Текст книги "Корабль теней"

Глава 8
Здравствуй, мама. Позорное бегство

В полутемной холодной прачечной курского дома-интерната №3 было шумно, пахло хлоркой, влагой и грибком. Гудели моторами и чавкали лопастями активаторов восемь больших цилиндрических стиральных машин, где перекручивались трусы, майки и рубашки детдомовцев – завтра четверг, день перемены белого. Несколько ребятишек с охапками мокрой одежды сновали между столами и ящиками. Воспитанник пятой группы Витя Малых, спрятавшись в темноте дышащего зябкой сыростью угла с кривоногой табуреткой и старым довоенным столом, достал из кармана огрызок химического карандаша, послюнявил коряво заточенный грифель и, разложив на столе помятый линованный тетрадный лист, принялся выводить неровные буквы.

«Здравствуй, мама!

Я пишу тебе уже третье писмо. На два прошлых писма ты мне так и не ответила. Дошли ли они до тебя? Мне живеться нормально. Только старшие парни иногда меня бют за то что у меня один глаз стекляный. Они отнемают его и пере кидают другдругу а мне при ходиться ловить.

Кормят нас тут хорошо но мало. На завтрак были макороны и компот, а в обед суп из капусты и запекантка.

Мама мне без тебя очен плохо. Мне все ребята говорят что тебя нет. Но я знаю что ты на самом деле есть и может быть ищеш меня. Если ты меня не найдеш я вырасту и сам поеду тебя искать. Только на пиши мне где ты живеш.

Я сегодня работаю в прачечьной. У нас тут четыре челавека и один воспитатель. Мы стираем одежду а потом сушым ее на веревки во дворе. Я много умею. Умею ремонтирывать электро разетки и менять лампочки. Калоть дрова и топить печьку. Еще меня завхоз Степан Прохарович научил чистить керасиновый примус. Он на нем греет чай. Когда ты меня найдеш я буду много работать что бы нам жилось хорошо».

– Витька, ты що тут заховался, як мышь в норе? – Сзади неслышно подошла Дашка Горелова – веснушчатая, голенастая, очень худая девочка в застиранном серовато-бежевом переднике и голубом платье до колен. Она держала в руках огромные деревянные щипцы на пружине и стиральную доску с металлической гребенкой.

– Я… Ничего. – Витя смутился и повернулся к ней лицом, закрывая спиной стол с тетрадным листком. На его нижней губе синел след химического карандаша.

– Ты що-то рисуешь? Покажи! – требовательно заявила Дашка.

– Не покажу. Чего пристала? – набычился Витек.

– Ну покажи-и! Обещаю, що не буду смеяться.

– Ну ага, щас. Вот возьмешь листок и убежишь всем показывать.

– Не убегу. Дай побачить. Ну Витенька… – Дашка, вытянув тощую шею, попыталась заглянуть через Витькино плечо.

– Ладно, держи. – Витек, все так же хмуро глядя в пол, протянул ей исписанный листок. «Ну, сейчас начнет читать, обсмеет меня и всем разболтает», – мелькнула испуганная мысль в его белобрысой голове. Загремели щипцы и стиральная доска, брошенные на пол.

Даша, наклонив голову вправо и слегка прикусив губу, медленно, по слогам, вчитывалась в Витькины каракули. Ее рыжеватые волосы, обстриженные под горшок, открывали высокие скулы, подчеркивающие две ямочки на щеках. Нет, она вовсе не смеялась, – ее лицо было серьезным и сосредоточенным. Витек украдкой поглядывал на нее, боясь проронить хоть слово. Даша была на год старше и заметно выше его самого.

– Тут треба кое-що поправить. Ты неправильно написал. – Она приблизилась к нему, встала рядом и развернула листок так, чтобы можно было видеть написанное. – Ось тут, – тонкий палец с обкусанным узким ногтем указал на нужную строку, – слитно пишется, а тут, – палец перенесся в другой угол листка, – треба мьякий знак поставить.

– Спасибо, – чуть слышно прогудел Витек.

– А адрес ты знаешь?

– Какой адрес?

– Ну, мамы своей.

– Не-а. Степан Прохорович сказал, что знает, куда отправлять. – В голосе Витька промелькнула нотка уважения.

– Це добре. – Дашка вздохнула и присела на табурет. – А у меня нема мамки, – добавила она, чуть помолчав.

– У всех они есть. Как же ты тогда на свет появилась?

