Текст книги "Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX—XX столетий. Книга V"

Смутившийся резким одёргиванием судьи, адвокат Сойер вернулся на своё место, предложив коллеге Плинию Меррику (Pliny Merrick) продолжить перекрёстный допрос. Тот справился с этой задачей немногим лучше предшественника. Меррик коснулся истории, до того момента судом не рассматривавшейся. Суть её заключалась в том, что некий мужчина по фамилии Тодд (Todd) во время допроса полицией утверждал, будто случайно повстречался с Литтлфилдом в банковском офисе у моста Крейджи («Cragie bridge»), разговорился и… Литтлфилд якобы сказал ему, что видел, как Паркмен уходил из колледжа и шёл по мосту в Кембридж. Кроме того, Тодд со ссылкой на Литтлфилда говорил, что слышал из уст уборщика, будто тот являлся свидетелем передачи Уэбстером денег мистеру Паркмену. И вот теперь Меррик в суде стал задавать Литтлфилду вопросы о знакомстве с Тоддом и встречи с последним в банке.

Это был заведомо проигрышный для адвоката диалог, поскольку показания Тодда в суде не звучали и предметом обсуждения являлось нечто, сказанное третьим лицом в другом месте. Понятно, что ничего серьёзного доказать такими ссылками невозможно. Так и получилось! Литтлфилд невозмутимо ответил Меррику, что действительно знаком с мистером Тоддом и на самом деле встретил того в банкирском офисе в конце ноября и разговаривал с ним, но ничего не говорил о Паркмене на мосту и не упоминал о том, будто тот уходил из колледжа.

Меррик, явно не понимая порочность затеянной дискуссии, стал настаивать и для чего-то упомянул ещё одного джентльмена – некоего Грина (Green), также в суде не допрошенного – который якобы являлся свидетелем разговора Литтлфилда с Тоддом. Литтлфилд флегматично возразил на это, что с мистером Грином знаком и может без колебаний заверить суд, что тот при разговоре в банке не присутствовал.

Далее между адвокатом и свидетелем получилась совсем уж некрасивая сцена, которую можно сравнить разве что с грубой перебранкой. Плиний Меррик несколько раз повторил – как само собой разумеющийся факт! – что Литтлфилд в своих подозрениях в отношении профессора Уэбстера был движим жаждой стяжания, и это вывело допрашиваемого из себя. Повысив голос, он перебил адвоката и заявил, что никогда не говорил о желании получить выплату, и сейчас заявляет, что и впредь делать такого рода заявления не станет.

В общем, перекрёстный допрос оказался совершенно скомкан. Защита не решила ни одной из задач, которые стояли перед ней на том этапе судебного следствия. Адвокатам необходимо было добиться от важнейшего свидетеля обвинения однозначных утверждений, которые впоследствии можно было опровергнуть и благодаря этому использовать против стороны обвинения. В частности, следовало чётко определиться с тем моментом, когда у Литтлфилда появились подозрения в отношении подсудимого. Необходимо было однозначно зафиксировать те обстоятельства, которые привели к формированию этих подозрений. Следовало внимательнейшим образом исследовать события 29 и 30 ноября, а также ночи, во время которой Литтлфилд отправился на пляски до утра. Необходимо было детальнейшим образом расспросить Литтлфилда о проникновении в помещения Уэбстера через окно и указать присяжным на совершеннейшую нелогичность действий свидетеля. Свидетель обвинения должен был с максимально точной привязкой по времени рассказать о своих передвижениях и действиях в те часы и дни. Можно было задать несколько вопросов о предполагаемом уходе жертвы из колледжа – опять-таки, с целью однозначно зафиксировать ответы Литтлфилда в судебной стенограмме, – но не вдаваться в детали и уж точно не упоминать никаких фамилий. [Разбор этих версий, связанных с новыми свидетелями, следовало оставить на вторую половину судебного процесса, когда защита получили бы право озвучить собственную точку зрения на суть произошедших в Медицинском колледже событий].

