло на катер… А тебя, Витек, куда?

– В рулевую рубку… А там эта морда.

– Какая морда? Ах, морда, – вспомнил Володя. – Надолго тебя вырубило?

– До рассвета. Я… я очухался, ни хрена не соображаю.

– Да, я знаю, как это бывает. Словно из жизни вырвали клещами несколько часов.

– Вот-вот… А потом я выполз на палубу. Тут… холодно, голова маленько прочистилась. Поперся искать вас. Орал-орал… Выхожу на нос, а там эти железяки, которые мы намедни выломали, чтобы ими грести. Их нету, они пропали. И катера нигде не видать – я весь борт обошел вкруговую. Все звал вас, звал… Ну, думаю, крантец. Кинули меня братцы. Да и поделом мне – я сам виноват. Если б не улепетнул тогда с катером, кто знает, как бы оно все повернулось…

– Ладно, хватит себя виноватить. Сейчас не до этого. Как там, наверху-то? – перевел тему Горбунов.

– Да как… Как всегда – свет, никого нет и голоса эти дурацкие. Я уже начинаю к ним привыкать. Они бубнят себе, а я по каютам мотаюсь, зову вас… Они, похоже, меня слышат.

– Слышат?

– Ну, я что-то говорю – они сразу притихают. На какое-то время. Будто прислушиваются.

– Я думаю, что они, эти голоса, не на корабле, а у нас в голове, – сказал Володя, раскуривая вторую папиросину, для себя. – Я заметил, что эха нет.

– Эха? – Витек захлопал глазами.

– Когда эти хари в рубке начали орать…

– Парни, – перебил мичман. – Гляньте-ка.

– Что такое?

Иван Петрович указал куда-то на борт.

– Ни черта не вижу, – скривился Володя и отщелкнул «Зарю» с пояса. Посветив в направлении пальца мичмана, он увидел надпись на ржавом боку корабля – облупившуюся, намалеванную когда-то красной, а теперь ставшей бурою краской. – Ну и что? Мы ее видели еще тогда, в первый день.

– Это название корабля.

– Подумать только, а мы-то решили, что это обложка журнала «Веселые картинки», – съехидничал Горбунов.

– Да нет же. Смотрите, тут два слова.

– Ну да, я и говорю – «Веселые картинки». Как раз…

– Хватит ерничать, Вовка! Эти два слова – звание и фамилия. Как у нас на флоте – «Маршал Жуков», «Адмирал Нахимов», понимаете?

– Только вряд ли эта посудина военная, – заметил Витек. – Скорее всего, имя и фамилия. «Петр Телегин». Я на таком в детстве катался, когда нашу интернатскую группу на залив возили.

– Верно, – кивнул Володя. – Правда, эти внезапные знания нам никак не помогут – домой не вернут, обедом не накормят…

– Кстати, жрать охота неимоверно, – поддакнул Витек.

– Мы днем выловили какую-то рыбеху, – вспомнил Горбунов. – И слопали. Сырой.

– Фу-у, – скривился Малых.

– Ничего не «фу». Лучше уж так, чем на голодуху…

– На камбузе есть консервы. Сейчас, ночью, они должны быть нормальные, – встрял Иван Петрович. – Можно перекусить…

– Не-не-не, я туда не пойду, – поморщился Витек.

Горбунов и мичман переглянулись.

– Мы сходим, принесем. А ты сторожи катер.

– Я не хочу опять оставаться один! – взвизгнул Малых.

– Опять-двадцать-пять, – раздраженно буркнул Володя. – Я погляжу за Аистом. Топайте вместе. Только вы там не того… Не долго!

* * *

– Ах ты ж, твою мать! – ругнулся Малых. Палуба оказалась скользкой – ночной туман, стелющийся по воде, заползал на нее и оставлял то ли изморось, то ли росу. Снопы яркого помигивающего света, льющиеся из иллюминаторов, рисовали на мокром металле блестящие, вытянутые желтые фигуры – прямоугольные и овальные. Иван Петрович, глядя на Витька, старательно обходящего эти светлые пятна, поймал себя на мысли, что тот похож на маленького ребенка, старающегося ступать по брусчатке, минуя треснувшие плиты, – Сережка рассказывал, что среди мальчишек ходила примета: мол, от этого то ли писька не вырастет, то ли сам ростом не выйдешь. Мичман чуть улыбнулся: какой только чуши не выдумают дети! Наблюдая за Малых, он почувствовал неожиданный укол какой-то необъяснимой сосущей тоски: ему на миг явственно показалось, что Сергей зовет отца откуда-то с берега, – приезжай скорее, мол, батя, что-то ты нынче подзадержался в рейсе.

