Текст книги "Корабль теней"

* * *

Володя внезапно проснулся от сильного толчка и свалился с жесткого топчана, больно ударившись затылком о какую-то твердую штуковину на полу. Несколько секунд он не мог понять, где находится. Точно – это «Аист», патрульный катер базы 03—11. Володя попытался вспомнить события прошлой ночи. За последние пару суток он спал в общей сложности часов шесть-семь, и голова соображала с трудом. Проморгавшись, он огляделся. В трюме было совершенно темно и к тому же холодно, как в погребе. Снаружи чуть брезжил рассвет – свинцовые слоистые пряди тумана слегка подсвечивались медью. Володя зябко поежился, и, поплотнее закутавшись в тощее одеяло, выбрался из трюма.

Едва выйдя, он увидел перед собой высокий облупленный борт проклятого судна. Краска, которой была окрашена старинная посудина, когда-то, похоже, кипенно-белая, а сейчас желтовато-серая из-за многолетнего морского вояжа и ржавчины, усыпала чешуйками доски пола палубы катера. Похоже, «Аист» до утра дрейфовал по волнам, а на восходе его прибило обратно к кораблю. Возможно, так происходило каждую ночь, подумал Володя, но как же тогда объяснить развязанный двойной австрийский узел?

Швартовочный фал и лестница-штормтрап нашлись здесь же, на палубе. Горбунов удивился: странно, что прошлой ночью я их не увидел, – возможно, просто недоглядел. Ожидая, пока станет немного посветлее, он раскурил с помощью разбитой лампочки еще одну отсыревшую папиросу из саквояжа мичмана, мысленно поблагодарив его за запасливость, не торопясь высмолил ее, и, размяв затекшие после сна на неудобном жестком топчане ноги и руки, забросил на борт корабля сначала фал, а затем веревочную лестницу.

– Кто там? – послышался хриплый голос сверху. Володя вздрогнул всем телом.

– Это я, Горбунов, – наконец ответил он.

– Володька?! Жив? Да растудыт-твою-налево! Я уж думал, ты сгинул! – Сверху, с борта свесилась голова мичмана; его седые виски были взлохмачены, очки съехали на нос, а на лице была заметна щетина, в первых рассветных лучах казавшаяся серебристой. – Елки-моталки, я весь корабль оббежал, звал вас с Витькой. Думал, так и помру тут в одиночестве… – Голос Ивана Петровича неожиданно осекся.

Володя взобрался на борт судна.

– Погоди, погоди, Петрович, – сказал он, проверяя фал на прочность, прежде чем привязать его к швартовочному битенгу на палубе. – Витька пропал? Ты его не нашел?

– Как в воду канул.

– Типун тебе на язык!

– Да я фигурально, Вовка. Ну где его тут искать?

Володя тщательно закрепил фал на битенге, хотя понимал, что смысла в этом, скорее всего, нет: если проклятый корабль не захочет терпеть рядом с собой «Аиста», он отвяжет его, будь он пришвартован даже двадцатью тросами.

– Ладно. Давай поищем вместе. Ты хоть спал, Петрович?

– Немного.

– Куда тебя выбросило? Ну, после того, как моргнул свет на камбузе.

– В смысле «выбросило»? Никуда. Я остался там же. – Мичман решил не рассказывать про изломанную призрачную фигуру, ткнувшую его пальцем в грудь, отчасти опасаясь реакции Володи, пережившего там, в трюме корабля, похожую ситуацию, а отчасти – чтобы самому лишний раз не вспоминать.

Он пришел в сознание буквально часом ранее и обнаружил себя лежащим ничком на разделочном столе в темном камбузе. Фонарь, висящий на поясе, оказывается, все это время был включен, и потому окончательно разрядился. Шаря руками в темноте, Иван Петрович напоролся на поварской нож и сильно порезал руку; на секунду у него даже возникло ощущение, что корабль словно желает, чтобы каждый из них троих оставил здесь несколько капель крови, – что-то вроде жертвоприношения. Мичман замотал порез на запястье платком, который он всегда носил во внутреннем кармане кителя, и, неловко свалившись со стола, отправился искать друзей, натыкаясь в темноте на тумбы и переборки.