Вместо этого адвокаты провели допрос совершенно беззубо, продемонстрировав свою полнейшую беспомощность. Так проводить перекрёстные допросы, конечно же, нельзя! Защитники не задали ни одного по-настоящему острого вопроса, не высказали ни единого довода, способного побудить членов жюри присяжных усомниться в той версии событий, которую излагал главный свидетель обвинения. Адвокаты показали себя совершенно беспомощными в профессиональном отношении.

Именно по этой причине все журналисты, непосредственно наблюдавшие за ходом суда, охарактеризовали весьма продолжительные по времени и детальные по содержанию показания Литтлфилда как «почти безукоризненные». Свидетельствовать в суде на протяжении многих часов очень сложно – это тяжёлое испытание как в эмоциональном, так и в физическом отношении – и тем примечательнее представляется успех Литтлфилда. Этот малограмотный человек с честью преодолел выпавшее на его долю испытание, и два умных, прекрасно образованных и деятельных джентльмена не сумели сломать «его игру». Хотя – автор ещё раз подчеркнёт высказанную ранее мысль – кажется почти несомненным, что Литтлфилд в своих показаниях был довольно далёк от истины и сильно приукрашивал свою роль во всей этой истории. И опытные адвокаты просто обязаны были вывести его на чистую воду или, как минимум, продемонстрировать присяжным заседателям нелогичность и неправдоподобность некоторых важных утверждений свидетеля.

Закончив с Литтлфтилдом, обвинение получило возможность двигаться далее.

Для дачи показаний был вызван Эндрик Фостер (Andrick A. Foster), торговец продуктами, работавший с семьёй обвиняемого. Свидетель лаконично рассказал, что доставил индейку Литтлфилду 27 ноября между 15:30 и 16 часами и в тот же день отвёз сладкий картофель в Кембридж для Уэбстера. Это был единый заказ, оплаченный профессором. День заказа и доставки не совпадали. Все эти детали ничего не доказывали и ни на что не влияли. Перекрёстному допросу Фостер не подвергался.

Затем свидетельское кресло было предложено занять Кэролайн Литтлфилд (Caroline M. Littlefield), жене уборщика, покинувшего это место буквально 10-ю минутами ранее. Защита тут же заявила протест против допроса, мотивируя это тем, что женщина находится в родственной связи со свидетелем и осведомлена о событиях из его рассказов, а потому не может быть объективна.

Судья Шоу протест отклонил и предложил свидетельнице сообщить о том, что ей известно по существу дела.

Кэролайн Литтлфилд рассказала о том, что двери в помещения профессора Уэбстера, начиная с 23 ноября, всё время оставались закрытыми, и это выглядело очень странным и необычным, поскольку препятствовало исполнению Кэролайн своих служебных обязанностей. Женщина помогала мужу, числившемуся официально уборщиком, и постоянно исполняла разного рода мелкие поручения. В пятницу 23 ноября сам же профессор Уэбстер попросил её принести в химическую лабораторию воду, но она не смогла это сделать ввиду того, что, начиная со второй половины дня, и в последующие дни все двери в помещения Уэбстера оставались заперты. В среду курьер из Кембриджа принёс профессору холщовую сумку и коробку. В сумке находилась виноградная лоза, а что находилось в коробке, свидетельница не знала. Поскольку в помещения профессора Уэбстера невозможно было попасть, курьеру пришлось оставить свой груз под дверью.

Продолжая своё повествование, женщина рассказала суду о том, что действительно стояла «на стрёме», когда её муж разбирал стену в подвале в пятницу 30 ноября. Именно в тот день доктор Уэбстер и забрал посылку, принесённую курьером в среду [т.е. холщовую сумку с виноградной лозой и коробку].

