Текст книги "Корабль теней"

Глава 9
Змеиное гнездо.
Шесть дней дрейфа

– Гришка! Гришка, мать твою, пригнись, они нас тут с тобой перебьют как кур!

Сеня истерически дергал его за штанину, шепотом чертыхаясь. Гриша Юркаускас бесшумно нырнул обратно в кусты шиповника. Голоса гитлеровцев звучали совсем близко, – казалось, протяни руку, и коснешься плеча вон того детины, рослого, с оттопыренными ушами и безжизненной лысиной, блестящей в холодном лунном свете, гортанно каркающего что-то на своем наречии. Надо было уходить – засевшую в дубраве на холме группу немцев, уже неделю обстреливающих единственную дорогу, ведущую в соседнюю деревню Михалево, они с Сеней наконец-то обнаружили, нанесли их местоположение на карту, посчитали примерную численность – всего лишь около сорока человек, – и теперь самое главное – доставить информацию в штаб, собрать бойцов, вернуться сюда и стереть это чертово змеиное гнездо с лица земли.

От переговаривающейся толпы отделился один боец – приземистый, широколицый. Расстегивая пряжку ремня, он направился в сторону кустарника, где спрятались Сеня и Гриша. Разведчики притихли и почти не дышали. Немец, дойдя до кромки зарослей шиповника, расстегнул штаны, шумно помочился и, удовлетворенно крякнув, развернулся обратно. В этот момент Гришу огрели сзади по затылку чем-то твердым – очевидно, прикладом винтовки, в глазах его засверкали искры, и он упал ничком. Жесткий пинок под ребра перевернул его вверх лицом, перед глазами возникла фигура в темно-зеленой форме и фуражке с блестящим козырьком, наклонилась сверху, и тихий голос ехидно произнес: «Нун, гутн абенд». Затем сверху прилетел еще один удар прикладом, прямо в переносицу, и Гриша отключился.

…Оплеуха по левой щеке, еще одна – по правой. Гриша попытался разлепить веки, задвигал бровями, замычал. Вокруг послышались голоса: «Ауфгевахт, эр ист ауфгевахт!». Наконец ему удалось открыть глаза, он оглянулся вокруг. Похоже, место, куда он попал, – какой-то деревенский склад или скотный двор. В углу под забором, подле пустой собачьей будки, копошится тощая курица, ободранные кусты жимолости освещаются неверным светом, льющимся из окна приземистой бревенчатой избы. Вокруг какие-то вооруженные люди, явно не сельчане, глядят на него, словно на какую-то отвратительную диковинку. Гриша сидел на земле, прислонившись спиной к чему-то жесткому – очевидно, деревянной колоде или скамье. Он попробовал пошевелить связанными за спиной руками – они совсем затекли. Затылок саднил, переносица тоже, на лбу и висках – запекшаяся корка крови. Сеньки нигде не было видно… В этот момент чья-то жесткая, одетая в перчатку рука ухватила его за подбородок и повернула лицом в сторону табурета, где сидел, уперев руки в колени, высокий и жилистый мужчина с непроницаемым сухим лицом.

– Твой имья? Звание? – пролаял он.

Гриша мотнул головой. В этот момент сверху на него обрушился поток холодной воды, загремело жестяное ведро.

– Твой имья, звание? – повторил жилистый. Гриша вновь мотнул головой. В затылок больно уперся ствол какого-то оружия. Повернуть голову, чтобы рассмотреть своего мучителя, Юркаускас не мог – жесткая рука вновь направила его лицо в сторону мужчины на табурете.

– Какой твой имья и звание? – вновь нетерпеливо повторил жилистый.

– Ив… Иван. Лей-те-нант, – выговорил Гриша. Незачем было выдавать этому фрицу настоящих данных.

– Где есть располошен твой дивисия? – продолжил допрос жилистый. Он нетерпеливо барабанил пальцами по фуражке, которую держал на коленке. В бледном свете зарождающейся зари Гриша разглядел белый, недавно затянувшийся шрам над его правой бровью.