– Ну, когда-то вона була, конечно…

– Умерла?

– Кажуть, так. У меня е двоюродный брат, вин иноди приезжает, в Новий рик и летом. Вин казав, що мамку бандиты вбили.

Витек помолчал.

– Ось мама твоя получит письмо, и що? Ты думаешь, вона приеде и тебе забере?

– Конечно! – тоном, не терпящим возражений, ответил он.

– Може… Може, вона и мене тогда зараз того… Возьме? – Даша подняла карие глаза на Витька. Ее передник песочного цвета, застиранный и явно маломерный, уже заметно топорщился на груди. Витек поспешно отвел от него глаза. – Ты напиши ей, добре?

– Н-не сейчас, – неохотно отозвался он. – Вот получу от нее ответ, и напишу про тебя. А то, гляди-ка, тоже мне радость, – сначала ни одного ребенка, а теперь – опа! – целых два.

– Ну напиши. Ну… пожалуйста. А я тебе за це поцелую. Правда-правда. – Дашка слегка улыбнулась, и чуть ниже уголков ее губ появились две маленькие ямочки.

– Потом поцелуешь, – Витек торопливо отстранился, забирая листок.

Дашка ничего не ответила.

– Эй, голубки, опять филоним? – За спиной Витька выросла грузная, могучая фигура Октябрины Михайловны, педагога физвоспитания. – Горелова, почему стиральная доска в грязи валяется? Горе луковое! Давайте сюда… – Она с кряхтением наклонилась, поднимая доску и щипцы с пола; Даша спряталась за спину Витька, он чувствовал на левом плече тепло ее руки.

…Пятью часами позже, вечером, когда постиранное белье, уже развешанное на веревках, подпертых длинными деревянными жердями, вяло трепыхалось на холодном февральском ветру, Витек спорым шагом пробежал через двор в сторону хозблока и, остановившись у тяжелой дубовой двери, негромко постучал. Услышав ворчливое «входите», он открыл дверь. Из-за нее пахнуло теплом и бражкой.

– Добрый вечер, Степан Прохорович.

– А-а, это ты. Ну, проходи, малой. – Завхоз приветственно пошевелил седыми, прокуренными усами и махнул волосатой рукой в сторону круглого колченогого стола с приставленными к нему двумя деревянными стульями. – Чего скажешь?

– Я это… Письмо написал.

– Опять? Вот неугомонный, Ильф и Петров. Писать бы тебе только…

– А это… Может, на прошлые письма пришел ответ?

– Пока нет. Но ничего, дождемся. Я вон с фронта писал, так моей Уляшке письма только через месяц доходили. Я вот, напримерно, ее с Днем рождения поздравляю, а он у нее двадцатого ноября, дак она только под Новый год… Ну да ладно, – Степан Прохорович, пряча глаза, отвернулся к засаленному буфету с примусом, чайником и тремя эмалированными кружками. – Чай будешь? С рафинадом. Вприкуску.

– А можно сахар взять с собой? Я сейчас не хочу, а потом, наверное, захочу.

– Бери. На курево, небось, выменять хочешь? – Завхоз из-за плеча лукаво прищурился.

– Не-е-ет…

– «Не-е-ет», – передразнил Степан Прохорович. – Бери, голытьба. Бог знает, когда еще сладкого доведется погрызть.

Витек засунул два куска сахара в карман серой тужурки и взял протянутую завхозом горячую эмалированную кружку с черным сколом на ободке. Рафинад еще пригодится – Дашке будет приятно получить подарок.

«…У меня здесь почти нет друзей. Есть не сколько пацанов. Мы вместе делаем разные дела, убераем двор или колим дрова. И есть девочка Даша у которой нет мамы. Она гворит ее убили бандиты. Даша добрая хотя иногда вредная. Она мне помогает с учобой и математикой. Когда я выросту я женюсь наней и у нас будет трое детей. Я их ни когда не брошу.

Очень жду ответа на писмо.