После этого Кэролайн взялась рассказывать о поведении обвиняемого поздним вечером 30 ноября, когда его доставили в колледж для того, чтобы присутствовать при обыске химлаборатории и примыкающих помещений. Защита немедля заявила повторный протест, совершенно справедливо указав на то, что свидетельница не присутствовала при тех событиях, о которых намеревается рассказать, и делает своё заявление с чужих слов. Нельзя не отметить того, что адвокат Сойер был совершенно прав, и ни один объективный суд не счёл бы возможным заслушивать свидетеля, говорящего о том, чего он не видел и не слышал.

Тем не менее, судья отклонил протест защиты и разрешил Кэролайн Литтлфилд продолжить свой рассказ. Тем самым, конечно же, суд явно продемонстрировал свои симпатии и грубо нарушил конституционное право доктора Уэбстера на непредвзятое правосудие. Свидетельница закончила свои показания весьма выразительным рассказом о том, как обвиняемый плакал во время обыска и каким взволнованным казался. Непонятно, что этот рассказ был призван доказать и для чего он понадобился. Если считать, что цель вызова Кэролайн Литтлфилд в суд состояла в том, чтобы подкрепить утверждения её мужа о странностях поведения профессора Уэбстера после 23 ноября, то та часть её рассказа, что оказалась посвящена ненормальному состоянию обвиняемого во время обыска, очевидно избыточна.

После Кэролайн свидетельское место занял Джон Максвелл (John Maxwell), юноша, проживавший на Фрут-стрит и работавший посыльным. Он относил 20 ноября около 16 часов записку, адресованную Джорджу Паркмену, которую ему передал Эфраим Литтлфилд. Последний, в свою очередь, получил записку из рук профессора Уэбстера. Содержание этой эпистолы осталось неизвестным, поскольку в бумагах Паркмена она не была найдена, а Литтлфилд и Максвелл записку не прочли. Но, по мнению обвинения, в записке содержалось приглашение Паркмена на переговоры с Уэбстером для урегулирования всех проблем, связанных с долгом последнего.

Хотя предположение это выглядело логичным, на самом деле ценность показаний Максвелла была нулевой или околонулевой. Содержание записки могло быть любым – в ней даже мог содержаться отказ от любых переговоров и предложение рассмотреть спор в суде, – поэтому какие-либо рассуждения по данному поводу были лишены практического смысла.

Именно по этой причине защита отказалась от перекрёстного допроса этого свидетеля – говорить было просто не о чем.

После показаний Максвелла, не продлившихся и 5 минут, свидетельское место занял Джон Хатавэй (John Hathaway), доктор больницы общего профиля при Медицинском колледже. Этот свидетель полностью подтвердил показания Литтлфилда в той их части, которая касалась получении крови в четверг за 1 неделю до Дня благодарения (т.е. 22 ноября, накануне дня исчезновения Джорджа Паркмена).

25 марта – 6-й день процесса – был посвящён продолжению допросов свидетелей обвинения с целью уточнения событий, имевших место в интервале с 23 по 30 ноября минувшего года.

Первой была вызвана Сара Базелл (Sarah Buzzell), племянница Кэролайн Литтлфилд. Девушка гостила у тётушки с 19 ноября до 22, а затем приходила на квартиру Литтлфилдов в колледже по вечерам в 23, 24 и 25 ноября. Ничего особенно ценного для суда Сара не видела и не слышала, но её вызвали для того, чтобы она подтвердила факт появления в пятницу 23 ноября между 16 и 17 часами мистера Петти, банковского клерка, которого она впустила в колледж, открыв запертые входные двери. Петти предстояло дать важные показания позже, и Сара Базелл своим появлением на свидетельском месте как бы предваряла его вызов.

Если допрос Сары можно считать техническим – она просто давала «привязку» ко времени появления другого свидетеля, – то показания Джозефа Престона (Joseph W. Preston) оказались интересны по существу. Этот молодой мужчина являлся студентом последнего курса колледжа и, подобно некоторым другим нуждающимся студентам, подрабатывал в морге Медицинского колледжа. Престон заявил, что видел, как около 18 часов 23 ноября [т.е. в день исчезновения Джорджа Пармена] профессор Уэбстер входил в хозяйственный сарай позади колледжа. Вышел он оттуда с пилой в руках. И это выглядело довольно странным, поскольку сарай числился за Литтлфилдом и посторонние лица в отсутствие уборщика туда не заглядывали.

