Текст книги "Корабль теней"

– Обвязывай его концом и лезь сюда.

Витек продернул фал под мышками слабо сопротивляющегося Ивана Петровича, а затем, оскальзываясь и матерясь, забрался наверх. Вдвоем с Володей они вытащили обмякшего и, кажется, вновь отключившегося мичмана на нос корабля.

Наверху, на мокрой стальной палубе, стояли лужи, было влажно и тихо, только чуть постанывал корпус старого судна да волны слегка шелестели внизу. Но куда как более радовало другое – пугающие бестелесные фигуры вновь исчезли и больше не наполняли своим невнятным бормотанием трюмы и кубрики. Впрочем, почему же невнятным, – вдруг одернул себя Витек, – всего несколько часов назад мы их уже почти что понимали, потому и решились спрыгнуть с борта этой чертовой посудины. Но сейчас корабль молчал. «Как убитый», – невольно подумал Малых.

Пристроив мичмана в закутке под навесом носовых надстроек – там же, где их накануне застал шторм с ливнем, – парни обессиленно опустились рядом, присев на корточки и обхватив руками колени, чтобы согреться.

– Хорошо… Что ветра нет, – пробормотал Володя. Его колотила крупная дрожь.

– Да. А то бы напрочь окостенели, – слабо кивнув, поддержал Витек. – Как ты, Петрович?

– Спит он, – ответил за мичмана Горбунов. – Отключился. Пусть отдохнет. И ты поспи немного, Витька.

* * *

Володя резко вздрогнул и проснулся: ему показалось, что кто-то больно пихнул его в бок.

Он покрутил головой, осматривая влажную палубу – никого. Вокруг было светло, как в раю, – белый клубящийся туман, похожий на облако, перекатывался через нос корабля к корме, вдоль корпуса, и оттого казалось, что «Борис Коваль» не дрейфует на мелкой волне, а идет полным ходом, разрезая килем облачный океан. «Прямо сказка какая-то… Красиво», – невольно подумалось Володе.

Стояла почти полная тишина, – ни ветра, ни шума волн, и старый корпус судна будто устал стонать и сейчас крепко спал. Воздух, по-видимому, уже немного прогрелся, одежда на Горбунове почти просохла, и теперь его морозило не так сильно. Он попытался подняться, – колени предательски хрустнули, суставы пронзила острая боль. Голова варила плохо, будто туман, обволакивающий судно со всех сторон, проник и в нее, мутил мысли и мешал сосредоточиться. Володя с силой потер ладонями лоб и щеки, пытаясь привести себя в чувство; перед глазами побежали мелкие блестящие мушки, и он, резко потеряв равновесие, ухватился за стену, возле которой стоял.

Рядом с ней, скорчившись, лежали Петрович и Витек. Володя наклонился к товарищам – вроде живы, дышат. Он решил не будить их, дать немного поспать, а сам, чуть размяв затекшие конечности, направился вдоль борта.

Сначала он не понимал, куда и зачем идет. Правый ботинок чавкал, полный морской воды, и этот противный, резкий звук казался пронзительно громким на фоне почти полной тишины, окутывающей корабль. Точно, вспомнил Володя, левый башмак утонул в море во время их вынужденного ночного купания. Если бы рядом с кораблем тогда оказался катер, можно было бы спрятаться там…

Катер. Вот зачем он шел вдоль борта – проверить, не появился ли рядом с кораблем их «Аист».

Горбунов неожиданно ухватил за хвост странную мысль: он воспринимает неожиданные исчезновения и появления катера как нечто само собой разумеющееся, словно так было всегда. Удивительно, как быстро мозг приспосабливается к новым условиям, которые еще недавно выглядели для него какой-то несусветной дичью. Володя уже почти привык и к внезапным скачкам корабля то ли во времени, то ли в пространстве, то ли в измерениях, привык к бурчанию бестелесных голосов и стонам по ночам, почти начал привыкать к еле заметным теням, издающим их, но корабль каждую ночь подкидывал ему что-то новое, к чему привыкнуть не было никакой возможности, и эта неопределенность, неуверенность в том, является ли вообще все происходящее реальностью, или, может, это плод воспаленного воображения, пугала его, заставляя сомневаться в своей вменяемости.

