Текст книги "Корабль теней"

* * *

Мичман даже не удивился, услышав возмущенный вопль Горбунова – у него было предчувствие, непонятно откуда взявшееся, но очень четкое: старый корабль еще преподнесет им сюрприз. Швартовочная утка, куда были привязаны фал и штормтрап, оказалась пуста, словно катера здесь никогда не было. Ладно бы скинуть петлю штормтрапа, это легко, но отвязать фал? Володя закрепил его двойным австрийским узлом, такой узел не каждый матрос сможет распустить, что уж говорить о вероятности, что он распустился самопроизвольно…

Горбунов, присев на корточки, тщательно изучал голую утку, на ней остались заметные следы от веревок.

– Знаешь, мичман… Если этот конец развязал призрак, то это явно был призрак моряка. Ха-ха, понимаешь? Призрак моряка! Откуда бы здесь взяться призраку агронома, ха-ха-ха! Или биржевого маклера, ах-ха-ха-а! Ха-ха-ха! – Продолжая неудержимо хохотать, он выпрямился и, запрокинув голову, поднял руки вверх, словно обращаясь к небесам. – Отличная шутка, ах-ха-ха! Что еще ты там придумаешь? Ха-ха-ха-ха-а!

Витек опустил на палубу таз с водой.

– Чего это с ним, Петрович?

– А пес его знает. Истерика, похоже, – вполголоса ответил мичман.

– Как мог пропасть катер? Нас не было буквально минут двадцать-тридцать.

– Призрак отвязал, ха-ха-ха! – Щеки Володи покраснели, по ним струились слезы. Он попытался закрыть лицо сгибом локтя, сам словно согнулся в дугу, и плечи его тряслись, как у эпилептика – он беззвучно хохотал.

Мичман и Витек переглянулись. Темнота уже опустилась на палубу, и рассмотреть что-то было очень непросто. Витек потянулся было к фонарю, но решил поберечь батарейки. Стояла почти полная тишина, лишь волны бормотали свою бесконечною песню и вновь стонало, скрипело, вздыхало старое судно. Володя вроде бы успокоился. Он шумно выдохнул и вытер мокрые от слез ладони о китель на груди.

– Фуф-ф… Знаете, что я думаю, бойцы. Ведь вчерашняя ситуация повторяется. Ну, кроме дождя, конечно. Сначала пропал катер, потом стемнело, а потом…

И в этот момент в трюмах вновь вспыхнул неверный, мерцающий электрический свет. В окутавшей корабль темноте он показался особенно ярким.

– Во, – понизив голос, продолжил Володя. – А знаете, что это значит? Это значит, что в рулевую рубку нам лучше не соваться. Там наверняка снова будут те три хари.

– Не факт, – вставил Витек.

– Э-это ты сказал? – переспросил мичман.

– Ну да, я. А что?

– Н-ничего. Так, показалось.

– Что, что тебе показалось, Петрович? – Володя подошел поближе к мичману; в свете ламп, мерцающих в трюме, его лицо казалось очень сильно состарившимся, каким-то сморщенным, между бровями залегли глубокие складки.

– Да так… Слышите?

Володя и Витек прислушались: как и в прошлую ночь, корабль наполнился каким-то невнятным бормотанием, разговорами, выкриками, словно невидимые призрачные голоса вновь населили палубы, трюмы и кубрики. Голоса эти были неразборчивы, но в речи явно чувствовалась какая-то структура.

– У меня такое ощущение, словно я начинаю понимать некоторые слова и фразы, – осторожно сказал Павловец.

– В призраки хошь заделаться? Но-но, не шути так, Петрович! – Витек встревоженно всматривался в лицо мичмана.

– Я серьезно. Ведь это полноценный язык, не «бу-бу-бу» какое-то. Если попробовать его понять, то, вероятно, можно разобраться, что тут происходит…

– Или с катушек съехать, – ввернул Володя.

– Ну да. Или так, – согласился Иван Петрович. – К черту призрачную трепотню. Но в рубку заглянуть стоит. Проверить, как там все – так же, как вчера, или нет.

– Не-не-не, и не проси! – Витек замахал руками в знак протеста.

– Да мы не будем заходить внутрь, только снаружи заглянем, через стекло.

