Текст книги "Корабль теней"

* * *

Солнце, похоже, окончательно село. Холодный злой ветер, задувавший весь день, теперь заметно усилился. По голой палубе забарабанили редкие тяжелые капли – начинался дождь. Троица все еще пряталась под навесом у стены носовых надстроек, когда в трюме вновь вспыхнул неверный, мерцающий электрический свет. К стонам и скрипам старого корабля прибавилось монотонное бубнение призрачных голосов, что-то говорящих на своем наречии. Казалось, если прислушаться, то можно даже разобрать, о чем они беседуют.

Внезапно дождь хлынул стеной – одномоментно, словно кто-то наверху резким движением открыл кран с холодной водой. Друзья попытались вжаться поглубже под навес, но шквалистый ветер швырял воду пригоршнями прямо в лицо, за шиворот, и спрятаться от непогоды, казалось, не было никакой возможности.

– Черт, ка… какая холодина! – стуча зубами, выматерился Володя. – Парни, давайте спустимся в трюм, там хотя бы сухо.

– Нет! – взвизгнул Витек. – Лучше здесь под дождем, чем там, с этими тенями. Забыл, что случилось?

Володя вздрогнул всем телом, вспомнив, как обжигающе холодный фантом пролетел прямо сквозь его грудь. Ему казалось, что осколок того холода так и остался внутри, где-то под ребрами, словно глоток жидкого гелия, и сейчас, как будто в предвкушении новой встречи со своим прежним хозяином, шевельнулся и затрепетал.

– Ты прав, Витька, – ответил Горбунов. – Петрович, ты как?

– Живой, – коротко ответил мичман. Он выпрямился и прижался спиной к переборке. Его тело била крупная дрожь, он обхватил себя руками, стараясь сохранить последние крупицы тепла внутри, под кителем и спасжилетом. Корабль болтало на волнах, как щепку, и было слышно, как там, внутри, в рубке, что-то, громыхая, перекатывается по полу.

Вдруг закрытая дверь трюма с визгом отворилась. Три пары глаз уставились на желтый квадрат, ярко выделяющийся в пелене дождя. Из трюма начали выходить тени. Они были уже не эфемерные, струи воды обтекали их, как стеклянных, и было заметно, что все они разные – кто-то выше ростом, кто-то ниже и коренастее. В мерцающих лучах света, льющихся из иллюминаторов, окон рубки и открытой двери трюма, два десятка полупрозрачных фантомов медленно шагали к тому месту, где спрятались трое моряков.

Фантомы кричали что-то невнятное, их голоса было сложно разобрать из-за воя ветра и грохота дождя, но они приближались – медленно и неумолимо, шаг за шагом, и с каждым мгновением, казалось, слова их становились все четче, все яснее.

– Не прислушивайтесь, парни! – рявкнул мичман, стараясь перекричать шторм.

– Что? – не понял Витек.

– Не слушайте их! Помните, Гриша Терещенко писал: если начнете понимать, что они говорят, станете такими же как они! Станете частью корабля! Не слушайте!

– Петрович, они приближаются! – крикнул Володя.

Троица выскочила из-под навеса и метнулась к носовым леерам, подальше от ненавистных фантомов. Дождь в ту же секунду обдал друзей с ног до головы ледяными колючими струями, волосы их прилипли к черепам, а одежда – к телу. Казалось, острые, жгуче холодные дождевые лезвия срезают кожу, слой за слоем, обнажая нервы.

Долговязые тени было замешкались, но через мгновение выстроились в шеренгу и вновь двинулись в сторону троицы. Шаг за шагом они приближались, крича; их очертания становились все четче, и теперь можно было рассмотреть омываемые дождем неестественно вывернутые, словно переломанные, руки с длинными суставчатыми пальцами, вытянутые головы и торчащие колени. На палубе под каждой тенью оставались следы – тоже длинные и узкие, через секунду их заливало водой. Наверное, не будь дождя, фантомы остались бы невидимы, – дождь словно рисовал их, как на картине Мунка, рисовал серебром брызг на желтом фоне неверного электрического света. Витек, Володя и мичман прижались спинами к шатким леерам носовой палубы; сзади гремел и бушевал разъяренный седой Баренц, хлеща волнами по заржавленному корпусу старого корабля.