Твой сын Витя»

Совсем стемнело. Во дворе приглушенно прозвенела рында – три удара железнодорожным костылем по подвешенному на веревке обрезку старого стального баллона из-под углекислоты – отбой, все по постелям. Степан Прохорович подергал дверь, чтобы убедиться, что она надежно заперта, – старшие воспитанники порой пробирались к нему в каморку и тащили все, до чего могли дотянуться. Он грузно присел за колченогий стол, взял дочитанное письмо, сложил его вчетверо и убрал в зеленую картонную коробку из-под грильяжа. Своих детей у них с Ульяной так и не народилось – после войны жена, надорвавшаяся на гильзопатронном заводе, тяжело болела, и зимней ночью сорок шестого, не по-курски морозной, тихонько ушла. Надо бы запросить у отдела актов гражданского состояния справку о том, как звали ту халду, которая бросила пацаненка в роддоме и сбежала. Только вот кто ему ее выдаст, эту справку, – ему, совершенно постороннему человеку… Завхоз вздохнул, открыл скрипучую створку буфета и вынул бутылку с мутноватой, чуть маслянистой жидкостью, заткнутую деревянным чопиком. Предстояла еще одна бессонная ночь.

* * *

Витек попытался открыть глаза. Ресницы склеились, словно накануне он очень долго спал. Ледяной пол холодил саднящий бок. Голова болела, вернее, ныла, как бывает после скверной самогонки. «Где это я?» – спутанное сознание не сразу вернуло в память события прошедшей ночи. Проклятый корабль… Витек вздрогнул и резко сел на полу.

Вокруг была кромешная тьма, хоть глаза выколи, – на мгновение ему показалось, что он полностью ослеп. Через несколько секунд глаза уловили какой-то белесоватый отблеск наверху. Заря? Да, он в трюме старой посудины, а через щель неплотно прикрытой двери пробивается первый утренний луч.

Минуточку, а как он сюда попал? Последнее, что помнил Витек, – визжащий аккорд трех голосов, голосов тех призрачных фигур, которые метнулись прямо на него и его товарищей. Но ведь это было наверху, в рубке. Зрению не за что было зацепиться, поэтому слух его обострился до предела, но было тихо, – ни бормочущих голосов, ни грохота ненастья за бортом, лишь только тихие, шепчущие шлепки волн о металл наружной обшивки судна.

Слева послышался какой-то звук – то ли всхлип, то ли хлопок. Витек резко обернулся. Дьявол, ни зги не видно.

– Э-эй… – Голос мичмана был слабым, но словно секира резанул по ушам. – Есть кто?

– Что за хрень?! Петрович, это ты? Ты там живой?

– Вроде да. Только все тело ноет… Как в кабацкой драке потрепало. И нихрена не видно.

– Так фонари-то нам на что? – резкий голос Горбунова вновь заставил всех вздрогнуть. Затем тьму прорезал яркий луч Володиной «Зари». Он обшарил пол и стены помещения – действительно, все трое вновь находились в холле трюма старого корабля. Желтое пятно скользило по оборванным проводам, разбитым плафонам освещения, искореженным обломкам стульев… Ночью электричество работало, стулья были целы, как и лампы в светильниках. Может, это была какая-то галлюцинация?

– Парни, вы в норме? – Иван Петрович, кряхтя, поднялся на ноги.

– Да какая это, к черту, норма?! – Витек тоже вскочил и заметался по трюму, словно загнанный хорек. – Надо валить отсюда! Нахрен эту посудину, нахрен этот сраный морфлот!.. Твою ж мать! Еще и катер исчез! – внезапно вспомнил он.

– Малых! Прекратить истерику!

– Женой своей покомандуй, мичман! А я домой хочу! На берег! – взвизгнул Витек, но все же чуть умерил пыл.

– Так что же с нами случилось? Что это были за голоса? И кто были эти трое, в рубке? – Володя скреб пальцами подбородок.

– Слушай, Вовк… А может, это были мы сами? – Иван Петрович задумчиво уставился на овальное желтое пятно света от Володиного фонаря на облупленной стене напротив.

– В смысле «мы»? Мы – вот они, целы и невредимы, и мы все втроем там были с этими… призраками.

– Да нет, я не о том. Они – это как бы мы, но… Не знаю, как сказать. Может, из прошлого? Или из будущего? Или вообще откуда-то… Из зазеркалья.

– При чем тут зазеркалье?!

– Ну… Ты слышал что-нибудь о параллельных вселенных? – Мичман внезапно вспомнил ту статью в «Науке и жизни».

– Что-то такое помню. По телеку. В «Очевидном-невероятном» было, кажется.

– Ну да, да, да. Может, эти трое – это мы сами из параллельного мира?

– Да ну-у… Это какие-то бедуины, скорее. Они одеты не как мы и вообще на нас не похожи.

