Текст книги "Корабль теней"

* * *

– Товарищ Юркаускас! Если в ближайшие трое суток ваших бойцов не найдут, то мы вынуждены будем засекретить ситуацию, и тогда сюда нагрянет правительственная комиссия и комитетчики. Будет введено временное управление, а вас могут сместить с должности. Кто-то проговорился, что команда катера могла сбежать за границу или сдаться в плен судну, замеченному у вас в акватории. Оно, похоже, иностранное, – по свидетельствам штурмана борта 12—07, надписи на обнаруженном корабле были на незнакомом языке. Вы понимаете, чем это пахнет?

– Я все понимаю, Геннадий Андреевич. Но я ручаюсь – мои парни не дезертиры и не предатели. У них явно что-то случилось. Связь неожиданно прервалась, я перешел на запасную частоту и…

– Мы слышали этот рассказ, – перебил вице-адмирал, чуть махнув рукой, но не меняя выражения лица. – Никто не подвергает сомнению ваши показания, но также никто не может гарантировать полноту ваших знаний о своих подчиненных. Вот, например, вы знаете, что один из этих, гм, дезертиров (Григорий Юрьевич чуть скривился, но вовремя совладал с лицом), Виктор Малых, имеет в прошлом судимость? Между прочим, тяжкие телесные, это вам не простое хулиганство, не мелочь какая-то. А второй должен уже давно быть на пенсии, но почему-то каждый день приходит на работу. Вдруг он что-то замышляет? И эта темная история с механиком, упавшим со сходен, – ваш, товарищ Юркаускас, предшественник за это с Павловца погоны сорвал. А Владимир Горбунов? Из училища прислали характеристику, где числится, что он склонен решать конфликты кулаками. Эти моменты как-то не вяжутся с вашими уверениями в надежности команды.

– И все же я настаиваю, что…

– Да знаю, знаю, – Геннадий Андреевич устало вздохнул и, вынув платок, вытер пот с полного подбородка и висков. – «Мои ребята – самые верные сыны отчизны», как-то так? – он переглянулся с двумя мужчинами, приехавшими с ним на базу. – Опрос личного состава…

Тренькнул телефон. Григорий Юрьевич схватил трубку.

– Юркаускас!

– Это Тоня. Звонит Юлия Федотова.

– К-кто? – не сразу понял он, но Тоня уже переключила канал.

– Алло! Алло! – Голос Юли в наушнике прерывался, она, похоже, не владела собой. – Как там? Как… Есть новости? Их нашли? Нашли?

– Успокойтесь, Юлия Петровна, не паникуйте. Мы делаем все возможное.

– Но вы до сих пор их не нашли! Или нашли, и что-то скрываете? Они мертвы, да? Не врите мне!

– А ну-ка, отставить! – рявкнул Юркаускас в трубку. Затем, чуть помолчал, чтобы успокоиться. – Мы их ищем. И до последнего верим, что они живы. Я вам не вру и ничего не утаиваю.

– Нет, я вам не верю! – В голосе Юли послышались нотки истерики. – Не верю, не верю!

– Я занят! Будут новости – сообщу! – Григорий Юрьевич в сердцах хлопнул трубкой о рычаг. Вице-адмирал внимательно смотрел на него, как рассматривают диковинный, но неприятный взгляду экспонат в музее – вроде доисторического скорпиона.

– Разглашаете? – спокойно, с какой-то легкой полуусмешкой спросил он.

– Никак нет. Как вы могли слышать, ничего конкретного я не сказал. Общие слова.

– Кто это звонил?

– Жена Горбунова.

– Он не женат, – подал голос один из сопровождающих вице-адмирала мужчин и, приподняв очки, бросил осуждающий взгляд на Юркаускаса.

– Будущая жена, – поправился Григорий Юрьевич. – Они планировали расписаться на днях. Она беременна…

– Это неважно, – перебил Геннадий Андреевич, вновь вяло поведя рукой. – Вам следует поменьше распространяться о ситуации. Я повторюсь – если через три дня ваших моряков не найдут, вся информация о происшествии будет засекречена. Засекречена задним числом, товарищ Юркаускас! И то, что вы уже успели сказать, – вы и ваши подчиненные, – будет считаться разглашением.

