Текст книги "Корабль теней"

Она вошла в него, словно космонавт в скафандр. Горбунов дернулся, отскочил от стены, как мячик, и упал на пол, споткнувшись о прикрученные к полу железные стулья и едва не переломав ноги. Глаза его были выпучены, рот широко раскрыт в беззвучном крике. Витек, перепуганно отшатнувшийся в угол, обомлел: побелевшее, сведенное судорогой лицо Володи поразительно напоминало вытянутую харю чудовища, встреченного Малых в рулевой рубке прошлой ночью.

Горбунов корчился на полу, словно кто-то невидимый мял его, ломал, как сухую ветку, он бился и извивался, не издавая ни единого звука, руки и ноги его неестественно выворачивались, суставы жутко хрустели во внезапно наступившей тишине. Витек хотел было закричать, но вопль застрял в горле, дыхание перехватило, похолодевшие руки и ноги отказались слушаться, и он, остолбенев, мог лишь смотреть на мучения своего напарника.

И вдруг, как по щелчку пальцев, Володя замер. Глаза его закатились, белки влажно поблескивали в мерцающем свете ламп.

Прошло несколько секунд, показавшихся вечностью. Внезапно Горбунов вздрогнул, дернулся и медленно-медленно, спиной к Витьку, начал подниматься на ноги, как будто кто-то тащил его за шиворот подобно марионетке на ниточках. Встав во весь рост, он резко развернулся лицом к Малых. Тот отшатнулся, больно хрястнувшись затылком о стену. Володя вперил в напарника побелевшие глаза, бескровные синие губы его дрогнули и он с трудом, спотыкаясь, через силу произнес:

– Й-я в-виж-жу т-тебя…

Витьку на мгновение показалось, что речь Горбунова звучала как-то странно, словно в обратную сторону, но сомнений не оставалось – он сказал именно эти слова. Затем в горле Володи что-то клокотнуло, он вздрогнул всем телом, будто невидимый кукловод тряхнул вагой. Он с усилием поднял руку, наставил палец на побледневшего Витька и, отрывисто выплевывая слова, хрипло прокаркал: «Борис… Коваль… Борис. Коваль. Борис! Коваль!! БОРИС!! КОВАЛЬ!!!» Голос его перешел в нестерпимый визг, отразившийся от железных стен трюма, визг, режущий уши и острым жалом проникающий в самое нутро. Глаза Володи провернулись в глазницах, мелькнули черные, расширенные до предела зрачки, он глубоко, со всхлипом вдохнул, как утопающий, на мгновение вырвавшийся из цепких лап пучины на поверхность. Лицо его скорчилось, исказилось, по телу прошла то ли дрожь, то ли судорога, – так бывает, когда ухватишься пальцами за оголенный провод. Володя выкрикнул еще только одно слово – «Прости-и!» и, отшатнувшись, неожиданно хлестнул Витька обоими кулаками прямо в средину груди. Тело Витька пронзила молния, он крутнулся вокруг своей оси и без чувств рухнул на холодный железный пол трюма.

Глава 15
Отец. Два листка

Иван Петрович втайне считал себя неважнецким отцом. Пока Наталья возилась с Сережкой, год от года расшивая ему одежду, из которой он стремительно вырастал, латая носки и замазывая зеленкой многочисленные ссадины, мичман нечасто общался с сыном, порой ухитряясь только перекинуться с ним парой-тройкой слов по вечерам да изредка гуляя в городском саду в выходные. Поэтому сегодня, когда Сергей приехал из Ленинграда и привез столичных гостинцев, Иван Петрович выбил у начальника базы два отгула без содержания, рассчитывая провести эти дни с семьей, – наверное, для того, чтобы как-то скомпенсировать те потерянные годы, когда он легко мог перепутать, в каком классе учится сын или как зовут его лучшего друга.

Мичман лелеял надежду, что после школы Сережка пойдет по его стопам, занявшись морским делом. Раз или два он приводил сына на работу, в доки, показывая устройство судов и катая вместе с контролерами на катере. Сережка внимательно слушал, но особого интереса не выказывал, а по окончанию школы внезапно подал документы в Ленинградский металлургический техникум.