Разумеется, защита поняла, какую же густую тень подозрения на обвиняемого бросают слова свидетеля. У профессора химии нет и не может быть причин лично брать пилу и тем более делать это в отсутствие владельца сарая! Чтобы как-то нивелировать те подозрения, которые будили показания Престона, ему во время перекрёстного допроса было задано большое количество вопросов, призванных сбить свидетеля с толка, либо поставить под сомнение сказанное им. Сначала адвокаты выясняли, с какого места свидетель видел сарай и входившего в него Уэбстера, затем, признав возможность видеть сарай через окно прозекторской, постарались оспорить время наблюдения.

Престон, однако, очень убедительно отбил все поползновения защиты, лишь немного подкорректировав привязку ко времени. Он заявил, что абсолютно уверен когда именно видел профессора Уэбстера с пилой – это был вечер пятницы немногим ранее 17:30, – поскольку в субботу и воскресенье встречался с двумя товарищами и на работе не появлялся. Далее свидетель пояснил, что имеет привычку в конце рабочего дня пить чай в 17:30, а профессора Уэбстера он видел незадолго до чаепития. Так что никаких сомнений в том, что обвиняемый в день исчезновения Джорджа Паркмена брал пилу, причём в отсутствие Эфраима Литтлфилда, быть не может.

Показания следующего свидетеля – извозчика Уилльяма Колхауна (W. Calhoun) – также оказались очень неприятны для подсудимого. Колхаун, напомним, являлся тем самым человеком, с которым Литтлфилд разговаривал во время случайной встречи на улице, и в их беседу безо всякой видимой причины вмешался профессор Уэбстер. Именно этот момент, по словам Литтлфилда, послужил отправной точкой для последующих подозрений уборщика.

Колхаун воспроизвёл в суде обстоятельства и содержание того необычного разговора. Сообщённые им детали практически совпали с тем, что ранее показал суду Литтлфилд. Свидетель упомянул даже о том, как Уэбстер, нервно постукивая тростью о землю, рассказал им – Колхауну и Литтлфилду – как передал пропавшему мистеру Паркмену «400 с чем-то долларов» и посоветовал тому немедля отправиться в банк, дабы избавиться от столь значительной суммы наличных денег.

Следующим на свидетельское место заступил полицейский Джордж Тренхольм, тот самый, что занимался расследованием исчезновения Паркмена практически с самого начала. Показания этого свидетеля, безусловно, одного из самых осведомлённых о перипетиях этой неординарной истории, следует признать одними из самых полных и информационно насыщенных. Он рассказал суду много такого, чего не говорил никто ни до, ни после дачи им показаний.

В целом Тренхольм подтвердил показания Литтлфилда о событиях пятницы 30 ноября, когда последовало обнаружение расчленённых останков на дне ассенизационной камеры. Правда, полицейский уточнил, что Литтлфилд предложил ему повторно явиться в колледж не через 30 минут, а «через полчаса или час». То есть интервал времени, который Литтлфилд отвёл для окончания своей работы в подвале, оказался в показаниях Тренхольма увеличен в два раза.

Полицейский сообщил далее, что стал вторым после уборщика человеком, увидевшим человеческие останки на дне ассенизационной камеры через пролом в стене. Тренхольм охранял это место вплоть до прибытия полицейских сил, отправив Литтлфилда на поиск доктора Бигелоу и оповещение полиции. Продолжая свой рассказ, Тренхольм добавил, что не покидал здание Медицинского колледжа вплоть до вечера воскресенья [то есть более 48 часов], и все события тех дней, связанные с обыском здания и его посещениями должностными лицами, происходили на его – Тренхольма – глазах.

