Текст книги "Корабль теней"

* * *

– Э-хэй, братцы, где вы? Э-эй!

Володя потряс головой – она гудела как пароходный ревун, в ушах стоял противный свист, словно от старого телевизора с неисправным блоком развертки, а спина, покрытая холодным потом, прилипла к тельнику. Колени жестоко саднило – похоже, он, падая, крепко ушиб их. Вокруг не было видно ни зги. Он осторожно пошарил руками вокруг, и, нащупав что-то твердое, попытался подняться. Где-то внизу, под ногами, явственно хлюпало, качка была нешуточная, задувал крепкий ветер и несло запахом морской соли. Володя похлопал себя по поясу – слава богу, «Заря» на месте. Он зажег фонарик, едва прорезавший мрак бледным желтым лучом – батарейки дышали на ладан, – посветил вокруг и с изумлением понял – он на «Аисте».

– Черт возьми, как я тут оказался? – Володя поймал себя на мысли, что, как часто бывало, в критической ситуации начал вслух рассуждать сам с собой, пытаясь, по-видимому, таким образом собрать в кучу тот разрозненный ворох мыслей, что роился в ноющей голове. – Я же только что был на камбузе, в корабле, так? Так. Тогда где же корабль?

Перегнувшись за борт, насколько мог, он посветил лучом фонаря вокруг, но пробить стену тумана не удалось. Если бы корабль был сравнительно близко, то, скорее всего, сквозь дымку пробивался бы свет в его рулевой рубке. Как-то так получилось, что электричество на камбузе моргнуло, и он, Володя Горбунов, оказался здесь. Может быть, и остальные тоже здесь, на «Аисте»? Он, превозмогая ноющую боль в голове и ушибленных коленях, осмотрел весь катер, обшарил трюм и кабину, – никого нет, он в полном одиночестве.

– Так. Только не паниковать, – приказал он себе. – Надо взять ситуацию под контроль.

В последний раз, когда он был на «Аисте», катер не смог завестись, – по-видимому, топливо закончилось. Скорее всего, он не заведется и сейчас. Володя нырнул в кабину и, вынув из нагрудного кармана ключ, вставил его в замок зажигания. Панель приборов «Аиста» осветилась веселой гирляндой контрольных лампочек. Двигатель почихал, покряхтел, но стартовать упорно не желал. Ну что ж, либо топливо действительно вышло, либо старенький дизель окончательно дал дуба, раздосадованно подумал Володя.

Он включил рацию и попробовал связаться с базой. Как и в прошлый раз, ответом был лишь хруст атмосферных разрядов, – эфир молчал, словно все радиостанции земли одновременно выключились. Было бы иронично, лейтенант Горбунов, если б, пока мы болтаемся здесь на этой чертовой посудине, во всем мире произошла какая-то глобальная катастрофа, и человечество перестало существовать. Остались в живых лишь мы трое – в плену у призраков заколдованного корабля, – да, может быть, еще Попов с Рюминым, где-то там, в космосе, на советской орбитальной станции «Салют-6».

Володя вышел из кабины и устало присел на кормовую банку. Под ней что-то то ли звякнуло, то ли хрустнуло. Он пошарил рукой и обнаружил старенький саквояж мичмана. Поставив его на колени, он принялся копаться внутри. Все-таки, как ни крути, обстоятельность Ивана Петровича очень часто бывает полезной – Володя нашел складной швейцарский ножик, плотно завязанный полиэтиленовый пакетик с несколькими кубиками сахара-рафинада, помятую и чуть влажную пачку «Памира» с оставшимися внутри несколькими папиросами, – остальные, по-видимому, скурил Малых во время своего позорного бегства, – пустую коробку спичек и моток лески с парой крючков. Ну, Петрович, ну, скопидом! Странно, что папиросы еще остались, – вряд ли Витек стал бы их растягивать до последнего. Володя еще порылся в саквояже, но запасной коробки спичек так и не нашел. По-видимому, когда все спички закончились, Витек не смог придумать способа прикурить, и часть папирос осталась нетронутой. А курить хочется чрезвычайно! Причем, внезапно отметил про себя Володя, голод донимает не так уж и сильно – вероятно, безвкусные консервы из камбуза проклятого корабля все-таки имеют какую-то питательную ценность. Он вспомнил – Витек взял в дорогу несколько сухпайков, которые слопал, пока дрейфовал на заглохшем катере в тумане. Серая бумага, в которую были завернуты пайки, валялась тут же, в углу кабины.