Иван Петрович и Наталья были в шоке – Наталья, скорее всего, беспокоилась из-за того, что сын уедет жить в другой город, пусть и родной для нее, но кто знает, как у него там все сложится, а мичман, вероятно, просто потому, что почувствовал болезненный укол профессиональной ревности. Да, конечно, династия моряков – это звучит гордо, и Петр Никифорович Павловец, дед Сережки и отец Ивана Петровича, тоже был связан с морем, хоть и трудился всего лишь на рыболовном траулере, вылавливая треску и пикшу для нужд пищепрома страны. Тем обиднее было осознавать, что сын не смог увлечься этой семейной традицией. Впрочем, какой-то особенной физподготовкой Сережка не отличался, в последние годы проявляя свои таланты в основном в области физики и химии.

Наталья чувствовала себя нехорошо. С прошлой осени сердце все сильнее давало о себе знать, и иногда она просто лежала на старом румынском диване, не находя в себе сил подняться, и только скорый приход мужа заставлял ее взять себя в руки и начать готовить ужин. Мичману она ничего не говорила; он, замечая ее странную бледность и круги под глазами, конечно же, спрашивал, в чем дело, но она, следуя своей давней послевоенной привычке не жаловаться, только отшучивалась. Впрочем, во время коротких междугородних звонков с Ленинградом она время от времени давала слабину и рассказывала сыну о своем самочувствии, рассчитывая, наверное, что он будет почаще приезжать или хотя бы звонить и писать – традиционная женская манипуляция, присущая почти любой матери, которой с таким трудом достался единственный ребенок.

Когда Сережка позвонил из Пулково и сказал, что вылетает, Иван Петрович, наказав недомогающей Наталье оставаться дома, отдыхать и не суетиться, выудил со дна коробки из-под кубинских сигар две зеленые «трешки», откопал в карманах кителя горсть мелочи и двинулся на перекладных в Мурмаши, рассчитывая перехватить сына прямо с самолета.

Трясясь в битком набитом междугороднем «пазике» по укатанной гравийке, он задумался о том, что, несмотря на 18 лет, проведенные вместе с Сережкой, он, по большому счету, никогда не был с ним особенно близок. Даже порой подшучивал, называя его маменькиным сынком – не со зла, конечно, но кто знает, насколько сильно могут травмировать подростка вскользь брошенные слова. И поймал себя на неожиданной и оттого отрезвляющей и неприятной мысли: все девяносто километров от Мурмашей до Видяево (с пересадкой в Мурманске) им совершенно не о чем будет говорить друг с другом.

– Ванька? Павловец? Ты, че ль? – громкий и чуть нетрезвый возглас, раздавшийся из-за плеча, заставил мичмана оторваться от тяжелых размышлений. На сиденье сзади, заметно разя потом и табаком, обнаружился старый знакомый Ивана Петровича Иннокентий, добродушный слесарь-балагур с ЖЭКа, частенько коротавший вечера в скверике неподалеку от дома, где жили Павловцы.

– Здрав буде, Кеша, – отозвался мичман, протягивая ладонь назад.

– Да ты погоди, братка, что ж ты так не по-людски-то? – Иннокентий потрепал за плечо соседку Ивана Петровича, темноволосую женщину со строгим недовольным лицом. – Гражданка! Гражданочка! Тут я, это самое, товарища встретил. Давайте поменяемся местами. Хоть будет с кем поговорить, путь-то неблизкий. Ну давай, милая, чего менжуешься-то?

Женщина, не меняя раздраженного выражения лица, поднялась с места, и Иннокентий тут же юркнул к Петровичу.

– А я-то гляжу, ты или не ты. Совсем облысел, мичман, уж и не признать, а ведь, помню, еще пяток лет назад такая шевелюра была!

Иван Петрович недовольно поморщился – он не любил подколок по поводу своей плешивости.

– Да ладно, чего ты куксишься, я ж не со зла, – продолжил Иннокентий, активно жестикулируя. – Сто лет тебя не видел, братка! Куда путь-то держишь?

– Да туда же, куда и ты. В Мурманск, – неопределенно ответил Иван Петрович. Ему не особенно хотелось поддерживать разговор с явно нетрезвым слесарем, но совсем отмолчаться было бы невежливо.