Проходя мимо входа в трюм, он совершенно спонтанно постарался обойти его широким полукругом, словно опасаясь, что изнутри кто-то выскочит. Рядом со входом на стене торчали несколько стальных крюков, а сверху красовалась надпись, и Володя вскользь прочитал ее – «Пожарный щит». Прочитал и, внезапно осознав, что произошло, застыл как вкопанный, беззвучно ахнув: господи, он понимает! Понимает эти странные закорючки-буквы и может их читать! «Понимает»… Что-то знакомое. Мозг услужливо подкинул фразу, нацарапанную Григорием Терещенко на листках блокнота: «Теперь я понимаю его. Я часть его». Володя потряс головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее обуревавшие его тяжелые, пугающие мысли.

Он оглянулся вокруг в поисках других надписей. «Не курить». «Запасный выход». Не надо было заниматься расшифровкой этих чертовых записок. Это был еще один шаг к тому, чтобы стать частью этого корабля, стать одним из его призраков, как тот самый Григорий Терещенко, бывший сослуживец Ивана Петровича. В голове мелькнула мысль: было бы неплохо почитать судовые журналы, чтобы выяснить, что же все-таки случилось с этим странным кораблем, надо дождаться ночи, когда они должны появиться в железных ящиках в рулевой рубке, и… Володя оборвал себя: нет, нельзя. Не надо читать, не надо вникать, не надо делать никаких новых шагов к тому, чтобы стать очередной бестелесной тенью-фантомом на судне. Надо валить. Любыми способами. Вот только где катер…

– Вовка…

– А?! – Горбунов испуганно вздрогнул, услышав тихий хриплый голос откуда-то снизу, и отшатнулся к леерам.

– Это я, я, Витек…

Володя опустил глаза и увидел Малых, стоящего на четвереньках. «Похоже, я обошел судно вкруговую, а катера так и не нашел», – понял он.

– Что с тобой?

– Подняться не могу, Вовк… Ноги не слушаются. То ли отсидел, то ли сил совсем нет…

– Спокойно, спокойно. Не суетись. Бежать все равно некуда. «Аиста» нигде нет. Сядь, не трать силы.

Витек, неуклюже кувыркнувшись, привалился спиной к стене и вытянул ноги в чуть длинноватых форменных брюках. Володя мешком рухнул рядом, силы покинули его, в ушах стоял звон, а в голове словно плескался кисель вместо мозгов.

– Вовка, я… Я ни хрена не понимаю, пожаловался Витек. – Башка не варит.

– У меня… У меня тоже. Ты, это… Поспал хоть немного?

– Мозги скрипят… Как с похмелья, – не слушая, продолжал Витек. – Сейчас бы пивка холодного…

– Где Петрович?

– А? Да тут он, рядом. Спит… Не видишь, что ли?

– Ни хрена не вижу… Какая-то муть перед глазами.

Они немного помолчали, глубоко дыша. Наверное, я заболел, – подумал Витек, – в горле першит и в легких что-то похрипывает… Нет, это, похоже, мичман. Он обернулся к -Петровичу, – тот все еще спал, лицо его было бескровно и выглядело каким-то трагически-умиротворенным, как у покойника; под глубоко запавшими глазами налились сизые мешки. Свои очки мичман потерял еще ночью, барахтаясь в волнах Баренцева моря, и теперь его лицо, не скрытое за толстыми стеклами и оправой, казалось каким-то беззащитным. Старый моряк сипло дышал, в его груди что-то клокотало, как в кастрюле с супом.

– Витька… – Володя, не поворачивая головы, толкнул товарища локтем в бок.

– А?

– Глянь… Что это?

Витек поднял глаза с бледного лица мичмана и посмотрел за борт. Похоже, туман заметно поредел, рассеялся, отступив от корабля, словно выпустив его из своих ватных объятий. И там, за бортом, буквально в нескольких десятках метров от «Бориса Коваля», чуть покачиваясь на волнах, медленно двигался другой корабль.