Начбазы посмотрел на вице-адмирала и, чуть помолчав, вздохнул.

– Воля ваша.

– Григорий Юрьевич, – тон Геннадия Андреевича внезапно поменялся на отечески-елейный. – Я вам вот что скажу… Ну-ка, оставьте нас, – он махнул двум своим сопровождающим, и те молча вышли из переговорной, затворив за собой дверь. – Так вот. Бросьте вы это свое… заступничество. Перепишите рапорт – мол, двое матросов и один член обслуживающего персонала в нарушение правил употребляли спиртное на территории базы; будучи в состоянии алкогольного опьянения, вывели катер и уехали кататься, не справились с управлением и получили повреждение плавсредства, вследствие чего оно затонуло и увлекло в образовавшуюся воронку экипаж. Прошу, мол, признать произошедшее несчастным случаем, дежурного Москалюка подвергнуть взысканию за допущение распития спиртных напитков личным составом на секретном объекте в рабочее время и понизить в звании до… ну, скажем, старшины второй статьи. Зачем вам вся эта суета с поиском и разбором, зачем вам трибунал? Ну, мол, провели недельные поиски, следов не обнаружено, прошу признать погибшими вследствие преступной халатности – не взяли с собой спасжилеты. Перепишите. И будет меньше головной боли и вам, и вашим подчиненным, да и мне самому.

Юркаускас помолчал.

– Я так не могу. Это неправильно, несправедливо. Если есть шанс найти ребят – надо искать. И я уж точно не хочу их ни в чем обвинять, тем более так несправедливо и огульно. Я сам отправил их на поиски корабля, мне и нести за них ответственность.

Геннадий Андреевич порывисто вскочил. В сочетании с его грузной комплекцией это выглядело чуть комично.

– Ваша принципиальность, товарищ Юркаускас, всем нам обойдется! – и, не закончив фразы, вышел из переговорной, нервно хлопнув дверью. Григорий Юрьевич посмотрел ему вслед долгим задумчивым взглядом. «Напились и угнали катер»… Тоже мне, фантазер. Он вновь потер глаза. В висках ныло.

Задребезжал телефон.

– Юркаускас!

– Это Тоня. Водолазы из центра прибыли. Привезли глубоководное снаряжение. Ждут на пирсе.

– Хорошо, иду.

* * *

На пирсе царило непривычное оживление. Комиссия, несмотря на разногласия с Юркаускасом в оценке ситуации, все же выписала два дополнительных поисковых судна, которые уже в который раз прочесывали акваторию в районе предполагаемого местонахождения «Аиста» и неопознанного корабля. Туман давно рассеялся, но ни старинной посудины, ни катера найти так и не удалось. Команда водолазов, прибывшая на третий день, опустилась настолько глубоко, насколько смогла – безрезультатно. Григорий Юрьевич под свою ответственность выписал из Мурманска глубоководников с батискафом, и теперь они, отправившись в сектор Б-114, утюжили дно в поисках затонувшего «Аиста» и его экипажа. Связь с батискафом поддерживалась – водолазы докладывали, что среди старых обломков военного и довоенного периода ничего необычного, похожего на современный «Аист», не нашли.

Юркаускас, чуть подволакивая ноги, отошел к окну кабинета связи и постучал в стекло. Выглянула Тоня. На ее плечах лежал большой теплый платок – она укрывалась им, когда ночевала на базе.

– Тоня, как там сын Павловца? Его встретили?

– Встретили. Шумит. Настаивает, что должен находиться на базе, пока не найдут Ивана Петровича. Рвется в море.

– Давайте выпишем ему недельный пропуск. Пусть дежурит. Да и лишние руки не помешают.

– Хорошо, конечно. Я сообщу Карпенко. – Она чуть помолчала, не решаясь продолжить. – Знаете, Григорий Юрьевич…

– Да?

– Они с отцом в последнее время не очень ладили.

– Кто с кем? – не понял Юркаускас. Усталость буквально влила его с ног. Он оперся спиной о стену у окна кабинета связи и прикрыл глаза.

– Ну, Сергей с Иваном Петровичем. Мичман жаловался, что сын не хочет с ним общаться после смерти матери.