Полицейский лично слышал, как в субботу 1 декабря Литтлфилд обращался к находившимся в стенах Медицинского колледжа членам коронерского жюри и делал какие-то уточнения по поводу своих показаний, данных накануне вечером. Тогда Литтлфилд говорил, что хочет изменить своё прежнее заявление о том, как долго он не видел профессора Уэбстера на минувшей неделе. О том, что уборщик изменял свои показания в этой части, никто суду ранее не сообщал.

Другой интересной деталью, о которой также никто не упоминал, кроме Тренхольма, стала история проникновения в уборную лиц, проводивших вечером 30 ноября обыск химической лаборатории. Сначала полицейские и члены коронерского жюри безуспешно искали ключ от двери в уборную. Нашёл упомянутый ключ – чему удивлять не следует! – Эфраим Литтлфилд. Однако после этого оказалось, что дверь всё равно открыть нельзя – при её внимательном осмотре выяснилось, что она заколочена гвоздём. Стали искать топорик, который использовался для колки дров и должен был находиться в лаборатории, однако на обычном месте у печи топорика не оказалось. Обратились за разъяснениями к арестанту, которого как раз доставили в здание колледжа. Профессор назвал несколько мест, где следовало посмотреть, но там топорика не было.

В конечном итоге топорик отыскал Литтлфилд, из чего можно было заключить, что тот ориентировался в помещениях профессора Уэбстера лучше самого профессора. Вооружившись инструментом, полицейские выломали дверь в уборную и получили возможность спуститься в ассенизационную камеру.

Если показания полицейского Тренхольма рождали определённые вопросы в отношении поведения Литтлфилда и хорошей осведомлённости последнего в таких мелочах, о которых тот знать не должен был, то следующий свидетель оказался для обвинения очень хорош. В том смысле, что рассказал всё то и так, что и как рассказать следовало, дабы продемонстрировать подозрительность поведения подсудимого в последнюю неделю ноября. Натаниел Сэйвин (Nathaniel D. Sawin), возчик, доставлявший различные грузы из Кембриджа в Бостон и обратно, сообщил суду о том, что хорошо знает профессора Уэбстера, который пользовался его услугами более 3-х лет. За это время свидетель выполнил более 200 поручений по доставке грузов, данных подсудимым.

В понедельник 26 ноября Сэйвин доставил профессору Уэбстеру 2 связки хвороста и виноградной лозы [видимо, для растопки печи], а также коробку и мешочек с каким-то порошком. Свой груз возчик оставил в цокольном этаже Медицинского колледжа под присмотром уборщика Литтлфилда. Распоряжение Уэбстера оставить груз в подвале очень удивило Сэйвина. За всё время работы с Уэбстером возчик впервые столкнулся с тем, что доставленный груз надлежало оставить у третьего лица. Но буквально через день – в среду 28 ноября – ситуация повторилась, профессор доставленный груз снова не получил лично и его пришлось оставить под дверью. Сэйвина особенно удивило то, что профессор Уэбстер, делая заказ, ничего не сообщил ему о запертой лаборатории и необходимости оставить груз под дверью.

Слова Натаниела Сэйвина прекрасно дополняли рассказ Литтлфилда о необычности поведения обвиняемого в последнюю неделю ноября. Хотя свидетель не произнёс ни одного плохого слова в адрес подсудимого, общее впечатление от сказанного осталось крайне негативным.

После возчика свидетельское место занял полицейский Дерастус Клэпп (Derastus Clapp), упоминавшийся ранее не единожды. Детектив Клэпп активно занимался розыском пропавшего Джорджа Паркмена, но сторона обвинения вызвала его в суд не по этому поводу. Клэпп, действуя в паре с полицейским детективом Сондерсоном (Saunderson), проводил обыск дома Уэбстера 5 декабря. Формально этот обыск считался вторым, первый состоялся 1 декабря.