С каждым новым шагом каркающие голоса теней становились все разборчивее. Вскоре стало уже невозможно спрятаться от них; они кричали: «Вы не уйдете», «Часть корабля», «Не спастись». Да, это был не русский язык, а все то же их тарабарское наречие, но герои почти явственно понимали каждое слово и, казалось, еще чуть-чуть – и будут готовы ответить на этом же самом языке, незнакомом, но почему-то понятном, словно кто-то вливал это понимание в мозг, как вливают, по миллиграмму, физраствор в вену через капельницу. В голову оцепеневшего Ивана Петровича пришла неожиданная шальная мысль: если выпустить разговорник для этого странного языка, вроде тех, что выпускали в Отечественную для допроса шпионов… Еще два шага, еще десяток слов, – и уже можно будет стать частью этого странного общества, общества теней, живущих на старом ржавом корабле, который никак не хочет отпускать трех живяков, по странному стечению обстоятельств попавших сюда.

– Парни, прыгаем за борт! – внезапно рявкнул мичман.

– Что-о? Ты с ума сошел, Петрович! – это, кажется, был Витек.

– Прыгаем! Иначе мы никогда отсюда не выберемся!

– Что ты несешь?!

– Гриша Терещенко! – надсаживался мичман, стараясь перекричать шквалистый ветер. – Помните? Часть корабля! Надо бежать! Прыгайте, черт бы вас побрал!

Тени были уже совсем близко, буквально в трех-четырех шагах. Мичман одним движением нырнул между леерами и, оттолкнувшись, бросился за борт, в холодные бурные волны. Витек и Володя переглянулись и через секунду отправились за ним. Спасжилеты троицы, зашипев, автоматически надулись сжатым воздухом.

Тени добрели до лееров, свесились сверху, тянули к морякам, барахтавшимся в волнах, свои длинные руки, кричали, но теперь их вопли снова стали невнятным набором звуков: живые перестали понимать язык мертвых.

Глава 18
Я твой сын. Вереница

Мурманск встретил Витька мягким теплом, таким неожиданно приятным после палящего курского зноя. Три с половиной дня пути, тягучие и унылые, с пересадкой в столице, наконец прошли, и Витек неторопливо шагал по улице, уставленной тут и там небольшими одноэтажными домами.

Здешнее солнце в это время года совсем не пряталось за горизонт, и Витек, выйдя из вагона на станции Мурманск-Пассажирский около двух часов ночи, был немало удивлен – светло почти как днем. Фанерный чемодан его заметно полегчал – продукты были подъедены вчистую, а припрятанная трешка потрачена во время долгой четырехчасовой пересадки в Москве. Пройдя с перрона в полупустой зал ожидания, Витек притулился на неудобной деревянной лавке и неожиданно крепко заснул, вздрагивая от периодических воплей стального ведра репродуктора над головой – «На первый путь прибыл почтово-багажный поезд 23/19», «Скорый поезд номер 15/16, Мурманск-Москва, отправляется с третьего пути через пять минут. Просьба занять места в вагонах». Проснувшись почти в полдень, он наскоро умылся в пахнущем мочой и карболкой привокзальном туалете, поскреб щеки и подбородок изрядно затупившимся «Спутником» и, сверившись с расписанием автобусов, висящим возле остановки, нервно закурил, ожидая нужный маршрут.

Волноваться, конечно, было от чего. Всего одна поездка и медная монета в пять копеек отделяли Витька от встречи с матерью – человеком, которого он никогда в жизни не видел, но без которого, казалось, сама эта жизнь была бессмысленной. Витек не раз и не два прокручивал в голове возможный сценарий развития событий. Почему-то ему казалось, что дом матери будет самым красивым на улице, в палисаднике – непременно сирень, а у ворот, на скамейке – полосатая серая кошка. Мать хлопочет по хозяйству или занимается огородом, Витек осторожно открывает калитку, заходит во двор, и кудлатая собака, остервенело размахивая хвостом, устремляется ему навстречу с заливистым лаем. «Трезор, кто там?». Мать оборачивается, видит сына, несколько секунд молчит, ее глаза наполняются слезами и наконец она тихо произносит: «Наконец-то…».

