Текст книги "Корабль теней"

А вдруг Дашка забеременела после… После Того Случая. Вдруг родила? Вдруг живет там, в Курске, с дочерью (Витек почему-то был уверен, что это именно дочка), уже школьницей, водит ее в школу номер восемь, и все у них хорошо, и глаза у дочери мамины, ярко-карие, а волосы непослушные, светлые, как у самого Витька… Странно и забавно, подумал он, ведь в этом мы с моей мамкой похожи – она никогда не видела своего ребенка, а я – своего. А ребенок не видел отца – настоящего, я имею в виду. Если бы была возможность еще раз встретиться с матерью, узнать у нее, кто был его отцом. Найти его. Конечно, шансов на это мало, может, он уже и помер давно. Но лучше такие родители, чем зияющая пустота от того, что их нет и не было.

Мичман вновь всхрипнул, и Витек с Володей как по команде прекратили грести. Они вновь молча встретились глазами. Витек махнул головой: надо проверить. Володя отложил доску и с трудом поднялся на ноги; затрещали затекшие колени. Он доковылял до Петровича.

Глаза мичмана были полузакрыты. Он лежал на боку и что-то едва слышно бормотал. Володя наклонился к нему поближе.

– Наташа… Ты не уходи, Наташа. Я совсем зачах. Сколько времени прошло… Как же я тут без тебя, Наташа…

– Бредит, – коротко сказал Володя, глянув на Витька. Тот пожал плечами: дело плохо.

– Петрович, – Горбунов слегка потряс мичмана за плечо. – Петрович, очнись.

Мичман открыл глаза и что-то промычал.

– Я не понимаю. – Володя наклонился почти к самому лицу старого моряка, едва не коснувшись ухом седой щетины на его виске.

– Где Наташа, Вовка? – прошептал Иван Петрович почти беззвучно.

– Ее здесь нет. Тут только я и Витек. Мы на катере. Ты помнишь, мичман? Старый корабль…

– «Борис Коваль», – прохрипел тот.

– Да-да! Мы пытаемся уплыть. На катере. Витька гребет что есть сил, и я тоже.

– Картошка, Вовка…

– Картошка?!

– Картошка… Я не собрал картошку. На даче… Наташа просила не забывать про дачу. А я все тянул, тянул до последнего… Померзла, наверное…

– Ты не волнуйся, Петрович. Как вернемся на берег, мы с Витькой поможем собрать твою картошку. Правда же, Малых?

– М-м, – утвердительно промычал тот, не переставая орудовать веслом.

– Витька… Ты того… С одной стороны-то не греби… Лодку по кругу будешь крутить… – голос мичмана был едва слышен. – Отдохни малость.

Витек положил доску на палубу и попытался было встать, но бессильно рухнул на коленки. На карачках он подобрался к товарищам.

– Петрович, ты как?

– Здрав буде, Малых…

– Признал, признал! – обрадовался тот. – Ты того… Держись тут, а мы тебе и картошку выкопаем, и огород весь вспашем, да что угодно. Ты только не… – У Витька на секунду перехватило дыхание.

– Не помру, не трухай… Серега бы приехал… Помог с огородом. Толку от вас, моряков. Только волны пахать умеете.

Володя и Витек вновь переглянулись. Горбунов хмыкнул, чуть улыбнувшись:

– Похоже, ожил. В своем репертуаре.

– Не дождетесь, – пробурчал Петрович. Он перевернулся на спину и попытался подняться с палубы, но силы оставили его и он вновь распластался на тощем одеяле.

– Ты не суетись, мичман. Лежи спокойно.

– А грести кто будет? – прошептал тот.

– Пошли, – коротко бросил Витек Володе и, потрепав Петровича по плечу, вновь вернулся на место и ухватился за доску.

Уже совсем стемнело. Туман превратился в темно-серое, почти черное марево, плотное и непроглядное. Как далеко «Аист» успел отплыть от старого корабля, они не знали. Володя изредка поглядывал на чуть фосфоресцирующий в темноте циферблат компаса, лежащего по соседству с ним на скамье и корректировал направление, стараясь держаться юга. К счастью, погода, несмотря на промозглый холод, была спокойной – ни ветра, ни осадков, и единственное, что пугало вконец обессилевших гребцов – что в любой момент где-то рядом в тумане могут вспыхнуть желтым светом иллюминаторы «Бориса Коваля», а это значит, что все их старания были напрасными. Но тягучие минуты сменяли одна другую, а темнота была все такой же непроницаемой.