Но первый обыск сложно называть обыском в современном понимании. Напомним, что профессор Уэбстер был арестован немногим позже 19 часов 30 ноября, собственно, сам же Клэпп этот арест и производил. Со слов детектива нам известно, что уже в 20 часов он передал арестованного тюремному конвою. В то время, когда Джона Уэбстера увозили из дома, ни сам дом, ни находившееся там имущество арестованного полицией не осматривались. Лишь на следующий день полиция явилась к жене арестованного и попросила отдать принадлежавший ему портфель. Получив портфель, они ушли, но по прошествии нескольких часов вернулись. Теперь полицейские попросили разрешения осмотреть письменный стол арестованного. Получив на это разрешение жены, детективы бегло осмотрели ящики стола и стоявшего подле него бюро, забрали некоторые записи и на этом удалились. Именно этот осмотр письменного стола и бюро вкупе с передачей портфеля и считались «первым обыском».

Лишь по прошествии нескольких дней окружной прокурор надумал поинтересоваться тем, где находятся бумаги арестанта. Тогда-то и выяснилось, что как таковых бумаг нет – полиция изъяла портфель, в котором лежала стопка конспектов лекций по химии, полотенце, перчатки, линейка и шагреневый футляр с набором для чистки зубов. А записи, найденные в столе, касались постройки дома, который был продан несколько лет назад, и не имели ни малейшего отношения к событиям 1849 года. Тогда-то и последовала команда провести второй обыск, который и провели Клэпп и Сондерсон. Сразу скажем, что ничего, указывающего на вину Уэбстера в совершении убийства Паркмена и расчленение трупа последнего, найти тогда не удалось.

Вообще же, Дерастус Клэпп, будучи одним из самых информированных детективов, рассказал суду о расследовании немало любопытного. В частности, он детально описал порядок первого осмотра здания колледжа, рассказал о том, как лично осматривал тогда квартиру и вещи Литтлфилда. Детектив сообщил, что знал Джона Уэбстера более четверти века, хотя официально не был ему представлен и никогда лично не общался.

Особо Клэпп остановился на том, как проводил обыск профессора сразу после его ареста. По словам детектива, он извлёк из бумажника Уэбстера несколько листов бумаги, содержавших деловые записи. В одной из них значилось, что 9 ноября были получены 510$ [от кого – не указывалось]. Также присутствовали несколько хаотично написанных цифр и сумма «483$», никак с этими цифрами не связанная. На изъятых из бумажника листах были написаны без всякой системы и порядка отдельные слова: «жестяная коробка», «ключи», «солдат», «краска», «кувшин».

Показания Дерастуса Клэппа защитой профессора Уэбстера по существу не оспаривались. Ему было задано лишь несколько вопросов, касавшихся технических деталей вроде того, где находились те или иные ключи или когда происходили те или иные события. Заслуживает упоминания то, что показания самых информированных полицейских – Тренхольма и Клэппа – ничего, изобличающего профессора Уэбстера, не содержали. В этом отношении показания случайных лиц оказывались для обвинения намного более полезными.

В XIX столетии открытые уголовные процессы являлись зрелищем, заменявшим телевизионные шоу. Судебная хроника занимала заметную часть газетных площадей, под сенсационные процессы выделялись самые большие залы именно в виду ожидаемого наплыва зрителей, ход судов становились предметом обсуждения в обществе и предполагаемый приговор являлся предметом пари и игорных ставок. Причём восприятие уголовного суда как «reality show» имело место практически во всех цивилизованных странах – в России, Франции, Британии, Соединенных Штатах Америки.

После окончания перекрёстного допроса Клэппа был объявлен перерыв, по окончании которого в 15:20 для дачи показаний был вызван студент выпускного класса Медицинского колледжа Чарльз Литтл (Charles W. Little). Литтл оказался из числа таких вот случайных свидетелей, чьи показания стали для обвинения важнее многословных воспоминаний полицейских. Студент сообщил суду, что 22 ноября между 13 и 14 часами он встретил Джорджа Паркмена в фаэтоне в Кембридже возле парка «Вашингтон элм» («Washington elm»). Паркмен, которого свидетель знал в лицо [хотя знакомы они не были], осведомился, где проживает профессор Уэбстер. Литтл ответил.