Витек добрался до входа в трюм первым. Обернувшись, он махнул рукой мичману и что-то вполголоса сказал, но Иван Петрович не услышал его слов – в ушах вновь стояло бормотание невидимых голосов, населяющих старое судно. Нет, это определенно какой-то язык, он осмысленный, в нем есть эмоции, выражение и даже какая-то красота, – подумал он. Не похоже на распевный финский, и совсем-совсем не по-немецки…

Мичман привык считать, что немцы говорят отрывисто, крикливо и гортанно, как обычно показывают в фильмах о войне. Ему не довелось встречаться с живыми фрицами тогда, в сороковых, – «морское военное дело, Вань, предполагает дистанционный бой, а не рукопашную», как шутил когда-то судовой фельдшер Андриянов, умалчивая, впрочем, об абордаже. Тем сильнее было удивление Ивана Петровича, когда летом 1977-го, на выставке ВДНХ в Москве, он услышал неподалеку знакомые слова – «руссиш, зер гут». Он оглянулся вокруг – компания аккуратно одетых мужчин что-то горячо обсуждала у стенда «Таджикская ССР – хлопок для всей страны».

Мичман подошел поближе, делегация заметила его: «Зинд зи унзер юберзетцер?88
  Вы наш переводчик? (нем.)


[Закрыть]» Он смутился, не зная, что ответить – немецкого языка он не понимал. «Эн уммяря99
  Я не понимаю (фин.)


[Закрыть]», – пробормотал он по фински первое, что пришло в голову. Немцы заулыбались, начали что-то толковать на своем диалекте. Звучал «дойч» вовсе не так, как он себе представлял – мягкая, журчащая, курлычащая речь, как перекатывающиеся в потоке горного ручья маленькие камушки.

Голоса, бормочущие о чем-то своем на корабле, говорили, словно не разжимая губ, но, переходя на крики, становились трубными, какими-то гавкающе-квакающими, как велосипедный гудок с грушей. Как-то давно Сережка принес домой катушечный магнитофон с бобиной «В. Высоцкий», и по незнанию вставил пленку не той стороной – запись начала воспроизводиться в обратном направлении, икая, охая и спотыкаясь, и сейчас, казалось, корабельные призраки разговаривают примерно так же.

– Петрович, черт тя дери, ты что, оглох? – Малых нервно топтался у двери трюма.

– Прости, Витек. Задумался. Я все слушаю эту бормотуху… Кажется, еще чуть-чуть – и начну переводить. Ну посуди сам…

– Погоди-погоди-погоди! Ты завязывай уже с этими своими «еще чуть-чуть». А не то станешь частью корабля…

– Ерунда, глупости.

– Вовсе нет! Ты уже вон, надписи читаешь на борту.

– Да брось ты эти истерики! – рассердился мичман. Витек, похоже, обиделся и притих.

Они молча дошли до камбуза, набрали разных консервов и, прихватив открывашку, вернулись к «Аисту». Володя выбрал самую, по его мнению, аппетитную банку с изображением улыбчивого бычка и ткнул ее острием открывашки. Раздался звонкий свист.

– Опять воздух… – Голос Витька звучал разочарованно. – Но я же проверял эти банки там, на камбузе. Внутри что-то булькало…

– У меня мысль, – перебил Володя. – Дуйте обратно на камбуз и откройте какую-то из этих банок.

– И что? – не понял мичман. Он чувствовал себя неважно, – волнами накатывала тошнота.

– Проверьте. Я думаю, что понял, в чем тут закавыка.

Витек нехотя собрал оставшиеся консервы и поднялся наверх, за ним, кряхтя, вскарабкался мичман. Добравшись до по-прежнему ярко освещенного камбуза, они вывалили банки на разделочный стол и вскрыли первую попавшуюся. Внутри оказались шпроты – маленькие, маслянистые, пузатые, но не золотисто-черные, какие обычно бывают в плоских прибалтийских жестянках, а серые, темно-пепельного цвета и почти без запаха. Впрочем, так же выглядело содержимое вскрытых банок тогда, сутки назад, но сейчас мичману показалось, что он улавливает носом слабый запах копченой рыбы, – или это был самообман, порожденный урчащим желудком?

