Текст книги "Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX—XX столетий. Книга V"

Профессор явно чудил и нёс вздор, но непонятным оставалось то, почему он ведёт себя подобным образом.

В тот же день в окрестностях Гарвардского Медицинского колледжа полиция продолжила поиски Джорджа Паркмена, и Литтлфилд пустил нескольких полицейских и добровольцев для осмотра сарая, принадлежавшего учебному заведению. После того, как с сараем было покончено, полицейские предложили ещё раз осмотреть некоторые помещения колледжа, и все отправились туда. Хотя помещения профессора Уэбстера оказались закрыты, тот открыл дверь на стук и впустил явившуюся к нему поисковую группу. По словам свидетеля, она состояла из 4-х человек – полицейских Клэппа (Clapp) и Райса (Rice), мистера Фаллера (Fuller), одного из совладельцев расположенной неподалёку мануфактуры, и самого Литтлфилда. Они осмотрели всё, что хотели, в том числе уборную и ассенизационную камеру под ней. Литтлфилд подтвердил суду, что лично опускал фонарь в ассенизационную камеру и вместе с прочими осматривал её содержимое – никаких человеческих останков тогда там не было.

Момент этот был весьма важен для суда, поскольку давал чёткую привязку по времени – в полдень 27 ноября фрагменты тела Джорджа Паркмена ещё не были помещены в ассенизационную камеру.

Тогда же подверглись осмотру и комнаты, занятые Литтлфилдом и его женой.

К этому времени свидетель уже питал серьёзные подозрения в отношении профессора Уэбстера. После ухода полицейских он спустился в подвал и долго исследовал его закоулки, ломая голову над тем, где же может быть спрятан труп Джорджа Паркмена. Около 16 часов он услыхал шаги над головой в помещении химлаборатории и понял, что профессор Уэбстер вернулся. Уборщик поспешил к нему, чтобы поинтересоваться, нет ли каких-либо поручений или срочных работ, но вместо поручения он от профессора Уэбстера получил довольно неожиданную награду. Тот попросил Литтлфилда отнести письмо с небольшим заказом в продовольственный магазин Фостера – речь шла о пакете сладкого картофеля, – а заодно взять себе в том же магазине индейку на День Благодарения в качестве подарка. Уэбстер пообещал оплатить стоимость индейки.

Проявленное профессором великодушие лишь укрепило подозрения Литтлфилда. Никогда прежде Уэбстер не делал таких подарков, да и вообще он не имел привычки поздравлять уборщика с праздниками.

На следующий день профессор пришёл на работу очень рано и сразу же занялся чем-то, что очень походило на передвижку мебели. Литтлфилд, привлечённый необычными звуками, решил выяснить, что же именно происходит в лаборатории. Улёгшись на пол и заглянув в щель под дверью, свидетель понял, что профессор развёл огонь в тигельной печи и волоком подтаскивает к ней корзины с древесным углём и мешки с антрацитом, которые были доставлены в его лабораторию ранее. Число корзин он определил в 15—20 штук, а количество мешков с антрацитом (сиднейским углём) не смог назвать даже приблизительно, но понятно, что их было немало.

Далее Литтлфилд рассказал суду о том, как в тот же день около 15 часов влезал через окно в помещения профессора Уэбстера и при их осмотре не обнаружил ничего интересного или подозрительного. После этой не совсем законной экскурсии уборщик должен был успокоиться, но как мы знаем, подобного не случилось. Литтлфилду следовало бы объяснить суду, что именно продолжало питать его подозрения, но… никаких объяснений не последовало и в высшей степени познавательны рассказ про влезание в окно остался логически не завершён.

Далее свидетель лаконично сообщил суду о том, что весь следующий день [то есть 29 ноября] он профессора Уэбстера не видел и никаких звуков из его лаборатории не слышал.