Улица Шолохова оказалась обычной пригородной улочкой, никогда не знавшей асфальта, уставленной одноэтажными деревянными домиками – кое-где уже покосившимися, кое-где – совсем свежими. Несмотря на то, что этот район считался частью города, здесь было почти как в деревне – несколько коровьих лепешек на дороге, пара тощих рыжих кур копошатся в траве, ребятишки брызгаются водой у ближайшей водокачки, почти такой же, как в Курске – чугунной, выкрашенной тускло-синей краской, с длинной стальной трубой-рычагом и сизым кривым носом, из которого весело бьет хрустальная струя. Витек, задержавшись у телеграфного столба, долго наблюдал за ребячьими баталиями и где-то внутри себя понимал, что, случись все как-нибудь по-другому, его детство могло пройти примерно так же: он бы веселился с приятелями, гонял по улице обруч или играл в чижа до самого позднего вечера, пока не услышит материнский зов – «Витя, домой!», а дома – щи на курином бульоне и ароматная булка с сахарной посыпкой – только из печки.

Чуть дальше по улице вихрастый парень, немного моложе самого Витька, пытался завести мотоцикл. Он с остервенением топтал рычаг запуска, на веснушчатом лице его выступили бисеринки пота, но «Ковровец», выкрашенный свежей зеленой краской, только натужно кашлял и никак не хотел заводиться. Витек подошел поближе.

– Не стартует? – деловито осведомился он.

Вихрастый поднял на него светлые глаза.

– Не стартует, – вздохнул он.

– Топливный крантик открыл?

– Само собой.

– Дай-ка… – Витек вынул из кармана мятый носовой платок, расправил его и, открутив черную крышку бензобака, положил поверх горловины. – Короче, смотри, паря: я дуну, ты стартуй.

Вихрастый недоверчиво поглядел на Витька, но ничего не сказал. Он поставил ногу на рычаг запуска и одними глазами маякнул: давай. Витек прижал губы через платок к горловине и с силой выдохнул, создав давление в баке; вихрастый бахнул по педали, «Ковровец» вдруг взревел и, основательно прокашлявшись, наконец ровно затарахтел.

Парень с уважением посмотрел на Витька:

– Зыко!

– Че? – не понял Малых.

– Ну, зыко, здорово, в смысле. Спасибо.

Витек отправился дальше. До материнского дома осталось совсем немного. Мимо пронеслась стайка девушек в одинаковых плиссированных юбках и блузах с рукавами-кочанами. «Похоже, какая-то самодеятельная танцевальная труппа», – догадался Витек. Девушки о чем-то весело щебетали, а одна из них, пышногрудая, с буйной копной волос, очевидно, всю ночь промаявшаяся «на бигудях», заливисто хохотала. Витек слушал ее смех, раздававшийся все дальше и дальше, и вдруг вспомнил Дашку Горелову.

Дашка никогда не смеялась. То ли сиротская жизнь приучила ее к молчаливости, то ли такой характер достался ей от родителей, но самым заметным проявлением радости у Дашки была лишь застенчивая легкая улыбка, открывающая две небольших ямочки чуть ниже уголков губ.

На интернатском смотре талантов Витьку выпало читать Твардовского. Он не любил поэзию, поэтому, уныло листая тощую потрепанную книжку в кожаном переплете, долго выбирал. Наконец он нашел одно стихотворение, почему-то показавшееся ему близким. Октябрина Михайловна, ведущая смотра, объявила его фамилию и Витек, обливаясь холодным потом, вышел на импровизированную сцену, наскоро собранную завхозом Степаном Прохоровичем из сосновых чурбаков, досок и горбыля.

 
– Мы с тобой играли вместе,
Пыль топтали у завалин,
И тебя моей невестой
Все, бывало, называли.
 

Витек читал, торопясь, без выражения, и все высматривал в зале знакомое лицо. Наконец он нашел Дашку: она сидела на скамейке почти у самой стены напротив, сложив ладони поверх серого застиранного передника, и внимательно смотрела на сцену. Поймав взгляд Витька, она ободряюще улыбнулась; чуть ниже уголков губ появились две ямочки. Витек неожиданно остановился и, набрав побольше воздуха, продолжил читать дальше, но уже не впопыхах, абы как, а с выражением, вкладывая все чувства. Голос его окреп.