В тот же день свидетель уехал в Нью-Йорк, где и находился несколько дней. Он ничего не знал о драматических событиях в городе и поэтому заявил о себе лишь в декабре, когда стало известно об аресте профессора Уэбстера.

Показания суду следующего свидетеля – Сета Петти (Seth Pettee), клерка «New Englantl Bank» – также оказались чрезвычайно информативны и полезны для обвинения. Петти сообщил, что с 7 ноября 1849 года он занимался продажей билетов на лекции профессора Уэбстера. Он получил 100 билетов и к 23 ноября реализовал 93 из них. Часть билетов предназначалась студентам 1-го курса, а часть – студентам 3-го, кроме того, некоторое количество билетов являлись бесплатными. В России такие бесплатные билеты принято называть контрамарками. Задаток Уэбстера составил 15$, ещё 15$ предназначались Бигелоу как ассистенту профессора. Всего же от реализации билетов были получены 825$, из них на долю Уэбстеру приходились 510$, но поскольку ранее он получал у администрации колледжа заработную плату вперёд, то с учётом погашения долга сумма к выдаче составила 275,90$. Профессор получил эту сумму чеком.

В последующем Петти были переданы для реализации новые билеты, и к 23 ноября накопилась новая сумма, которую надлежало выплатить Уэбстеру.

Так выглядела вступительная часть показаний банковского клерка. Далее стало интереснее. Петти рассказал суду, что 12 ноября в банке появился Джордж Паркмен, который принялся наводить справки о том, имеются ли на счету профессора Уэбстера деньги. Тогда счёт последнего был обнулён, о чём свидетель и проинформировал мистера Паркмена. В этом месте напрашивается вполне уместный вопрос о гарантиях тайны банковских вкладов, но для уголовного суда подобный вопрос выглядел риторическим. Важно было лишь то, что Сет Петти удовлетворил любопытство мистера Паркмена, после чего тот ушёл. Впрочем, он вскоре вернулся и получил в кассе некоторую сумму, являвшуюся дивидендами по вкладу его жены. Во время повторного появления Джорджа Паркмена между последним и Сетом Петти завязался разговор.

Клерк уточнил, должен ли профессор Уэбстер некую сумму мистеру Паркмену? Тот ответил утвердительно. Петти, прекрасно понимая, что Паркмен намерен каким-то образом получить контроль над деньгами заёмщика, поспешил заявить, что у банка нет возможности вмешиваться в движение денег Уэбстера. Распоряжение его деньгами по воле и от имени постороннего лица невозможно – все деньги, причитающиеся профессору, должны попадать в руки профессора.

В ответ на это Паркмен позволил себе резкое высказывание насчёт нечестности Уэбстера, но Сет Пети, по его собственным словам, оставил это замечание без комментариев.

Утром в пятницу 23 ноября клерк встретился с профессором Уэбстером и сообщил о намерении Джорджа Паркмена принудительно забирать его деньги. Уэбстер в ответ назвал Паркмена «весьма своеобразным, очень нервным человеком, склонным к аберрациям ума» («very peculiar kind of a man, is very nervous, and sometiniea is subject to aberrations of mind») и заверил, что больше проблем с Паркменом не будет. По словам Уэбстера, он намеревался сегодня же с ним рассчитаться.

Это заявление Петти следовало признать очень важным. Свидетель сообщал суду, что обвиняемый имел намерение встретиться с убитым в то самое время, когда, по мнению обвинения, произошло убийство.

Затем свидетель рассказал о своём повторном визите в колледж между 16 и 17 часами 23 ноября и встрече там с незнакомой молодой женщиной. Этой женщиной являлась племянница Литтлфилда, дававшая показания суду ранее. Таким образом, Сет Петти подтвердил её слова. Поскольку банковский клерк никоим образом не был связан с семьёй Литтлфилда, рассказ Петти очень хорошо подкрепил доказательную базу обвинения.