– Где есть располошен твой дивисия?

Гриша опять мотнул головой, и в этот момент его неизвестный мучитель громко ухнул сзади, дохнув чесночным духом, на затылок обрушился чудовищной силы удар, в глазах заметался рой белесых искр.

– Где есть располошен твой дивисия?

– Не с-скажу. По-подонки, твари…

Еще один мощный удар, в ушах словно зазвенел колокол.

– Ферзух ин нихьт цу тетен44
  Постарайся не прибить его (нем.)


[Закрыть], – негромко сказал жилистый чесночному. Затем вновь обратился к Грише. – Ми хотеть информацья. Ми тебья не убить, если ти информацья дать.

– Идите к черту, – с расстановкой сказал Гриша и закрыл глаза. Жилистый что-то заговорил, быстро и неразборчиво, чесночный, похоже, поддакивал. Лязгнуло оружие, послышался какой-то шум, и в этот момент Гриша почувствовал, что его правая рука свободна. Он задергал плечами, и вдруг рядом грохнулся большой, широкий березовый чурбак. Чесночный ухватил освободившуюся Гришину руку и прижал ее ладонью вниз к шершавой, холодной поверхности чурбака. Звякнула сталь, и в нескольких миллиметрах от пальцев руки в древесину воткнулось лезвие топора.

– Нун, генуг55
  Что же, хватит пока (нем.)


[Закрыть], – произнес жилистый удовлетворенно. – Ти говори, где есть располошен твой дивисия.

– Пошел в жопу, фриц, свинья гитлеровская! – отчетливо проговорил Гриша.

Топор рассек воздух, со странным чвакающим звуком приземлившись на чурбак. В глазах Гриши потемнело, руку обожгло чудовищной болью, он задергался, словно по нему пропустили электрический ток, из глаз брызнули слезы.

– Зи дихь дас ан, ду вихьзер66
  Глянь-ка на это, ублюдок (нем.)


[Закрыть], – сказал чесночный из-за спины и поднес к Гришиному лицу какой-то предмет. Гриша попытался сфокусироваться на нем, и внезапно понял – это палец, мизинец его правой руки.

– Твой дивисия! – рявкнул жилистый, теряя терпение.

– Хер… тебе… в рыло… сука… – пробормотал, сжав зубы, Гриша.

Снова свист топора, снова чвакающий звук, снова взрыв боли и искры в глазах… Жилистый вскочил на ноги, рявкнул «Шайсе, шмайс ин раус!77
  Черт возьми, вышвырни его вон (нем.)


[Закрыть]» и, повернувшись на каблуках, порывисто ушел в сторону избы. Чесночный безуспешно попытался выдернуть топор из чурбака, матюгнулся, схватил мерзко лязгнувшую винтовку и, ухнув, грохнул прикладом по окровавленному Гришиному затылку. В голове запели сотни маленьких ангелов, мир закружился, распадаясь на мириады атомов, и Юркаускас провалился в темноту – тихую, спокойную, пустую.

…Где это я? В болоте? Господи, какая вонь! Гриша замычал, пытаясь отогнать руку, которая хлопала его по щекам, приводя в чувство. Наконец он разлепил глаза и увидел женщину лет тридцати-сорока в сером мешковатом платье и застиранном платке, которая, прижимая палец к губам, куда-то потянула его.