– Кажется, я понимаю, что имел в виду Вовка. Консервы остаются консервами только здесь, на корабле. – Витек попробовал на вкус одну из рыбок. – Есть можно, хоть и преснятина.

– Да, – подтвердил Иван Петрович. – Когда мы днем отплыли от корабля, то почувствовали, будто все то, что мы съели, куда-то улетучилось из животов.

– А еще, смотри, Петрович: я вчера брал банки вот отсюда и отсюда, – Малых ткнул пальцем в угол ящика, – а сейчас они снова здесь, на месте. Похоже, что содержимое шкафов каждую ночь обновляется. Но кем?

– Это как в настольной игре. Когда на корабле зажигается свет, раунд начинается заново. С первой клетки. А на первой клетке нашей игры ящики с едой всегда полны…

– Живем! – иронически хмыкнул Витек, дожевывая рыбу. – Надо еще Вовку накормить. Но как?

Основательно подкрепившись, они вновь вернулись к «Аисту».

– Вас за смертью только посылать, – пробурчал Горбунов, помогая охающему мичману спуститься на палубу; тот мешком рухнул на скамью. – Ты чего, Петрович?

– Что-то хреново мне, Володь. Сахар, что ли, упал. Где там мой саквояж?

– Ты был прав, Вовка, – сказал Малых. – На борту воздух превращается в еду. Или наоборот, еда за бортом превращается в воздух… В общем, неважно. Иди перекуси.

– По одному на корабль не ходить! – невнятно проклокотал мичман. Он сунул в рот кусок рафинада и теперь рассасывал его, тяжело дыша; под глазами залегли темные круги.

– Я пойду с ним, – пообещал Витек; он заметно оживился после трапезы. Как мало нужно человеку для бодрости духа, мельком подумал Иван Петрович, наблюдая, как Малых и Горбунов поднимаются наверх, на борт старого судна. Впрочем, возможно, Витька просто намеревался слопать еще что-нибудь.

Мичман прикрыл глаза. Его сильно мутило, голова кружилась и болела. Дурнота навалилась совершенно неожиданно. Он осторожно сполз на дощатую палубу и борясь с тошнотой, лег навзничь, подставив лицо крепкому холодному ветру. Странное ощущение, словно у тебя из тела вынимают душу, – подумал он, прежде чем упасть в небытие.

* * *

– Та-ак… Это уже не смешно! Вот черт! Черт, черт, черт!!

– Че такое?

– Че, че… Хер через плечо! Катера опять нет! Бляха, фонарь заело, не отстегивается…

Витек и Володя стояли, почти касаясь друг друга, у битенга, к которому еще буквально десять минут назад был пришвартован «Аист». Катера не было. Горбунов едва успел быстренько перекусить на камбузе безвкусными консервами, но сейчас – то ли от отчаяния, то ли от чувства обреченности, что все повторяется вновь, – съеденная серая скумбрия со вкусом картона начала проситься наружу. Он попытался подавить тошноту, высунувшись по пояс за борт и глубоко дыша.

– Да бог с ним, с катером, Вовка! Петрович-то наш где? Кто знает, куда его могло забросить! Елки, блин, палки… Еще и занемог, – сахар, говорит, скачет. Мало ли что…

Володя обернулся и внимательно посмотрел на напарника. Витек всегда казался ему человеком эгоистичным, хватким как удав и скользким, как угорь, – это ощущение еще более укрепилось после его недавней попытки угнать катер. Сейчас, когда в дрожащем голосе Малых послышалась неприкрытая тревога за судьбу мичмана, Володя внезапно подумал, как же, оказывается, мало он знает о том, кто стоит справа от него, сгорбившись, словно ожидая оплеухи, и вполголоса матерясь. Не найдя слов, чтобы ответить, Горбунов вновь отвернулся и уставился невидящими глазами в туман.

– Слушай, а если он просто уплыл на катере, оставив нас тут одних?