 
– И, твои лаская руки,
Вижу я со стороны
Столько нежности подруги,
Столько гордости жены.
 

Тогда Витьку казалось, что стихотворение Твардовского – про несправедливость мира, про то, как любимая девушка достается другому парню. И, декламируя, Витек словно бы обращался к Дашке: не дай мне пережить такое же. Закончив, он выдохнул, вытер со лба предательски выступивший пот и, провожаемый нестройными аплодисментами, ушел со сцены, не желая, а точнее, боясь показаться Дашке на глаза, – ему было стыдно за свой неожиданный порыв, и он был благодарен ей за то, что при следующей их встрече она ни словом не обмолвилась о его выступлении.

Дом матери оказался довольно потрепанной хибарой, почти наполовину вросшей в землю. Когда-то он был выкрашен зеленой краской, но сейчас она облупилась и выцвела. Подслеповатое окошко, выходящее на улицу, выглядело как подбитый глаз с фингалом – одна воротина ставень висела на единственной петле, второй вовсе не было. «Надо будет поправить», – мимоходом отметил Витек. Покосившиеся ворота едва держались на подгнивших столбах. Тот ли это дом? Витек достал из кармана пиджака помятую справку и сверился с адресом: нет, все правильно. Собравшись с духом, он нырнул рукой за пазуху, нащупал там небольшой нательный крестик и, крепко сжав его на секунду, постучал в давно не мытое, захватанное пальцами стекло форточки.

Внутри дома обнаружилось какое-то движение, занавеска шевельнулась. Послышались грузные шаги. Витек обернулся к воротам. Калитка с визгом распахнулась, и из нее вышла женщина.

На вид ей было, наверное, лет сорок – сорок пять, но ранняя седина во всклокоченных, давно не мытых волосах и мятое, небрежное платье под сальным залапанным передником сильно старили ее. Под глазами женщины были заметные мешки, лицо казалось каким-то одутловатым. Из-под насупленных редковатых бровей глядели светлые глаза – такие же, как у Витька.

– Че надо? – неприветливо осведомилась она, уперев руки в бока. Голос ее оказался хриплым и совсем не женским. Вместе со словами до Витька донеслось отчетливое похмельное амбре пополам с запахом давно не чищеных зубов.

Он чуть растерялся.

– Э-эм-м… Левенко? Валентина Николаевна?

– Ну?

– Я… Это самое…

– Слушай, голубь сизокрылый, если ты от Натальи, то так и передай: денег нет. Отдам, как смогу. Магазин у нее не обеднеет. Чего тебе еще?

– Да нет, – пробормотал Витек, окончательно растеряв остатки уверенности. – Я, того… Из Курска. Из детдома.

Взгляд Валентины Николаевны, тяжелый, суровый и неприветливый, ничего не выражал.

– Я… Я сын твой, Виктор! – наконец выпалил Витек и тут же осекся, опустив глаза.

Повисло неловкое молчание. Витек глядел себе под ноги, на пыльные носки старых ботинок, не по размеру больших, а мать изучала сына, оценивающе осматривая его, словно замороженную курицу в магазине.

– Сын, говоришь? – наконец выдала она.

Витек молча кивнул.

Мать шумно сглотнула слюну.

– Деньги-то у тебя есть, сын? – внезапно спросила она.

Витек, по-прежнему ничего не говоря и не поднимая взгляда, помотал головой.

– Нету? Ну так иди отсюда. Давай-давай, вали. Тоже мне, явился… Сын, бляха-муха, должен быть опорой и подмогой для матери. Бывай.

Калитка вновь завизжала и хлопнула. Витек остался стоять у ворот. На глаза его наворачивались предательские слезы.