Нет, это был не современный советский лайнер и не зарубежный круизный пароход, – это была старая, побитая жизнью высокая каравелла, с тремя черными мачтами, уходящими куда-то далеко в небеса, перекрещенными сетью рангоутов с остатками парусов, когда-то, наверное, гордо реявших на ветру, а сейчас висящих печальными обрывками. Деревянные борта ее были изломаны сотнями бурь, и в пузатом корпусе красовались несколько пробоин, но упрямое судно, словно отживший свое, но по-прежнему гордый кавалерийский жеребец, выгнувший шею перед последним прыжком, гордо дефилировало мимо «Коваля», независимо и неторопливо.

«Каравелла»… Кажется, Тоня, радистка, мечтала увидеть каравеллу, или это была бригантина? Древний корабль тем временем почти скрылся из виду, спрятавшись в густом тумане, и прежде чем Володя успел задать себе вопрос, что же это было за представление, со стороны кормы появилось следующее судно.

На это раз это был пароход. Старая, закопченная лайба с двумя торчащими почти вертикально кверху черными трубами и огромным гребным колесом у правого борта. Похоже, на таком вот рыдване когда-то плавал Том Сойер, – подумал Володя, провожая глазами дряхлого трудягу, который, так же как и его предшественница-каравелла, неспешно продефилировал мимо «Бориса Коваля» и скрылся в туманной дымке.

И тут – началось. Мимо старого корабля, ставшего для троих моряков то ли домом, то ли тюрьмой, начали проплывать суда – порой по нескольку штук одновременно, всех эпох, конструкций и поколений, медленно и неторопливо, словно само время плавно несло их на своих ладонях вдоль бортов. Это были и прогулочные яхты, когда-то нарядные, а теперь проржавевшие насквозь, и изъеденные корабельными червями древние галеры, в трюмах которых уже не осталось ни товаров, ни моряцкого скарба, и приземистые широкобедрые баржи, и бодрые военные клиперы, какие-то шхуны, паромы и баркасы… Володя не знал ни названий причудливых судов, ни их истории, – он завороженно смотрел, не в силах оторвать взгляда, как совсем рядом проплывали целые эпохи мореплавательного дела – когда-то шедевры кораблестроения, а теперь – жалкие, гнилые и ржавые остатки былых побед и свершений.

– Твою мать… – Справа раздался чуть слышный шепот: это Витек, открыв рот, следил за торжественным морским парадов судов-мертвецов. В ушах у Володи внезапно зашумело, шум этот, начавшись как тихое шипение, комариный писк, в конце концов стал нестерпимым грохотом; Горбунов, закатив глаза, завалился на бок, и сознание покинуло его. Рядом бессильно упал и Витек.

А корабли все плыли и плыли вдоль бортов проклятого старого судна, и не было им ни конца, ни края.

Глава 19
Роддом. Эй, вы, на катере!

– Что там, Никифоровна? – молодая санитарка, отставив тонко звякнувшую чашку, подняла глаза на пожилую акушерку, заглянувшую в дверь подсобки при родильном отделении.

– Надюха, хватит чаи распивать. Еще одну девку привезли, рожает, уже почти полное раскрытие. – Голос пожилой был нарочито строгим, но в ее глазах пряталась легкая улыбка.

– Я готова. – Надюха вскочила из-за стола, выхватила из кюветы, наполненной дезраствором, пару латексных перчаток и споро натянула их на узкие ладони с аккуратно обрезанными накрашенными ногтями.

В соседнем помещении, большом, разгороженном ширмами с полотняными шторами, было шумно. Щебетала радиоточка на стене, пара лаборантов жарко переговаривались между собой, гремя какими-то инструментами, из-за ширм доносились вздохи, ругань и стоны. На высокой скрипучей кушетке, застеленной серым от частых стирок покрывалом поверх оранжевой клеенки, лежала молодая девушка, невысокая, с усталым лицом, с темными кругами вокруг глаз.

– Ну что ж, милая, давай. – Александра Никифоровна ободряюще похлопала роженицу по руке. – Раньше начнешь – лучше выспишься. Тужься, да не сразу со всей силы, а спервоначалу понемногу. Тебе и так уж совсем чуток осталось.

…Через полтора часа все закончилось. Надюха протянула новоявленной маме маленький комочек, попискивающий и трепыхающий крохотными ручками-ножками. Та взяла его на руки, нежно и аккуратно, словно китайскую вазу, и осторожно прижала к груди.