Во время перекрёстного допроса Петти признал, что сообщил Уэбстеру об использовании Паркменом в его адрес ненормативной лексики. Какие именно слова употребил Паркмен, неизвестно – в стенограмме заседания их нет, вполне возможно, что от Петти даже не потребовали их повторить, полагаясь сугубо на его заверение. В какой-то момент в перекрёстный допрос вмешался судья, который пожелал всё же услышать хотя бы некоторые из эпитетов, отпущенных Паркменом в адрес Уэбстера. Свидетель, помявшись, сообщил суду, что в числе прочих оскорблений Паркменом использовались слова «мошенник» («rascal») и «щенок» («whelp»).

Следующим свидетелем, весьма полезным для обвинения, стал Джон Дэйна (John P. Dana), ещё один банковский служащий. Дэйна работал кассиром в местном банке под названием «Charles River Bank», офис которого находился в Кембридже, неподалёку от места проживания подсудимого.

Свидетель представил суду выписку со счёта Уэбстера и дал необходимые пояснения по содержанию документа. Согласно показаниям Дэйна, по состоянию на 1 ноября 1849 года на счёту Джона Уэбстера находились всего 4,26$, затем 11 ноября поступил перевод на 275,90$ дол, а 15 ноября – внесены через кассу 150$ наличными. Одновременно шли списания, и к 23 ноября клиент ушёл в «глубокий минус». Задолженность Уэбстера перед банком по состоянию на тот день достигла 139,16$.

В предполагаемый день совершения убийства – 23 ноября 1849 года – профессор Уэбстер внёс на свой счёт 90$. По прошествии недели – 1 декабря, то есть уже после ареста – он выписал чек на 93,75$ домовладельцу по фамилии Вьет (Wyeth), у которого семья Уэбстеров арендовала квартиру. В тот же день подсудимый подписал несколько мелких чеков. Поскольку арестант явно не намеревался прекращать выписывать чеки на уже обнуленный счёт, руководство банка приняло решение остановить все операции по счёту Джона Уэбстера. В дальнейшем по решению судьи счёт был передан в доверительное управление, и поскольку приходные операции продолжались, задолженность перед банком была ликвидирована, и остаток достиг 68$.

Что ж, показания Джона Дэйна следовало признать исчерпывающими и имеющими для суда важное ориентирующее значение.

Следующий свидетель – Дэниел Хенчман (Daniel Henchman), владелец аптеки – рассказал, как утром 23 ноября в 10 часов утра к нему явился Уэбстер и показал чек банка «Charles River Bank» на 10$. Чек был выписан накануне, то есть 22 ноября. Профессор попросил аптекаря отпустить лекарства на сумму чека, что Хенчман и сделал. 30 ноября – в день ареста Уэбстера – Дэниел Хенчман представил чек к оплате, но… в банке чек вернули, пояснив, что он не обеспечен, поскольку на счету мистера Уэбстера средства отсутствуют. Что полностью соответствовало показаниям кассира Джона Дэйна, данным суду буквально 10-ю минутами ранее.

Далее в суд были вызваны родственники потерпевшего. Сначала показания дал Джеймс Блейк (James H. Blake), тот самый племянник Джорджа Паркмена, что уже упоминался в этом очерке ранее, в той его части, где рассказывалось о мероприятиях по поиску пропавшего без вести. Свидетель дал показания о своём участии в розыске дяди и о том, как около 15 часов 25 ноября к нему подошёл подсудимый и рассказал о встрече с Паркменом в пятницу 23 ноября. Об этом разговоре, в ходе которого профессор Уэбстер настаивал на том, что якобы передал Джорджу Паркмену деньги в сумме 483 доллара «с какой-то мелочью», в этом очерке уже сообщалось.