Место, где он очнулся, оказалось выгребной ямой уличного туалета. Сам туалет, похоже, то ли разбомбили, то ли разобрали на дрова, и яма, заполненная зловонной скользкой жижей, словно фурункул зияла на свежевыпавшем белом снегу под покосившимся забором. Гриша был с ног до головы в дерьме и помоях, правая рука пульсировала и, похоже, онемела, голова гудела как пустая железнодорожная цистерна. Женщина тянула его куда-то и все прижимала палец к губам. «Кто ты, куда мы идем?» – попытался спросить Гриша, но голос его не слушался. С трудом поднявшись, он пошел, то и дело припадая на левую ногу, вслед за своей молчаливой попутчицей, пока та не завела его за угол дощатого сарая в углу двора, где была небольшая калитка. Затем она показала руками в сторону чернеющего невдалеке соснового бора – беги туда. «Кто ты?» – еще раз спросил Гриша. Женщина открыла рот и издала каркающий, гортанный звук. «Да она же немая!» – внезапно догадался он. Приложив здоровую руку к перемазанной дерьмом груди, он слегка поклонился своей спасительнице и, пригибаясь, словно драный лис, побежал в сторону бора.

Всю ночь он брел через чащу, то и дело оступаясь и падая. Где-то позади гремела канонада – похоже, в той стороне, откуда он пришел, разыгрались нешуточные бои. Наконец на рассвете Гриша добрался до тропинки, протоптанной в противопожарной просеке, пошел вдоль нее и увидел впереди зыбкий деревянный мостик над шумным ручьем. Он уже почти перебрался на другую сторону, как вдруг доска под ногой подломилась, он не смог удержать равновесие и упал вниз, прямо на гальку, которой был усыпан берег ручья, упал и вновь провалился в блаженную темноту.

– …Эй! Эй, боец, ты жив?

Кто-то вновь хлопает его по щекам. Гриша, собравшись с силами, открыл глаза и увидел темно-зеленую каску, а под ней – круглое сердитое лицо, давно небритое, с заживающими глубокими царапинами от левого виска к носу.

– Боец! Эй, боец, как тебя зовут? Откуда ты тут взялся?

– Гри… Григорий Юр-каускас… Старшина… Пятый… Пят… – Сил говорить совсем не было, Гриша вновь закрыл глаза и по его щекам полились горячие слезы.

– Господи, вот дурак! Как ты тут вообще оказался? Тут же все вокруг заминировано! Ваня, Митька, помогите ему, он совсем закоченел! Ну и воняет от тебя, боец…

– Братцы… Родненькие… – бормотал Гриша. Ваня и Митька быстро срубили несколько еловых веток, аккуратно уложили его на них, словно на волокуши, и накрыли сверху шинелями.

– Так, парни, вы двое, тащите его к нам в лагерь, и сразу к Людмиле. Авось выходит этого говнюка. Остальные – за мной. Переезд надо разминировать до темноты.

…Телефон на столе уже давно нетерпеливо звонил. Юркаускас вздохнул, отнял руки от лица и, поморщившись, словно от зубной боли, взял трубку.

– Григорий Юрьевич, прибыла бригада поисковиков.

– Отлично, Антонина. Старшего – ко мне в кабинет.

– Хорошо. И еще…

– Что такое?

– Что говорить родственникам? Вчера звонила какая-то женщина, спрашивала…

– Правду, Тонечка. Говори правду.

* * *

Володя выбрался за борт, и, повиснув на руках, спрыгнул на палубу катера, отчего тот, встрепенувшись, вновь со скрежетом грохнулся носом об обшивку корабля.

– Ах ты, урод, сволочь! – он с чувством пихнул Витька под ребра ногой в тяжелом форменном ботинке, но Малых никак не отреагировал.

– Вовка, остынь! Лучше проверь пульс, – крикнул сверху мичман, свешиваясь за леера. Горбунов присел, кривя лицо, и брезгливо взял Витька за запястье: сердце бьется. Но что-то было не так, что-то неуловимое. Володя присмотрелся к бледному лицу Витька и понял: тот ощутимо зарос, хотя накануне вечером был гладко выбрит – редкость для него, обычно он не церемонился с растительностью на лице, и мог неделями ходить, щеголяя неопрятной щетиной цвета прелой соломы.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал Володя, проведя пальцами по подбородку Витька, словно пытаясь убедиться, что недельная борода и усы ему не чудятся. Как вообще можно отрастить их за какие-то два-три часа?! Малых выглядел плохо: он чудовищно осунулся, под глазами залегли темные круги, он не реагировал на голоса товарищей, словно был в коме. Володя похлопал его по щекам, но тот лежал как труп, и только медленное, едва уловимое движение груди выдавало, что он еще жив.