– Ну, как решила дочку назвать, молодуха? – поинтересовалась Александра Никифоровна. Она отошла к раковине и теперь, открыв вентиль, мыла натруженные, узловатые ладони.

– Марина, – негромко ответила девушка.

– А отчество?

Молодая мать помолчала, едва слышно вздохнула и наконец ответила:

– Владимировна.

* * *

Дашка, покачивая бедрами, обошла кухонный стол и, уперев руки в бока, встала прямо перед Витьком, скукожившимся на шаткой неудобной табуретке. Он не смел поднять голову, чтобы посмотреть ей в лицо, и мог видеть только маленький голубой бантик-завязку, который собирал легкую ткань Дашкиного лазурного платья в гармошку под грудью. Ниже бантика отчетливо вырисовывался круглый арбузный живот, Витек почти касался его подбородком.

– Ты знаешь, чей это ребенок? – прозвенело сверху.

– Я… Я не знаю, – чуть слышно ответил Витек.

– Ты знаешь, чей это ребенок? – повторила Дашка, более жестко и настойчиво.

– Я не знаю!

– Ты! Знаешь! Чей! Это! Ребенок?! – Колокольчик в голосе Дашки превратился в огромную стальную рельсу, вроде той, что висела у здания столовой курского дома-интерната №3; каждое слово, выплюнутое в вихрастую макушку Витька, гремело во всю мочь, словно по этой рельсе колотили фомкой.

– Я не знаю, не знаю, не знаю! – завизжал он, пытаясь накрыть голову руками, но они внезапно отказались слушаться.

Прошли несколько бесконечных секунд. Эхо стального звона Дашкиного голоса утихло, затаившись в самых темных уголках маленькой тесной кухни. Витек все еще сидел, скорчившись, на табуретке, глаза его были зажмурены, но он чувствовал, что Дашка по-прежнему стоит перед ним – чувствовал не тепло, как обычно бывает, когда чье-то тело так близко, что можно слышать сердцебиение, а мертвенный холод, исходивший от нее, холод и почему-то запах морской воды, словно перед ним была не Дашка, а огромная льдина, кусок айсберга. Он поднял голову, открыл глаза и увидел лицо – но не Дашкино. Это была монструозная, вытянутая белесая морда, с широко раззявленным ртом и пустыми глазницами; она колыхалась в воздухе прямо перед ним, искажаясь и кривясь. Витек попытался крикнуть, но вопль застрял у него в горле. Он отшатнулся, крепко шваркнувшись о стену за спиной, морда метнулась к нему, он в панике замахал едва слушающимися руками и тут же получил мощную затрещину; Витек кубарем скатился с табуретки и… проснулся.

Вокруг было белым-бело. Сначала ему даже показалось, что выпал снег, но нет, это молочный туман обнял проклятое судно со всех сторон, будто проглотил и теперь лениво переваривал, наслаждаясь трапезой. Витек попытался проморгаться; в ушах еще звенело от Дашкиной оплеухи, мышцы окоченевшего тела почти не слушались. Он покрутил головой – рядом, руку протяни, неподвижно лежал мичман, а чуть поодаль и Володя.

Сил почти не оставалось. Страшно сосало под ложечкой, голова гудела как доменная печь. Витек с силой потер лицо ладонями, чтобы прийти в себя.

Старинных кораблей и каравелл за бортом, похоже, уже не было. Да и были ли они на самом деле тогда, несколько часов назад, или же ему это все привиделось? Может, это «Борис Коваль» напустил на него свой очередной морок? Собрав силы, Витек наконец поднялся на ноги; затекшие суставы едва шевелились, и, казалось, скрипели, как несмазанные петли. «Застудился во время купания», – нервно ухмыльнувшись, подумал он и, прихрамывая, направился к борту корабля – вдруг Тонина бригантина все еще где-то там?

Ухватившись за леера ограждения, он высунулся за борт и внезапно увидел бело-синюю корму «Аиста», пришвартованного у носа «Коваля». Катер здесь. Надо валить. Витек, резко развернувшись и едва не рухнув на скользкую палубу, метнулся обратно к переборке, у которой оставил спящих друзей.