* * *

Такое ощущение, что непогода, разразившаяся к полуночи, только и ждала, чтобы троица, промокшая до нитки, промерзшая и падающая с ног от усталости, все же прыгнула с борта проклятого судна прямо в студеные морские воды. Баренц понемногу утихал, словно осознавая, что уже выполнил свою миссию – любым способом прогнать живяков с «Бориса Коваля». Ветер заметно ослаб и уже не вздымал высоких пенистых гребней на волнах, а хлещущий с темного неба ливень, что разрезал туман, словно тонкими стальными нитями, на зыбкие слои, в конце концов мало-помалу превратился в обычный осенний дождь, каких много выпадает здесь в эту пору. Мерцающие отсветы с корабля вырисовывали на фоне хмурой черной шапки то ли тумана, то ли облаков над головой черные острые грани бортов старинного судна, но теперь на них не толпились призрачные фигуры, обтекаемые дождевым потоком, – похоже, поняв, что добыча ускользнула, они вернулись обратно в трюм судна.

После той дикой штормовой круговерти, что трепала наших героев на борту «Коваля», соленые воды Баренца казались как будто даже теплыми. В это время года средняя температура воды в районе полуострова Рыбачий – около 10—12 градусов выше нуля, – вспомнил Володя. Он потерял ботинок, который едва зашнуровал накануне утром, – похоже, в попытках отплыть подальше от борта корабля Горбунов зацепился ногой за что-то, жалкий бантик шнурка развязался и ботинок ушел на дно. Да, это вам не двойной голландский узел… Интересно, бывает ли призракам мокро? Похоже, тем, что кричали на нас наверху, действительно оказалось неуютно стоять под проливным дождем и шкальным ветром, и они ушли. Володя усмехнулся: промокшие призраки – как иронично.

Рядом в волнах барахтался Витек. Он, похоже, наглотался воды и теперь, отплевываясь и неуклюже размахивая руками, пытался удержаться на поверхности. Глаза его были выпучены, светло-русые волосы висели мокрыми патлами, облепляя небритое лицо, и казались угольно-черными, из перекошенного рта доносились неразборчивые ругательства.

– Витька! Успокойся! – выкрикнул Володя, подплыв поближе. – Не махай руками! У тебя же спасжилет!

– Че? – взвизгнул тот, на секунду остановившись.

– Не сучи грабками, говорю. Побереги силы. – Володя подобрался вплотную к Малых и ухватил его за шиворот. – Не потонешь, не боись. Жилет надулся? Патрон сработал?

– Ка… Какой патрон?

– У тебя на спасжилете в районе пояса встроен пневмопатрон, – терпеливо объяснял Володя, почти прижавшись к уху Витька. – Когда ты попадаешь в воду, датчик срабатывает, патрон активируется и заполняет воздухом герметичные полости жилета. – Он говорил спокойно и размеренно, пытаясь унять панику товарища. Тот утих и приоткрыл рот, слушая. – Жилет, говорю, надулся? Чувствуешь давление? Значит, все в порядке. Он тебя удержит на плаву, не утонешь.

– На… Надулся, – ответил Витек. Похоже, он немного успокоился. – Х-холодно… У меня все ноги окоченели. Стоп, а где Петрович?

– Не знаю. Не видел.

– Потонул?! – испуганно выдохнул Малых, дернувшись всем телом и вскинув брови.

– Тьфу, елки-палки, типун тебе на язык! – Володя раздраженно тряхнул головой. – Петрови-ич! Мич-ма-ан! Эге-ей! Витька, не плавай тут как говно в проруби, ищи его!

Витек покрутил головой, осматриваясь, но вокруг была почти полная темнота, седой туман окружал их со всех сторон, и казалось, что в этой сумрачной мути совершенно невозможно было отыскать их старшего товарища. «Только бы не утоп», – крутилась лихорадочная мысль в голове Витька, – «пусть себе сколько угодно брюзжит и ругается, только бы не утоп». Он на секунду чуть улыбнулся в темноте, самыми уголками рта: эгей, Малых, да ты, похоже, привязался к старому мичману! И тут же себе ответил: да, это так.

Плавать Витек не умел, поэтому просто озирался, пытаясь высмотреть здоровым глазом хоть что-то во мраке. Где-то неподалеку, сквозь шум поредевшего дождя и высвисты понемногу стихающего ветра, слышались крики Горбунова: «Петро-ови-ич! Ми-ичма-ан!» Витек испугался: так и Володя может уплыть неведомо куда, и где его искать, ночью, в кромешной мгле? Но тут Горбунов радостно воскликнул: «Вот он, Витька! Гони сюда!», и Малых, неловко загребая ладонями с растопыренными пальцами, направился на голос лейтенанта.