Почему никто не догадался поставить в катере простой прикуриватель, какой бывает в «Волгах»? Володя выкрутил одну из контрольных лампочек панели и разбил маленькую стеклянную колбу о стальной поручень. Затем он свел тонкие усики-держатели спирали накаливания вместе и вернул лампу в гнездо. Поворот ключа – и сведенные усики раскалились докрасна, он прижал к ним кончик папиросы и через несколько секунд с наслаждением затянулся.

Свет фонарика с каждой минутой становился все более блеклым. Володя вспомнил, как в детстве они с пацанами, чтобы продлить время работы батареек, кусали их, обстукивали молотком или мяли пассатижами. Обычно после такой экзекуции батарейки могли протянуть еще минут пятнадцать. Он выключил «Зарю», решив оставить истязание батареек на крайний случай.

Папироса догорела до бумажной гильзы. Горбунов выбросил ее за борт, и она красным огоньком прочертила дугу в темном мареве тумана. Делать было совершенно нечего, – движок не работает, рация тоже, обломки-весла, которые они с мичманом хотели принести на «Аист», остались на корабле. Володя спустился в трюм, вытащил из вещевого отсека одеяло и, устроившись на лавке-топчане, отдался воле волн.

Баренц приятно раскачивал катер, легкий ветер шумел за стеклами, высвистывая какой-то незнакомый, неземной мотив. На старом корабле Володю все время не покидало какое-то гнетущее чувство постоянной напряженности, как в карцере, где сами стены, казалось, давят на грудь и темя. Здесь, на катере, пусть и безмолвно болтающемся где-то посреди северного моря, это тяжелое ощущение отпустило, будто с ребер сняли тугой корсет, и появилась наконец возможность глубоко, неторопливо вздохнуть. И если бы не горькое, щемящее одиночество…

Володя подумал о Юле. Он мысленно поругал себя, что за все это время нечасто о ней вспоминал, – да, вроде бы, у него есть оправдание, – «понимаешь, Юль, тут такое творится», но… Как она там? Он словно бы слышал ее взволнованный голос в телефонной трубке: «Алло, база ноль-три-одиннадцать? Владимир Горбунов… С ним все в порядке? Он не вернулся домой…» Чтобы позвонить на базу, Юле придется пойти к комендантше общежития, вечно ворчащей и раздраженной Валентине Николаевне, с которой у Володи не так давно случилась некрасивая, громкая перепалка – а нечего совать свой любопытный старушечий нос куда не следует. Соседка из комнаты напротив, Натаха, сдала комендантшу – та подслушивала у двери, пока Володя с Юлей спорили из-за… из-за справки от женской консультации. Конечно, наутро все общежитие уже наверняка вовсю обсуждало подробности их личной жизни…

Тогда, четыре дня назад, это казалось Володе постыдным, ему неприятно было встречать понимающие ухмылочки соседей по этажу; когда он проходил мимо весело болтающих компаний молодых курсантов, все разговоры прекращались, и он загривком чувствовал обжигающие любопытные взгляды, провожавшие его. А теперь, когда его нет уже вторую ночь, Юля, наверное, с ума сходит от беспокойства. Скорее всего, на базе ей ничего не рассказали, – само собой, это нештатная ситуация, люди пропали, и если весть об этом распространится по окрестностям, начнутся слухи и пересуды, – принципиальный Юркаускас такого не допустит. К тому же Юле сейчас вредно волноваться, это может плохо сказаться на нашем будущем ребенке. Интересно, кто у нас родится, мальчик или девочка?

Володя поймал себя на мысли, что вот так, легко и непринужденно он достал из головы фразу «наш ребенок», достал и совершенно не испугался ее, как было тогда, в общежитие. «Не испугался»… Вот оно что, облегченно осознал он, я всего лишь струхнул! Черт возьми, как же просто! Сдрейфил, труханул, смалодушничал, но вовсе не из-за неожиданной беременности, – в этом как раз ничего страшного нет, это естественное течение жизни, – а из-за будущей ответственности за Юлю и ребенка. Их ребенка. Страх перед ответственностью – это черта инфантильной личности, сказал как-то давно отец, незадолго до своей смерти. И единственный способ бороться с ним – принять эту самую ответственность как данность.