– Вовка! Вовка!

– А? Шта?! – Горбунов резко встрепенулся и захлопал глазами, не понимая, что происходит.

– Вовка, это я, Витек! Катер здесь! Быстро ноги в руки и валим с корабля! – Малых тарахтел прямо в ухо Володе, горячим шепотом, словно боялся, что «Борис Коваль» услышит об их тайном плане.

– Ка-катер? А? А-а-а… – Горбунов вновь закрыл глаза. Он так и не поменял позу, оставшись лежать на холодной жести палубы, скрюченный и какой-то словно уменьшившийся в размерах.

– Да не тяни ты резину! Вставай! – нервно рявкнул Витек, но Володя не пошевелился.

– Оставь меня… Сил нет, – пробормотал он. – Не мешай, уходи…

– Я те дам «уходи»! Черт тебя дери, лейтенант ты или тряпка? Тоже мне, храбрый краснофлотец! Подъем! – Витек подхватил Горбунова под мышки и, с трудом приподняв, усадил спиной к стене. Тот вновь открыл глаза. Постепенно взгляд его стал более или менее осмысленным.

– Витька… Что там, катер, говоришь?

– У носа. Пока еще у носа.

– М-м-м… Надо будить Петровича.

Малых опустился на колени перед мичманом. Тот лежал, запрокинув голову, и на секунду Витьку показалось, что старый моряк умер, но нет, – на шее билась беспокойная жилка, а редкие ресницы чуть вздрагивали.

– Петрович, – тихонько позвал Витек, тормоша мичмана за плечо, – Петрович, подъем. Надо уходить.

– М-м-м, – промычал тот в ответ, не открывая глаз. – Наташа… Еще полчасика…

– Я не Наташа, Петрович. Я Витек. Мы на корабле. Нам надо домой…

– Бери дочерей… Сережка… Мама занята… – мичман бормотал еле слышно; сквозь пергаментные веки было видно, что зрачки его бегают туда-сюда.

– Похоже, он все еще в бреду, – вполголоса сказал Володя, подойдя сзади и положив ладонь на плечо Витька. – Надо его перетащить в катер.

Подхватив обмякшего и оттого очень тяжелого Ивана Петровича под мышки, они отволокли его к носовому битенгу, где был пришвартован катер, и с максимальной осторожностью, насколько позволяли ноющие, обессилевшие мышцы, спустили его на корму «Аиста». Володя вытащил из недр трюма тощее синтетическое одеяло, расстелил его на палубе и аккуратно переложил мичмана на мягкое. Оставлять Петровича в трюме катера он не решился, рассудив, что лучше приглядывать за стариком. Впрочем, там, внутри, было ничуть не теплее, чем снаружи.

Витек тем временем выломал пару фанерных реек из кормовой банки. Эти узкие, гибкие доски-вагонки мало походили на весла, но лучше грести так, чем совсем никак. Горбунов отвязал катер, аккуратно смотал фал и унес его в рулевую рубку – без единого слова. Из рубки он вышел с большим стационарным компасом в руках. Так же молча он взял у Витька одну из реек, оттолкнулся ногой от ржавого бока старого корабля и, устроившись на правом борту катера, положив перед собой компас, начал грести. Витек перебрался на левый борт.

Мало-помалу «Аист» начал продвигаться на юг, разрезая носом слоистый белесо-серый туман, который, казалось, все сильнее сгущался впереди, словно сопротивляясь, не давая катеру идти дальше. Володя чуть усмехнулся, вспомнив, как однажды, давным-давно, в детстве, они с отцом, матерью и маленькой сестрой Лидой поехали в Ленинград. Он слабо помнил эту поездку, она осталась в голове лишь немногочисленными яркими картинками, одна из которых – огромный моток сахарной ваты на палочке, купленный отцом где-то на набережной то ли Фонтанки, то ли Невы, у смуглого армянина со странными, бегающими туда-сюда маслянистыми глазками. Маленький Володя до того ни разу не видел сахарной ваты, и ему казалось, что это – кусочек облака, который продавец каким-то чудом ухитрился отрезать и спустить на землю. После того случая он еще долгое время был уверен, что облака – сладкие.