Этот фрагмент показаний уборщика чрезвычайно интересен и требует кое-каких пояснений. Признание Литтлфилда в том, что он самочинно проник в запертую химлабораторию, очень важно по целому ряду причин:

– во-первых, свидетель признал, что не обнаружил ничего, что указывало бы на факт совершения преступления в химической лаборатории или хранения там трупа. Не было ни крови, ни окровавленной одежды, ни мёртвого тела, ни его частей. Печь работала, и Литтлфилд в неё заглянул, не увидев ничего подозрительного. Что особенно важно – не было никаких подозрительных запахов, а запахи были бы важным индикатором того, что где-то рядом находится мёртвое тело. Напомним, что со времени убийства Паркмена минули уже 5 суток!

– во-вторых, своим вторжением в запертую химическую лабораторию Литтлфилд невольно признал, что является человеком энергичным, ловким и в какой-то степени авантюрным. Согласитесь, тайно влезать в помещения, закрытые хозяином на ключ – это на грани нарушения закона. А вдруг выяснится, что там лежали деньги, оружие, документы, яды или нечто иное ценное или очень опасное, что по странному стечению обстоятельств вдруг исчезло? А вдруг, напротив, появилось, например, части трупа, которых там прежде не было? Люди, уважающие закон и права других, так не поступают. А вот Литтлфилд поступил и простодушно в этом сознался! Он, очевидно, не понимал, как выглядит его выходка в глазах окружающих.

– в-третьих, свидетель обвинения в своём рассказе продемонстрировал очевидное нарушение причинно-следственных связей. О чём идёт речь? Если его встревожил нагрев стены, обусловленный работой печи в запертом помещении, то ему надлежало обратиться к администрации колледжа, дабы получить санкцию на открытие помещения и его осмотр. Однако Литтлфилд почему-то не стал беспокоить подобными пустяками руководство и внятного объяснения этой необычной скромности не предоставил. Впрочем, главное противоречие в поведении Литтлфилда связано даже не с этим! Посмотрите, что получается – он проникает в лабораторию, убеждается, что там нет ничего, связанного с исчезновением Джорджа Паркмена и… вместо того, чтобы отбросить терзавшие его сомнения как ошибочные и неуместные, продолжает своё самочинное расследование! Согласитесь, вывод совершенно не следует из причины.

Литтлфилд, признав факт несанкционированного и тайного от администрации колледжа проникновения в химическую лабораторию, очень серьёзно «подставился». Опираясь на сделанное свидетелем признание, опытный адвокат мог бы опрокинуть всю систему доказательств, выстроенную обвинением. Ведь важнейшая процессуальная норма, допускающая обыски лишь с санкции представителя судебной власти [судьи или прокурора – в разных странах по-разному], как раз и появилась для того, чтобы предотвратить подбрасывание подозреваемому улик [их «фабрикацию»]. В данном же случае Литтлфилд дал защите замечательную возможность утверждать, что ещё вплоть до 30 ноября в помещениях профессора Уэбстера не было ничего, указывающего на совершение там преступления и сокрытие трупа.

И этот важный вывод рождал множество обоснованных вопросов, например, такой: где хранилось тело умерщвлённого Джорджа Паркмена на протяжении практически недели [как минимум с 13 часов 23 ноября до утра 30 ноября, поскольку 29 числа Уэбстер в колледже не появлялся]? Где и когда был расчленён убитый? Когда часть останков была брошена в ассенизационную камеру, а другая – сожжена в печи?

В каком-то смысле Литтлфилд перечеркнул собственные же показания! Ведь что у него получилось: сначала он обстоятельно рассказывал суду о том, как крепли его подозрения на протяжении 23, 24, 25, 26, 27 и первой половины 28 ноября, а потом – бац! – признался, что после осмотра лаборатории никаких подтверждений своим страхам не нашёл.

Это был один из важнейших моментов судебного процесса, давший защите замечательный шанс если не опрокинуть линию обвинения полностью, то сильно поколебать веру в достоверность выводов официального расследования. Как этот шанс был использован, мы в своём месте ещё увидим.