На его призывы никто не отвечал. Кромешная темнота душила корабль в тяжелых объятиях, и он скрипел, стонал, будто жаловался. К счастью, вместе с электричеством исчезли и бормочущие потусторонние голоса, наполнявшие трюм и палубы, и теперь корабль был просто кораблем – старой ржавой посудиной, которая все никак не может найти покоя где-нибудь на дне, между обломками древних скандинавских драккаров и железными остовами эсминцев времен Отечественной войны. И здесь, в утробе этого стонущего судна, он, мичман Павловец, был совершенно один.

Однажды он прочел в каком-то романе фразу «Одиночество – привилегия сильных», – прочел и не заметил ее, но сейчас она вдруг вновь всплыла в голове – со всеми подробностями, вплоть до ощущения фактуры переплета старой книги и запаха пожелтевших страниц. Теперь ему хотелось переиначить это высказывание: «Одиночество – тюрьма слабых». Причем слабым человек может быть не всегда, а эпизодически, находясь в заложниках ситуации или обстоятельств, и стоит только дать слабину, как чувство покинутости и ненужности, что всегда околачивается где-то рядом, особенно когда тебе больше пятидесяти, подходит ближе, берет тебя за плечи липкими лапками и начинает нашептывать на ухо: «Вот ты и один. Теперь один, совершенно один, понимаешь? Сможешь с этим жить? Кто о тебе вспомнит? Может, лучше уж быть в компании бесплотных бормочущих голосов, чем совсем одному, а, мичман?»

Чтобы избавиться от этого вязкого, как смола, ощущения, Иван Петрович крикнул: «Володя-а! Вите-о-ок!» и выскочил из трюма на скользкую, влажную палубу. Обойдя все закоулки и даже опасливо заглянув в темную рулевую рубку, он убедился – никого. На его призывы никто не ответил, и только скрипы переборок корабля прорезали тишину. «Самое время впасть в отчаяние», – с легким сарказмом пробормотал мичман себе под нос.

Утомившись кричать, сорвав голос, он присел на палубу подле кормовых надстроек и, съеживишись от холода, начал ждать рассвета, который, казалось, не наступит никогда. Качка, хорошо заметная прошлым вечером, теперь почти утихла, с моря тянуло сыростью и запахом водорослей, вызывающим головокружение и тошноту. За много лет службы во флоте Иван Петрович привык к постоянной болтанке, и морская болезнь, так мучившая его в первые месяцы на «Дежневе», уменьшилась до ощущения легкого комка где-то в районе кадыка – незаметного и почти не доставлявшего хлопот. После смерти Натальи комок начал разрастаться, появились странные недомогания и головокружения, и пожилой участковый терапевт, критически похмыкав и пошарив стетоскопом по бледной мичмановой груди, отправил его к эндокринологу, которая внезапно оказалась миниатюрной, совсем молодой женщиной с задорными рыжеватыми вихрами. Она споро пробежала глазами бланк с неразборчивыми записями, прикрепленный к медкарте, – это был свежий анализ крови, – и тут же, практически с наскока, спросила: «Водку пьете?» «Не откажусь», – пошутил Иван Петрович. «А надо бы!» – строго ответила врачиха. – «У вас тут полный разброд. Но самое главное – сахар.» «Что сахар?» – не понял мичман. «Сахара в крови у вас мало, говорю. Следить надо. Почувствуете недомогание – съешьте полкубика рафинаду. Но лучше – на обследование, диспансеризацию, пока не поздно».

Иван Петрович так и не лег в клинику, предпочитая справляться с недомоганием с помощью предложенного врачихой способа. Он старался носить с собой запас рафинада, и в его старом саквояже всегда было припрятано несколько кубиков. Но сейчас саквояж был на катере, а катер болтался где-то в море. Мичман сидел, сжавшись в комок, борясь с холодом и дурнотой, и вдруг почувствовал удар по корпусу корабля. Раздался отдаленный треск, но в тумане было сложно определить, откуда он шел. «Не хватало еще получить пробоину и затонуть тут вместе с этой чертовой лайбой», – недовольно подумал мичман и пошел вдоль борта, пытаясь обнаружить источник шума.

Чуть начало светать, и туман слегка подкрасился темно-оранжевым. Нос Ивана Петровича уловил какой-то очень знакомый запах. Что-то было домашнее в этом неуловимом аромате, что-то родное. Он выглянул за борт и увидел красную точку, прочертившую дугу от борта корабля, – это был окурок, выброшенный Володей.