– Здесь он, живой! – на лице Володи читалось облегчение. – Я проверил, пульс есть. Но похоже, наш старик в отключке. Не знаю, как быть…

Витек подплыл поближе. Голова Ивана Петровича склонилась набок, глаза были закрыты – по виду, он просто спал. Володя придерживал его за шиворот, за петлю на загривке спасательного жилета.

– Чтоб не перевернулся, – объяснил он. – Если нырнет лицом в волны, то нахватается воды.

Витек аккуратно похлопал мичмана по щекам:

– Петрович! Эй, Петрович, подъем! Проснись, а то замерзнешь…

– Я пробовал. Никакого толку. Надо ждать, пока сам очухается. У нас ни нашатыря, ни водки, ничего.

– А если не очухается? – осторожно спросил Витек.

– Очухается. Сто процентов, – уверенно ответил Горбунов. – Они знаешь какие крепкие.

– Кто «они»?

– Ну, те, кто прошел войну. Двужильные. Я все думал, почему поколение наших отцов и матерей, да и дедов-бабок тоже, такое крепкое? Почему они могут впахивать как кони, на износ, и при этом почти не болеть?

– И почему?

– Потому что все, кто был слаб здоровьем и духом, не смогли пережить войну. Это, брат, закалка. Не дай бог никому такую программу закаливания, конечно, но факт есть факт – те, кто прошел фронт, тыл или блокаду, – настоящие супер-люди, как у Азимова, читал?

– Не, не читал. Я вообще мало что читаю. Некогда.

Они помолчали. Внезапно Витек вплеснул руками, подняв кучу соленых брызг, и захохотал. Он смеялся в полный голос, запрокинув голову, словно выпил кружку-другую пенного где-то на берегу, в пивной, и только что услышал отличный свежий анекдот от одного из собутыльников. Володя ошалело смотрел на него:

– Витька, ты чего? Очумел?

– Ха-ха! Да ты представь ситуацию, Вовка! Мы трое, – он повел рукой вокруг, – болтаемся ночью, под дождем и ветром, где-то посреди Северного моря, без катера, без жрачки, промокшие как черти, ха-ха-ха! И при этом, знаешь ли, ведем такую – как это? – светскую беседу! Месье, не обратили ли вы внимание, какие нынче погоды в Париже дивные стоят? Ах-ха-ха! Читали ли вы Казимова, сэр? Ах, как нет? Обязательно прочтите, великолепный слог и пища для ума и сердца! Ах-ха-ха!

– Не хохочи так, Малых, камбала в рот залетит, – прохрипел чей-то голос. Витек резко обернулся.

– Мичман?! Оклемался? Проснулся?

– С вами поспишь, горлопанами, – ответил Петрович. Он глубоко и хрипло, с присвистом, дышал, и лицо его, чуть освещенное отблесками света сверху, с бортов «Бориса Коваля», было похоже на голый череп – так сильно запали его глаза и ввалились щеки, а щетка седых усов выглядела словно ощеренные зубы.

– Ты как, отец? Чувствуешь себя нормально?

– Некогда хандрить. Море же. Отдых! Когда еще так вот вырвешься? – Мичман каркающе откашлялся.

– Море – это да… Стоп, о чем то ты? Какой отдых? – Витек непонимающе посмотрел на Володю; тот пожал плечами.

– Натка, а где девчонки-то наши? – вдруг отчетливо произнес Петрович.

– Натка?! Ты о чем вообще? – Горбунов вздернул брови. Но мичман, похоже не слышал его.

– Ах, моя хорошая! Пришла к папке. Лидонька, хочешь, я тебе медузу поймаю? Тут их много, – голос Петровича вдруг стал тихим, ласковым. – Ты далеко не забредай, а то медуза ухватит тебя за ногу, вавку сделает.

Парни вновь переглянулись. Похоже, старший товарищ то ли сошел с ума, то ли бредил. Малых покрутил мокрым пальцем у виска, Володя развел руками: ничего не понимаю.

– Лидонька, а где же Оля с Леной? – курлыкал Петрович, водя руками над волнами, словно гладил по голове невидимого ребенка. – Ушли к шезлонгам, говоришь? Почему это они тебя не хотят брать в компанию? – Он помолчал, прислушиваясь к воображаемому собеседнику. – А ты не ябедничай. У всех должны быть свои секреты.