– Вовка, хорош стоять как истукан! Давай конец! – голос мичмана сверху вывел Володю из задумчивости. Фал с укрепленной на нем трехзубым якорем-кошкой все еще лежал на палубе «Аиста» подле входа в кабину. Горбунов забросил кошку на борт корабля, где Иван Петрович ловко поймал ее и намотал фал на ближайшую швартовную утку. Выбравшись за борт, он аккуратно спустился на катер.

– Так-с… Не будем терять время, лейтенант, заводи мотор и пошли прочь от этой чертовой посудины. А я пока разберусь с нашим дезертиром. – Мичман присел на банку подле Витька и достал из-под нее свой старый саквояж – он был открыт и, судя по всему, перерыт сверху донизу.

Володя нырнул в кабину. Вскоре из машинного отсека послышались натужные почихивания и клокотания, но двигатель никак не хотел стартовать.

– Топливо, что ли, вышло, Вовка?

– Похоже на то. Датчик топлива давно барахлит, показывает погоду в Барнауле.

– Глянь-ка в носовом трюме. Там всегда есть две запасные канистры.

Володя выбрался из рубки и перебрался на нос «Аиста». Иван Петрович тем временем копался в своем саквояже, раздраженно вздыхая – Витек устроил там несусветный бардак, и это сердило мичмана, всегда стремившегося к порядку. В запасной пачке «Памира» осталось четыре сигаретины, коробка со спичками пуста, бутылка «Колокольчика», которую Иван Петрович купил в Видном еще год или полтора назад, выпита и, похоже, каталась по полу в рубке, позвякивая об обшивку. Бутерброды Витек тоже съел.

– Вот везение – канистры пусты. – Над крышей рубки появилось раздраженное лицо Володи. – Снабженцы не заполнили, лодыри…

– Не может этого быть. Мне Юрьич вчера сказал, что все забито под завязку, на всякий случай. Может, Витек их спалил?

– Ну да, как же. За два-то часа? Маловероятно.

– Нд-а-а… – Мичман пригладил волосы на висках. – Похоже, так просто мы отсюда не укатим. Это тебе не весельная шлюпка.

– О да. Всю жизнь мечтал поработать гребцом на галерах, – Володя перебрался с носа обратно на кормовую палубу и опустился на банку, но не рядом с Иваном Петровичем, а поодаль. Они молча посидели пару минут, вглядываясь в молочный туман, по-прежнему окружающий катер и корабль.

Мичман раскладывал на банке подле себя нехитрый скарб, вынутый из саквояжа – отвертку, штопор-открывашку для бутылок, спутанный моток рыболовной лески, портсигар с крючками и блеснами. Он достал из бокового кармашка потертое кожаное портмоне и, раскрыв его, вынул фотографию молодой светловолосой девушки в медицинском халате и белой шапочке с крестом, – пожелтевшую, истрепанную, с надписью на обороте «Ване на долгую память, 1948».

Горбунов бездумно перебирал пальцами трос, свешивающийся с борта корабля, крутил его, завязывая узлы и снова их распуская. Наконец он, вздохнув, поднялся, закрепил трос на кормовой рым-утке, затем ловко забросил наверх лестницу-штормтрап.

– Так. Вовка, надо перекусить, – прервал молчание мичман. – Где-то тут были сухпайки. Вода есть в тазу, наверху, на палубе.

– Нету пайков, Петрович. Я уже посмотрел. Этот вот, – он махнул головой в сторону спящего Витька, – закинул их в ящик у сиденья, а теперь их там нет. Все сожрал, скотина. За два часа, представляешь?! Загадил обертками весь трюм, как свинья.

– Да, и у меня в саквояже все подчистую вымел… – Мичман укоризненно посмотрел на лежащего на палубе Витька.