Володя едва шевелил затекшими руками, норовящими то и дело выронить весло-доску. Он уже не понимал, сколько времени он сидит здесь, на правой кормовой банке «Аиста», и что делает. Время от времени он впадал в какое-то забытье, и тут же внутренне подталкивал себя: подъем! Надо работать.

– Вовка, – послышался хриплый голос с левого борта.

– А? – Горбунов вздрогнул: он уже позабыл, что не один.

– Я… Я больше не могу. Надо… Надо отдохнуть.

– Ты того… Ты отдохни, Витька. Я тоже… Немножко. А потом еще поработаем.

Две доски брякнулись о палубу катера, и воцарилась полная тишина. «Аист» плавно качался на мелких волнах, а на его холодной дощатой корме лежали навзничь три человека.

* * *

Витек резко вздрогнул и открыл глаза. «Я уже в раю?» – подумал он. Вокруг было белым-бело, как на облаке. По-видимому, он высказал свою мысль вслух, потому что откуда-то рядом послышался шорох и дребезжащий, почти не узнаваемый голос Володи едва слышно, но с привычной чуть издевательской горбуновской интонацией ответил:

– Кто же тебя, чертяку, в рай-то пустит?

– Елки-палки, Вовка! Я заснул… Ты тоже?

– Нет, я не спал… Все смотрел. Вдруг… – он не продолжил, что именно, но Витек понял его.

– Но корабля нет?

– Корабля нет.

– Петрович?

– Спит… Я его не тревожил.

Они немного помолчали.

– Вовк, надо грести дальше.

– Сил нет, Витька… Я не могу встать. Я пробовал.

– Надо, понимаешь? Надо! Иначе не уйдем. Ну, давай же!..

Витек помог Горбунову подняться. В молочно-белом тумане лицо Володи выглядело как посмертный гипсовый слепок – серое, с большими тяжелыми мешками под глазами. Похоже, он действительно бодрствовал всю ночь и теперь едва соображал, где он и что происходит.

– Вовка, бери весло. Надо грести. – Витек похлопал товарища по щекам, пытаясь привести его в чувство.

– Ох, искры перед глазами… Воды бы…

– Нету воды, дорогой. Нету. Не взяли. Вдруг она тоже часть корабля? Вот доберемся до берега – и отъедимся, и напьемся, и отоспимся вволю. Ты только греби, Вовка. Да за компасом смотри, а то я не разбираюсь.

Горбунов с силой потер глаза ладонями и потряс головой. Взгляд его приобрел чуть более осмысленное выражение.

– Слушай, Витька. На случай, если… Если я выйду из строя…

– Ты это прекращай!

– Слушай! – перебил Горбунов, придвигая компас. – Вот эта стрелка, – он показал трясущимся пальцем, – должна указывать сюда. Нам надо на юг, понял? Когда эта стрелка показывает сюда, мы идем верным курсом. Понял?

– Понял.

– Пошли. – И Володя поднял с палубы мокрую доску.

* * *

– Как ты думаешь, Витька, сколько времени?

– Я не знаю… День.

– Ясное дело, что не ночь.

– Зачем тебе?

– А черт его… Просто…

– Сколько суток назад мы отправились с базы на корабль, Вовк?

– Эм-м-м… Так, первая ночь, хм, потом вторая… Я не помню. Все в голове перемешалось. Неделю, наверное, не меньше…

– Рекорд, – неожиданно резюмировал Витек.

– В смысле? – Володя на секунду прекратил грести и потряс вихрами, пытаясь разогнать туман – не тот, который все еще окружал катер, а тот, что клубился в голове.

– В прямом. Я как-то четыре дня ни черта не ел. Серьезно. Ни дома, ни денег, ни жратвы. Ночевал сначала в каком-то подъезде, потом менты в каталажку забрали, но наутро выпустили… Потом в парке под кустом. Жрать хотелось неимоверно. Думал уже собаку поймать или белку… – Витек едва шевелил губами, отчего его речь звучала невнятно, как у пьяного.