– Чего там, в Мурманске, дают? Никак польты чехословацкие? – хохотнул Иннокентий. – Я вот к мамке еду. Проведать старушку надо, а то как она там одна-то? С тех пор, как батя помер, она ж ить так и живет в четырех стенах, только на рынок выходит да почту проверить. А одному человеку быть ну никак нельзя, – закончил он, назидательно подняв корявый, в шрамах и царапинах, указательный палец. – Верно я говорю, Ванька?

Петрович молча кивнул.

– Ты-то сам как? Как Натаха твоя, как Сережка?

– Да как… Нормально, – не сразу ответил мичман. – Наталья все еще в районке работает. Сережка уехал учиться в Ленинград, по металлургии.

– Да ты что! Это сколько ж ему сейчас, сорванцу, лет-то? – удивился Кеша.

– Ну, сколько-сколько. Двадцать первый пошел.

– Мать моя женщина! Вот годы-то летят! – вновь удивился слесарь. – А ить я ж помню его ну вот такусеньким! – И он показал сложенной лодочкой ладонью где-то в районе пояса. – Все бегал по дворам да по заборам, да голубей гонял.

– Ну да, – вяло согласился мичман. – Годы летят, дети взрослеют, да и мы не молодеем.

– То-то и оно! – Иннокентий вновь поднял палец кверху. – А годы летять, наши годы как пти-и-ицы летя-а-ать…

Иван Петрович не ответил и уставился в окно. Мимо проносились каменистые холмы, кое-где увенчанные корявыми, низкорослыми деревцами – почти кустами, «пазик» гремел всеми своими потрохами, выкидывая из-под колес тучи пыли, оседающей позади, и мичману показалось, что именно здесь, где-то посреди кольских просторов, суровой и скупой природы, карликовых березок и мха, строчка из старой песни внезапно прозвучала как никогда к месту.

– То-то и оно, – продолжал Иннокентий, успокаиваясь, как раскрученный, но уже теряющий свою силу жестяной волчок. – То-то и оно… Вот, Ванька, вырастут дети, разбегутся… А ты с ними и не пожил совсем. Чужие люди. – И умолк, задумчиво глядя в запыленное окно через мичманово плечо.

«Чужие люди»… Иван Петрович даже слегка рассердился – Кеша, сам того не зная, задел его за живое. В постоянных авральных ремонтах, недельных выходах в рейсы, да и просто морской бытовухе он, мичман Павловец, как-то пропустил мимо себя почти все первые восемнадцать лет своего сына. Много ли наберется вместе пережитого? Много ли того, о чем повзрослевший сын и постаревший отец могут беседовать на кухне по вечерам, вспоминая прошлое?

На одиннадцатилетие Иван Петрович подарил сыну новенький, пахнущий свежей краской, полированной сталью и солидолом велосипед «Орленок». Вся ребятня с соседних домов сбежалась посмотреть на щедрый подарок. Сережка, горделиво ведя велик от служебного «козлика» к подъезду, был звездой двора. Но кататься он не умел.

Придя домой, он спросил отца: «Слушай, а как мне научиться держать равновесие? Все наши пацаны уже с пяти лет умеют ездить, а я…» Петрович почесал макушку и ответил: «Так, давай завтра вечером, да попозже, сходим на пустырь. Там никого нет и место довольно ровное. Позанимаемся. Я тебе покажу, как тормозить, как рулить. Лады?». «Лады!» – обрадовался Сережка и убежал во двор.

Но назавтра случилось ЧП – «Горностай-013», отклонившись от курса, напоролся на какой-то подводный объект, произошла разгерметизация борта, льяльные воды вперемешку с забортной морской водой хлынули в трюм, затопив моторный отсек. Спасбуксир оттянул «тринадцатого» в док, где экстренная команда взялась за ремонт. Мичман позвонил домой и сообщил, что остается на дежурстве в ночь.

Сережка долго смотрел на «Орленка», а когда крыш домов коснулись первые сумерки, вывел его на улицу и побрел на пустырь один.