– Тогда почему их трое, как и нас? Может, мы там, у них, так и одеваемся…

– Хватит бред молоть, мичман! – вклинился Витек. – Надо валить отсюда! С меня хватит всей этой вашей мистики-ерундистики… Я жрать хочу! Где катер? Хорош сидеть в брюхе этой лайбы, надо что-то делать, что-то решать!

– Ты прав, Витек, – неожиданно спокойно сказал Иван Петрович. – Пойдем наверх. Рассвело уже.

Заскрипела дверь трюма, и троица вышла на палубу. Занималась заря, но туман так и не рассеялся, медный солнечный свет пробивался сквозь него, делая похожим на столовский кисель. Ненастье, бушевавшее ночью, стихло, ветер и дождь прекратились, оставив на голой железной палубе лужи воды, какие-то обрывки мусора – то ли водоросли, то ли листья. Тянуло кислым бризом.

– Вокруг никого. Поднимемся-ка в рубку, – предложил Горбунов. – Надеюсь, что там уже нет этих… Что там тоже никого нет.

Они выбрались на верхнюю палубу. Прямо посреди нее стоял алюминиевый таз, полный воды. Мичман точно помнил, что вчера ночью, когда они под проливным дождем спешили в рубку, таз был перевернут и валялся у лееров. Иван Петрович на секунду остановился у таза, сунул палец в ледяную воду и попробовал ее на вкус – пресная.

– Опа-на… – донесся голос Володи от входа в рубку. Мичман поспешил к нему.

В рубке вновь был разгром. Панель, как и вчера днем, была расколота, рации разбиты, а шкафы, в которых ночью лежали папки, судовые роли и коробки с документами, вновь оказались пусты.

– Черт возьми, ну не могло же нам все это ночью привидеться! Не могло! Всем троим!

– Мне Прохоренко рассказывал, – задумчиво протянул мичман. – У них на траулере был случай. Команда внезапно начала сходить с ума, корчи на них напали, миражи всякие мерещиться начали. Причем, совершенно без повода, ни с того, ни с сего. У многих были одинаковые видения. Капитан дал радиограмму – SOS, личный состав поголовно сбрендил, мол, выручайте, и стал на яшку. Их запеленговали, отправили спасгруппу, всех эвакуировали. И галлюцинации у матросов мгновенно исчезли. Ну, команда, ясное дело, говорит, корабль проклят. Пока человек на борту – его черти преследуют. Яшку вытравили, эту лайбу отбуксировали в доки, все проверили – все в норме, все в ажуре, никаких миражей ни у кого из комиссии не появилось. Начали уже думать, что место, где корабль остановился, какое-то проклятое. Навроде бермудского треугольника. Потом начали проверять камбуз, запасы провизии. А они попорчены. Грибок какой-то завелся в крупе, сказали, и вызывал всю это свистопляску – судороги да видения…

– Может, мы тоже спорыньи наглотались? – хмыкнул Володя. Он отрешенно рассматривал обломки железного стула, подпихивая их носком форменного ботинка.

– Да ведь мы ничего не ели со вчерашнего обеда, – внезапно вспомнил мичман.

– Вот с голодухи и видится всякое, – поддакнул Горбунов.

– Не-е, байки это. С голодухи видений не бывает.

– Да брось. Проверял, что ли?

– Всякое бывало, – неопределенно ответил Иван Петрович.

Первый класс сельской школы в поволжском поселке Михайловка поголовно состоял из худющих, не по детски серьезных ребятишек, с огромными глубоко впавшими глазами, осунувшимися лицами, тоненькими ручками; кое-кто страдал заметным рахитом, пряча в широких, болтающихся форменных серых штанах искривленные ноги. Измученная мама Екатерина Антоновна с утра до ночи работала в поле, потому что за скотиной следить смысла не было, – корова померла еще в прошлом году, а двух коз было решено пустить на убой, пока на их тощих костях оставалось хоть какое-то мясо. Сестра Вани, Людка, последние несколько месяцев щеголявшая огромным выпуклым животом, умерла весной. После похорон Екатерина Антоновна разливала в тарелки пустой суп из молодой крапивы и по привычке положила в две детские тарелки. Она поставила их на стол, затем долго, непонимающе посмотрела на Ваню сухими глазами. Он пододвинул вторую тарелку поближе к ней. Ночью пришел отец, долго шушукался с матерью, о чем-то споря, а наутро Ваня увидел в сенях небольшой матерчатый мешок с ячменной крупой – фунтов на десять. Впервые за долгое время мама сварила кашу – рассыпчатую, вкусную. Через пару дней в дверь семьи Павловцов постучались трое одетых в милицейские шинели товарищей и, прихватив злосчастный мешок, увели не сопротивлявшегося отца куда-то в сторону сельсовета.