– Но он же приехал сюда…

– То-то и оно. Говорит, почувствовал что-то неладное, как наваждение… Начал звонить отцу домой, а тот не отвечал. Ну, Сергей взял в институте неотгулянный отпуск и рванул сюда. Из Куйбышева. Он там работает. – Тоня говорила с Юркаускасом, словно с ребенком.

– А где он будет жить?

– Ключи от родительского дома, говорит, у него есть. Запасные.

– Хорошо.

– Вот знаете, Григорий Юрьевич… Я сначала думала, что Сергей его не любит. У него ведь уже своя семья – там, в Куйбышеве, – молодая жена на последнем месяце беременности, вот-вот родит. И он, представляете, бросает все, приезжает сюда, на север, за две тысячи километров…

– Две шестьсот, – чуть слышно поправил Юркаускас.

– …чтобы выяснить, что случилось и увидеться с отцом. Он мне рассказывал, как Иван Петрович его в детстве в сад водил. Как учил пилить, строгать. И знаете, все это с такой любовью, с такой нежностью! Улыбался, когда вспоминал. Неправ был мичман! Вот найдется – так ему и скажу.

– Найдется… Тоня, будь добра, соедини меня с Юлией… эммм… Федотовой.

– Сейчас, постараюсь.

Григорий Юрьевич потер виски. Головная боль усиливалась, а бутылочка с таблетками уже давно опустела. В окно вновь выглянула Тоня и протянула телефонную трубку.

– Юлия Петровна? Это Юркаускас. Как вы?

– Нормально, – холодно ответила Юля, помолчав. В трубке был слышен отдаленный звон тарелок и вилок – единственный телефон в столовой, где работала Федотова, находился на стене напротив помывочной.

– Я прошу прощения за мою недавнюю грубость. Я не хотел вас расстраивать. У нас тут совершенно сумасшедший аврал. Все ищут пропавших ребят. И они обязательно найдутся. Я вам обещаю.

– Вы обещаете уже неделю, – без эмоций произнесла Юля.

– Я знаю. И поиск не прерывается ни на минуту. Я делаю все, что могу. Они найдутся.

Глава 13
Сестра. Дезертир пропал

Каникулы! Наверное, это слово – одно из самых счастливых для каждого школьника почти в любом краю Земли и уж точно – на просторах Союза. Вовка вскочил с постели и, как был, в длинноватой белой майке и синих динамовских трусах, метнулся на балкон. Несмотря на раннее, очень раннее утро, солнце уже шпарило что есть силы, слепило глаза. Вовка проморгался и высунулся за железобетонные перила. Там, внизу, во дворе, уже собиралась шпана: на сегодняшний день была запланирована серьезная футбольная баталия, и пропустить ее – огромный позор: как минимум до конца этого лета будешь ходить в сикушниках и аутсайдерах.

Кроме того, по слухам, Машка Попкова опять приехала на лето к своей бабушке, а значит, он, Вовка Горбунов, вновь должен быть безукоризнен.

Машку он заприметил в прошлом году. Невысокая, курносая, спокойная девочка тогда чем-то покорила его десятилетнее сердце – не то чтобы любовь до гроба, но уж точно – уважение. Уважение и охрана. Так уж повелось, что местные пацаны показывали свое внимание к представительницам прекрасного пола совсем уж неандертальским образом – то за косичку дернут, то одежду порвут или кузнечика в волосы подкинут. Вовка смотрел на такие проявления симпатии свысока – не ему, рыцарю без страха и упрека, так унижаться, это удел троглодитов. Поэтому с первого появления маленькой девочки в их дворе он взялся ее опекать. А сегодня, во время эпохального футбольного матча, она наверняка, как и всегда, будет наблюдать за игрой со своего не такого уж и высокого третьего этажа, в компании довольно добродушной, хоть и наигранно суровой бабушки, и кто знает, может, опять вынесет один из тех вкусных пирогов, чей запах так соблазнительно щекочет ноздри всех соседей по нескольку раз на неделе.