Около девяти часов Наталья хватилась сына. Выскочив во двор, она начала расспрашивать ребятишек, куда ушел Павловец-младший. Наконец, уже почти в полной темноте она добралась до пустыря, который находился на отшибе поселка. От голой плеши, усыпанной мелкими камушками и плитками песчаника, вниз, в овраг, уходил крутой склон. На дне этого оврага она и обнаружила сына – с окровавленной головой и коленками, без сознания. Рядом валялся измятый «Орленок». Наталья подхватила безжизненное тело сына и на горбу поволокла его к дому.

Сережку откачали. Сотрясение, полученное при падении, обошлось недешево – парня время от времени мучали головные боли, пришлось выпрашивать освобождение от физкультуры. Впоследствии мичман с женой возвращались на место происшествия в поисках искалеченного велосипеда, но его и след простыл – по-видимому, «Орленок» стал добычей деревенской шпаны.

Конечно, Иван Петрович понимал, что никакой его вины в произошедшем нет – он не мог предвидеть аврал на участке, как и не мог помешать сыну пойти на пустырь одному в тот злополучный вечер. Но червяк сомнения по имени «ачтоесли» все грыз и грыз подсознание мичмана, и сейчас, спустя десять с гаком лет, вновь проснулся, голодный и злой.

Добравшись до Мурманска, Иван Петрович прохладно простился с Иннокентием и пересел в новенький красно-белый «Икарус», идущий до аэропорта. Похоже, появиться в Мурмашах до прилета Серегиной «ТУ-шки» он не успевал, и надеялся, что сын хотя бы сообразит не уезжать самостоятельно, увидев, что его никто не встречает.

Пулей выскочив из душного «Икаруса», мичман тотчас увидел Сережку. Высокий, статный молодой парень в светлых брюках, чуть расклешенных внизу, по современной моде, и клетчатой черно-белой рубашке с воротничком-апаш, под которым виднелся цветастый газовый платок, повязанный на шею, стоял около запыленного киоска «Союзпечать», курил болгарскую «Родопи» и носком темного ботинка ковырял потрескавшийся асфальт. «Стиляга», – без раздражения подумал Иван Петрович. Ухватив сына за руку и отняв у него тяжелый чемодан, мичман выкрикнул: «Ноги в руки и бегом в автобус, пока не ушел!»

Сергей чуть скривился – привычка отца командовать к месту и не к месту порядком раздражала его, и, отвыкнув от властности старика за время проживания в городе на Неве, он вдруг понял, что в глазах Ивана Петровича все еще остался одиннадцатилетним пацаном – с разбитыми до крови коленями, с выбритой ссадиной на затылке, заштопанной редким хирургическим швом.

– Ну, Серенька, рассказывай, как там твой Ленинград поживает, – Наталья налила полную тарелку супа и поставила перед сыном на стол, на цветастую клеенку, купленную только вчера.

– Ну, что Ленинград. Перед экзаменами приезжала комиссия из минпрома, рассказывала о перспективах трудовых профессий в современных условиях. Меня рекомендовали в Куйбышев, на металлургический завод. У них узкая специализация – по авиационному металлу. Буду алюминием заниматься – глядишь, самолеты наши еще крепче станут. Сам Мочалов, говорят, присматривается к специалистам из нашего вуза. – Сын рассказывал, тщательно подбирая слова, будто опасаясь, что старики не поймут его профессиональную терминологию.

– Значит, Куйбышев, – вздохнула мать.

– Это если повезет. Если отучусь на отлично.

– Куйбышев неплохой город, – начала было Наталья и тут же осеклась; лицо ее болезненно сморщилась, а правая рука инстинктивно метнулась к груди.

– Мам, ты чего? – встревожился Сережка. – Опять сердце?

– Все нормально, – отмахнулась Наталья. – Иногда бывает. Сейчас приду. – И она осторожно, чуть касаясь стены ладонью, вышла из кухни в зал – за таблетками, догадался мичман.

– Пап, – позвал сын. – Надо поговорить. Серьезно.

– Говори.

– Да не здесь, – скривился Сережка, словно от зубной боли. – Мама услышит. А ей тревожиться лишний раз не стоит. Пойдем-ка прогуляемся за сигаретами. Я твой «Памир» на дух не переношу.

Они вышли из дому, в прозрачные видяевские сумерки.

– Пап, слушай. Давно у матери эта канитель с сердцем?