– Во, теперь узнаю старого доброго Витька! – Володя хмыкнул: к Малых вновь вернулось его обычное видение мира – мира, который так и норовит оттяпать у него последний палец. – Да брось ты. Как он сам, в одиночку, уплывет? Ластами, что ли, грести будет?

– А пес знает…

– Уж поверь, – чуть раздражаясь, оборвал Горбунов, – после твоей безобразной выходки никому из нас и в голову такое прийти не могло. Впрочем, как и до нее. Черт возьми, Малых, ну почему ты всегда видишь в людях только плохое и ждешь от них какого-то дерьма?!

Витек ничего не ответил и даже не взглянул на напарника. Он сел на краю палубы, свесил ноги за борт, и, вцепившись в прожилину леера, тупо уставился в туман.

По голому железу загремели первые тяжелые капли дождя – сначала редко, словно невидимый барабанщик пробовал свои новые палочки, затем более уверенно – он вошел во вкус и теперь выколачивал какой-то сложный пассаж, которого не найти ни в одном музыкальном учебнике. На сгорбленной спине Витька, чуть освещенной желтым помигивающим светом из иллюминаторов, появились первые темные пятнышки.

Володя подошел к нему сзади и чуть тронул за плечо:

– Пойдем, паря, внутрь. Промокнешь весь. Только разболеться сейчас и не хватало.

Витек тряхнул плечом и вновь ничего не ответил, лишь только обернулся. Лицо его оставалось непроницаемым, но веко правого, здорового глаза чуть дергалось. Наконец он все же поднялся и отправился вслед за Горбуновым.

В трюме было светло и грохот дождевых капель по обшивке и палубам заглушался вездесущим бормотанием бесплотных голосов. Сегодня они звучали заметно громче и разборчивее обычного: казалось, еще чуть-чуть, и можно понять отдельные слова. Володя ступил было на первую ступеньку трюмной лестницы, но Витек внезапно остановил его, удержав за локоть.

– Погоди-ка. Что-то не так. – Голос его звучал встревоженно.

– То есть? – Горбунов подслеповато щурился и хлопал глазами.

– Видишь? Не могу понять, что это. Словно какие-то си… силуэты.

Витек умолк, захлебнувшись последним словом. Володя крепко зажмурил глаза, затем открыл: Малых оказался прав, по холлу перемещались, бродя туда-сюда, какие-то едва-едва видимые взору фигуры, как будто сотканные из легкого, почти неуловимого дыма. Силуэты были похожи на человеческие, но точно определить оказалось сложно – Володя их едва видел. Они не слонялись толпой, как на первомайской демонстрации, просто то и дело проходили мимо, похоже, занятые какими-то своими делами. Порой в холле не было вообще никого, а порой появлялась бубнящая компания сразу из нескольких туманных фигур, что-то бурно обсуждающих между собой.

– Странно… Что за чертовщина. К голосам еще не успели привыкнуть, теперь вот это. Или они всегда тут были? – сказал Горбунов чуть слышно, нашаривая ногой следующую ступеньку.

– Вовка, может, вернемся обратно на палубу? – испуганно зашептал Витек ему в ухо.

– Да ты сдурел, там дождь как из ведра.

– Что же делать?

– М-м-м… Черт, вот не было заботы, так подай… Давай потихоньку пройдем и спрячемся где-нибудь в уголке. Смотри, эти фигуры, они же не проходят сквозь стены, как призраки, а пользуются дверными проемами. Да и на нас с тобой они не обращают, похоже, никакого внимания. Скорее всего, если затихариться где-то, где обычно никто не ходит, они на нас не наткнутся.

И Горбунов осторожно двинулся вперед. Сзади семенил Витек, шепотом приговаривая: «Плохая идея, это плохая идея…» Они прошли уже через весь холл, в дальнем углу которого стояли два привинченных к полу металлических стула с полированными спинками. Малых помнил эти стулья, вернее, то, что от них осталось, – в первый вечер после прибытия команды на проклятый корабль железные остовы этих стульев, перекореженные и заржавленные, валялись в углу, ощетинившись, как противотанковые ежи; сейчас же они оба спокойно, как-то даже вызывающе стояли чуть поодаль от стены, оставляя за собой примерно метр свободного пространства, где, по-видимому, и решил спрятаться Володя, уверенно двигавшийся в их направлении. Он дошел до противоположного угла, лавируя между слоняющимися по холлу силуэтами, хотя это оказалось непросто – их было едва видно.