Вовка с хрустом потянулся и от души, с мявом, зевнул. День начинается отлично, подумал он, возвращаясь обратно в квартиру. С тех пор, как Горбуновы переехали сюда из своего старого деревянного барака, а было это почти три года назад, Вовка успел завоевать авторитет у местной шпаны и сколотить собственную банду. Нет, разбоем они не занимались, если не считать набегов на палисадники со вкусными ранетками. Наоборот – договорившись с комсомольской ячейкой родной 23-й школы, Вовка и его друзья заделались тимуровцами – помогали ветеранам по хозяйству, посещали подшефный детский сад, где разбили небольшую клумбу с ирисами и настурциями, а когда позволяло время, занимались математикой и чтением с ребятишками многодетной и довольно разбитной тетки Любы из соседнего двора.

Родители, похоже, уже умотали на работу. Вовка вышел в большой зал, где, уткнувшись в раскраску, сидела его младшая сестра Лида. Она отставила костыли в сторону и, забравшись на диван, свернулась там в странной, но, по-видимому, удобной ей позе.

– Привет, Лидок! Давно проснулась?

– Недавно, – ответила сестра, отрываясь от раскраски.

– Тебе, наверное, неудобно так рисовать. Давай толстую книжку принесу. Подложишь ее – дело лучше пойдет.

– Давай, – согласилась Лида, подняв огромные глаза на брата.

Вовка пулей метнулся в детскую и притащил «Атлас динозавров Юрского периода» – огромный, тяжелый фолиант, который в прошлом году ему вручили за победу на школьной олимпиаде по биологии. Пристроив «Атлас» на странно скрюченных коленках сестры, он похлопал ее по спине: рисуй, мол, а сам взялся натягивать шорты и футболку.

– Волька, а у меня для тебя подарочек есть, – сказала вдруг Лида, плохо выговаривая «р», отчего у нее получилось «подавачек».

– Ну давай, гони свой подарочек, – согласился Володя, борясь с непослушной гэдээровской футболкой с отчаянно узким горлом.

Послышались какие-то звуки, скрипы. Наконец футболка была побеждена, и он уставился на сестру.

На ее ладони лежало маленькое проволочное колечко.

– Это тебе, – смущаясь, сказала Лида. Она улыбалась, на ее щеках проступили ямочки.

– Эй, ты что, взяла цветную проволоку, которую я отложил для велосипеда? – удивился Вовка. Почти все пацаны во дворе обматывали спицы колес своих великов такой проволокой, вырезанной из обнаруженного на соседней стройке телефонного кабеля и ставшей большой ценностью в глазах шпаны.

– Ну, я взяла совсем немножко, – ответила Лида.

Колечко оказалось довольно красивым. Судя по всему, сестра воспользовалась одной из вязальных схем, что во множестве публиковались в «Мурзилке» или «Колобке». Володя попытался натянуть колечко на указательный, затем на средний палец, но оно оказалось совсем маленьким.

– Ну вот, – расстроилась Лида, – не впору. Надо было побольше сделать.

– Ничего страшного, Лидок. Ну-как, попробую надеть на мизинец. Оп-ля! Смотри, как влитое! Ни у кого кольца на мизинце нет, а у меня вот будет. – Колечко заметно сдавливало фалангу и мешалось на пальце, но Вовка не хотел расстраивать больную сестру.

– Вы сегодня в фубол играть будете? – осведомилась Лида, снова возвращаясь к раскраске.

– Футбол, – поправил Вовка, – да, в полдень. Выходи на балкон. Посмотришь игру.

– Наверное, – неопределенно ответила сестра. Вовка натянул сандалии, накинул на шею веревочку с ключом от дверного замка и выскочил из квартиры.

…Схватка оказалась жесточайшей. Команды бились не на жизнь, а на смерть, и судья матча, Серенька Босых, обливаясь потом, без устали носился за мячом, глотая пыль. Время от времени Вовка, откинув с лица мокрые патлы, поглядывал на свою пятиэтажку: на третьем этаже вот-вот должна была появиться темноволосая макушка Машки Попковой, а двумя этажами выше, на пятом, радостно зеленела Лидина летняя панамка. Рядом с ней торчали две черно-желтые ручки костылей – с ними сестра почти никогда не расставалась, потому что из-за болезни не могла ходить самостоятельно, – ноги ее, скрюченные с самого рождения, так и не распрямились. Мама говорила, что эта страшная хворь, которая прячется под сокращением «Д.Ц.П.», неизлечима, и Лида вынуждена будет всю жизнь ходить с костылями или того хуже – на инвалидной коляске. Вовка не считал, что коляска хуже: ему казалось, что передвигаться на собственном транспортном средстве – это очень зыко, но однажды, высказав эту без сомнения гениальную мысль вслух, он наткнулся на осуждающее молчание и строгие взгляды родителей, и с тех пор держал при себе, не отказавшись, однако, от нее.