На этом в работе судебного заседания последовал перерыв, а в 15 часов Литтлфилд продолжил давать показания. Он сразу перешёл к рассказу о разборе стены в подвале, заявив, что приступил к этому в 15 часов 29 ноября. Причину своих действий объяснил просто: «Если доктора Паркмена когда-нибудь и найдут, то найдут его либо под этим зданием, либо внутри него. Если его и можно было где-то найти, то только здесь» («if Dr Parkman was ever found, he would be found under or in that building. He would be found there, if anywhere.»)

Разборка стены продвигалась медленно. По словам свидетеля, в своей работе он использовал тогда топор и долото. Вынув 2 кирпича и заметно притомившись, Литтлфилд отправился отдыхать. Отдых заключался в том, что свидетель ушёл на бал и пробыл там до 4 часов утра. После возвращения домой Литтлфилд сразу лёг спать и проснулся чуть ранее 9 часов утра пятницы 30 ноября.

Газеты в номерах от 22 и 23 марта 1850 года уделили много места рассказам о показаниях в суде Эфраима Литтлфилда, а некоторые не ограничились этим и привели стенограммы заседаний. Благодаря детальному изложению происходившего в суде читатели получили возможность составить полное представление о последовательности событий, приведших к изобличению коварного убийцы.

Чуть позже на кухню Литтлфилда явился доктор Уэбстер с газетой в руках. Он спросил мимоходом, есть ли какие-то новости о розысках Паркмена? Последовал непродолжительный разговор на разные темы, после чего профессор ушёл в свою лабораторию.

Далее показания Литтлфилда сделали странный зигзаг. Без всякой связи с предыдущим повествованием он вдруг сообщил, что разборку стены согласовал с доктором Генри Бигелоу (Henry J. Bigelow) и даже спрашивал у последнего, имеются ли у того подозрения в отношении Уэбстера. А после упоминания своей беседы с Бигелоу Литтлфилд заявил, будто о разборке стены сообщил также доктору Джексону (J.B.S. Jackson).

По мнению автора, данный зигзаг в показаниях свидетеля весьма любопытен и даже подозрителен. Литтлфилд безо всякого видимого воздействия [наводящего вопроса] прекратил хронологическое изложение событий и для чего-то рассказал суду о том, что информировал о своих подозрениях и работе в подвале двух уважаемых джентльменов. Он словно бы разделил с ними ответственность за свои действия… Что это такое? С чем мы имеем дело?

Следует обратить внимание на то, что свидетель заговорил о своём общении с Бигелоу и Джексоном после перерыва. И эта деталь всё объясняет. Показания Литтлфилда в суде внимательно выслушивались обвинителями, более того, в своей значительной части эти показания были ими отредактированы. Та часть показаний, что касалась разговоров Литтлфилда с докторами Бигелоу и Джексоном, была очень важна – она была призвана легитимизировать действия свидетеля в глазах присяжных. Однако, Литтлфилд, по-видимому, попросту забыл упомянуть эти разговоры в нужных местах, иначе говоря, увлеченный своим повествованием, он попросту «проскочил» мимо них.

Забыв упомянуть об этих важных разговорах, он принялся с упоением рассказывать о собственной находчивости, проявленной при проникновении в лабораторию доктора Уэбстера через окно. На данном проникновении не надо было делать акцент – об этом крайне опасном для обвинения эпизоде следовало сказать крайне лаконично. Литтлфилд, однако, не удержался и, ободрённый вниманием переполненного зала, наговорил много такого, о чём вообще упоминать не следовало. Обвинители, разумеется, поняли, что их свидетель крепко напортачил, и когда придёт время допроса адвокатом обвиняемого, последует череда в высшей степени нелицеприятных выводов.

Чтобы избежать этого и хоть как-то скорректировать последующие показания свидетеля, ему во время перерыва передали записку, в которой содержалось напоминание о пропущенных фрагментах. Либо [как вариант] к нему прошёл кто-то из команды обвинения и указал на то, что и как следует сказать после перерыва. Разумеется, подобное воздействие на свидетеля было незаконно, но автор практически не сомневается в том, что оно имело место. Без этого воздействия Литтлфилд говорил бы и говорил без остановки, следуя хронологической последовательности событий. Не имея юридических знаний и соответствующего жизненного опыта, он попросту не понимал важность тех нюансов, о которых рассказывал, либо, напротив, забывал рассказать.