А потом Лида умерла. Володя какое-то время носил проволочное кольцо, подаренное ей, на пальце, затем закинул его в карман матросской курточки, и наконец потерял, очевидно, выронив во время очередной «войнушки» с пацанами. Не то чтобы он дорожил этим колечком, нет, но, обнаружив пропажу, расплакался и, несмотря на сгущающиеся вечерние сумерки, отправился искать его. Конечно, это было бесполезно, – все равно что искать иголку в стоге сена.

Внезапно Володя вспомнил и о другом кольце. Год тому назад он, возвращаясь с базы домой, совершенно неожиданно пошел от служебки до общежития другим путем, более длинным, и по дороге заглянул в универмаг Потребсоюза – сизо-серое здание, которое, по идее, должно было служить украшением городской площади, но фактически оставалось скучной бетонно-стеклянной коробкой, выполненной в популярном в шестидесятых индустриальном стиле. Бродя между малолюдными отделами галантереи и парфюмерии, он наткнулся на витрину с бижутерией и, повинуясь какому-то внезапному порыву, купил маленькое серебряное колечко с тремя продолговатыми бирюзинками, в красной коробочке с надписью «КЮЗ» – Костромской ювелирный завод. Стоя у залапанных стеклянных дверей универмага, он решил, что наберется смелости и предложит Юле выйти за него замуж… Сразу же после поездки к ее родителям.

Кольцо с тремя бирюзинками так и осталось лежать на дне походного чемодана, замотанное в серый шерстяной носок. Поездка к родителям совершенно не задалась, и Володина решимость куда-то испарилась – теперь он не был уверен, что хочет жениться на Юле. Да, она почти наверняка бы согласилась, в этом не было никаких сомнений, вот только… Сейчас, спустя время, он понимал, что это «вот только» мало зависело от внешних факторов, оставаясь лишь болезненной занозой в его собственной голове, занозой, с которой он легко мог расправиться, не дожидаясь нагноения, но этот нарыв все зрел и зрел, и мог прорваться в любой момент, что, собственно, и произошло совсем недавно, когда Юля объявила, что беременна. Вот тут-то и вынуть бы на свет божий маленькое трехглазое колечко и наконец сказать нужные слова, давно придуманные, записанные на листок и вызубренные, но опять это чертово «вот только»…

Володя встряхнул головой и, прищурившись, глянул на компас. Вроде бы курс верный. У левого борта, тяжело дыша, пыхтел Витек. Володя смотрел на его сгорбленную спину и неожиданно вспомнил еще кое-что. Витек как-то упомянул, что мать бросила его во младенчестве, а отца он так никогда и не узнал. Интересно, почему так получилось? Не вышло ли, что непутевый батя, получив весть о беременности, просто растворился в тумане, а Витькина мать решила, что в этой ситуации она, что называется, не потянет родительство, и отказалась от сына? И если на ее месте была бы Юля, то смогла бы она поступить так же?

Нет, нет, вряд ли. Как ни крути, здоровая модель семьи – она и идет из здоровой семьи, как писал какой-то старый советский журнал – то ли «Работница», то ли «Огонек». И человеку, не имеющего ее, эту модель, перед глазами, очень сложно бывает поддерживать полноценные семейные взаимоотношения – у него просто нет жизненного примера, как это делается. Взять хотя бы Витька. Ему уже много лет – сколько, тридцать три, кажется? И он до сих пор… Володя чуть улыбнулся уголками глаз. Витек накануне рассказал ему о своих чувствах к девушке из интерната, – Даше, кажется. Это было неожиданно – словно бурая корка с изображением этакого разбитного дядьки, циничного и жуликоватого, вдруг лопнула, и маленькая беззащитная душа, душа человека, на всю жизнь оставшегося недожившим свое детство ребенком, испуганно выглянула из трещины в этой корке, как мидия из расколотой раковины. Ишь ты, наш алкаш-разгильдяй способен на любовь… Володя мысленно одернул себя – не стоит так уничижительно думать о человеке, – и тут же удивился: неделей раньше он бы и не подумал укорить себя в подобном направлении мыслей относительно Витька.