Лида с интересом следила за матчем. Накануне Вовка, как мог, объяснил ей правила игры. Время от времени сестра приветственно махала ему рукой, и он, найдя секунду-другую, маячил ей в ответ.

Мимо просвистел мяч, а за ним со всех ног промчался Колька Нос, выкрикнув на бегу «Горбун, что зеваешь?! Веди давай!» Вовка подхватился, и, выбив у Носа мяч, погнал к воротам противника, где, расшеперившись насколько мог, стоял толстый, но проворный Боб – Боря Векштейн. Мимо такого бутуза мяч не пролетит, с беспокойством подумал Вовка, огибая стоящего как каланча полузащитника соперников, которого даже не помнил, как зовут, – верзилу с соседнего двора. Нос прикрывал Вовку с тыла. Обманный пас налево, Боб повелся и метнулся к левой стойке ворот, а Вовка, лихо крутнув мяч, точным ударом отправил его в правый угол.

Вовкина команда взревела: «Ура-а! Го-ол!». Серенька свистнул в два пальца, призывая остановить игру, метнулся к горке, где на фанерном боку было накарябано «Викинги – Скальды 0:0», и, достав из кармана розовый девчачий мелок, споро переправил второй «ноль» на «единицу». Вовка, воспользовавшись случаем, бросил взгляд на балкон третьего этажа – Машки все еще не было. Поднял глаза выше и обнаружил, что зеленая панамка тоже куда-то пропала. «На кухню небось ушла», – решил он и вдруг заметил, что Лидины костыли все еще стоят на балконе. Странно, ведь она и шагу никуда не ступит без костылей, с тревогой подумал он.

Мимо пробегал Серенька, прячущий мелок в нагрудный карман. Вовка ухватил его за рукав:

– Серый, объяви перерыв пять минут. Мне надо проверить сестру.

– Пять минут, не больше, одна нога здесь, другая там! – пропыхтел тот.

Вовка, едва удерживая дыхание, метнулся домой. В несколько секунд преодолев девять лестничных пролетов, он ворвался в квартиру. Лиды нигде не было. Вовка кинулся на балкон.

Лида лежала на бетонном полу, прикрытом несколькими серыми картонками, и странно извивалась, глаза ее закатились, а тело дергалось, словно через него пропускали электроток. «Вот ведь засада, опять приступ!» – перепугался Вовка, пытаясь открыть балконную дверь, но та не поддавалась, – корчащаяся на полу Лида столкнула один из костылей и он упал так неудачно, что стал враспор между дверью и наружной перегородкой балкона. Вовка в панике заметался по комнате: что же делать? Ему не пришло в голову открыть окно. Крикнув в стекло «Лидок, я сейчас!», он рванул к соседу, пожилому, одинокому дяде Коле, бывшему учителю алгебры, который жил в квартире справа, и его балкон граничил с горбуновским.

Вовка забарабанил что есть силы в соседскую дверь. Дядя Коля, заспанный, в длинных семейниках, из которых торчали бледные худые ноги, не успел даже слова сказать.

– Дя Коля, надо на балкон! У Лидки приступ!

И, оттолкнув оторопевшего соседа, Вовка кинулся в квартиру. В один прыжок переметнувшись с дяди Колиного балкона на свой, он отпихнул несчастный костыль, блокировавший выход, подхватил все еще дергавшуюся Лиду и перенес ее в зал, на диван. У сестры изо рта шла странная серая пена, глаза ее была закачены и белки болезненно синели меж полуприкрытых век, на темени кровавилась рана.

Тем временем дядя Коля уже вызвонил «ноль-три», а теперь набирал телефон Вовкиных родителей. Наказав Володе придерживать голову сестры, он пошлепал вниз встречать «скорую помощь».

Вечером в доме Горбуновых собрались все родственники, даже те, кого Вовка никогда в жизни не видел. «Скорая» повезла Лиду в городскую детскую клиническую больницу, но спасти не успела – Лида умерла прямо в машине.