То, что Литтлфилд в ходе вечернего заседания вдруг «припомнил» пропущенные ранее детали, явно указывает на то, что показания его были заблаговременно подготовлены, срежиссированы и заучены. И после того, как он уклонился от намеченного сценария, его настойчиво вернули к его исполнению. Дескать, коли хочешь получить премию за разоблачение преступника, то следуй тому, что тебе предписано, и не чуди!

Однако самая забавная логическая нестыковка последовала сразу после того, как Литтлфилд «припомнил» свои разговоры с докторами Бигелоу и Джексоном. Вернувшись к изложению событий в их хронологической последовательности, свидетель рассказал суду о том, как в здании Медицинского колледжа во второй половине дня 30 ноября появились полицейские. Сразу внесём ясность – они появились там безо всякой связи с работой Литтлфилда в подвале, их привело в это место полное отчаяние, вызванное неспособностью обнаружить труп Джорджа Паркмена [все уже понимали, что в живых этого почтенного джентльмена нет, а потому полиция искала его труп]. Казалось бы, вот тут Литтлфилду и рассказать полицейским о своих подозрениях в адрес доктора Уэбстера да сослаться для придания большего веса своим словам на Бигелоу и Джексона, но… нет! Литтлфилд ничего не сказал полицейским о своём якобы имевшем место обращении к этим почтенным джентльменам. Более того, даже разговаривая спустя несколько часов с начальником городской полиции Тьюки, пронырливый уборщик ни единым словом не упомянул ни Бигелоу, ни Джексона.

Эта часть показаний Литтлфилда, конечно же, выглядит очень «мутной», уж простите автора за низкий слог! Опытный адвокат мог бы задать этому свидетелю множество неудобных вопросов именно по этому фрагменту его рассказа [а его следует признать очень важным!].

Мы не знаем, как должна была выглядеть эта часть показаний Литтлфилда по замыслу обвинения, но практически не вызывает сомнений то, что свидетель сказал тут что-то не то и допустил некий экспромт. Он что-то забыл… потом вспомнил и сказал… при этом что-то добавил от себя… но всё равно что-то забыл! Литтлфилда можно простить – ему было очень сложно выступать перед огромным залом, в котором разместились многие десятки и, возможно, даже сотни зрителей и участников процесса, но допущенные им ошибки и явные «косяки» вне всяких сомнений свидетельствуют об «искусственности» его рассказа. Он говорил не совсем правду!

Впрочем, вернёмся к его показаниям и рассмотрим их по существу далее.

Литтлфилд потратил некоторое время на объяснение того, как и для чего брал инструмент у Леонарда Фаллера. По его словам, он объяснил потребность в инструменте необходимостью сделать проход в стене для свинцовой водопроводной трубы. Леонарда Фаллера такое объяснение полностью устроило, и он передал Литтлфилду лом, долото и кувалду. Обрадованный приобретением, уборщик помчался в колледж и запер за собою все двери, дабы никто не мог спуститься в подвал без предупреждения. Жене он приказал следить за тем, не начнёт ли кто-то стучаться во входные двери или пытаться пройти в подвальные помещения. Жена получила строжайший приказ никого не впускать в здание без предварительного оповещения мужа. В случае появления доктора Уэбстера супруга должна была постучать 4 раза в пол над тем местом, где работал Литтлфилд [она это место знала].

С инструментом, полученным от Леонарда Фаллера, свидетель в течение 30 минут без особых затруднений вытащил из кладки 3 кирпича.

Его созидательную работу прервало появление Кингсли в сопровождении полицейских Старквезера и Тренхольма. Литтлфилд поговорили с ними о том, что ещё осталось не осмотрено в здании колледжа, и рассказал о своей работе в подвале. Не упомянув о том, что работа эта согласована с докторами Бигелоу и Джексоном. Насколько можно судить по стенограмме показаний Литтлфилда в суде, он никак не объяснил явившимся джентльменам причину своих подозрений в отношении профессора Уэбстера, что также выглядит крайне подозрительно и недостоверно. Тем не менее, уборщик предложил Кингсли, Старквезеру и Тренхольму заглянуть в колледж «минут через 30» – к тому времени, быть может, появятся некие новости.