Наверное, у каждого есть своя корка, под которой прячется «он-настоящий». И у него самого, у Володи, – тоже есть. Снаружи он выглядит как ершистый, драчливый, знающий себе цену красавчик, морячок, на которого заглядываются девочки, этакий донжуан мурманского разлива, а внутри… А какой он внутри? Трусливый маленький щенок, не способный найти в себе силы позвать любимую женщину замуж. Не просто любимую, а еще и будущую мать его ребенка. Володя досадливо поджал губы: картина, которую представлял собой «он-настоящий», выглядела, честно говоря, не очень.

Скорее всего, и у Юлиной мамы, Нинель Васильевны, была своя невидимая корка. И ей было проще скалить зубы на Володю, унижать его, вместо того, чтобы разобраться для самой себя в том, что же стало этому причиной. Возможно, даже Петр Аркадьевич, ее муж, не знал об ее внутренней травме, считая ее всего лишь чертой характера. А сам Володя, не задумываясь, просто облаял Юлиных стариков и, конечно, это совсем не поспособствовало налаживанию дружеских отношений. Почти наверняка Нинель и Петр нормальные люди, – со своими пунктиками и заскоками, но нормальные, – а вот он сам, Володя, похоже, повел себя как хлыщ, с порога начав огрызаться на шпильки со стороны будущей тещи. Тяжелее всего было видеть Юлины глаза по возвращению из Петрозаводска – судя по всему, она втайне много плакала, сокрушаясь по поводу того, что любимые ею люди не смогли сдружиться.

Мало-помалу Володины мысли вновь перетекли туда, в Видное, где в углу маленькой тесной комнатушки общежития, в темноте, на скрипучей кровати, свернувшись в клубок, лежала Юля, не раздеваясь, прямо в уличном серо-синем жакете, который она носила на работу в это время года, и узкой юбке-колокольчике. Он представлял себе, как, добравшись до берега, поймает попутку, заполночь доберется до дома, тихонько войдет, стараясь не разбудить Юлю, откроет походный чемодан, – ох, какая досада, что у него такие визгливые петли! – достанет оттуда теплый серый носок с завернутыми в нем коробочкой с колечком и шпаргалкой с текстом, и, дождавшись утра, когда любимая проснется, скажет все те слова, что давно приготовил, – теперь ему казалось, что это сделать очень просто.

Только вот слова те, когда-то спрятанные поглубже, в самый темный уголок подсознания, почему-то никак не хотели возвращаться обратно в голову. Володя пытался вспомнить содержимое шпаргалки… и не смог. Скорее всего, это из-за усталости, голода и недосыпа, вяло подумал он, автоматически работая руками, которые уже мало что чувствовали; рукава его кителя промокли от соленых брызг, и в голове клубился какой-то туман, вроде того, что окружал «Аиста» со всех сторон, клубился и заползал в самые отдаленные уголки сознания, путая мысли.

Мичман внезапно замычал и пошевелился. Володя вздрогнул, обернулся и встретился глазами с Витьком. Тот, на секунду прекратив грести, молча, одним вопросительным взглядом указал на лежащего на палубе Ивана Петровича. Володя помотал головой – не надо тревожить старика. Витек кивнул в ответ и вновь взялся за свое импровизированное весло.

Спускались сумерки. Туман, понемногу приобретая какой-то багровый оттенок, все не рассеивался; Витек подозревал, что проклятый корабль по-прежнему играет с ними, как кошка с катушкой, чуть отпуская, но тут же вновь захватывая цепкими когтями, и уже представлял себе, как в темноте, которая уже вот-вот наступит, совсем рядом вспыхнут мерцающие электрическим огнем иллюминаторы «Бориса Коваля». Сейчас, в промозглом влажном холоде осеннего Баренца, тепло трюма старого судна казалось Витьку почти желанным, словно дающим какое-то забытое ощущение дома. Впрочем, почему забытое? – поправил он себя. Если быть совсем уж честным, своего дома у него, по сути, никогда не было. Сначала был интернат. «Курский дом-интернат №3», гласила вывеска на воротах; вот как раз слово «дом» здесь лишнее, часто думал Витек; интернат был скорее детской тюрьмой, где надзиратели, притворяясь добрыми воспитателями, словно высасывали у полуголодных детей все их мечты и желания, заменяя их протокольными необходимостями и задачами. Потом был съемный угол у одной вредной тетки, затем тюрьма… По приезду в Мурманск Витек надеялся остаться у матери, но, получив от ворот поворот, до утра слонялся по неприветливым пустынным улицам северного города, не находя себе приюта. Опять какие-то съемные углы, притоны, а порой приходилось спать и в придорожных кустах. Если бы не Петрович… Витек скосил глаза на мичмана: тот спал, хрипло и прерывисто дыша.