– А я каким-то чудом оказался на катере. Представляешь? Причем катер-то – он ведь не у борта корабля был, а болтался где-то посреди тумана. Я звал-звал – никого. – Володя закончил возиться с фалом и битенгом и, выпрямившись, потянулся, хрустнув суставами пальцев. Уже заметно посветлело, туман из темно-медного окрасился в ярко-оранжевый цвет.

– Вовка, а «Заря» у тебя работает?

– Заря? А, фонарь! Да, вроде живой еще.

– Надо спуститься в трюм. Может, Малых где-то там? Мало ли, без сознания или… или еще что. – Мичман решил не уточнять, что именно он имел в виду, но Горбунов, кажется, понял его; они переглянулись.

– А потом, как найдем Витьку, берем эти железяки, которые вчера выломали, и гребем отсюда ко всем чертям!

– Добро, Вовка.

Щелкнул тумблер, и на стене трюма появилось желтое световое пятно. Мичман и Горбунов обшарили все помещения – и камбуз, и каюту со странными надписями на стенах, где позавчера они с Витьком нашли совершенно невменяемого Володю (Иван Петрович предусмотрительно вызвался обследовать ее сам), посетили машинное отделение, такелажный и балластный склады, – в общем, обыскали корабль сверху донизу. Сомнений не осталось – Малых бесследно исчез.

– Беспокоят меня эти запертые двери, Володь.

– Да что они? Двери как двери. Думаешь, Витек за какой-то из них? Спрятался?

– Не знаю, не знаю. Но посуди сам – совершенно пустой корабль, все нараспашку, и только две двери закрыты на замок. Зачем их запирать? Я уже по-всякому пытался их открыть – и приналечь пробовал, и пинком… Бесполезно. – Мичман утер ладонью лицо, он чувствовал себя неважно, и лоб покрылся испариной.

– Будет время – проверим и эти помещения. Сейчас совсем не до того.

– Да времени у нас, похоже, навалом, – проворчал Иван Петрович.

– Черт его дери, уголовника! Куда он испарился? – в сердцах фыркнул Володя. Его фонарик почти сел. Они поднялись на палубу.

– Вот ты говоришь, тебя выкинуло в катер…

– Да, а катер – куда-то в океан, хрен знает куда. Не думаешь ли ты…

– Возможно. Но за бортом его искать нет никакого смысла.

– А спасжилет?

– Да я не потому. Скорее всего, так же, как катер прибило волнами к кораблю, Витька могло отнести в любом направлении.

– А может, он сам удрапал, а, Петрович? Ну, перетрухал или с катушек слетел, да прыгнул за борт.

– Володька, харэ ерничать!

– Да я серьезно, – ответил тот, чуть понизив голос. – Ну, отчаяние, оно, знаешь, такое… Выпрыгнул за борт в сумасшедшей попытке добраться вплавь до… Да куда угодно, лишь бы подальше от этого чертова корабля! Ей-богу, я бы, может, тоже так сделал. Даже учитывая, что мы километрах в сорока от базы, если нас не снесло.

– Скорее всего действительно снесло. Нордкапское течение… Малых наверняка добрался бы на катере до базы, будь она так близко.

– Да он в навигации не сечет. Может, поплыл в обратном направлении. Только все топливо спалил, сволота.

– Цыц, говорю, Вовка! Хорош уже! Весь изматюкался, как сапожник. И откуда в тебе столько ненависти?

– Ты сам посуди, мичман, будь топливо – я бы по компасу легко нашел направление и за час добрался до базы. А теперь придется железяками грести…

– Нет тут никаких железяк.

Они подошли к месту вчерашней швартовки «Аиста». На краю борта осталась светлая блестящая полоса, протертая концом, которым был привязан катер. Импровизированных весел, выломанных Володей из лееров на носу, рядом не оказалось.

– Черт, может, их смыло волной за борт?

– Вряд ли. Смотри, вон таз с дождевой водой, он полный. Его бы тоже смыло.

Они напились кисловатой, но в целом довольно пригодной для питья воды.

– Сейчас бы пожрать, – крякнул Горбунов. – Вот, ей-богу, слона бы съел. Мы же ночью вроде как перекусили консервами на камбузе, а пустота в брюхе такая, словно к утру они оттуда испарились.

– Как воздух из банок, – протянул задумчиво мичман.

– Верхом или низом? – неожиданно спросил Володя.

– Что?

– Консервы, говорю, которые внутри нас превратились в воздух, верхом или низом вышли? А? Ах-ха-ха-ха!