Они поднялись на верхнюю палубу. Окна рулевой рубки светились ярким электрическим светом. Подойдя к ней, мужчины осторожно заглянули сквозь стекло: аппаратура вновь оказалась цела, в раскрытом шкафу виднелись судовые журналы, а рация, которую накануне ночью включил Володя, чтобы попытаться связаться с базой, была вновь отключена.

– Все по-прежнему, – резюмировал Витек.

– У меня мысль. – Володя поднял палец. – Если по ночам здесь появляются судовые журналы, чернильницы и прочее барахло, какое обычно бывает в рулевых рубках, то почему бы на камбузе не появиться какой-нибудь еде? Мы же вчера ночью его не исследовали, не посмотрели в шкафах…

– В этом есть смысл, Вовка. Давай спустимся в камбуз. Кажется, никаких призрачных харь там до сих пор не было.

Витек посмотрел на мичмана, словно пытаясь возразить, но промолчал. Троица спустилась с верхней палубы на корму, а затем подошла к двери трюма. Чуть задержавшись у нее, они молча переглянулись, вошли внутрь и спустились по лестнице в чрево корабля.

Здесь все оказалось примерно так же, как сутки назад, – яркий, хоть и мерцающий электрический свет, заливает холл, разломанные стулья вновь целы и стоят у противоположной стенки, привинченные к полу, а электропроводка, свисавшая днем лохмотьями, опять на своих местах и, судя по всему, вполне исправна.

– Камбуз там, – указал Витек.

Они пробрались по боковому коридору к камбузу, открыли тяжелую дверь и вошли внутрь. Здесь все так же ярко горели электрические лампы и было на удивление жарко, словно огромные конфорки, покрытые ржавчиной и пылью, работали на полную мощность, разогревая супы, компоты и прочую судовую пищу. Витек подержал руку над одной из конфорок – нет, холодная.

При свете было заметно, что на камбузе явно наведен порядок – посуда на местах, шкафы заперты, ножи и прочие столовые приборы разложены по отсекам. Пропали и расковырянные накануне днем консервные банки, из которых был выпущен воздух. Капля Володиной крови, оставшаяся на разделочном столе, также исчезла. Воздух, теплый и даже душный, гудел вездесущим бормотанием голосов, – казалось, не было места на корабле, куда можно от них спрятаться.

Горбунов подошел к ближайшему шкафу и дернул за ручку дверцы – она не поддавалась.

– Вот это поворот, – недоуменно проговорил он. – она же была настежь открыта… днем. – Он подергал дверцы других шкафов – все заперто.

– Зачем запирать шкафы? Только если там что-то есть, – рассудительно сказал Витек, слегка комично задрав указательный палец. Он начал оглядывать столы, тумбы, стены камбуза, пытаясь найти подсказку, и на стенке около холодильного ларя, обнаружил то, что искал, – крючок и висящую на нем связку больших латунных ключей.

– Вуаля! – Он торжественно позвенел связкой в поднятой руке.

Нужный ключ нашелся с первой попытки. Дверь железного шкафа со скрипом открылась, но ничего нового там не обнаружилось – все те же ряды консервных банок, наполненных воздухом. Володя достал одну – на ней была нарисована улыбающаяся корова и нанесены надписи на незнакомом языке. Он потряс банку. Послышалось бульканье.

– Стоп, это что-то новое. Разве воздух может булькать? – удивился Витек.

– Сжатый воздух – это жидкость, – ввернул Володя.

– В прошлый раз ничего не булькало, – возразил Витек. – Давай откроем. – Он заглянул в отсек с ложками-вилками и обнаружил открывашку. – Во, другое дело, а то все ножом да ножом. – Взяв у Володи вновь подозрительно булькнувшую банку, он осторожно осмотрел ее, по-видимому, опасаясь повторения вчерашнего фокуса. Собравшись с силами, он, тщательно прицелившись и опасливо отстранившись от банки, всадил лезвие открывашки в жестяную крышку.

На этот раз никакого свиста воздуха не было. Банка спокойно, даже как-то флегматично стояла на разделочном столе. Витек поддел располовиненную крышку и отогнул ее. Внутри оказалась тушенка – судя по рисунку на банке, из говядины. Вид у нее был не ахти – какая-то бесцветная, не традиционного красно-коричневого цвета, присущего тушеному мясу, а скорее серо-бурая, как мокрый песок. Впрочем, структура – волокна, жилки, жир, – была вполне обычной.