– Тогда надо наведаться в машинное отделение корабля. Там вполне может оказаться несколько литров дизеля. Кто знает. Все равно других вариантов нет.

– Даже если это и так, то топливо давно выдохлось.

Горбунов вынул из кармана ключ зажигания от «Аиста» и с горькой усмешкой посмотрел на него, подавляя желание выбросить в море: теперь это не ключ к спасению их экспедиции, а обычная бесполезная жестянка.

– Жрать охота невероятно. Полжизни бы отдал за бутерброд с колбасой. Этот урод, – Володя особенно выделил голосом слово «урод», с раскатистой, жесткой «р», – все запасы подчистил. В одну харю, сволота. Кто знает, когда нас хватятся и когда найдут?

– Я думаю, уже хватились, еще вчера. Юрьич требовал вернуться до темноты. Скорее всего, уже обшаривают акваторию. Скоро найдут. Потерпеть надо, Вовка. Вода у нас есть. Без еды человек может жить неделями, а вот без воды только несколько дней.

– Этому вот воды не давать, – Горбунов, морщась, пихнул Витька в бедро носком ботинка.

– Что ж ты такой злой, лейтенант?

– При чем тут «злой» – «не злой»? – Володя, не поднимая глаз от пола, крепко, до боли, сжал в кулаке ключ зажигания, который до сих пор держал в руках. – Я все могу простить, любую ошибку, ложь, двуличие. Но предательство – это высшая степень подлости. Не человек он после этого, а тварь! Будь моя воля, я б его сейчас просто швырнул в море, и всего делов! Рыбам на корм – хоть какая-то польза. Меньше расход кислорода и воды.

– Швырнул в море?

– Именно.

– Чем бы ты тогда от него отличался, Вовка?

– Ему достанется за дело. – Голос Горбунова был по-прежнему тих и полон злобы. Он исподлобья бросил взгляд на мичмана, и тот не узнал его – в темно-серых зрачках словно мелькнуло какое-то красное пламя, – впрочем, это мог бы быть просто отблеск света.

– Ты себя вообще слышишь, лейтенант? Ты ведь прямым текстом предлагаешь лишить жизни человека! Ведь ты же это не всерьез? – Иван Петрович вскочил и принялся нервно расхаживать по палубе «Аиста». – Да, это простое и эффективное решение – убить того, кто сделал тебе подлость. Ты ведь таким образом подстрахуешься от того, чтобы он не сделал этого снова и снова – тебе или кому-то другому, верно же? А то, ты после этого становишься убийцей – ну и что, подумаешь, слово плоть не режет, глаз не колет, так ведь?

– Я не предлагал убить. Это, гм, фигура слова. Что ты завелся, мичман? Проснется – навалять ему по первое число, да и вся недолга. – Горбунов, раздраженно поморщившись, поерзал на банке. Залихватский вихор на его макушке, обычно гордо, непослушно топорщившийся, теперь заметно поник. Иван Петрович примостился рядом на банке и, опершись локтями о колени, задумчиво глядел куда-то сквозь туман, крутя в пальцах выцветшую фотографию.

– Насилие, Володя, как универсальный способ решения любых проблем, как говорится, вплетено в человеческую натуру красной нитью. Понимаешь, это же самые-самые примитивные инстинкты. Каменный век, даже раньше; видишь другого самца, пришедшего к твоему дому и интересующегося твоей территорией или самкой – вышел из пещеры, взял булыжник и хрясь его по голове! И все, проблем нет. Не отогнать, не доказать свое превосходство, а убить. Кардинальный метод. И только социальные устои, общечеловеческая мораль, которая говорит о том, что любая жизнь важна, может удержать нас от возвращения в это первобытное состояние. Вовка, мы же не обезьяны, в конце концов! В экстремальной ситуации у человека могут начать всплывать его внутренние животные страхи, инстинкты обостряются, и вот он уже не человек, а зверь. И знаешь, что самое страшное? То, что насилие для в целом неплохих людей, таких, как ты или я, все еще имеет страшную, болезненную притягательность.