– Давно? Н-не знаю, наверное, год-полтора.

– Не знаешь?

– Ну, я ж над ней с хронографом не стою, – огрызнулся мичман.

– А надо бы! – выпалил Сережка. Иван Петрович удивленно оглянулся на него:

– Ты чего это?

– Это ты «чего»! Круглые сутки болтаешься там, в своих доках! Мама мне рассказывала – ты решил отказаться от пенсии и продолжать работать. Море его, видите ли, зовет… Я все понимаю, пап, но работа это одно, а больная жена – это совсем другое. А если с ней что-то случится, пока тебя не будет? Ты об этом подумал?

– Ну, она же тоже работает, – возразил мичман, – причем в медсанчасти. Случись что – от них толку будет куда больше, чем от меня.

– Работает… На полставки, три дежурства в неделю! А в остальное время дома сидит, тоскует да таблетки горстями ест. А ты все с лодками своими там возишься. Черт возьми, что тебе мешает взять да и согласиться на эту самую пенсию? Цветы на подоконнике выращивать и друг за другом смотреть. Все на дачу больше времени останется. – Вспыливший было Сережка понемногу остывал.

– Не позволит она за собой смотреть, – начал было мичман, но сын перебил его:

– Тебе бы только отговорки лепить, пап! Ладно, ты у нас двужильный, всю войну на Северном флоте провел. У вас тут было сравнительно спокойно! А она блокаду пережила! Обстрелы! И уж кому-кому, как не ей знать, сколько здоровья она там оставила, в Ленинграде! Пап, я был там, был у того дома, где она жила во время войны, и знаешь, что? Его больше нет! Стерли с лица земли! Сейчас на этом месте построили совершенно новое здание, высокое. Но вот здоровье мамы никто заново не выстроит, и тебе следовало бы об этом помнить и беречь то, что осталось!

– Чего ты на меня взвился? – Иван Петрович попытался вновь использовать командный тон, но получилось не очень убедительно – такого Сережку он никогда не знал, и даже не догадывался, что у тихого сына может оказаться столь жесткая и принципиальная позиция.

– А как с тобой прикажешь разговаривать? «Да, сэр, есть, сэр»? Или, может, «так точно, тащ мичман»? – огрызнулся Сергей. – Короче. Давай договоримся. Ты отказываешься от продолжения службы, уходишь на заслуженную пенсию и следишь за матерью. Лады?

– А то что? – прищурился мичман.

– А то то! А то она помрет, не дай боже, и тогда я с тебя спрошу.

– Будет он с меня спрашивать! – возмутился Иван Петрович. – Сам с усам, только оперился, и выкатывает мне кузовок с хотелками…

– Я взрослый человек, пап, хватит во мне видеть пацана-недомерку! У меня есть свое мнение и голос! – выкрикнул Сергей. Редкие прохожие обернулись, удивленно разглядывая отца и сына.

– Ну да, – наконец негромко ответил мичман. – Голос у тебя есть.

Сергей не ответил, насупленно разглядывая пучок травы, проросший через трещину в бетоне тротуара.

– Пойдем домой, – наконец сказал Иван Петрович. – Мать волнуется, наверное.

Жесткий разговор с сыном выбил мичмана из колеи. Судя по всему, Наталья старалась держать Сергея в курсе всех событий, происходящих дома, и что самое неприятное – не сочла нужным уведомить об этом мужа. И сейчас Иван Петрович чувствовал себя третьим лишним в их маленькой, внезапно треснувшей по швам семьи. Он дал сыну обещание присматривать за женой.

Но не сдержал его.

На похоронах Сергей не смотрел в сторону отца, а после поминок, перебросившись коротким «пока», взял свои вещи и ушел из дому, не оборачиваясь на выкрики мичмана «Серега, стой! Ты куда? Стой, говорю!».

…Павловец-младший взял со стола красивую рамку с фотографией матери, вынул из кармана платок и аккуратно протер стекло. В родительском доме царило запустение. Одинокий цветок на подоконнике, последний из армии выпестованных Натальей гераней и фиалок, пожух и усыпал пол вокруг окна багровыми лепестками.

Предчувствие его не подвело. Дело оказалось плохо. Ивана Петровича и его команду искали уже больше недели.