Казалось бы, теперь свидетель должен был наброситься на работу с удесятерённой энергией, ведь в течение 30 минут ему предстояло полностью пробить стену! Но нет… Литтлфилд для чего-то – для чего, он так и не объяснил – отправился в сарай, находившийся за зданием Медицинского колледжа и почему-то в этом сарае застрял. Это ещё один странный и совершенно нелогичный момент в показаниях Литтлфилда, который свидетелю следовало бы как-то объяснить. Однако автор сразу даёт правильный ответ – никаких объяснений непонятному перемещению Литтлфилда в сарай ни до, ни после не последовало!

В то самое время, когда Литтлфилд находился в сарае, свои рабочие помещения покинул профессор Уэбстер. Об этом Литтлфилду сообщила жена, специально прибежавшая к сараю. А буквально через минуту появился и сам Уэбстер – он подошёл к сараю и, не заходя внутрь, поговорил немного с Литтлфилдом и его женой.

Эта часть показаний важна ввиду того, что содержит чёткую привязку ко времени. По словам свидетеля, разговор произошёл в 15:45, после чего Уэбстер ушёл в город, а Литтлфилд, соответственно, получил возможность свободно долбить стену далее.

Спустя некоторое время уборщик закончил свою работу, пробив стену в «хранилище». Приведём дословно эту часть его рассказа, поскольку здесь мы находим самое, пожалуй, достоверное описание проделанной Литтлфилдом дыры: «Эта дыра была у северной стены; высота дыры была примерно на три фута [~0,9 метра] ниже штукатурки и примерно на столько же выше земли. Она была примерно восемнадцать дюймов на двенадцать [т.е. 45 см на 30 см – прим. А.Р.]. По другую сторону стены земля была на фут ниже. От пола уборной до земли было около восьми или девяти футов [~2,4 – 2,7 метра]. Эти останки были найдены немного в стороне от уборной, как будто их выбросили. Вода [имеются в виду грунтовые воды] проникает внутрь через потрескавшиеся камни, имеющиеся в кладке наружных стен. С тех пор, как углём доктора Уэбстера были деформированы стены хранилища, вода поступала сюда уже два года.»2222
  На языке оригинала: «This hole was against the north wall; the height of the hole was about three feet below the plastering, and about as much abqve the ground. It was about eighteen inches by twelve. On the other side of the wall the ground was a foot lower. From the privy floor to the earth it was about eight or nine feet. These remains were found a little one side from the privy hole, as though they had been thrown out. The tide flows in through cracked stones thrown about the walls on the outside. Since the straining of the walls of the vault by Dr Webster’s coal, the water has flowed in for two years past.»


[Закрыть]

Часть показаний Литтлфилда, связанная с изложением событий 30 ноября, представляется непоследовательной и, мягко говоря, противоречивой. Заслуживает особого упоминания следующая любопытная деталь: уборщик в самом начале сообщает о своём пробуждении «около 9 часов утра» и в дальнейшем привязки ко времени не даёт. Можно подумать, что у него не было при себе часов, однако момент ухода профессора Уэбстера из Медицинского колледжа свидетель зафиксировал с точностью до минуты – это произошло в 15:45. То есть часы у него имелись, кстати, дешёвые карманные часы в те времена стоили 2$ или чуть более – это была вещица довольно дорогая, но для здорового работающего мужчины вполне доступная.