Мичман недоуменно посмотрел на хохочущего Горбунова. Тот поймал его ошалевший взгляд и начал заливаться еще пуще. Иван Петрович хотел было ругнуться, но не удержался – тоже фыркнул в ответ. Они смеялись минут пять, до головокружения, до колик в животе, – смеялись так, словно эта дурацкая и в общем-то почти не остроумная шутка, из тех, что обычно сочиняют третьеклашки, – лучшее из того, что они слышали за всю свою жизнь. Между приступами хохота Володя выдавливал из себя фразы вроде «А низом-то оно еще и с душком! Даром что у самих консервов запаха никакого нет, ах-ха-ха!» Наконец, полностью обессиленные, они рухнули на палубу.

– Знаешь, Петрович… Я в книжке… Про Незнайку… Прочитал фразу «Пять минут смеха заменяют стакан сметаны», – пытаясь отдышаться, пропыхтел Горбунов.

– Да ну?

– Баранки гну… Врет книжка. Ни хрена они… Не заменяют. – Он с трудом поднялся и подал руку мичману.

После этого внезапного приступа истерики им было неловко смотреть друг другу в глаза. Они молча дошли до верхней палубы. Леера, из которых Володя вчера выдрал алюминиевые прожилины, были вновь целы, словно никто их не ломал. Хмыкнув «Странно», он опять оторвал несколько креплений-заклепок и выломал пару «весел».

– Поплыли, Петрович.

– Давай в последний раз осмотрим корабль, поищем Малых. Солнце совсем поднялось. Авось, чего и увидим.

Они бегло, но безрезультатно обшарили трюмы и палубы. Затем сбросили на катер свои импровизированные весла. Володя перелил воду из таза в предусмотрительно захваченный на камбузе помятый жестяной чайник.

Остановившись у лееров, они в последний раз оглянулись вокруг.

– Что ж. Витька нет. – Мичман вздохнул.

– Сгинул. – Горбунов хотел было что-то добавить, но промолчал.

– Мы сделали все, что могли, Володя. Пора домой.

Они спустились на палубу «Аиста», и, поудобнее устроившись на лавках, оттолкнулись от борта и начали грести.

Вскоре очертания проклятого корабля скрылись в тумане.

* * *

– Сил нет, Вовка. Давай передохнем малость. Мутит меня, голова кругом.

– Что случилось? – спросил Горбунов, откладывая весло.

– Врачи сказали, так бывает, когда сахар падает.

– Я у тебя в саквояже видел рафинад.

Иван Петрович тоже отложил весло и, пошарив под лавкой, вытащил свой старый саквояж. Рассасывая сладкий шершавый кубик, он взялся копаться в кожаном чреве сумки и неожиданно ойкнул, а затем вынул оттуда спутанный моток лески с несколькими крючками и блеснами.

– Укололся о блесенку, – пояснил он удивленному Володе. – Говорила мне Наталья, мол, блажь это все, рыбалка твоя. Ан нет, погляди ж ты, пригодилось.

Он распутал несколько метров лески с привязанной на конце маленькой стальной блесной и, прицепив надутый полиэтиленовый пакет из-под рафинада вместо поплавка, закинул свою самодельную удочку за борт.

– Не трать время, Петрович. Вряд ли тут что-то ловится, – проворчал Володя, раскуривая влажную папиросину. Пока мичман возился с леской, он включил электропитание «Аиста» и попытался связаться с берегом. Сигнала не было, динамик рации лишь шипел и потрескивал, словно старая грампластинка, доигравшая до конца.

– Попытка не пытка. Все равно руки уже не слушаются, а так хоть какой-то толк будет. Чего бесцельно штаны просиживать. Ого! Хоп!

Мичман проворно вскочил на ноги, дернул за леску, и на палубу шмякнулась какая-то плоская рыбина, похожая на камбалу.

– Ну ты даешь! – восхитился Горбунов. – Только как ее есть? У нас тут ни костер не развести, ни газ… И соли нет.

– Будем как японцы. Есть сырой и пресной, – ответил Иван Петрович, проворно орудуя складным финским ножом. Он располовинил рыбину, почистил ее как смог и протянул половину Володе. – Держи. Шибко языком ее не рассусоливай, а то обратно пойдет. Поморы так едят, только замораживают заранее.