– Вот это поворот, – вновь проговорил Володя. Он поднес открытую банку к носу и понюхал. – Не, ничем не пахнет. Я бы не рискнул такое есть. Сколько лет она уже тут стоит? Кораблю не меньше полувека, наверное.

– Ну и не рискуй, а я вот попробую, – Витек выхватил банку из руки Володи и, достав из отсека со столовыми приборами вилку, аккуратно поддел ей кусочек бледного мяса. Высунув язык, он попробовал кусочек на вкус. Затем, зажмурившись, закинул его в рот, медленно пожевал, проглотил. Мичман и Горбунов настороженно наблюдали за его действиями.

– Ну, как?

– М-м… Жевать можно. Безвкусная, словно бумагу ешь. Но тухлятины или еще чего-то вроде как нет. – Малых помолчал, словно прислушиваясь к своим ощущениям.

Тем временем мичман достал другую банку с нижней полки – плоскую, широкую, – и, взяв со стола оставленную Витьком открывашку, вспорол крышку. Внутри банки оказались мелкая рыбешка – такого же серо-песочного цвета и совсем без запаха.

– Гляньте-ка, шпроты. Или бычки в томате. Так сразу не разберешь.

– Бляха-муха, да вы издеваетесь! – воскликнул Володя. Взяв из отсека вилку, он поддел одну рыбешку и, зажмурившись, как минутой раньше Витек, закинул ее в рот. Брезгливо пожевав, он так и не решил, выплюнуть ее или проглотить, и сказал с набитым ртом:

– Вкуса нет никакого… Это ж рыба, она не бывает безвкусной. Ты жив там, дезертир?

– Вроде все нормально, – чуть помолчав, ответил Витек.

– Так, – подытожил мичман. – Малых, дуй на палубу, где ты оставил таз с водой. Тащи его сюда. Съедим по банке. Жрать охота нестерпимо. Это ты, подлец, подъел все запасы на катере, а у нас с Вовкой больше суток во рту ни маковой росинки.

Витек споро простучал ботинками по коридору и буквально через несколько секунд вернулся с тазом.

– Налетай, – добродушно прогудел мичман. Он успел за время отсутствия Витька вскрыть еще несколько банок – со скумбрией, тушеным мясом, а в одной оказалась вязкая жидкость вроде сгущенки – правда, толку от нее было никакого, потому что ни в ней, ни в какой-то другой банке не было ни грамма вкуса. Впрочем, друзья съели понемногу из каждой банки и присели на ящик, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Вроде бы, никакой тошноты, головокружения или иных признаков некачественной пищи не было. Не было и другого – чувства сытости. Словно бы они съели по банке воздуха и запили его водой. Но одуряющее ощущение пустого желудка, похоже, слегка уменьшилось. Так случается, например, когда на голодное брюхо съешь несколько капустных листьев – нутро набито, а сытости как ни бывало, – подумал про себя Витек, неожиданно вспомнив голодное интернатское детство, когда с середины лета он с дружками совершал набеги на соседские сады и грядки.

– Чего ты сказал? – внезапно спросил Володя.

– Я? Ничего, – удивленно ответил Витек.

– А? Чего-чего? – повторил тот. И тут Витьку стало понятно, почему Володя переспрашивает – бубнение голосов в помещении стало заметно громче, они словно переругивались между собой, выкрикивая то ли оскорбления, то ли обвинения на своем незнакомом, глухом языке. Троица переглянулась. Примерно так же начинались странные события, произошедшие с ними сутки назад в рулевой рубке.

В этот момент свет резко погас – всего на одно мгновение, долю секунды. Когда он включился обратно, намного слабее светясь и часто мерцая, Иван Петрович обнаружил, что Витек и Володя пропали, а он остался на камбузе совершенно один.

Он даже не успел испугаться, как из коридора, из двери камбуза, на него выдвинулась высокая, долговязая, чудовищно искаженная, полупрозрачная фигура, со странно искривленными конечностями и перекошенным лицом, широко открытым ртом, из которого послышалось нечленораздельное мычание и бормотание. Фигура была одета в какую-то странную бело-бурую одежду – не военную форму, не балахон, и уж тем более не саван, – одежду, которая сидела на ней неудачно, как бывает, когда пытаешься носить штаны и рубашку с плеча человека, который больше тебя в полтора раза. Мичман отшатнулся к стене, но фигура не приближалась – она просто висела в воздухе, и ее голые, вытянутые, длиннопалые ступни были в нескольких сантиметрах от пола, – висела и издавала то ли невнятные слова, то ли вздохи.