– Вовка, тут какая-то толчея… Смотри, вот там, – Витек протянул руку, показывая на небольшой закуток между шкафом и стеной, – вроде бы, вообще никто не хо… Черт! Твою мать!!

– Что такое? – всполошился Горбунов, резко обернувшись и вытаращив глаза.

– А-а-а… А-а-а-а… – Витек, казалось, пытался заорать что есть мочи, но сил хватало только на сдавленное, едва слышное скуление. Он тряс правой кистью, будто ошпарил ее кипятком. – А-а-эта тварь… Этот призрак, или силуэт, или кто он там… Он прошел сквозь меня, сквозь мою руку!

– Это как? – непонимающе захлопал глазами Горбунов.

– А я знаю?! Просто прошел и все, словно и нет тут меня… Холодный! Словно я голую руку в сугроб сунул. – Малых баюкал мелко дрожавшую кисть, голос его так же мелко дрожал. – На хрена мы сюда поперлись…

– Витька, давай вон туда, в угол. – Володя пропустил напарника вперед и оставив железный стул перед собой, словно отгородившись им от остального пространства холла. Вряд ли эта ненадежная баррикада стала бы сколь-нибудь серьезным препятствием для бестелесных фигур, расхаживающих по коридорам и помещениям старого корабля, но лучше уж так. Два тяжелых стула, привинченных к полу, казались каким-то рубежом, отделяющим мир двух живых людей, спрятавшихся в чреве проклятого судна, от мира призраков, населяющих все его уголки.

Володя и Витек облокотились спинами о холодный металл переборки и одновременно выдохнули. Сердце Витька понемногу успокаивало свой бег, ошпаренная холодом кисть мало-помалу восстанавливала чувствительность, по ней начали бегать мурашки. Он попробовал сжать пальцы, но мышцы не очень слушались, словно кисть была не его, а чья-то другая. Так бывает, когда спишь в неудобной позе и всем телом наваливаешься на локоть, колено или предплечье, а стоит проснуться или повернуться, обнаруживаешь, что рука или нога как будто чужие, случайно оказавшиеся пришитыми к туловищу. Витек спрятал холодную кисть в разрез тужурки. Он попытался машинально нащупать там нательный крестик и вспомнил – его нет, он отшвырнул его от себя вчера там, наверху, в рулевой рубке, обнаружив, что маленькое распятие превратилось в какую-то бесформенную железную бляху, холодную и скользкую. Теперь, осознавая, что последняя защита, на которую он внутренне надеялся, оставила его, Витек почувствовал какое-то оцепенение, граничащее с безразличием: осталось рассчитывать только на себя.

Володя тем временем крутил головой, присматриваясь к то и дело проходящим мимо фигурам. Похоже, призрачные обитатели корабля не обращали никакого внимания на двух живых, случайно затесавшихся в их компанию. Спустя несколько минут он легонько ткнул Витька в бок:

– Судя по всему, они нас не видят. И, надеюсь, не слышат.

– Похоже на то, – согласился Малых. – Было бы погано, если бы они пялились на нас, как надзиратели.

– Скорее, они сами тут как заключенные.

– Да я уж лучше на зоне буду чалиться, чем здесь, – фыркнул Витек. – Там хотя бы спокойно.

– А ты сидел? – полюбопытствовал Володя как бы между прочим. Он уже давно хотел задать этот вопрос, и даже как-то однажды спросил, но Витек тогда не расслышал, а мичман сердито дернул Горбунова за рукав: молчи, мол. Тюрьма казалась Горбунову каким-то совершенно чуждым миром, знакомым ему только по скупым рассказам некоторых знакомых да книжкам с фильмами. Сейчас же разговор на любую тему мог бы отвлечь Витька, да и самого Володю тоже, от переживаний и страха по поводу таинственных, пугающих обитателей этого скрипучего старого корабля, вздыхающего, стонущего и охающего.

– Довелось, – коротко ответил Малых.