Он примолк и чуть слышно вздохнул. Вокруг было тихо, только едва плескались волны, спокойно лизавшие бело-синий борт «Аиста», хлюпали о воду доски в руках гребцов и тонко, по-комариному звенело в ушах от усталости.

– Это как так тебя угораздило, Витька? – наконец спросил Володя. Голос его был хриплым и почти беззвучным.

– А? Да как… Приехал я, понимаешь, к вам сюда, в Мурманск. Ни дома, ни стола. На четвертый день в парке поставили бочку с квасом. Я подошел попросить попить, а продавщица как цыкнет на меня – вали отседова, Радж Капур, а то в обезьянник сдам. Ну, я и сидел неподалеку на лавке, до самого вечера. А потом, понимаешь, бочку увезли, а я давай в грязи шариться – ну, там, где она стояла. Нашел несколько медяков. Сайку купить… А хлебный, как назло, в восемь закрывается…

Он вновь замолчал, продолжая на автомате грести, – впрочем, на греблю это уже было мало похоже, скорее, Володя и Витек едва гладили спокойные волны, практически дрейфуя.

– Вовка… Я тебя все хотел спросить. Ты женат?

– Помнишь, о чем мы говорили в катере, когда двигались к кораблю?

– Н-не очень…

– Мичман меня тогда спросил – а когда, мол, свадьба-то у тебя?

– А-а-а…

– Рубль на-а-а, – чуть слышно передразнил Володя. – Я ответил: как соберусь, ты первым об этом узнаешь. А ты тогда спросил…

– Я вспомнил, да.

– Витька… Ты это… Когда доберешься до берега, найди мою Юлю.

– Чего?

– Найди, говорю. Скажи ей, что кольцо… Кольцо в чемодане. В коричневом чемодане, на дне, под шмотками, завернуто в шерстяной носок…

– Какой носок, Вовка, чего ты несешь?

– Шерстяной, – Горбунов постарался ответить невозмутимо, но вышло довольно-таки неудачно, голос его, хриплый и почти беззвучный, дрогнул; он клокотнул горлом и шумно хватанул воздух ртом, словно астматик.

– Вовка-Вовка-Вовка, не-не-не, – забормотал Витек, – ты это прекращай… Сам все ей и отдашь, Вовка…

– Не отдам, брат, – прошептал тот, выпуская весло; оно выскользнуло из одеревеневших ладоней, звонко шлепнулось о гладь волн и, слегка стукнувшись о борт катера, неспешно поплыло прочь. Володя опустил руки и медленно сполз с банки на холодную, мокрую от росы и тумана палубу.

– Э-эй, Вовка, ты чего?!

– Я… Я не доплыву… Не доплыву. Передай… – Горбунов бессильно распластался на крашеных досках рядом с неподвижно лежащим старым мичманом, глаза его закрылись, но губы все еще шевелились, пытаясь что-то сказать. Наконец он глубоко вздохнул и затих.

– Твою мать… Твою мать… – Витек перепуганно смотрел на товарищей, не подающих признаков жизни, губы его затряслись, глаза наполнились предательской соленой влагой. – Мичман… Вовка… Мичман…

Прошло несколько минут – или секунд? – он не знал точно. Витек внезапно вздрогнул и оглянулся вокруг – «Аист», покачиваясь на вялых волнах, все еще был окружен вязким белесым туманом. На секунду Витьку даже показалось, что дымка как будто бы стала чуточку жиже, прозрачнее. Он опустил глаза вниз, на лежащих на палубе друзей, и внезапно наткнулся взглядом на блестящий, сверкающий мелкими каплями влаги на округлых латунных боках компас. Стрелка его, черная и заостренная, показывала гораздо правее того места, которое недавно отметил на циферблате Горбунов.

– Надо… Надо выправить курс, – прошептал Витек. Он вытащил свое импровизированное весло на палубу, оперся им, как костылем, о струганые доски и с трудом поднялся, сделал шаг к правому борту и мешком рухнул на банку, где еще совсем недавно сидел Володя.

– Надо выправить курс, – повторял Витек снова и снова, с невесть откуда взявшейся силой всаживая весло в упругие волны, как нож в масло. Баренц ритмично чавкал. – Надо! Выправить! Курс! Не возьмешь, падла! Не возьмешь! Сука! Ты! Такая!