В конечном итоге, что плохого в ребенке? Юля его уже заранее любит, и он сам, Володя, похоже, тоже, ведь дочка или сын, как бы это банально ни звучало, – часть и его, и ее, и ничего чуждого в этом нет. Володя чуть усмехнулся: он все еще продолжает себя уговаривать, что все будет хорошо, хотя давно уже принял ситуацию, впустил это слово – «родительство» – в свою голову, в свои чувства. Интересно, как будет выглядеть наш бутуз, – подумал он, уже почти засыпая, – было бы хорошо, если похоже на Юльку, она у меня красавица… Он попытался вспомнить лицо Юли, и почему-то не смог – его заслонила вытянутая морда безглазого монстра с проклятого корабля, она безмолвно парила перед ним, словно нарисованная на воздушном шаре, и почему-то едко пахла то ли шпротами, то ли скумбрией в масле. Он пытался отогнать видение прочь, но оно прилипло, как соринка на роговице глаза, и закрывало собой все вокруг…

Волны качали темный молчащий катер с крепко спящим человеком внутри, и туман укрывал его, словно тяжелым серым одеялом.

* * *

– Да трепотня эта, Вовка, достала уже, аж в ушах шумит… В… Вовка?

Витек оторопело осекся. Теперь вместо разделочных столов, конфорок и кухонных приборов камбуза его окружали ящики с судовыми журналами, штурвальная тумба, две рации… Черт возьми, да это же рулевая рубка! Как он сюда попал? Буквально секунду назад он переговаривался с Горбуновым, слева стоял мичман, недовольно приглаживающий седые волосы на висках, потом свет внезапно моргнул и… Витек вздрогнул всем телом, инстинктивно присел и вскинул руки к лицу – он вспомнил, что случилось в рубке во время прошлого визита.

Но вокруг было почти тихо, только чуть слышалось бормотание вездесущих бесплотных голосов, да крепкий ветер за застекленными окнами рубки пел свою бесконечную заунывную песню и перекатывал шумливые волны. Витек огляделся: в рубке никого не было – ни Володи с мичманом, ни – слава богу! – дьявольских призрачных фигур в странных одеяниях.

– Что за чертовщи… – начал было Витек, и вдруг бормочущие голоса, на долю секунды стихнув, начали отчетливо переругиваться, громко, злобно и словно бы выражая неудовольствие по поводу присутствия постороннего в рубке. Витек перепугался, захлопал глазами, начал крутить головой, но вокруг по-прежнему никого не было. Он словно мышь юркнул в угол, вернее, в маленький, чуть шире полуметра, закуток между шкафом с судовыми журналами и стеной рубки, спрятался там и затих.

Голоса по-прежнему раздраженно перелаивались на своем незнакомом тарабарском наречии. Кажется, еще чуть-чуть – и я начну их понимать, внезапно подумал Витек и осекся: не хватало еще начать переводить эти крики и ругань, так ведь можно совсем с катушек съехать. В этот момент один из голосов гортанно рявкнул что-то практически около того угла, где спрятался Витек. Тот сжался в своем закутке, прикрыв голову руками. «Господи…» – прошептал он одними губами.

Невысказанное слово напомнило ему об одной важной детали. Он нырнул рукой между второй и третьей пуговицами форменной тужурки и вынул маленький нательный крестик. Сжав его в руке, Витек попытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву, но оказалось, что в голове крутились только те три-четыре слова, которые пролаял гортанный голос у его закутка секундой ранее. Что за наваждение? Кулак с зажатым распятием почему-то сильно морозило изнутри; Витек раскрыл его: на ладони вместо крестика лежала какая-то бесформенная бляха серо-сизого металла.

Витек отдернул руку и попытался отбросить от себя мерзкую железку, но она была привязана к его шее тонкой серебряной цепочкой, скользнувшей в разрез тужурки, увлекая за собой холодную, скользкую бляху, Витек в панике начал рвать на себе пуговицы, чтобы избавиться от нее, избавиться от того отвратного, пугающего чувства, когда ледяной металл липко, словно щупальце осьминога, касается кожи на груди. Наконец он нашарил негнущимися, непослушными пальцами тонкую нить цепочки, рванул ее и вытащил сизую бляху. «Господи, господи, господи! Что это?!» «Твой бог тебя покинул», – вкрадчиво прошелестел в ответ незнакомый голос в голове; в его тембре, казалось, было больше наждака, чем шелка. Витек отшвырнул от себя цепочку с бляхой и, вновь закрыв голову руками, затих в своем углу, едва дыша.

Прошло, кажется, несколько томительных минут – или секунд? – он не знал. Голоса в рубке понемногу успокоились и сейчас стихли до обычного неразборчивого бормотания. Внезапно в голову – сначала обрывками, а затем наконец собравшись в стройный ряд – вернулись слова забытой молитвы – «Отче наш, сущий на небесах…». Витек, беззвучно шевеля губами, проговорил то, что вспомнил, два или три раза подряд.