– Катер, катер, Петрович, слышишь? – Володя заметался по верхней палубе, пытаясь определить, откуда доносится кашляющий звук дизеля «Аиста».

Горбунов и Иван Петрович оглянулись вокруг – Витька не было. «Аист» голосил движком, этот одышливый стрекот нельзя было спутать ни с чем. Мичман и Володя сбежали на носовую палубу, где вчера Горбунов пришвартовал катер. Фал с якорем-кошкой, накануне вечером сложенный на палубе у леера, теперь змеей утекал за борт. Они выглянули за ограждения и увидели «Аист», целый и невредимый, а на нем, около кабины, Витька, который лихорадочно вытягивал фал. Володя попытался перенести ногу через поручень, и в этот момент Витек увидел его, охнул, кинулся в рубку, дернул рычаг, крутнул штурвал, катер взвыл дизелем и, выписав крутой поворот, стремительно унесся прочь от корабля, почти мгновенно растворившись в туманной дымке. Корабль внезапно качнуло, Володя не смог удержать равновесие на зыбких поручнях и, отчаянно матюгнувшись, едва не свалился за борт, в холодные, мертвенно-малахитовые воды Баренца, но мичман крепко ухватил его за подмышки и, кряхтя, вытащил на палубу.

Кашляющий рев дизеля «Аиста», на полных парах улепетывающего от старого корабля, становился все тише и наконец совсем стих, растаяв в белесом мареве.

– Вот сука! Вот ведь с-с-сука! – Горбунов визгливо матерился, грозя кулаком в сторону катера. – Тварь такая, Малых, мать твою! – У него перехватило дыхание на вдохе, он выпучил глаза, закашлялся и, чуть отдышавшись, зло гавкнул в сторону мичмана:

– Поздравляю. Теперь нам некуда деваться.

– Может, Витек позовет помощь? – неуверенно предположил Иван Петрович.

– Ха. Как же. – Володя, почти не оборачиваясь, метнул в мичмана тяжелый взгляд. – Он же знает, что если мы вернемся на берег, мы его где угодно отыщем… и котлету из него сделаем. Если бы он хотел нас спасти, то дал бы всем нам сесть на катер. Тоже мне, спаситель, исус-христос… Все крестик свой целовал, сволочь православная…

– Володя, – Иван Петрович попытался поменять тему разговора, – а ты не заметил на корабле никаких шлюпок, например, лодок?

– Ничего такого. Да мы бы еще вчера взяли шлюпку, если бы хоть одна тут была. – Он помолчал. – Теперь, отец родной, нам не на кого и не на что рассчитывать. Только на случайность. Поз-драв-ля-ю…

Володя опустился на палубу, вытянул ноги и лег навзничь и раскинул руки, как распятый. Губы его мелко дрожали.

* * *

Почему Малых решил уплыть на катере в одиночку? Почему он не смог, не захотел взять на борт товарищей по несчастью? Откуда в человеке, в его природе порой вообще берется стремление спасать свою шкуру, не заботясь о судьбе ближнего? Когда ситуация становится критической, разум, рассудительность, вдумчивость, интеллект уступают место инстинктам. Несколько лет назад мичман прочитал в одной научно-популярной статье тезис о трех реакциях на стресс – «бей, беги, замри». Сам он обычно выбирал – несознательно, совершенно спонтанно – первый или второй вариант. Был ли такой выбор наиболее безопасным, разумным, логичным? Возможно, не всегда, но стрессовая ситуация в принципе не дает ни времени, ни возможностей для того, чтобы все взвесить и, как часто выражался Володя, «раскидать по логике». Но одно было очевидно – суть человека, его характера, его личности как раз и проявляется в таких вот спонтанных, инстинктивных действиях.

У какого-то французского ученого была интересная, хоть и спорная теория. Задача заключалась в следующем – подойти со спины, тихонько, к незнакомому человеку и сделать что-то резкое, неожиданное для него, – например, ткнуть пальцем в плечо или выкрикнуть на ухо. Первая реакция человека и будет характеризовать суть его личности. Эксперимент проводился достаточно широко, но основной список реакций, если их систематизировать, был все тот же – ступор, бегство или агрессия, причем зависимость от культурных условий исследуемого мало влияла на результат. В конечном итоге, решил Иван Петрович, ситуация с таинственным кораблем и стала для каждого из них таким вот своеобразным тычком в плечо. Витек выбрал стратегию «беги», и, как только ему представилась такая возможность, он не задумываясь поспешил ее реализовать.