– Черт, ну и гадость… Как будто чайный гриб жуешь, – поморщился Горбунов. – Жаль, Витьки нет. Он тоже голоден, небось. Кто его знает, где он сейчас и жив ли…

– Так ты вроде сам хотел его утопить намедни. Чего растревожился? – ехидно хмыкнул мичман. Он уже доел свою половину рыбины и теперь прислушивался к ощущениям: живот не хотел принимать непривычную сырую пищу, особенно после такой длительной голодовки.

– Да вот, так бывает, знаешь. Ляпнешь что-то, не подумав, а потом волосы на голове рвешь, – помолчав, ответил Володя. Он, казалось, задумался.

– А ты уверен, что именно ляпнул?

– Честно говоря, не уверен. Тогда я действительно был готов его придушить на месте.

– На тебя не похоже, Вовк.

– Да нет, почему же, – вздохнул Горбунов. – Такое иногда бывает. Это как будто… Как будто какой-то контакт в голове замыкает. Потом приходишь в себя – а пара человек уже на полу валяются, зубы с асфальта собирают. Переклинивает, понимаешь? И вроде бы думаешь, что сам решил бить, а через несколько секунд глядь – да это и не я вовсе, ведь я бы так ни в жизнь не поступил. Мама сказала, что такие вспышки ярости начались у меня после смерти отца… А я уж и не помню себя другим. Мне кажется, я всегда динамитом был. – Он неожиданно поперхнулся. – Черт, рыба наружу просится.

– Запей, – мичман протянул ему чайник с дождевой водой.

– Ага, спасибо… Вот ты спрашиваешь, – продолжил Горбунов, словно отвечая на незаданный вопрос, – стыдно ли мне, что я так психанул-то? Сейчас – да. А вчера, когда он причалил к кораблю на нашем «Аисте», мне хотелось дух из него вышибить, и тогда казалось, что я прав, что это будет справедливо. Почему так, Петрович? Почему нами часто руководят какие-то спонтанные реакции, и мы не способны принимать правильные решения, когда эмоции берут верх? Я же не псих, нет?

– Наверное, нет. Я не знаю. Ты в тот момент какой-то сам не свой был. Как будто другой человек в твоей шкуре… Я даже испугался чутка.

– Я словно услышал тихий голос внутри себя: «Давай, отомсти ему. Он лишил вас шанса на спасение. Его искупление в том, чтобы погибнуть первым». И почти не мог ему сопротивляться, Петрович! Представляешь? Словно кто-то, – обладатель этого тихого голоса, – вложил в мою голову эти мысли. Он как будто заранее все продумал – учел, что я вспыльчивый парень, и меня надо всего лишь чуть-чуть подтолкнуть.

– Но ведь ты не сделал ничего. Только ругался. Вспомни.

– Но я хотел!

– Знаешь, Володя, любая свобода – это в первую очередь свобода действий. Мысли ведь не загонишь в клетку. И если инстинкты, или эмоции, или что бы то ни было нашептывают тебе, советуя сделать что-то недостойное, а ты находишь силы им сопротивляться, то твой внутренний бой уже выигран. Бой разума, интеллекта со всем остальным, низменным и темным, что есть в душе, – любой душе, не только у тебя, но и у меня, и у Витька, и даже у Тонечки. Легко сопротивляться внешнему злу, но куда сложнее – злу внутреннему, и те, кто с ним может совладать, вдесятеро сильнее.

Они помолчали. Кажется, съеденная рыба, хоть и просилась поначалу обратно, все же придала им немного сил. Корабль уже давно скрылся из виду, спрятался в густом слоистом тумане, словно нерадивый художник, что рисовал эту унылую и безрадостную картину, взял в руки белила и просто закрасил неудачный фрагмент.

– Скоро, наверное, темнеть будет, – наконец произнес Володя и по привычке посмотрел на наручные часы.

– Да тут не поймешь, – начал было мичман, и вдруг Горбунов взвизгнул, словно ошпаренный, замахал руками, задергался и чуть было не свалился за борт.

– Что, что случилось, Вовка?!

– Ах, твою мать! Чертовщина какая-то!

– Да что с тобой?

– Фуф… Представляешь, глянул на часы, и показалось, что надписи и цифры на них – на том же тарабарском языке, как на корабле… И шевелятся… Вот тут должна быть надпись «Чайка», а под ней…

– Да ну? Покажи!