– Да ладно тебе, мичман. Успокойся уже. На нервах я… Ну, некрасиво ляпнул, согласен, – хмуро буркнул Володя. Он сунул ключ в нагрудный карман.

– Я разговаривал с одним опытным воякой, старлеем, – вполголоса продолжил Иван Петрович, немного помолчав. – Он прошел всю войну, от Петрозаводска до самого Берлина. Он мне рассказывал о своем первом убитом гитлеровце. Тот был даже не немец, а то ли финн, то ли прибалт. Совсем молодой мальчишка, едва усы пробиваются, даже моложе тебя, Вовка. И знаешь, он, этот старлей, признался, что убить первого – труднее всего, но после первого ему стало проще убивать других. Второй уже не так впечатлил, а третий и все последующие – словно кегли сбивать в кегельбане. Человек легко становится палачом, если его вынуждают обстоятельства. И что самое страшное – очень легко к этому приспосабливается и находит себе оправдания, в которые по-настоящему верит. Как верили гитлеровцы в слова своего вождя, шли на убийства ради него, и всерьез считали, что совершают правое дело, очищают землю от скверны. Как ранние христиане шли войной на неверных с мыслью, что каждый, кто не может или не хочет принять их религию, должен умереть, исчезнуть с лица земли. Почему они так делали? Потому что свято верили в то, что исполняют волю божью. Но ведь в любом вероисповедании убийство человека – самый страшный грех! И как же надо было повернуть, извратить мысль, чтобы «не убий» превратить в «убей того, кто не похож на тебя». Да, Малых, конечно, подленький парень, с гнилью, но если его за это скинуть за борт – не знаю, чем бы мы отличались от гитлеровцев, истреблявших евреев только за то, что они, по их мнению, низшая раса, или от крестоносцев, насаждавших свою веру кровью и мечом.

– Петрович, я… Как бы сказать. Не по себе мне. – Горбунов вновь поднял глаза на мичмана. Теперь, казалось, багровый отблеск в серых зрачках угас… А может, Ивану Петровичу просто показалось?

– Само собой, Вовк. Нам всем не по себе. Кто может похвастать, что когда-нибудь видел… Видел такое, как прошлой ночью.

– Да дело даже не в этом. – Он помолчал. – Понимаешь, когда перед нами явились эти три белые хари в рубке, я все вспомнил. Вспомнил, что случилось со мной там, внизу, в трюме. Петрович, я ведь там тоже видел такую же морду, одну, огромную. Она смотрела на меня. Просто висела передо мной в воздухе и смотрела. А я орал. Я перепугался и визжал, как щенок! И когда я заорал, она… Она метнулась прямо в меня и словно прошла сквозь тело. Холодная как смерть, и она… Не злая, нет, скорее, просто безжалостная. И этот вот холод, он никуда не делся, он как будто остался во мне, какие-то его отголоски. Знаешь, как в этой сказке. Кусочек льда в сердце.

– Снежная королева?

– Ну да, да. А я ведь не храбрец, мичман. Совсем нет, я… Я страшный трус. Я, конечно, выпендриваюсь, как говорится, держу лицо, но внутри… Знаешь, я как перепуганная собака, на которую замахиваются палкой, – она сжимается, но все же рычит. И боюсь я не только таких вот белых призрачных харь. Я боюсь всего, Петрович! Я лишний раз ночью из дому не выйду. И знаешь, сейчас, когда эта вот заячья часть моей натуры соединилась с холодом, оставшимся от… гм, фантома, прошедшего сквозь мою грудь, она словно что-то нашептывает мне. Я не… я пока и сам не разобрался, что. Но это точно не человеческое.

Они замолк, и наступила тишина, нарушаемая лишь плеском волн. Старый корабль чуть скрипнул, словно попытался напомнить о себе.