Он яростно греб, выравнивая положение непослушной стрелки, а когда она отклонилась в обратную сторону, таким же манером, с помощью весла-доски, перебрался обратно на левый борт и продолжил шинковать волны, приговаривая: «Не возьмешь, с-сука! У меня на берегу кошка! Ксюшка! Некормленая! Чтобы я оставил ее без присмотра, а? Ах ты хренов Баренц, хренов „Борис Коваль“, хренов Мурманск, хренов Северный, мать его, Ледовитый океан!».

В объятиях слоистого, бледно-розового тумана, чуть поворачиваясь влево-вправо, едва пробирался, практически дрейфуя, маленький бело-синий катер с распростертыми на его палубе двумя безжизненными телами. И один живой человек – тоже очень маленький – метался от борта к борту, загребая зелено-серую воду доской, выломанной из лавки. Метался и матерился, – как ему казалось, во все горло, а на самом деле чуть слышно, почти про себя. Туман, холодный и безучастный, обхватывал их со всех сторон, и не было ему, казалось, ни конца, ни края.

Витек вновь выбросил весло на палубу, попытался переметнуться к другому борту, но руки вдруг почему-то отказались его слушаться; доска-весло дробно загрохотала, свалившись куда-то под левую банку, а Витек, оскользнувшись на мокром полу, рухнул между распластанными телами его товарищей, садко треснувшись затылком обо что-то твердое. Силы покинули его и он, прекратив попытки подняться, остался лежать вверх лицом, глядя почти невидящими глазами в белесое небо, укрытое окаянным туманом.

Он пошарил левой рукой подле себя и нащупал запястье мичмана. Похоже, пульс есть, – жилка на сгибе кисти чуть вздрагивала, медленно и едва заметно. Слава богу, кажется, жив. А Вовка?! Витек попытался поднять правую руку, но она почти не слушалась; елозя ей по мокрой палубе, он внезапно наткнулся на горбуновскую ладонь, она показалась ему смертельно холодной. Он сжал ее своей, и Володя ответил на рукопожатие, чуть шевельнув пальцами.

* * *

Что это? Какой-то шум? Тишину, окружавшую неподвижный катер, дрейфующий на мелких волнах сонного Баренцева моря, прорезал какой-то скрип, дребезг, стук. Витек разлепил глаза, похлопал ресницами. Слева что-то виднелось. Он набрал побольше воздуха и чуть повернул голову налево.

Совсем рядом с «Аистом», буквально в пяти-семи метрах, окруженный туманом, высился борт корабля – когда-то, похоже, белый, а теперь желтовато-серый, облупленный, в потеках ржавчины.

Витек обреченно выдохнул и закрыл глаза.

Корабль.

Проклятый корабль.

«Борис», мать его, «Коваль»…

Уйти не удалось. Это конец.

– Эй, вы, на катере! У вас все в порядке? – донеслось сверху.

Эпилог

Пронзительный солнечный свет заливал больничную палату, – чистую, со свежеокрашенными стенами цвета стебля сельдерея. Три койки с хромированными стальными спинками стояли в ряд подле раскрытых окон, из которых доносился чуть слышный уличный шум и гомон – где-то вдали, похоже, затевалась детская баталия, и звонкие выкрики шпаны, отражаясь от начисто вымытых оконных стекол, хрустальными колокольчиками наполняли воздух. Ветер весело играл с полупрозрачными занавесками, бросающими кружевные тени на коричневую плитку пола. На стене возле белой закрытой двери висела светло-синяя коробка репродуктора, откуда курлыкала едва слышная песня, – передавали концерт, и напряженный, как туго натянутая бельевая веревка, вибрирующая на ветру, голос Валерия Леонтьева, казалось, смешивался, вплетался в детские крики за окном, странно дополняя их и как бы ведя за собой, как запевала хор.

Дверь палаты неслышно отворилась, и вошли двое человек – один высокий и молодой, в свежевыстиранной белой хламиде и такой же белоснежной накрахмаленной шапочке, не скрывающей чуть длинноватых русых волос, а второй – невысокий, пожилой, в брючном костюме под небрежно наброшенным старым халатом, с блестящей плешью в окружении редких седых волос на голове. Глаза пожилого украшали морщинки – следы многочисленных улыбок, но лицо его было строгим.