– Володя, ты пить хочешь? – мичман осторожно тронул Горбунова за плечо.

– А сам-то как думаешь? – буркнул тот, не открывая глаз.

– Знаешь, там, наверху, тазик с дождевой водой. Я попробовал, она вроде пресная, пить можно.

– Вода, вода, кругом вода-а, – прогудел Володя, поднимаясь с холодной палубы. – Если бы еще и еда была. Вчера ночью в ящиках шкафов в рулевой рубке появились какие-то папки, журналы… Может, и в консервных банках заодно появились консервы? – он уныло хохотнул и, спустив ноги за борт, принялся барабанить пятками по металлу обшивки.

Иван Петрович ненадолго ушел, но вскоре вернулся с жестяной банкой, полной воды.

– Нет, Вовка, в банках все тот же воздух. Но я из нее соорудил кружку, можно пить, только аккуратно, чтоб не порезаться. Пей. Вода нормальная.

Они напились чуть кисловатой, отдающей железом, но все же пресной воды и направились вновь осматривать корабль. Найти бы какой-то сачок, удочку, веревку, наконец, чтобы сделать силок для птиц… Хотя птиц-то тут как раз и нет, за все время ни одной, а ведь они любят садиться на любой мало-мальски подходящий для этого объект на воде.

Стоял полный, совершенно мертвый штиль, даже волны, казалось, перестали хлопать своими мокрыми ладонями по заржавленным железным бортам старого судна. Разлилась абсолютная тишина, и корабль, обычно поскрипывающий, охающий и вздыхающий, сейчас молчал, словно утомился и теперь сладко спал. Ни бакланов в небе, ни самолетов…

Мичман молчал, стараясь не будить новые волны раздражительности в Горбунове. Молчал и сам Володя. Взгляд его, казалось, стал тяжелее свинца, на скулах то и дело играли желваки. Страшно хотелось курить. В нагрудном кармане мичмана лежала изрядно помятая и подмокшая пачка «Памира», но спичек с собой не оказалось – они остались на «Аисте», в саквояже. А еще в саквояже есть моток лески, и бутылка «Колокольчика», и бутерброд с сыром. А в кубрике, в ящике, – несколько сухпайков, закинутых туда предусмотрительным Витьком. Мичман вполголоса выругался и нервно сплюнул за борт – Малых сейчас, небось, галеты трескает за милую душу, а они с Володькой тут с голодухи пухнут.

Володя, не желая общаться с Иваном Петровичем, отправился бесцельно бродить по кораблю. Он спустился в трюм – просто так, чтобы скоротать время, – и обнаружил на камбузе огромный дюралевый дуршлаг-сито. Если подобраться к воде, можно попробовать этим ситом как сачком поймать какую-нибудь морскую живность.

Он, вполголоса матерясь, словно вымещая накопившуюся злость, отломал от кормовой палубы несколько секций лееров – они едва держались – и выволок их за борт: получилась этакая лестница прямо до самой воды. Кое-как закрепив этот импровизированный штормтрап на краю борта и наказав мичману крепко держать верхний конец, Володя скинул брюки, оставшись в одних сине-белых синтетических плавках, и, зажимая дуршлаг в зубах, спустился в море, оказавшись по пояс в воде.

Как назло, поблизости от борта не оказалось никаких рыб или других животных, Володя провисел так минут пятнадцать, основательно окоченев, и когда сверху раздался умоляющий голос мичмана – «Вовка, у меня сейчас руки отвалятся!» – решил завершить рыбалку.

В этот момент откуда-то со стороны носа корабля послышался грохот и скрежет. Судно заметно качнулось, и Иван Петрович едва не выронил «лестницу» с висящим на ней Горбуновым. Володя пулей взлетел на палубу: «Какого хрена происходит?!».

Они вновь решили обойти судно по периметру, и у левого борта носовой палубы внезапно обнаружили свой патрульный катер, – двигатель его молчал, нос был поврежден ударом о ржавый металл обшивки корабля, а на дощатом полу у кормовой банки, распластавшись навзничь, словно подстреленный, почти в той же позе, что и Володя пару часов назад, лежал Витек.