Похоже, молитва подействовала, подумал он: голоса в рубке с каждым произнесенным словом становились все глуше и неразборчивее, и наконец затихли совсем. «Врешь, падла, не покинул меня мой бог!» – торжествующе ответил Витек вкрадчивому голосу в голове и, убрав руки от лица, поднял взгляд вверх.

Прямо ему в глаза, в упор, смотрела белая искаженная фигура с перекошенным лицом.

Глазницы ее были пусты, рот раззявлен, словно в беззвучном крике. Дьявольская вытянутая морда страшной твари висела буквально в нескольких сантиметрах от носа Витька. Он в панике засучил ногами, попытался крикнуть, но голос не слушался; отшатнувшись, он больно приложился затылком о железную стену позади, зажмурил глаза и вновь закрыл лицо руками, словно ребенок, надеющийся, что без его взгляда жуткое видение перестанет существовать в реальности.

Над ухом резко прозвучал выкрик: «Э-ваа! Э-ээ-ва-а-а!» – громкий, как пароходная сирена. Какая-то сила подняла Витька в воздух – прямо в той позе, в которой он скукожился в углу за шкафом, – и с силой швырнула на приборную доску пульта управления.

От мощного удара у Витька перехватило дыхание. Он распластался на пульте, лицом вверх, не в силах ни вздохнуть, ни пошевелиться; его словно приковало невидимыми кандалами к холодному полированному металлу приборки, в позе распятого, как маленького штампованного Иисусика на его нательном крестике. Через несколько секунд Витек, собравшись с чувствами, наконец разлепил глаза – перед ними сверкали искры, как после мощной оплеухи.

Из дальнего угла, где только что прятался Витек, медленно, неестественно медленно поднималась перекошенная фигура. Он хотел было снова зажмуриться, чтобы не видеть этого искаженного лица, этой бесцветно-серой, колышащейся рваной хламиды, заменяющей призраку одежду, этих длиннопалых, суставчатых, бледно-сизых рук, торчащих из рукавов, – хотел зажмуриться, но не смог, и не мигая, вытаращив глаза, следил, как плавно и не торопясь поднимается, раскладываясь, словно столярная линейка, долговязый фантом.

Через несколько долгих, невыносимо долгих секунд фигура встала в полный рост. Чуть повисев в воздухе, она вдруг стремительно метнулась к приборной доске и распятому на ней Витьку, за доли секунды преодолев пять или шесть метров, разделяющих их. Фигура нависла над неподвижным Витьком, оцепеневшим от страха. Он хотел было крикнуть, но вопль вновь застрял в пересохшем горле.

Призрак просто висел над ним, паря в воздухе, постоянно меняя форму. Это продолжалось какие-то полминуты. Казалось, он изучает перепуганного Витька, лорнирует, словно перед ним какой-то неведомый экспонат из кунсткамеры, где уродцы в банках и люди перед стеллажами почему-то поменялись местами. Наконец фигура протянула тощий, бугристый как ветка бузины палец в сторону Витька и выкрикнула все то же непонятное слово: «Э-ваа! Э-ээ-ва-а-а!». Палец с силой ткнул Витька в грудь, в глазах хлестнула молния, а в голове – разрыв динамитной шашки; сознание покинуло его, и последняя мысль, последнее чувство, промелькнувшее в гаснущем словно выключенная лампа накаливания рассудке, – запах: пахнет тушеным мясом.

Глава 12
Ни катера, ни корабля

– Гражданин, здесь проход запрещен. У вас аккредитация или как?

Полноватый дежурный, недовольно кривя лицо, внимательно посмотрел на пришедшего. Уже давно хотелось покурить и отлить, но покинуть пост хотя бы на минуту дежурный не мог – всю последнюю неделю на базе 03—11 царила неразбериха, постоянно то приезжали, то уезжали спасатели, важные шишки от минобороны, вездесущие журналисты областных и всесоюзных газет… Вот и сейчас, увидев перед вертушкой на проходной молодого парня лет двадцати трех, аккуратно причесанного и выбритого, в сером костюме-двойке под не по-мурмански легким пальто, он решил, что перед ним очередной, как выражался начальник охраны Карпенко, «щелкопер». Парень нервно ухватился за металлический поручень вертушки.

– Аккредитация? – Он непонимающе поморгал глазами.

– Ну, бумажка с разрешением на работу. – Дежурный попытался скрыть нарастающее раздражение, но у него не получилось.

– Гм, н-нет. Я сюда, в общем-то, не работать приехал.

– Посторонним вход воспрещен. Видели щит на воротах?