Вошедшие остановились возле ближайшей койки, на которой лежал старый изможденный мужчина – невысокий, с сизыми мешками под глазами, щеткой седых усов и таких же седых волос на висках. Молодой санитар поправил прозрачную стеклянную бутылку, установленную на стальной высокой треноге; от бутылки змеилась тонкая трубка, уходящая к дряблой кисти пациента, лежащей поверх одеяла. Пожилой доктор обхватил кисть двумя пальцами и поднял глаза к потолку, высчитывая пульс. В этот момент лежащий на койке открыл глаза – светлые, почти прозрачные, с красными прожилками в углах.

– Иван Петрович. Иван Петрович, вы меня слышите? Вы понимаете, что я говорю? – доктор наклонился к мичману, пытаясь уловить в его лице хоть что-то, но тот лишь вновь закрыл глаза.

– По-прежнему, – коротко бросил доктор молодому санитару; тот, вынув из-под мышки планшет с зажатыми в нем сероватыми бланками, выудил из нагрудного кармана авторучку и записал: «23.08.1983. Павловец И. П. – без изменений».

Медики переместились к соседней койке, где лежал мужчина с довольно молодым, но изборожденным неожиданно глубокими морщинами лицом, обрамленным светлыми вихрами, которые то тут, то там серебрились тонкими нитями ранней седины. Он не спал, хлопая ресницами, ладони его ритмично сжимались и разжимались, а по-деревенски пухлые, но почти бескровные губы шевелились, пытаясь что-то сказать.

– Виктор… Эм-м-м, как его отчество, Семенов? – Молодой санитар подсказал: «Иванович». – Виктор Иванович, как вы себя чувствуете? Вы слышите меня?

Доктор наклонился к беспокойным губам Витька и прислушался. «Не понимаю, не понимаю, все слова наоборот», твердил тот почти без звука, как испорченная пластинка. На лице пациента отобразился страх и он словно бы вжался в подушку, подальше от нависшего над ним пожилого медика.

– Кормили? – осведомился доктор.

– Да. Утром. Бульон выпил, курицу не съел, – отозвался санитар.

– И то хорошо.

– А третий все еще не пришел в сознание. Кома, – негромко проговорил Семенов, махнув головой в сторону последней койки. Доктор коротко кивнул и молча указал пальцем на планшет; Семенов вновь выхватил ручку и сделал пару записей.

В коридоре зацокали быстрые шаги. Медики обернулись к двери: в проеме стояла невысокая худая девушка с усталыми глазами, спрятанными под полупрозрачными стеклами солнцезащитных очков. Она держала за руку ребенка – девочку лет двух-трех, в красно-белом гороховом платьице и жестких чехословацких сандаликах на босу ногу.

Пожилой доктор приветственно кивнул вошедшим. Женщина молча прошла к третьей койке и присела на широконогий деревянный табурет, выкрашенный коричневой, под цвет пола, краской. Девочка стала рядом и уставилась большими ярко-карими глазами на болезненно худого вихрастого парня, медленно и глубоко дышащего, словно спящего. Лицо его было безмятежно, как у ребенка, но на висках, неаккуратно подстриженных автоматической машинкой, пробивались, как и у Малых, струны седины. Рядом с койкой стоял диковинный агрегат – огромный, с холодильник размером, увенчанный небольшим экранчиком с изумрудно светящейся маленькой точкой, рисующей зигзаги на сером фоне, и серебристой надписью «Cephamed Hungary». Откуда-то сзади, словно лианы, выползали тонкие провода, забираясь под синтетическое одеяло, которым был укрыт парень. Агрегат гудел, чуть попискивал и пощелкивал, мигал красными и желтыми лампочками, поддерживая жизнь в исхудавшем теле.

– Володя… Володя, это я. – Юля сняла солнцезащитные очки и наклонилась к спокойному лицу Горбунова. Губы ее чуть дрожали, а на безымянном пальце блестело маленькое серебряное колечко с тремя бирюзинками.

Маленькая девочка в красно-белом платьице по-прежнему молча смотрела на отца.