Иван Петрович попытался взять себя в руки.

– Кт-то ты? Что тебе н-нужно?

Фигура в ответ тоже попыталась произнести какую-то фразу, но он не понял ее. Прочитать что-то по губам оказалось тоже невозможным – лицо фигуры, как и ее тело, постоянно искажалось, гнулось, мялось, словно мичман смотрел на нее через волнистое стекло.

– Я не понимаю, – сказал Иван Петрович и развел руками, как бы показывая, что не может понять то, что пытается сказать фигура.

Фигура тоже плавно раскинула руки в стороны, при этом продолжая нечленораздельно бормотать – достаточно громко, чтобы слышать, но недостаточно, чтобы разобрать слова.

Мичман решил начать с языка жестов – когда-то давно он подсмотрел в передаче «Клуб кинопутешественников» процесс знакомства с дикими племенами западной Африки. Там репортер показывал на предмет, а чернокожая девушка, замотанная в цветастые тряпки, говорила его название на наречии ее племени. Иван Петрович ткнул себя пальцем в грудь и внятно, членораздельно сказал «Иван! И-ван!»

Фигура заколебалась, замялась, вновь раскрыла рот и выдала что-то вроде «Э-ваа! Эээ-ваа!» Она двинулась к мичману, вытянув длинный, кривой, суставчатый палец. Иван Петрович испуганно попятился. Фигура метнулась в его сторону и, вновь выкрикнув «Э-ваа!», ткнула его пальцем в грудь – мичман отскочил, словно пораженный молнией, хрустко грохнулся затылком о морозильный ларь и потерял сознание.

Последнее, за что успел зацепиться его угасающий разум – четкий запах и вкус копченых шпрот, безвкусную банку которых он съел здесь, на камбузе, полчаса тому назад.

Глава 11
Ночной звонок. Порознь

– Алло… Мам, привет.

– Юля?! Что так поздно? Времени знаешь сколько? – голос матери, прорывающийся сквозь похрипывания и шум телефонной линии, звучал раздраженно. Юля бросила короткий взгляд через стекло комендантской будки на стену, где висели электронные часы, изумрудно мерцавшие в полутьме вестибюля общежития – было четверть первого. Под часами, на продавленном диване, развалившись, как квашня, полусидела-полулежала пожилая комендантша Валентина Михайловна, на лице ее застыло недовольное выражение пополам с сонливостью. В вестибюле было тихо, гулко и довольно холодно, из неплотно закрывающейся двери тянуло по ногам, и казалось, что вползающий туман, пахнущий то ли морем, то ли болотом, похотливо касается голых лодыжек скользкими неприятными пальцами.

Володи не было дома уже вторые сутки. Ночные сверхурочные смены у него случались и раньше, если на базе объявляли аврал – прибытие комиссии или нештатная ситуация, вроде той, когда электроустановка, уже давно дышащая на ладан, наконец бабахнула, и старый деревянный ангар, построенный еще до войны, в тридцатых, вспыхнул как спичка; все возможные силы были направлены на борьбу с пожаром, потому что два хилых «ЗИЛа», приехавших из поселка, не справлялись, а помощи из Мурманска по таким дорогам, как в прошлую осень, надо было ждать несколько часов, а то и больше… Да, порой Володя не приходил ночевать домой, но всегда старался позвонить на вахту общежития, предупредить, чтобы Юля не тревожилась. Сейчас, когда вышли уже все сроки, а суровый связист базы 03—11, устав отвечать на вопросы Юли – «Горбунов не появлялся? Где он? Что с ним?», – устроил ей суровую отповедь – «Девушка, у нас режимный объект, информацию мы выдаем только по официальному запросу! Или я, по-вашему, должен бегать по складам-судам и искать вашего Горбунова?» – сейчас Юля находилась в состоянии, близком к панике. Ее тошнило, и это происходило явно не из-за того, о чем ей недавно сообщила ворчливая, но добродушная казашка-гинеколог в поликлинике, – «А что же вы хотели, милочка, у вас же срок почти шесть недель, а вы борщи кушаете!».