– Говорю тебе – показалось. Сейчас все нормально. Черт, привидится же такое… Только вот часы, похоже, сбились. Хотя я их заводил. Показывают пол-второго дня, а дело уже к закату идет. Странно.

– Нам бы, Володь, постараться выбраться из тумана до захода солнца, – перевел тему мичман. – Бери весло, давай грести.

Володя заглянул в рубку, уточняя направление, – там на приборной доске стоял магнитный компас. На какую-то долю секунды ему показалось, что и на табло компаса вместо привычных букв «Ю», «З», «С», «В» мелькнули какие-то странные каракули. Он встряхнул головой, и наваждение пропало.

Выйдя из рубки, он молча указал мичману направление и, сев с правого борта, ухватился за алюминиевую прожилину, выломанную из лееров корабля. Подпихнув ее под клюв швартовочной утки, он начал молча грести, стараясь выправить положение «Аиста» относительно показаний компаса. Легко сказать, – вокруг был сплошной туман, и невозможно было найти какой-то ориентир, чтобы держать курс относительно него. Володя решил, что будет изредка наведываться в рубку и уточнять направление движения.

Минут тридцать они молча гребли – мичман с левого борта, а Горбунов с правого. Туману, казалось, нет конца и края, он проплывал мимо бортов, разрезаемый носом катера, и смыкался за кормой. Говорить не хотелось, – то ли оттого, что каждый был занят своими мыслями, то ли сама обстановка, одинокая, напряженная и отчаянная, не способствовала беседе.

Грести в тумане, сам не зная куда, пытаясь вручную табанить тяжелый катер, – удовольствие так себе, думал мичман. Странно, что именно Вовке начали видеться всякие страсти – иероглифы на часах, например, да и призрачную харю в каюте он увидел самым первым из них. Как будто корабль, – живой он там, мертвый или призрачный, – выбрал себе первую жертву и понемногу, легкими касаниями, начал ее подпихивать, подталкивать в сторону обрыва, за которым – безумие. Как, впрочем, было безумием и все то, что они увидели на борту старого судна. Как было безумием состояние Володи, лихорадочный блеск его глаз тогда, сутки назад, – «Швырнуть его в море – и всего делов». Словно его на минуту подменили, словно в шкуре лейтенанта был кто-то другой. Но где-то, казалось, мичман уже видел этот странный блеск. И он вспомнил, где, – Пашка Ющенко, пулеметчик, откомандированный на корабль после войны, рассказывал, как резал фрицев из «Дегтярева»: «Так тебе, сука, так тебе! Сдохни, п-падла! Магазин сменил – еще сорок семь пуль в запасе. П-получи, тварь!» Он скрипел зубами, играл желваками на скулах, и в его вытаращенных глазах с желтоватыми прожилистыми белками горело такое же тусклое, безумное пламя.

– Помнишь, Петрович, ты спросил, когда у нас свадьба?

– А? Что?

– По дороге сюда. Ты сказал, мол, когда свадьбу с Юлей сыграете? Я ответил, что ты первым обо всем узнаешь.

– Ну да, да, было такое.

– Она беременна.

– Ого! Поздравляю, Володь.

– Да не с чем особенно. Я не ожидал этого. Перепугался. Мы страшно разругались и почти не общались друг с другом после ссоры. Я и в этот-то рейд вызвался, знаешь, только чтоб поменьше дома болтаться, слушать ее вздохи и попытки заговорить.

– И что теперь будешь делать? Когда вернемся.

– Я не знаю, Петрович. Понимаешь, я не вижу себя ни мужем, ни отцом. Да и захочет ли она теперь со мной… Я ведь пропал на несколько дней, а она там, наверное, с ума сходит. И последнее, что я ей сказал перед этим, было отнюдь не «я люблю тебя». Я ее просто облаял. Даже сам не знаю, почему. Не могу понять.

– Н-да-а…

– Вот тебе и «н-да-а». Разрушил все, что строил столько времени.

– Да, Володь, так бывает. Но ведь можно найти силы, и выстроить все заново. Пока есть еще шанс. Каждое слово, сказанное между двумя – это кирпич. Еще один кирпич в доме, который называется любовь. Вот и строй этот дом заново.

– Но ведь есть и плохие слова, которые рушат любовь.

– Конечно, есть. Это плохие кирпичи, кривые и ломаные. Но сам посуди – какой дурак будет строить дом из ломаных кирпичей?

– Тоже верно. Да только любовь любовью, а брак и родительство – это в первую очередь ответственность. А я, как мне кажется, не готов к ней.