– Нда-а, – вполголоса протянул Горбунов, подобравшись поближе к Витьку. – Совсем плох наш мичман. Бредит.

– Че за Лидонька? Дочка его, что ли?

– Нерожденная, – коротко ответил Володя. – И Ольга с Еленой – тоже. Три выкидыша.

– Это что получается… Он с мертвецами разговаривает?! – задохнулся Витек.

– Вроде того. Наталья, жена его, тоже умерла. Год тому назад.

– Господи, – на вдохе пробормотал Витек. – Слушай, мы с мичманом столько раз болтали – на большую книжку наберется – а он ни разу мне не рассказывал про дочерей.

– Мне тоже… До позавчерашнего вечера.

– А знаешь, Натка, – говорил тем временем Петрович, улыбаясь в темноту, – мы ведь с тобой так в Болгарию и не съездили, а ведь все собирались. Ялта Ялтой, а то все ж какая-никакая, а заграница. Хоть посмотреть, как они там живут, а? Айда на следующий год? Возьмем отпуска вместе, детей и слетаем. Ты летала на самолете, Натка? Вот и я ни разу. Все морем да морем, или вот как сейчас, на поезде. А знаешь, ведь, наверное, это так красиво, – посмотреть на нашу страну с высоты птичьего полета…

– Петрович, – осторожно позвал Витек. – Ты это… Завязывай.

– Ш-ш-ш, Витька! – Володя дернул его за рукав. – Не мешай ему. Видишь, он… Он счастлив. Пусть лучше так, чем мучиться тут, замерзая в холодной воде.

Витек умолк. Погода тем временем мало-помалу успокоилась: ветер почти стих и едва-едва шевелил поверхность черной как смоль воды, дождь тоже перестал лить и теперь лишь время от времени шлепал по плечам и мокрым макушкам моряков редкими тяжелыми каплями. Витек сучил в воде закоченевшими ногами, – так, казалось, им становилось чуть теплее. Грудь, спину и бока морозило не так сильно – сказывалась воздушная прослойка спасжилета, плотно обхватывающая туловище и плечи.

«Черт, сигареты в нагрудном кармане у мичмана промокли», – некстати подумал Малых, прислушиваясь к редкому бормотанию Петровича неподалеку. Тот все курлыкал с дочерями – то журил старших за то, что не хотят играть с Лидой, то читал стишки про осьминогов: «Долго сонный осьминог ничего понять не мог: желтый сын сидит в графине, по буфету скачет синий», то обсуждал с Натальей планы на осень: «А как картоху соберем, я свезу инструменты в город. Макарычев давеча хвастал, что собрал точильный станок – из движка со сломанной стиральной машинки, – так вот пущай и продемонстрирует свое мастерство».

Витек всегда считал, что для него, одинокого волка, семья это что-то совсем уж чуждое. Вернее, ему хотелось показывать себя именно таким – не знающим привязанностей свободным человеком, но глубоко внутри он понимал, что это ложь, прикрытие, лейкопластырь поверх огромной прорехи в душе. Не так давно, во время одного из редких разговоров по душам с мичманом, он внезапно признался и ему, и самому себе: на самом деле эта мнимая свобода – всего лишь панцирь, которым он, Витек, прикрыл свою обнаженную, лишенную кожи детскую рану, свое огромное и ничем не излечимое горе оттого, что ему самому семья не досталась. Когда-то давно, еще в интернате, забираясь с Дашкой Гореловой в маленький чулан под лестницей хозкорпуса, где старшаки обычно курили самосадные папиросы, он рассказывал ей о том, как хотел бы иметь хоть какую-то, самую никудышную семью, – пусть даже папка пьет и колотит всех домашних по пьяни, а мамка круглыми сутками пропадает на работе, пусть даже никаких братьев и сестер, но только чтобы она, эта семья, все же была. Дашка вторила: да, а ще, якщо можно, курочек да кочета, щоб по утрам булы песни, а вечерами – душистая горячая яичница. Но у Дашки надежды было мало – ее мать, по словам знающих людей, когда-то давно убили бандиты. Маленькая Дашка и ее старший брат остались круглыми сиротами, – отец, едва вернувшись с войны одноруким инвалидом с тяжелой контузией, по-быстрому обрюхатил мать и помер, захлебнувшись рвотой во время попойки, – работы в промышленном поселке под Львовом ему не досталось, и он глушил тоску водкой. Витек тогда точно знал, что его собственная мать еще жива, – завхоз Степан Прохорович где-то навел справки, и дело оставалось за малым – найти ее.