Сергей присел на скрипучий кухонный табурет, положил локти на стол и устало закрыл ладонями лицо.

* * *

Витек вздрогнул всем телом, дернулся и с трудом разлепил веки. Он увидел над собой ряд светящихся кругов, бледно-серых и расплывчатых. Перед глазами плавали цветные пятна, голова гудела, будто от тяжелого одуряющего похмелья или мощной оплеухи.

Витек почти беззвучно замычал и попытался подняться с холодного скользкого пола. Тело не слушалось, все мышцы ломило. «Как будто меня пропустили через мясорубку», – невольно подумал он. Мало-помалу серые круги над головой приняли очертания корабельных иллюминаторов.

Он с трудом сел, борясь с дурнотой, покрутил головой, осматриваясь, и рядом с собой – только руку протянуть – увидел Володю Горбунова, лежащего ничком в странной, переломанной позе на железном полу. Лица лейтенанта не было видно, одежда его была расстегнута, словно он рвал ее на себе в припадке безумства, левый ботинок куда-то делся. Пропал и фонарь «Заря», внезапно отстегнувшийся ночью от его пояса.

Фонарь… Внезапно Витек все вспомнил – он на борту проклятого корабля, сейчас, скорее всего, утро, а прошлой ночью… Не в силах подняться на ноги, он на четвереньках метнулся в темный угол за раскрытым железным шкафом. Спрятавшись в тени тяжелой дверцы, он, перебарывая страх, выглянул, – Володя лежал неподвижно и, кажется, даже не дышал.

Страшно ломило грудь. Витек вспомнил: Горбунов со всей дури хлестнул его кулаками чуть повыше солнечного сплетения. Вот почему так тяжело дышать – каждый вздох, каждое движение дается с болью. В едва освещенном бледным восходом холле трюма было холодно и влажно, и Витек поймал себя на неожиданно забавной и оттого дикой мысли, что примерно так же, наверное, приходится овощам в нижнем отделе холодильника.

В этот момент послышался протяжный стон. Володя встряхнулся и, хрустя затекшими суставами, перевернулся на спину. Витек мгновенно спрятался обратно за дверцу шкафа.

– М-м-м… Эй… Есть кто… – Хриплый голос Горбунова был едва слышен. – Парни… Петрович!

Похоже, что он в порядке, решил Витек и выглянул из-за шкафа.

– Вовка? Ты как?

– Как простыня…

– Че-го?

– Как простыня, – повторил Володя, с трудом поднимаясь на ноги. – Знаешь, такая, на прищепке. – Сначала меня протерли в тазу на стиральной доске, потом прополоскали в центрифуге, отжали через валики и повесили сушиться на веревку…

– Чего ты несешь?

– Пытаюсь шутить, елки-палки. Ты чего там запрятался?

– Ты ничего не помнишь? Прошлой ночью.

– Н-не уверен. Фонарь уронил, а потом… Не, ни черта не помню.

– Ты мне, похоже, ребро сломал, – с обидой в голосе пробормотал Витек, выползая из-за дверцы шкафа. Володя помог ему встать. – Только бы руки распускать, конь педальный…

– Серьезно? Я?! Да я не… Стоп, а где мичман?

– Мы его вчера потеряли. Вместе с катером. Видимо, у тебя после этого призрака вообще память отшибло.

– Какого, к черту, призрака?

Пока они, охая и кряхтя, искали в темноте второй Володин ботинок, а потом выбирались из холодного трюма наверх, Витек в двух словах рассказал Горбунову о ночном происшествии. На голой железной палубе серебрилась легкая изморозь – ночная температура, похоже, опустилась до нуля, подошвы скользили по некрашеной жести, как по льду.

– О, смотри, Вовка. Таз с водой. Опять полный… Что за чертовщина. Эй, а вот и веревка наша…

– На флоте веревка называется фал или конец, – машинально поправил Горбунов.

– Там, где есть фал, может оказаться и «Аист».

– И Петрович…

Витек оказался прав: маленький катер вновь был рядом. Володя с кряхтением сполз с борта корабля на палубу «Аиста», заглянул в тесный трюм – внутри на жесткой лавке спал мичман, укрывшись тощим синтетическим одеялом. Он шумно, с присвистом, дышал.