– Не для всех людей семья – хорошо спланированное мероприятие, Вовка. Кто-то воспринимает ее скорее как неожиданный дар. Надо его просто принять и научиться жить с ним. Я вот, когда встретил Наташу, с первой минуты понял, что хочу провести с ней всю свою жизнь до самого конца и родить кучу детей. Как минимум двоих – пацана и девку.

– Про Серегу я знаю. А с девочкой что? Не получилось?

– Не получилось, – вздохнул мичман. – Мы много пытались. Серега родился крепким, здоровым. Казалось, что может пойти не так? И через пару лет мы решили попробовать еще раз. Но увы, не случилось. Три выкидыша. Представляешь? Причем все на довольно поздних сроках. Все девчонки, как я и хотел… После третьей неудачи Натка… мы больше не пытались рожать. Тут уже врачи запретили. Они после Лиды ее едва выходили.

– Лиды?!

– Да. Мы с Наткой всех наших трех девок еще до рождения нарекли. Но не примитивное «Вера, Надежда, Любовь». Первую решили назвать Еленой – это имя моей матери. Вторую – Ольга. Это приемная мать Натальи. А третью – Лидия.

– А Лидия – это в честь кого?

– Ой, Вовка, да ты смеяться будешь. Лидия Русланова – помнишь такую? «Ва-лен-ки, да ва-а-ленки-и»… Сильно я ее любил в юности. По радио слушали. Она баба боевая была – ездила вдоль самой линии фронта да концерты бойцам давала. На горизонте пальба, мины рвутся, а она поет, представляешь, и солдаты ее слушают, затаив дыхание. – Иван Петрович чуть помолчал. – А ты, Володь, придумай имя дитенку. Вот увидишь, так проще будет. Выбрал имя – и он уже не чужой, а твой собственный.

– Я не знаю, – ответил Горбунов, вздохнув. – Я еще не думал.

– Будет девка – Натальей назови. А что, хорошее имя, красивое. А?

– Ладно-ладно, мичман, – чуть улыбнулся Володя. – Красивое так красивое.

– На востоке, например, принято, что сыну имя дает мать, а дочери – отец.

– Да какой я, к черту, отец. Я даже не знаю, каково это – быть отцом, не знаю, как себя вести и что делать.

– У тебя у самого разве не было отца?

– Да почему же. Оба есть, и мама, и батя.

– Считается, что навыки внутрисемейного общения, взаимодействия как раз передаются от старшего поколения. Если родители живут в мире да согласии – и у детей будет все хорошо.

– Если не вмешается какой-то внешний фактор.

– Война? – уточнил мичман, хотя заранее знал ответ.

– Война.

– Она всех ломает. Даже самых сильных. Так поглядишь, с виду вроде человек как человек, радуется жизни, шутит, а внутри месиво. В душе или в голове. И вскрывается оно далеко не сразу.

– У матери был старший брат, дядька мой, получается, – чуть помолчав, сказал Володя. – Помер он рано, я тогда еще совсем карапузом был, лет четырех-пяти, сейчас уж его почти и не помню. Мамка говорила, он как с фронта вернулся, сам не свой ходил. Видения были. Чуть выпьет – и в каждом встречном видит лицо того фрица, в которого стрелял. Ну и как-то раз влез в драку по пьяной лавочке… Врачи сказали, осколок в груди сместился и повредил артерию. Внутреннее кровотечение. Как помирал, все голосил «Хенде хох, хенде хох»… Наваждение какое-то. Жену не узнавал, дочку тоже. Только на фрица своего невидимого кричал, как сумасшедший.

– Многие с той войны вернулись с душевными травмами, – проговорил мичман, вспомнив Пашку Ющенко.

– Раньше, в старину, любого шизофреника называли одержимым. Бесы, мол, вселились, демоны. А сейчас, наверное, наоборот, – одержимого будут считать обычным психом.

Окончательно стемнело. Володя еще несколько раз уходил в рубку, справлялся с компасом. Они гребли как могли, но туман все не кончался; им казалось, что он уже заполнил весь океан. «Аист» медленно и почти беззвучно двигался в темноте, рассекая носом ватные облака над водой.

Вдруг в нескольких метрах от борта катера, совсем рядом, вспыхнул мерцающий электрический свет.

Корабль.

Проклятый корабль.

Он не отпустил их.