Автор сейчас не случайно делает акцент на странных деталях этой части показаний Литтлфилда – мне кажется, они не соответствуют истине, и отмеченные выше странности призваны как раз замаскировать данное обстоятельство. По моему мнению, Литтлфилд пробил стену не после 15:45 – в чём он пытался убедить суд – а раньше, возможно, даже ночью, после возвращения с танцев. Точнее, ранним утром, поскольку пресловутый «бал» продолжался до 4 часов, и Литтлфилд возвратился в свою квартиру уже в 5-м часу утра. Другими словами, он не лёг спать, а принялся долбить стену, зная, что в предрассветные часы никто его не побеспокоит. И если это действительно так, то уже в 10-м часу утра, разговаривая с профессором Уэбстером на кухне, он знал, что в «хранилище» под химлабораторией лежат расчленённые человеческие останки. Впрочем, можно допустить, что дыра была проделана позже – в районе полудня, но до того момента, когда Литтлфилд поговорил с явившимися в Колледж Кингсли, Старквезером и Тренхольмом и предложил им явиться «минут через 30».

Почему это важно? Да потому, что если высказанное предположение верно, то действия Эфраима Литтлфилда приобретают очень некрасивый контекст. Свидетель не поспешил сообщить о своей находке властям, а взял некоторую паузу для того, чтобы… а для чего, кстати? Подумайте сами, для чего Литтлфилду могла понадобиться пауза в несколько часов… Если изложенный выше ход рассуждений автора справедлив, то Литтлфилд нуждался в некотором времени [не очень продолжительном, впрочем] для торга. Он, по-видимому, прикидывал в уме, что выгоднее – сообщить о находке полиции и получить обещанную премию в 3 тыс.$ или же обратиться к Уэбстеру с предложением выплатить поболее 3 тыс.$ и скрыть факт обнаружения останков. Вполне вероятно, что Литтлфилд даже обдумывал возможность перепрятать останки.

На кухне утром 30 ноября между Литтлфилдом и Уэбстером произошёл некий разговор, связанный с поисками пропавшего мистера Паркмена. Об этом сообщил сам Литтлфилд, очевидно, понимавший, что скрывать тему разговора не следует – если Уэбстер надумает дать показания или даже сделать чистосердечное признание, то сокрытие данной детали вызовет лишние подозрения в отношении Литтлфилда. Поэтому свидетель признал факт такого разговора, правда, не сообщив его детали. По мнению автора, Эфраим Литтлфилд пытался намекнуть профессору Уэбстеру на то, что его тайна перестала быть тайной, а потому неплохо бы оплатить молчание. Но профессор либо не понял этого намёка, либо не считал себя как-то связанным с этим делом, а потому слова уборщика проигнорировал. Впрочем, у Уэбстера всё равное не было значительной суммы денег, способной заткнуть рот шантажисту.

В общем, утренний разговор не сложился… Но профессор, судя по всему, почувствовал некий подтекст или даже угрозу в словах и интонациях Литтлфилда, а потому перед уходом из Колледжа отыскал уборщика в сарае и снова о чём-то с ним потолковал. И уже после этого отправился домой.

Понимая, что шантаж не задался и получить денег от профессора вряд ли получится, Литтлфилд пустился в переговоры с Кингсли, Старквезером и Тренхольмом, когда те появились в здании колледжа во второй половине дня. Это странное предложение «подойти через 30 минут» имеет, по мнению автора, одно-единственное убедительное объяснение – Литтлфилд поставил вопрос о выплате ему денег в случае сообщения о местонахождении останков Джорджа Паркмена. Поименованная троица – Кингсли, Старквезер и Тренхольм – не могли сразу дать исчерпывающий ответ, либо их ответ не устроил Литтлфилда. Возможно, последний потребовал каких-то письменных гарантий от вдовы Паркмена [напомним, Кингсли не являлся полицейским и в этом расследовании выступал в роли доверенного лица жены пропавшего джентльмена]. Поскольку подготовка такого документа требовала некоторого времени, была достигнута договорённость, что этот разговор будет продолжен «минут через 30», то есть когда Кингсли получит его от жены Паркмена.