– Здесь, слава богу!

Петрович зашевелился.

– Это ты, Вовк?

– Команда «Аиста» в полном сборе, тащ Петренец, – чуть рисуясь, ответил из-за плеча Горбунова Витек. Володя слегка улыбнулся – Малых редко проявлял симпатию к мичману, но было заметно, что он рад тому, что Иван Петрович нашелся живым и здоровым. Но здоровым ли?

– Ты как, Петрович?

– Хреново, братцы. Вчера так муторно было, живот крутило и давление, похоже, зашкалило. Я даже сблеванул за борт, прости господи… Маленько очухался, а корабля и нет. Я один посреди тумана. Я кричал, кричал…

– Да, я знаю. У меня прошлой ночь было примерно так же. Вообще непонятно, как эта чертова старая посудина ухитряется исчезать. За мгновение.

– Или катер. – Иван Петрович поднял палец. – Так и непонятно, кто именно пропадает по ночам – то ли корабль, то ли «Аист».

– Какая разница? – поморщился Витек.

– Большая. Если пропадает катер, то никакой возможности вернуться на нем домой нет. А если корабль…

– Это верно только тогда, – перебил Володя, – когда точно известно, что корабль здесь, а не где-то еще.

– Я ни хрена не понял, народ! – Витек с силой потер виски. – О чем вы? Корабль, катер, чертовщина какая-то…

– Давайте рассудим, – Володя прошел в трюм катера и сел на лавку напротив мичмана. Витек устроился рядом. – Время от времени катер и корабль становятся… Как бы это правильно сказать? В общем, оказываются раздельно друг от друга. Так? Так. – Он достал сверху сложенную карту и развернул ее на столике между лавками. – Если принять во внимание всю эту мистическую чехарду, которая тут происходит и в которую нам поневоле приходится верить, – даже мне, на что уж я далек от всякой магии, ведьм, призраков и прочего волшебства, – то можно предположить, что катер и корабль оказываются либо в разных местах, либо… М-м-м… В разных измерениях?

– Или в разном времени, – уточнил мичман, вспомнив про шестидневный вояж Витька, пролетевший для них с Горбуновым в течение нескольких часов.

– Или так, – согласился Володя. – В случае со вменяемым отрезком времени или расстояния шанс вернуться домой на катере остается – берег почти наверняка как был, так и остался к югу от нашего местонахождения, поэтому если править в одном направлении, мы рано или поздно прибудем куда надо.

– А вдруг катер в такие моменты оказывается где-то далеко? В Индийском океане, например? – Витек ткнул пальцем в карту, попав в береговую линию Финляндии.

– Вряд ли, – вставил мичман. – Там гораздо теплее сейчас, и, скорее всего, нет никакого тумана. По всем ощущениям, катер вчера оказался где-то не сильно далеко от места, где мы нашли корабль.

– Это если смотреть на ситуацию в пределах нашего измерения…

– Че за измерение? – перебил Малых.

– Как бы тебе объяснить, Витька… Вот представь, что одновременно с нашей Землей где-то в космосе, очень-очень далеко, есть другая такая же Земля. Или несколько, – две, пять, тысяча. И между ними, этими Землями, есть какая-то незримая связь, какие-то каналы, по которым можно, – в теории, конечно, – очень быстро, мгновенно перемещаться, так, как если бы эти планеты были практически в одном месте с нашей. Как войти в другую комнату в доме, где все комнаты одинаковы. Понимаешь?

– Ну допустим, – Витек наморщил лоб.

– Так вот. Эти другие Земли похожи на нашу планету, но чем-то все же отличаются от нее. Например, если я вот здесь подброшу монетку, и у меня она упадет орлом вверх, то на другой Земле выпадет решка. Или здесь есть наш «Аист», а там его вообще нет – допустим, его отправили работать на Черноморском флоте, а не Североморском.

– Ну?

– И вот смотри. Если есть какая-то сила, способная перемещать объекты и людей между вот этими немного отличающимися Землями – это называется «параллельные измерения» или «параллельные вселенные» – то она может перемещать корабль или катер туда-сюда. И получается, мы на катере можем находиться где-то там же, где и у нас, в нашем измерении, но при этом находясь в другом, параллельном.