Володя промолчал в ответ, и Витек продолжил:

– Глупо получилось… Была обычная драка в пивной, и я уронил одного дядю. А тот хлоп – и юшка из черепушки. Ну, мне срок и впаяли за будь здоров. Год на нарах чалился…

Горбунов сморщился, ему был неприятен тюремный жаргон. Когда маленькому Володе было лет десять-одиннадцать, в старом, провалившемся почти по окна в землю доме через забор от Горбуновых жил сосед, дядя Саша Корячкин, который, будучи трезвым, казался нормальным мужиком, хоть и совершенно безруким, – ни дров порубить, ни забор поправить. Жена его, тетка Акулина, неопрятная и некрасивая баба, обычно покрикивала на него, а двое детей, близнецы Димка и Ванька, старше Володи на два года, чаще всего вообще не замечали отца. Но стоило тому выпить хотя бы стопку, недотепа-сосед преображался. Он матерился как сапожник, крыл всех отборными проклятиями, смешанными с самой черной воровской феней, смертным боем колотил жену и шпынял детей, да и жителям окрестных дворов порой доставалось.

Володя дружил с братьями Корячкиными много лет.

В один прекрасный день Димка с Ванькой притащили домой щенка чепрачного окраса – вислоухого беспородного бутуза, найденного ими где-то в катакомбах, – так местная ребятня называла заброшенный недострой на задворках поселка. Семья Корячкиных приняла щенка. Даже сам дядя Саша, выходя порой на двор, то и дело подходил к калитке, у которой был привязан Цезарь, и трепал его за уши, отчего щен восторженно падал на бок и начинал размахивать задней лапой.

Через пару недель на асфальтобетонном заводе, где работал сосед, выдали зарплату, которую дядя Саша не преминул отметить порядочной дозой горячительного. Вернувшись домой, он внезапно обнаружил Цезаря, радостно кинувшегося ему навстречу. Похоже, появление щенка взбесило дядю Сашу, он отшатнулся, выхватил из колоды у поленницы тупой старый топор и одним махом отсек бедному щенку хвост. Раздался громкий визг, полный боли и отчаяния. Дядя Саша буркнул: «То-то же», зашвырнул топор на поленницу и ушел в дом, даже не глянув на истекающего кровью Цезаря.

Три дня заплаканные близнецы пытались лечить несчастного щенка, мучившегося в страшных судорогах, – похоже, у него был поврежден спинной мозг или пошло заражение крови. Наконец с соседнего поселка пришел колхозный ветеринар. Он осмотрел Цезаря, покачал головой – «Не жилец он, ребята, все очень худо», – достал из чемоданчика шприц, маленькую ампулу и сделал щенку укол. Через пару-тройку минут Цезарь закрыл слезящиеся глаза, дернулся в последний раз и тихо умер.

Спустя несколько дней дядя Саша наконец перестал пить и, осознав, что натворил, попытался выпросить прощения у сыновей. Но Димка с ненавистью плюнул ему под ноги, а Ванька сказал лишь одно слово: «Убийца».

После этого случая близнецы ни разу не поздоровались с отцом, ни разу ему не улыбнулись, он словно перестал существовать для них. Пить дядя Саша не прекратил. По-прежнему, напиваясь, он буянил, колотил жену и шугал детей, матерясь, брызгая слюной и изъясняясь исключительно на тюремном жаргоне. Откуда он взялся у недотепы-соседа, никто не знал: братья Корячкины клялись, что их батя никогда не сидел в тюрьме.

В год, когда Володя поступил в мореходку, братья вернулись из армии – повзрослевшие, посерьезневшие, и с непривычной строгостью во взгляде. В этот день дядя Саша, похоже, не знавший об их дембеле, пил по-черному и поставил тетке Акулине огромный багровый синяк на пол-лица, который она, встречая сыновей, напрасно пыталась прикрыть платком. В сердцах близнецов вскипела злоба; они вытащили заблеванного, извивающегося и матерящегося отца на двор и жестоко, до полусмерти избили его – молча, ногами, вкладывая всю ненависть в каждый хрусткий удар.

Что было дальше, Володя не знал, – на следующий день он уехал в Архангельск. Выжил ли дядя Саша? Осудили ли близнецов за избиение отца? В той ситуации Горбунов был всецело на стороне братьев Корячкиных, которым отец, эта мерзкая пьянь, отравил детство. И каждый раз, слыша тюремную феню – «шконка, параша, фраер», он вспоминал взбешенного дядю Сашу и несчастного окровавленного Цезаря, с визгом корчащегося в судорогах.