В общем-то, Мурманск не край земли, и ничего не мешало Витьку поехать в… да куда угодно! – в поисках лучшей доли. В какие-то моменты ему казалось, что, переселись он в город, где его еще не знают, у него получилось бы начать новую жизнь. Но что-то держало его здесь, на севере страны, и он точно знал, что именно: крохотная искра надежды, что непутевая мать все же одумается и примет блудного сына. Он был бы рад любому уголку в ее жизни – даже ночевать в сарае подле ворот. Хотя, конечно, если посмотреть трезво, то вихрастый взрослый мужик, приехавший черте откуда и с порога заявивший «привет, я твой сын», для нее оказался в сущности никем. Витек порывисто вздохнул и, смутившись, сделал вид, что прокашливается.

А в Курске сейчас тепло. Там в самом разгаре золотая осень, и шафраны апельсиново полыхают на клумбах пыльной городской площади, и девушки еще не прячут загорелые коленки в теплые рейтузы, как здесь, на севере. Где-то там, в городском парке, гуляет Дашка, с коляской, а может, уже за ручку с дитем или двумя, мальчиком и девочкой, – мальчик в матроске, а девочка – в гороховом платье с кружевным воротником. Они едят десятикопеечный пломбир «Север» и фотографируются около потрепанного, но все еще вызывающего уважительную оторопь чучела медведя или льва, которое обычно выставлял в парке пожилой дядька из фотоателье «Восход». Дети улыбаются на камеру, а Дашка счастлива. Витек поймал себя на мысли, что в этих его воображаемых картинках совершенно нет места Дашкиному мужу, которого он как-то мельком видел. Впрочем, кто сказал, что она вышла за этого хлыща замуж? Витек так и не узнал, как жила Дашка после того, как… После Того Случая.

«Если не получится – приезжай. Буду ждать». Буду ждать. Представляешь, Малых, она тебя будет ждать. Ха-ха. Ты посмотри на себя, герой морфлота. Ждать она тебя будет, как же! Сколько лет назад ты получил эту открытку? А? То-то и оно. Ей уже тридцать пять, она замужем, наверняка замужем, народила кучу детей и думать забыла о каком-то там проходимце, с которым коротала детство в курском доме-интернате. И встреча с ним будет для нее лишь напоминанием о самых тяжелых годах ее жизни, которые она наверняка хотела бы выбросить из памяти. Ехидный голос шептал Витьку на ухо: забудь, парень, не будет тебе счастья с ней, она давно счастлива и без тебя. Витек потряс головой, пытаясь отогнать наваждение.

Да, она наверняка счастлива. А если и нет, то кто я такой, Виктор Малых, чтобы, вот так вот внезапно явившись, ломать ей судьбу? Завалиться с цветами и конфетами: «Дашка, жить без тебя не могу». А кто сказал, что я обязательно должен быть с ней? Да, я люблю ее, – по крайней мере люблю ту, которую знал в юности, – и буду счастлив, если она счастлива. Мне совершенно необязательно для этого быть ее мужем, или любовником, или кем угодно. Достаточно уверенности, что у нее все хорошо.

Витек на секунду перестал грести: подумать только, как же это, оказывается, просто! Вот о чем то старое стихотворение Твардовского! Оно вовсе не про разлуку, а про способность отпустить. Любить девушку, женщину не за что-то и не для чего-то, а просто потому, что она есть на свете, и желать ей счастья без обладания ею. Но если вдруг, по какой-то невероятной случайности, Дашка все еще (или уже) не замужем, то… Он чуть улыбнулся: Малых, ты эгоист. Немного, ответил он сам себе.