– Видел. У меня здесь служит отец…

– С отцом, – нетерпеливо перебил дежурный, – после рабочего дня увидитесь. Или вон, – он махнул рукой в сторону стены, – телефон внутренней связи, знаете его номер – звоните.

– Вы не понимаете…

– Мне не нужно вникать в ваши проблемы, – вновь перебил дежурный, – моя задача режимный объект охранять и не пускать всяких… Гражданских. – Последнее слово он выплюнул с легким презрением.

– Мой отец пропал! Соседи уже неделю его дома не видели! – выкрикнул молодой человек. Он наконец отпустил поручень – на темно-серой стали, отполированной тысячами прикосновений человеческих рук, остались влажные следы его ладоней. Парень полез в карман, достал паспорт и, развернув, попытался предъявить дежурному.

– По паспорту не пропускаем, – отрезал тот.

– Я Павловец! – возмутился посетитель.

– Да хоть Арвид Пельше. – Дежурный отмахнулся, давая понять, что разговор окончен. Парень нервно заметался по узкому проходу перед вертушкой. Взгляд его упал на телефонный аппарат, около которого висела замусоленная табличка с номерами – бухгалтерия, приемная, склад №1, №2, доки… Пошарив пальцем по надписям, он остановился на пункте «узел связи», сдернул трубку аппарата и быстро набрал нужный номер.

– Связь. Слушаю.

– Э-эм-м… Здравствуйте. Я… – Он слегка смешался, не зная, как правильно объяснить цель визита. – В общем, я… У меня отец пропал. Он работает на базе. Павловец. Иван Петрович.

На том конце трубки на секунду повисла тишина.

– Это Сергей? – осторожно спросила Тоня.

– Да-да-да, это я, я! Он мне что-то передал, какое-то сообщение?

Тоня, вновь чуть помолчав, вздохнула.

– Так… Подождите немного. Сейчас все решим.

* * *

Затренькал телефон внутренней связи. Григорий Юрьевич схватил трубку и поднес к заметно заросшей щеке.

– Юркаускас.

– Это Тоня. Там, на проходной – Павловец.

– Мичман?! – Брови начбазы поползли вверх.

– Нет, его сын, Сергей. Потерял отца, говорит. Требует пропустить.

– Та-ак… – Юркаускас поскреб шею. – Та-ак… Ну, что делать. Звоните Карпенко, пусть выпишет одноразовый пропуск.

Он вернул трубку на рычаг, облокотился на стол и с силой потер глаза. Многодневный недосып давал о себе знать, Григорий Юрьевич чувствовал себя неважно. Он уже шестую ночь коротал на жестком диване в своем кабинете. Несколько раз звонила Аля, спрашивала, что случилось, но рассказать ей обо всем он не мог, хоть и доверял безгранично – все же старая, вросшая в кожу вместе со шрамами от былых боевых ранений военная дисциплина оказалась жестче и сильнее его поздней отчаянной любви.

Группы, которую он послал на поиски странного корабля, дрейфующего в туманном облаке в акватории путей сообщения базы, не было уже неделю. Связь потерялась еще вечером того дня, когда они отплыли, и последнее, что он услышал по рации – «Перехожу на резервную частоту». Ни на одной из четырех доступных частот, включая основную, больше услышать «Аист» не удалось. Юркаускас экстренно перевел все переговоры в длинноволновый край эфира, чтобы не пропустить малейший звук на каналах связи с катером, – все рации были запущены 24 часа в сутки, настроены на прием, но в динамиках по-прежнему оставалась лишь тишина и треск атмосферных разрядов. Связисты сменялись раз в двенадцать часов и дежурили по двое – отчасти из-за необходимости постоянно контролировать эфир, отчасти из-за того, что через пару часов после доклада Юркаускаса командованию о происшествии на базу зачастили представители различных ведомств, важные шишки, а за ними даже пронырливые журналисты, которым «где-то кое-кто что-то сказал».

Григорий Юрьевич вновь потер глаза, с усилием поднялся и, накинув шинель, – на улице заметно похолодало за последние дни, – вышел из кабинета. Надо было перехватить молодого Павловца и постараться объяснить ему ситуацию. Он почти закрыл дверь, когда телефон вновь тренькнул – это вновь оказалась Тоня, сообщившая, что на погрузочной площадке у пристани стоит черная «Волга» – белые госномера с буквами МОС – а рядом трое серьезных мужчин военной выправки, в серых пальто с каракулевыми воротниками. Юркаускас чуть слышно выругался и попросил Тоню послать кого-нибудь встретить Сергея Павловца на проходной, а сам отправился на площадку.