Володя дрейфовал поодаль. Ему не особенно хотелось прислушиваться к бормотанию мичмана: казалось, что бред, овладевший Петровичем, может перекинуться и на него. Раздражение, охватившее Горбунова в первые минуты мичманова помешательства – «нет чтоб включиться в обсуждение и начать совместно решать наши проблемы!» – вскоре сменилось на сочувствие: Павловец, несмотря на довольно общительный, хоть и порой излишне ворчливый характер, все же на поверку оказался очень одиноким человеком, он ощущал себя брошенным, – то ли из-за сына, который в последний год окончательно перестал поддерживать с ним контакт, то ли из-за того, что его семейным планам – «всегда хотел дочерей, или хотя бы одну» – не суждено было сбыться, то ли из-за ранней и оттого неожиданной смерти жены Натальи, которую он, несмотря на постоянное ворчание, – «совсем запилила, жизни не дает, так хоть тут, на пирсе, в тишине малость посижу», – все же нежно любил.

Володя на секунду позавидовал Петровичу: вот бы нам так с Юлей… Мысль эта аккуратно вползла к нему в голову, как ящерка под камень, нагретый за день скупым северным солнцем, вползла и ухватилась там за подкорку цепкими лапками. Юля. Как она там? Может, она с ума сходит от беспокойства? А может, наоборот, послушала свою языкастую матушку и решила, что все моряки и вправду сволочи, и теперь… Володя тряхнул мокрой головой, отгоняя неприятные размышления: Нинель Васильевна открыто ненавидела Горбунова только лишь за то, что он служил в морфлоте, и никакие увещевания Юли на нее не действовали.

– Вовка-а, – тихонько прогудел Витек. Он подплыл поближе и показал пальцем вверх. Горбунов поднял глаза: борт корабля погрузился в темноту, свет в трюме и рубках погас. – Корабль заснул.

– Что? А, корабль… – Голова плохо соображала, то ли от холода, то ли от одуряющей усталости. – Да-да, заснул…

– Вовка, – снова позвал Малых. – Надо вернуться обратно на корабль. Теперь, когда призраки исчезли, надо согреться и обсохнуть.

– Согреешься там, как же, – пробурчал Горбунов.

– Надо вернуться, – настойчиво повторил Витек, словно разговаривая с ребенком. – А то эта лайба вновь прыгнет куда-нибудь в другое время или замерение, и амба. Мы окончательно потеряемся.

– Ты прав, – не сразу ответил Володя. Туман в голове все никак не хотел рассеиваться, как и туман вокруг, уже чуть подернувшийся розовым: похоже, всходило солнце. – Но как мы туда поднимемся?

– Надо придумать, как. Смотри, мичман совсем плох. Он ведь тут вконец закоченеет и дуба даст…

– Так, ты табань его поближе сюда и последи за ним, а я обойду эту посудину по периметру и посмотрю, как можно забраться наверх, – решил Володя, и, размяв одеревеневшие от холода руки, короткими бросками поплыл вдоль «Коваля».

Витек оттащил мичмана к ржавому борту. Петрович все еще нянчился с невидимыми дочерьми и женой, и совсем не узнавал Витька, неразборчиво бормоча: «Молодой человек, плавайте где-нибудь в другом месте, не мешайте нам с семьей отдыхать!». «Ребята, я вам покажу заброшенный пиратский корабль, хотите?» – схитрил Малых. Похоже, «семья» мичмана согласилась, и теперь Петрович и Витек почти прижимались боками к холодному, какому-то маслянистому, заросшему мелкими ракушками и слизью носу «Бориса Коваля».

– Эй, цуцики! – послышался сверху хриплый голос, и через секунду на макушку Витька упал мокрый тяжелый фал.

– Вовка, мичман не сможет сам подняться…