– Я в детстве, – подал голос Иван Петрович, – случайно обнаружил богомола. Собирал вишню с куста. Вот смотришь на ветку, а там такой листок, зелененький, маленький, и вдруг он начинает шевелиться, раскрывает свои лапы и ползет прямо на тебя. Перепугался я страшно, Вовка, представляешь? Сначала ты думаешь, что это что-то безобидное и обыденное, и вдруг оно превращается в какую-то невероятную хреновину, которая к тому же еще и живая.

– К чему это ты?

– За каждым вот таким простым и вроде с виду безопасным предметом, будь то листок, или палка в траве, или тот же корабль, может прятаться что-то совершенно чужое. Чуждое. Листок станет хищным насекомым, палка превратится в гремучую змею, а корабль, который выглядит пустым и покинутым, окажется пристанищем для призраков его погибшего экипажа, или фантомов, или чего-то, может, еще более страшного и непонятного. И от этого никуда не спрятаться, Володь. Нельзя перебить всех змей и богомолов, понимаешь?

– Но ведь можно не гоняться за пустыми кораблями, чтобы не натыкаться на призраков.

– И не ходить по траве, чтобы не быть укушенным змеей? И не собирать вишни, чтобы избежать встречи с богомолом?

– Ну да, верно. Проще тогда ватой обложиться и в стеклянную банку залезть. Но, Петрович, одно дело змеи, они все же создания природы, они естественны для нее. А другое – вот эти духи, или черти, или фантомы, или кто бы там они ни были. Они не отсюда, не из этого мира, им не должно быть места на нашей планете. А нам не место здесь, в их логове.

Они посидели немного в тишине, глядя на слоистые хлопья тумана, окружающего корабль. Было сложно понять, сколько сейчас времени, – наручные часы мичмана остановились, и даже если их завести снова, то вряд ли они будут показывать что-то имеющее отношение к реальности. Скорее всего, дело шло уже к вечеру – туман из белесо-сизого потихоньку переходил в розоватый, кисельного цвета. Казалось, что за пеленой этой ватной дымки не существовало уже всего остального мира, он исчез, растворившись в беспрестанно перемешивающемся мареве.

– Ты говоришь, что нас уже ищут, – подал голос Горбунов, тряхнув головой. – Вот я тупица. Рация же под рукой. Надо попробовать связаться с базой. Подать пеленг. – Он отправился в рубку.

– Аккумуляторы «Аиста» живы?

– Полностью заряжены, судя по датчику, – донеслось из-за штурвала. Послышался щелчок, рация ожила, зашипела и затрещала.

– Это Бекас-два, это Бекас-два! Слышит меня кто-нибудь? Прием! Три-одиннадцать, это Бекас-два, прием! База, ответьте! Тоня, Ковтун, Максимович, кто там сегодня на связи?

В динамике слышались атмосферные разряды, шипение и свисты гетеродина. Володя, перещелкивая черным клювиком верньера рабочие частоты базы, твердил в микрофон «Это Бекас-два, прием», но в ответ не получал ни единого слова – эфир был полностью мертв, будто радиовещания вообще никогда не существовало. Обычно в акватории транспортных линий базы 03—11 все радиочастоты были постоянно заполнены переговаривающимися судами и суденышками, борьба за свободные каналы стояла нешуточная, да и гражданские радиостанции, вещающие с берега, можно было легко поймать – порой среди щебета раций и морзянки прорывалась эстрадная музыка и мудрый, теплый голос диктора Полины Школьниковой рассказывал последние новости. Но сейчас тишина в эфире была такая, словно ночная буря каким-то чудом перебросила корабль с катером чуть ли не в центр Тихого океана, где до ближайшего берега – тысячи километров.

Володя выключил рацию и вернулся на палубу «Аиста». Несколько минут он молча стоял, вглядываясь в туман, окружающий катер. Затем осторожно опустился на банку около сидящего мичмана.

– Будем ждать.

– Будем ждать, – эхом ответил Иван Петрович.