Тогда, несколько дней назад, вечером, после посещения врача, она сидела дома, у тумбочки с тихо шумящим электрочайником, и ей казалось, что уютные желто-зеленые обои в их маленькой комнатушке на втором этаже общежития училища словно стали какими-то заиндевело-серо-белесыми, так холодно и тяжело вдруг оказалось делить одну кровать с человеком, столь явственно дающим понять, что он не рад их еще не рожденному ребенку, не готов к нему. Юля чувствовала, как Володя, сидевший к ней спиной за старым колченогим столом и куривший свой «Север», словно бы отгородился от нее, как пишут в старых романах, невидимой прозрачной стеной – стеной молчания и неприятия. Он отрывисто и односложно отвечал на все ее вопросы и попытки заговорить, и в конце концов уткнулся в скучную книгу с грязно-зеленой обложкой – «Навигация и лоция». Похоже, он даже не читал ее – просто смотрел на страницы и изредка переворачивал их. Юля вновь отошла к тумбочке, где стоял помятый алюминиевый чайник, и попыталась заняться чаем; мысли ее были далеко отсюда, и она плеснула кипяток прямо в сахарницу вместо кружки. Сахарница не выдержала такого издевательства и треснула. «Так и любовь наша, кажется, дала трещину», – отстраненно подумала тогда Юля, собирая тряпкой разлившуюся по тумбочке и полу липкую сладкую жижу. Это был их последний сахар, а аванс Володя получит только 25-го.

– Юлька, растыка! Ты чего там, заснула, что ли?

– Ой. Да, мам, прости, я знаю, что поздно…

– Что случилось, доня?

Юля попыталась взять себя в руки, чтобы ее голос не дрожал.

– Мам, тут такое дело. Володя уже вторую ночь не приходит домой (на этих словах Валентина Михайловна, дремлющая на диване, насторожила уши, словно гончая, почувствовавшая лисицу, – как же, новая тема для сплетен про «этого чубатого обормота», как она за глаза называла Горбунова). Он не позвонил мне, ничего не сообщил, и я… – здесь Юля уже не смогла сдерживаться, из глаз ее брызнули слезы, – и я не знаю, мам, я вообще не знаю, что с ним случилось и что теперь делать! – Она закрыла лицо ладонью и беззвучно заплакала, чуть вздрагивая тонкими плечами под старым застиранным халатом; комендантша, делая вид, что спит, осторожно поглядывала на нее из-под тяжелых прикрытых век.

Нинель Васильевна на том конце провода, казалось, слегка опешила. Она немного помолчала.

– Это он… Это из-за беременности?

– Я… Я не знаю, мам. Я н-не думаю…

– Зато я знаю, – перебила мать. – Скорее всего, так и есть. Не хочет он ни этого ребенка, ни женитьбы, ничего.

– Что ты такое говоришь?

– Доня, разуй глаза! Ты что, сама не видишь? Ему ж так удобно – баба под боком, дома чисто, щи-борщи. Зачем ему что-то менять?

– То, что ты с самого начала была против наших с ним отношений, не дает тебе право так о нем говорить! – вспыхнула Юля; слезы на глазах высохли, отчаяние уступило место раздражению, – она уже пожалела, что позвонила матери, которая открыто не одобряла ее любви к Горбунову.

– Милая моя, каких отношений? Если бы он был настроен всерьез, то перво-наперво с родителями невесты бы сдружился! А он – фу-ты, ну-ты, важная птица, бескозырка набекрень! Нос задирает… Матрос он и есть матрос – поматросил и бросил. А ты-то теперь что делать должна, аборт, что ли?

Юля не нашлась, что ответить.

– Так, – продолжала мать, – богом клянусь, я не хотела думать плохого о твоем Володьке даже после того, что увидела своими глазами. Ну, знаешь, твоя жизнь – это твоя жизнь, я в нее не лезу. Но сейчас… Ты же видишь, что происходит, – смылся твой голубок. Документы-то небось тоже забрал, ага?

– Нет, все на месте, и паспорт, и партбилет, и военник…

– Хм-м… Странно. Тогда, доня, спрячь их подальше. Придет – не отдавай. А я пока подумаю, что можно сделать. Тетя Галя, – ну та, которая в собесе работает, – наверное, что-то подскажет, чтоб ты у нас матерью-одиночкой не стала.

Юля снова промолчала.

– Срок-то у тебя, напомни, какой?