– Стоп, стоп. Ты же говоришь «Земля». При чем тут вселенные?

– Ну да, другая, почти такая же Земля. А около нее – другая, почти такая же Луна, почти такие же звезды, и так далее. Понимаешь?

– Это сколько же места надо…

– Так в том-то и дело, что это может быть одно и то же место.

– Хм. Погоди. Хм-м… Это же как на радио: у тебя в одном и том же приемнике может приниматься несколько разных волн, но при этом радиоприемник-то один!

– И можно переключаться между этими вселенными, как между радиостанциями! Верно, Витька! Молодчина, отличный пример, мозги работают что надо!

– Да лан, че ты, – Витек заметно смутился: его редко хвалили за сообразительность.

– Так вот, – продолжил Володя. – Прежде чем свалить отсюда, скажем, на катере, надо определить, где мы…

– …И когда! – вставил мичман.

– И когда, но это, скорее всего, мы никак не выясним. С другой стороны, какая разница, когда? Мы вернемся на берег в среду или в воскресенье, или вообще в двадцать первом веке, – это неважно. Главное, что вернемся. Фактор времени можно пока исключить.

– Хорошо, Володь. А как ты предлагаешь определить, где мы?

– Тут сложнее. Смотрите, парни: мы прибыли сюда на катере, и здесь уже был этот корабль, так? Значит, можно считать, что он в нашем измерении. Если рядом с кораблем нет катера – очевидно, либо катер, либо корабль выбросило в другое измерение, логично? То есть, когда катер рядом – можно драпать.

– Нет, Вовка, – хмуро перебил Витек.

– То есть?

– А то и есть. С чего ты решил, что корабль и катер перемещаются между этими твоими измерениями по отдельности? Может, они прыгают одновременно, парой? И вот прям сейчас мы находимся в своем, а потом – хлоп! – и в параллельном, и ничего не заметили: вот он корабль, вот он катер.

– Ого. Черт, ты прав.

– И вот драпанем мы от корабля на этой параллельной Земле, прибудем на берег, глядь, а там другие Малых, Павловец и Горбунов живут себе преспокойно, поживают, и нет у них никаких проблем.

– Все лучше на берегу, а там разберемся…

– …А то и берега никакого нет. Океан один. В этой вселенной Земля – не земля вовсе, а вода.

Повисла тягучая тишина. Море бормотало за бортами «Аиста», скрытое слоистым белесым туманом, крепко поддувал холодный осенний ветер, и, казалось, вместе с ним куда-то вдаль улетала надежда, вспыхнувшая было в душе маленькой теплой искоркой. Солнце, скрытое за туманной дымкой, похоже, уже поднялось над горизонтом, и видимость должна была хоть немного улучшиться, но подлый туман боролся с ярким светом, сгущался и лип к бортам. Катер сильно болтало на волнах, словно море хотело вытряхнуть из маленькой посудины трех скитальцев между мирами и измерениями.

– Тогда куда плыть? И когда? – подал голос Володя. Он растерянно смотрел перед собой и крутил в пальцах верхнюю пуговицу кителя, держащуюся на последней нитке.

Иван Петрович хотел было ответить, но вдруг нырнул головой за борт и закашлялся. Витек кинулся к нему.

– Эй, мичман, что с тобой?

– М-м-м… Мутит меня… Худо мне, парни. Вот дьявол, чуть очки в море не утопил… Укачало, что ли. Сколько лет уж в море – давно такого не было.

– Это с голодухи, – уверенно констатировал Витек.

– Ничего, переживем, – Мичман вытер лицо ладонью. – Тут и блевать-то нечем, прости господи. Жрать охота неимоверно. Эта ночная еда словно вновь куда-то испарилась, один воздух в брюхе. – Володя и Витек переглянулись: они чувствовали то же самое. – Я так думаю, братцы: если неясно, когда и куда драпать, то можно драпать в любой момент. Хорошо хоть компас работает.

– Вот только весла опять пропали, – заметил Витек, оглянувшись по сторонам.

– Нда-а… Сейчас поднимемся на борт, выломаем новые – и ходу. – Володя ухватился за шторм-трап.