И лишь после того, как необходимые гарантии были Литтлфилду предоставлены, уборщик согласился привести полицейского Тренхольма к проделанному в подвале пролому. И кстати, точного времени, когда это произошло, мы также не знаем – свидетель почему-то не озаботился тем, чтобы сообщить точное время суду, а в последующем никто его об этой детали не спросил. Между тем, по косвенным соображениям [просто прикидывая, как развивались события далее] мы можем предположить, что Тренхольм увидел останки в подвале не ранее 7 часов вечера. Таким образом, получается, что полицейские в компании Кингсли возвратились в Медицинский колледж спустя не 30 минут, а гораздо позже. Что лишь подтверждает предположение о неких переговорах, по-видимому, связанных с гарантиями выплаты денег, которые в это время происходили.

Разумеется, Литтлфилд не хотел углубляться в эти детали. Не желала этого и сторона обвинения, ведь если бы присяжные узнали правду о событиях того дня, то это сильно повредило бы репутации свидетеля. Всем бы стало ясно, что Эфраим Литтлфилд вовсе не борец за торжество правды и справедливости, а банальный сквалыга, обеспокоенный тем, кому выгоднее продаться – начальнику полиции или убийце? Кстати, в свете всего, изложенного выше, уместно было бы поставить вопрос о невиновности Литтлфилда в убийстве. Ведь если свидетель лгал в одном, то где гарантия, что он не лгал в другом?!

После этого подзатянувшегося отступления – совершенно необходимого, по мнению автора – вернёмся к показаниям Эфраима Литтлфилда. Рассказав, как профессор Уэбстер ушёл из колледжа в 15:45, свидетель весьма лаконично сообщил о появлении полицейского Тренхольма, которого он отвёл к проделанному пролому. Далее он весьма живописно поведал о появлении полицейских, приезде начальника полиции Тьюки и своём разговоре с последним. В целом эти показания уборщика хорошо соответствуют тому, что суд уже знал от других свидетелей.

Существует ещё одна деталь, которую в этом месте никак нельзя обойти молчанием. Речь идёт о прекрасной осведомленности Литтлфилда о всевозможных деталях обстановки помещений профессора Уэбстера. Он знал, где что лежит, какие ключи что открывают и т. п. – в общем, он прекрасно ориентировался на месте и деятельно помогал проведению обыска. Вот уж воистину пострел, который везде поспел!

Пятый день процесса – 23 марта 1850 года – открылся перекрёстным допросом Литтлфилда. Не обошлось без некоторых любопытных открытий, о которых нельзя не упомянуть. Так, например, адвокат Сойер добился от свидетеля признания того факта, что тот был осведомлён о назначении денежной премии тому, кто поможет установить судьбу Джорджа Паркмена. Первоначально Литтлфилд отрицал свою осведомлённость в данном вопросе, на чём даже настаивал во время дачи показаний коронерскому жюри в декабре 1849 года. Однако в уголовном суде Литтлфилд отрицать этого не стал, понимая, что теперь ложь под присягой оставит его без этой самой премии. И вот тут-то Сойер очень удачно указал свидетелю на изменение ранее данных показаний. Уборщик опрометчиво заявил, что показаний не менял и всегда утверждал одно и то же, однако расчёт на плохую память оппонента себя не оправдал!

Адвокат тут же представил стенограмму заседания коронерского жюри, в ходе которого Литтлфилд настаивал на своей полной бескорыстности и уверял, будто ничего не знает о деньгах, обещанных за помощь расследованию.

Момент для стороны обвинения получился очень неловкий. Сначала была предпринята попытка доказать, будто в предъявленную стенограмму закралась ошибка – прокурор и судья занялись тем, что буквально по пальцам принялись высчитывать, кто, когда и какие выплаты обещал [Напомним, что сумма премии пересматривалась в сторону увеличения по меньшей мере дважды, кроме того, отдельная премия была назначена за обнаружение золотых карманных часов Джорджа Паркмена]. В результате загибания и разгибания пальцев прокурор получил результат прямо противоположный тому, на который рассчитывал – оказалось, что о выплатах было объявлено даже на сутки ранее, чем это было указано в стенограмме коронерского жюри.