– Се… седьмая неделя.

– Можно, – уверенно заявила мать. – Я до двенадцатой недели аборты делала, и ничего, жива, как видишь, и вас с Семеном воспитала. Только ты не тяни с этим делом. Завтра же бегом в поликлинику.

– Я не хочу аборт, мам. Я хочу ребенка, и хочу жить с Володей, и хочу, чтобы все было хорошо! – Юля вновь растревожилась, дыхание ее слегка перехватило.

– «Хочу-хочу»… Головой надо было думать, а не мандой, когда с матросом своим любилась.

– Мама!

– Ладно-ладно, прости. Я же тоже переживаю, – Нинель Васильевна, похоже, смутилась. – Если что, так тебе ведь, в общем-то, нечего делать в этом твоем Видном. Бросай свою столовую, приезжай домой. Счетоводы везде нужны, устроим тебя работать в собес к тете Гале. Отец соскучился, доня, он же тогда, летом, тебя, считай, почти и не видел – сразу на вахту уехал. С внуком, без внука ли – мы в любом случае тебе будем рады.

– Я дождусь Володю, – Юля старалась не выдать дрожь в голосе. – Он вернется, я знаю. Главное, чтобы с ним ничего плохого не случилось.

Комендантша, поняв, что интересная часть разговора, похоже, закончилась, жестами показала Юле – мол, хватит болтать, закругляйся. Юля быстро попрощалась и положила трубку; разговор с матерью совсем не успокоил ее; наоборот, она почувствовала, что теперь осталась совсем одна – поддержка родителей, которая сейчас ей была так нужна, оказалась какой-то зыбкой и неискренней, – похоже, в основном из-за того визита прошлым летом, когда они с Володей решили наконец съездить в Петрозаводск, чтобы познакомить его с Юлиными родителями. Как-то так сразу получилось, что Нинель Васильевна и Петр Аркадьевич не приняли Горбунова – то ли из-за ревности к дочери, то ли, скорее всего, из-за того, что Володя приехал в парадной морфлотской форме. О причинах такой нелюбви родителей к морской тематике Юля не знала, а отец вряд ли рассказал бы ей о том разбитном матросике, который в свое время успел обрюхатить будущую Юлину мать и смыться, не оставив ни денег, ни адреса; первый аборт дался Нинель Васильевне очень тяжело, так как проводился полуподпольно, где-то в бараке в пригороде, и уже на серьезном сроке. Так или иначе, общение с будущей тещей у Горбунова не задалось, и в ответ на многочисленные подколки с ее стороны он тоже не полез за словом в карман. Вместо запланированных двух недель они пробыли у Юлиных родителей четыре дня и быстро уехали; билеты обратно, купленные заранее, сдать не получилось, и, вернувшись в Видное, Юле и Володе пришлось крепко затянуть пояса – отпускные потрачены, а получка очень не скоро. Выручил Юркаускас, выписавший Горбунову небольшую премию задним числом.

– Девонька, ты трубку-та, тово, положь на место, что ты ее мнешь, – надтреснутый голос комендантши вывел Юлю из задумчивости.

– Еще один звонок, пожалуйста, – попросила Юля.

– Проведи себе отдельный телефон в комнату и там болтай, Федотова, – отрезала комендантша; ей хотелось спать, и, кроме того, всегда было приятно показать свою власть над жильцами. Она требовательно протянула руку, порываясь отнять трубку.

– Мне. Нужно. Позвонить. – Юля постаралась придать голосу уверенности. – Прямо сейчас. Срочно!

– Ох, ох, посмотрите-ка на нее. Тоже мне, лейтенантша какая выискалась, – проворчала Валентина Михайловна, но руку убрала. – Ладно, один звонок – и бегом марш в комнату.

Юля быстро накрутила телефон узла связи базы.

– Ноль-три-одиннадцать, – заспанный голос дежурного связиста был еле слышен через треск и помехи.

– Добрый вечер, – Юля постаралась говорить громче, – Владимир Горбунов не появлялся? Где он, что с ним?

– Никакую информацию выдать не можем, – ответил связист; Юле показалось, что он раздраженно вздохнул.

– А мне что делать? Я уже вторую ночь сама не своя!

– Вы ему кто, родственник?

– Я ему… я ему будущая жена!