Последующие несколько дней Вовка едва помнил. Все было словно в тумане. За все его почти двенадцать прожитых лет он ни разу не встречался со смертью так близко, и он не хотел, не мог, не позволял себе поверить, что Лиды больше нет, – казалось, она вот-вот выйдет из детской в зал, развернет «Винни Пуха» или очередную раскраску и, странно скрючив тощие ноги, примется орудовать карандашами, прикусив кончик языка. Вот ее два костыля, вот музыкальная шкатулка на батарейках, играющая мелодию из мультика про мышонка – «Какой чудесный день, какой чудесный пень», вот любимая фаянсовая тарелка со львенком и черепахой… А самой Лиды нет.

Началась осень. Машка Попкова уехала в свои Апатиты, а Вовка вновь с головой погрузился в учебу. Начальная школа, где все уроки, кроме физры и пения, вел один и тот же педагог, закончилась, и потянулись сложные будни пятиклассника – надо было мотаться из кабинета в кабинет, не забывая ни чернильницы, ни тетрадей, ни имен учителей, которых внезапно оказалось почти столько же, сколько предметов. По вечерам Вовка приходил измученный и почти сразу падал спать.

Как-то ненастной октябрьской ночью он внезапно проснулся и даже нисколько не удивился, увидев в плетеном кресле около своей кровати Лиду, сидящую в привычной ей позе – скрючившись, поджав под себя ноги. Казалось, так было всегда – вот сестра, вот он, Вовка, и они ведут разговоры обо всем, как обычно, – о Лидиных маленьких заботах и о его заботах посерьезнее.

– Знаешь, Лидок. А ведь ты не досмотрела тот матч.

– Прости, Волька. Вы победили?

– Нет, мы проиграли. Я ушел с поля, и парни бились без меня. Нос, то есть Колька Носов из соседнего подъезда, хотел меня опозорить – дезертир, говорит, смылся в самый ответственный момент.

– А кто такой дезертир? – спросила Лида. У нее по-прежнему не получалось выговаривать «р».

– Дезертир? Ну, это такой человек, который… М-м-м… Который всегда сбегает. – Вовка сам не знал значения этого слова, но терять высокий статус умного старшего брата перед Лидой не хотелось.

– А мое колечко ты не потерял?

– Не потерял. Оно в кармане. Я его снял, чтобы не выронить во время матча, – ответил Вовка. – Лидок, ты теперь всегда будешь по ночам ко мне приходить?

– Если ты захочешь, – просто ответила Лида и чуть улыбнулась; на ее щеках вновь показались такие знакомые ямочки.

За дверью, затаив дыхание, стояли полуголые родители Вовки. Они услышали разговор, вернее, монолог из детской, и теперь вопросительно глядели друг на друга. Что происходит? Сын разговаривает с мертвой сестрой? Отец чуть приоткрыл дверь, стараясь не скрипеть петлями. Вовка сидел на краю кровати и беседовал с пустым плетеным креслом.

– Вы знаете, Семен Лаврентьевич, Надежда Федоровна, такие случаи отнюдь не редкость, – Роза Львовна, школьный психолог, отложила серую картонную папку и, ободряюще улыбаясь, развела пухлые руки в стороны, как бы показывая, что ситуация как на ладони. – Дети по-разному прорабатывают травматичный опыт и нередко заводят себе воображаемых друзей именно после какой-то серьезной психической встряски, какой может стать смерть близкого человека – родственника или друга.

– Но ведь этот воображаемый друг – его сестра, – возразила мама Вовки. – Реальный человек, который умер, и со стороны это выглядит так, словно он разговаривает с призраком.

– А он говорит с ней об ее смерти? Уточняет какие-либо детали? Или, может быть, наоборот, общается с ней так, словно бы она никогда не умирала, а до сих пор жива и здорова?

– Второй вариант, – одновременно ответили родители. Роза Львовна вновь улыбнулась ярко накрашенными полными губами:

– Ну вот, видите? Он отгородился от этой травмы, от потери сестры, и таким образом его разум борется с потрясением, полученным когда-то.

– А это пройдет? Это не опасно? – с надеждой уточнила мать.