– М-мерзость, – пробормотал Володя.

– А?

– Мерзость, говорю, этот твой воровской жаргон. Противно слушать. Ты же не на зоне сейчас. На черта тебе тут такой лексикон, а, Малых?

Володя предполагал, что Витек скорее всего огрызнется в ответ, но тот неожиданно осекся и удивленно глянул на него.

– Не знаю, – сказал он, помолчав. – Я как-то привык. У нас и в интернате почти все пацаны по фене ботали… То есть, разговаривали так. Не все слова можно на русский язык перевести.

– Ерунда, – убежденно ответил Горбунов. – Если есть вещь, явление или термин, значит, в языке найдется для него определение. «Привык». Бросай ее, эту поганую привычку, Витька, не нужна она тебе в нормальном обществе.

– Не нужна, – эхом повторил Малых.

– Вся эта твоя феня, жаргон, это же… Это грязь. – Володя вспомнил дядю Сашу и добавил: – А за грязной речью, брат, могут последовать и грязные дела. Понимаешь?

– Понимаю, – неожиданно согласился Витек. – Я почему так говорить-то привык – потому что вокруг все говорили. С самого детства. В интернате, на зоне, да и потом… Там надо быть своим среди своих! А чужаков они не жаловали…

– Сейчас ты не на зоне и не в интернате! Это нормальная жизнь, сечешь? Нор-маль-на-я!

– Ты комсомолец? – внезапно спросил Малых.

– Само собой.

– А я вот нет.

– Но ты же человек, Витька. Не тварь какая-то подзаборная, не обезьяна-чи-чи-чи, а человек. У тебя есть и чувство достоинства, и совесть. Есть же?

– Есть.

– Так вот и соответствуй. Большое начинается с малого. Сначала ты отдернешь руку, намереваясь отломать ветку вдоль дороги, а через год ответишь твердое «нет», если кто-то, скажем, предложит тебе пойти на кражу. Или разбой. Или предательство.

– Предательство… – Витек медленно повторил это слово, будто пробуя его на вкус. – Слушай, я давно хотел сказать. Ты это… Ты прости, что я так с катером. Что угнал его и хотел свалить. Я словно сам не свой был. Перепугался, как суч… как последний трус. Я все думаю, думаю… Подло получилось, подло и некрасиво. У меня душа не на месте, понимаешь? Я словно последнее самоуважение потерял…

– Да чего там. – Володя, казалось, смутился.

– Нет, ты скажи, мол, «прощаю». Скажи!

– Ладно, ладно, ишь, раздухарился. Прощаю я тебя, прощаю. Я ведь тоже думал… Если бы мы отправились тогда втроем и так же шесть дней болтались по морю в тумане, то кто знает, как оно вышло б. Еды на троих точно бы не хватило, перегрызлись бы, как собаки.

– Ну-у, это могло бы случиться, а могло и нет. Кто может предсказать…

– История не знает сослагательного наклонения. Иосиф Сталин.

– Че это ты?

– Книжки почитываю. Тебе бы тоже следовало, и вообще… – Володя осекся: Витек неожиданно поднес палец к губам. – Что такое?

– Ш-ш-ш!

Горбунов оглянулся вокруг: тени, то и дело проплывавшие мимо, казалось, стали гораздо заметнее. Похоже, они чувствовали присутствие живых людей в углу: обращали на них внимание, задерживались около стульев, словно прислушиваясь к разговору. Парни примолкли, обменялись взглядами и замерли у стены, стараясь стать незаметными.

Внезапно одна из теней остановилась прямо перед ними. От нее веяло холодом – или им это просто казалось? Володя смотрел прямо на нее, вернее, сквозь нее, как сквозь какой-то стеклянный сосуд, наполненный легким полупрозрачным дымом, и понимал, что призрак так же смотрит на него самого, изучает, словно какую-то диковину. Горбунов попытался вжаться поглубже в стену и задел ладонью фонарик, тот внезапно отщелкнулся с заклинившего крепления и с громким звоном хрястнулся о пол; осколки стекла брызнули в разные стороны. Володя машинально дернулся за фонарем, выкрикнув «Ч-черт!», и тут темная фигура метнулась в его сторону.