– Вот когда станете настоящей, по всем документам, женой – тогда и звоните. Информацию выдаем только по официальному запросу родственников или органов. Всего хорошего. – В трубке захрустело – по-видимому, дежурный отнял ее от лица и собрался положить на рычаг.

– Юркаускас! – выкрикнула Юля в микрофон.

Связист, похоже, услышал фамилию.

– Что «Юркаускас»?

– Передайте, пожалуйста, Юркаускасу, что звонила Юлия… Горбунова. И что я очень жду хоть каких-то известий! Пожалуйста!

– Передам. – В трубке послышались короткие гудки.

– Ты чего это, Федотова, Володькиной фамилией представляешься? Вы ж не расписаны еще, голубки?

– А вам откуда ведомо, – огрызнулась Юля. Она чувствовала себя усталой и задерганной, и, кроме того, недавняя Володина склока с комендантшей давала о себе знать – до нее Юля и Валентина Михайловна хотя бы изображали какую-никакую приветливость, нет, скорее, осторожный нейтралитет в отношении друг друга.

– Работа у меня такая, всё знать. Вы все у меня в журнале в пофамильном списке числитесь, – комендантша похлопала дряблой ладонью по замусоленному толстому фолианту в серой картонной обложке. В этот момент хрипло заверещал телефон. Она, подняв трубку, раздраженно гавкнула «Кто это?», послушала ответ на том конце линии; брови ее поползли вверх. – Это тебя, Федотова.

– Слушаю! – Юля резко выхватила трубку из рук Валентины Михайловны. Это наверняка Володя!

– Юлия Петровна, доброй ночи. Юркаускас у аппарата.

Плечи Юли поникли.

– Да, слушаю вас, – повторила она севшим голосом.

– Эгх-м… Я человек прямой и не люблю ходить вокруг да около. Юлия Петровна, к сожалению, экипаж катера «Аист» позавчера не вернулся на базу. В его составе был Владимир Горбунов.

– Погиб? – почти беззвучно прошептала она.

– Нет-нет-нет, нет. На самом деле мы… Мы не знаем. Поисковики прочесали всю акваторию в том секторе, куда был направлен катер. Завтра приезжают водолазы, будут исследовать дно. Возможно, конечно, что «Аист» заблудился в тумане и его унесло далеко от предполагаемого места прибытия. Связи по рации нет – вероятно, она неисправна или сели аккумуляторы. Но сказать, что они погибли, я не могу, нет. Пока что – пропали без вести.

– Пропали без вести… – тихо повторила Юля, словно пробуя эти страшные слова на вкус.

– Юлия Петровна, я вас очень прошу – эта информация пока только для ваших ушей. Да, «Аист» пропал, но мы его найдем. Обязательно найдем, обещаю! Двое… Трое человек, отправившихся на задание, были моими… Были и остаются важными для меня людьми, и я лично приложу все усилия, чтобы их найти. Найти живыми! – Юркаускас внезапно остановился, словно почувствовал, что через его привычную толстую скорлупу-маску сурового вояки начал просачиваться живой человек, со своими эмоциями и переживаниями, – почувствовал и, похоже, испугался этого. Он остановился и, на секунду переведя дух, продолжил:

– Мы найдем их. Обо всех изменениях я постараюсь вам сообщать. Я или дежурный связист. Вы можете в любое время звонить сюда. Я распоряжусь, чтобы вам – в качестве исключения – передавали любую информацию, касающуюся лейтен… касающуюся Володи.

– Спасибо, Григорий Юрьевич.

– Доброй ночи. – Юля отняла трубку от лица и застыла; по лицу ее полились беззвучные слезы.

– Давай сюда телефон. – Комендантша выдернула трубку из ее рук. – Да ты не убивайся так, Федотова. Найдется твой лейтенант. Такие, как он, живучие. Уж я-то знаю. Ну, не реви, говорят тебе. Это вредно для ребенка. Иди-ка спать, утро вечера мудренее. Вот увидишь, вернется он – не сегодня, так завтра, – явится, как миленький. Все будет хорошо.

Юля ошарашенно смотрела на Валентину Михайловну. Этой холодной сентябрьской ночью она ждала слов утешения от кого угодно, только не от сварливой, вечно ворчащей старухи-комендантши.

– Ты иди в комнату, девонька. Если будут какие новости, али позвонит кто – я сообщу. Тебе сейчас выспаться надо. Иди-иди, кукушка.