– Чаще всего нет, не опасно. И в конце концов у всех проходит, рано или поздно. Заработает в полную силу пубертат, и вашему Володе будет не до сестры, его начнут увлекать другие девочки. Живые, – Роза Львовна чуть хихикнула и сложила пухлые руки на обширной груди. – Потерпите год, может, два-три.

Родители вышли из кабинета психолога. Рядом, на лавке, понуро сидел Вовка. На его коленях лежала разломленная посередине «История» за пятый класс.

– О чем вы говорили? – спросил он, подняв глаза.

– Да так, обо всем, – уклончиво ответил отец. Они не рассказали Вовке, что знают о его ночных разговорах с воображаемой сестрой, и он был уверен, что эта тайна так и останется его личной тайной. Но дверь в кабинет психолога была тонкой, и почти весь разговор Вовка, конечно же, слышал.

Вечером во дворе он столкнулся с дядей Колей. В руках пожилого соседа была бледно-зеленая плетеная авоська, в которой весело звенели две бутылки кефира и проглядывали полоски на румяной спине нарезного батона. Первые снежинки падали на плечи темно-синего дяди-Колиного драпового пальто и тотчас таяли, серебрясь каплями в оранжевом свете ртутного фонаря, освещающего площадку у подъезда.

– Дядя Коля, а можно вам вопрос задать? – неожиданно для самого себя выпалил Вовка.

– Отчего же не задать, ежели вопрос хороший? – удивился тот. – Давай, спрашивай. – И присел на лавку около пожухлой клумбы.

– Что такое воображаемый друг?

– М-м… Это интересная штука. Понимаешь, иногда нам очень не хватает человека, который бы нас безоговорочно понимал и принимал такими, какие мы есть на самом деле. Ведь большинство людей хотят видеть в нас тех, кто был бы им приятен или удобен, или даже выгоден. И если у человека нет такого безусловного, бескорыстного друга, он вполне может его себе выдумать.

– Но ведь выдуманный друг – это просто фантазия? – удивился Вовка.

– И да, и нет. Знаешь, многие писатели верят, что, когда ты долго и тщательно продумываешь образ, скажем, главного героя или какого-то другого персонажа, в конце концов этот герой начинает жить своей собственной жизнью. То есть, это, конечно же, происходит у тебя в голове, но там живет еще одно сознание – сознание того, кого ты сам себе создал. Этот самосозданный герой зачастую и становится таким вот выдуманным другом.

– А если выдуманный друг на самом деле настоящий? Только… Как бы это сказать… Ну, он умер, но для тебя он все еще жив. – Вовка заметно смутился.

Дядя Коля задумался. Он, конечно, прекрасно понял, кого имел в виду соседский сын, и сейчас старался подобрать правильные слова.

– Та-ак, – протянул он через несколько долгих и томительных секунд. – Ты должен знать, Вовка: те, кто ушли от нас, на самом деле нас не покидают. Они остаются жить с нами – здесь и здесь, – он поднес правую руку сначала к голове, а потом к сердцу. – И мы, если захотим, всегда сможем поделиться с ними своими радостями и горестями, и будем услышаны и поняты. Понимаешь, о чем я говорю? – Володя кивнул. – Те, кого мы любили при жизни, будут любимы нами и после смерти, и по-прежнему будут в ответ дарить свою любовь.

– А если, – чуть слышно прошептал Вовка, – А если и на нас самих частично лежит вина за их смерть?

– О-о-о… – Дядя Коля вновь крепко задумался. Он предполагал, что Вовка в какой-то момент начнет винить себя в смерти сестры, но сама мысль о том, что это может стать для него идеей фикс, казалась до одури пугающей. Мало ли куда способно завести нереализованное, непроработанное чувство вины у подростка, с его гиперэмоциональностью и восприимчивостью. Дядя Коля набрал побольше воздуха в грудь и не торопясь, тщательно взвешивая слова, сказал:

– Знаешь, Володька… Я дошел почти до самого Берлина, хоть и был всего лишь полковым поваром. Но и мне довелось пострелять. Я не знаю, попал ли я в кого-то, убил ли кого-то, и сколько их, таких убитых, было. Но понял одно. И ты это тоже должен понять и раз навсегда запомнить. Да, те, кого мы любим, продолжают дарить нам любовь даже после своей смерти. А те, кого мы убили, становятся голосом нашей совести.