Литтлфилд, сообразив, что упорствовать в отрицании своей осведомлённости чревато большими осложнениями для него лично, поспешил признать ошибку. Он заявил следующее: «Я тогда знал, что вознаграждение было предложено. В воскресенье я вместе с другими исследовал здания в этом районе. Я никому не говорил, что хочу получить предложенную награду; не говорил об этом и доктору Уэбстеру.»2323
  Дословно на языке оригинала: «I did then know a reward had been offered. On Sunday I searched about the buildings in that neighborhood with others. I did not tell any one that I meant to get the reward offered; did not tell Dr Webster so.»


[Закрыть] Продолжая далее рассуждать на эту тему, свидетель признал, что уже в понедельник 26 ноября он видел в колледже плакаты с обещанием вознаграждения, но вот накануне в воскресенье не видел.

Это было очень хорошее начало перекрёстного допроса. В принципе, адвокат располагал хорошим материалом для развития успеха. Дело заключалось в том, что Литтлфилд, давая показания коронерскому жюри, допустил и кое-какие иные фактологические ошибки. Так, например, он ошибся в определении даты того дня, когда получил индейку, оплаченную профессором Уэбстером. Литтлфилд в ходе перекрёстного допроса в суде не стал упорствовать в данном вопросе, а поспешил признать факт ошибки, добавил, что спустя некоторое время после дачи показаний сообразил, что был неправ, и обратился к члену коронерского жюри по фамилии Мерилл (Merrill) с вопросом о том, как можно внести правку в текст стенограммы. Объяснение это прозвучало не очень убедительно, со слов Литтлфилда нельзя было понять, почему он обратился к одному из шести членов жюри, а не к самому коронеру и почему вообще стала возможна такого рода путаница в датах.

Другая ошибка была намного более принципиальной – она касалась того времени, когда Литтлфилд якобы почувствовал жар печи, приложив ладонь к стене разделительного коридора. Напомним, что речь идёт об очень важном моменте, запустившем цепочку событий, окончившихся разоблачением обвиняемого. Так вот, адвокат Сойер, внимательно прочитав показания Литтлфилда коронерскому жюри, обнаружил, что тот заявил в декабре минувшего года, будто в тот день уборщик ушёл из колледжа в 9 часов утра и отсутствовал до самого вечера! Причём ушёл в обществе супруги, которая могла подтвердить факт его отсутствия. Отсюда рождался уместный вопрос: как мистер Литтлфилд мог почувствовать жар печи через стенку в 15 часов, если он ушёл из колледжа в 9 утра и не возвращался до позднего вечера?

Тут к месту припомнить любопытный аргумент профессора Уэбстера, который утверждал, что разводил огонь в печи неоднократно и никогда никаких проблем, связанных с нагревом окружающих конструкций или предметов мебели, не возникало. То есть рассказ уборщика про горячую стену коридора является выдумкой, призванной замаскировать… а вот что именно эта выдумка маскировала?

Каким бы ни был ответ на этот вопрос, защита могла очень выразительно и убедительно поставить под сомнение показания важнейшего свидетеля обвинения в их важнейшей части и благодаря этому заставить членов жюри думать, что показания уборщика не соответствуют действительности и призваны увести суд в сторону от рассмотрения реальных событий.

Однако произошло неожиданное. Судья остановил адвоката, когда тот зачитывал стенограмму показаний Литтлфилда коронерскому жюри, заявив, что предметом рассмотрения настоящего суда являются показания, данные свидетелем именно этому суду, а не коронеру. Не без укоризны судья Лемюэль Шоу заметил, что действия адвоката являются «незаконным приёмом» («irregular in its course»). Между тем, судья был не прав, практика зачитывания показаний, данных в ходе расследования другим инстанциям – полиции или ведомству коронера, – существовала и считалась вполне допустимой. Но Сойер растерялся, ему явно не хватило опыта работы в уголовном суде, чтобы надлежащим образом мотивировать необходимость рассмотрения ранних показаний важнейшего свидетеля обвинения. Тем более, что веские аргументы в пользу обсуждения ранее данных показаний существовали, поскольку Литтлфилд явно лгал либо перед коронером, либо перед судом… И, что особенно важно! – в обоих случаях он приводился к присяге и клялся говорить одну только правду и ничего, кроме правды.