Текст книги "Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX—XX столетий. Книга V"

– Джон Уэбстер особо указал на то, что Эфраим Литтлфилд является человеком низкого происхождения, морально нечистоплотным и скомпрометированным неблаговидными поступками в прошлом. Он родился и вырос в лачуге среди болот южнее Бостона, образования не получил, в город переехал уже в зрелом возрасте. В Гарвардский Медицинский колледж он устроился в октябре 1842 года, то есть на 15 лет позже профессора Уэбстера. Литтлфилд неоднократно был замечен в различных низких поступках, в частности, был пойман на том, что входил в помещения профессора Уэбстера без ведома последнего и даже устраивал там по ночам азартные карточные игры. Лишь милосердие Уэбстера, не пожелавшего придавать огласке этот инцидент, позволило Литтлфилду сохранить место уборщика. Профессор считал – и следует признать этот довод весьма разумным – что Литтлфилд его ненавидел и боялся одновременно. Подобные комбинации ненависти и страха очень часто встречаются среди людей малодушных и зависимых в отношении тех, от кого они зависят, а Литтлфилд именно таким зависимым лицом и являлся.

– Имея постоянную нужду в деньгах, Литтлфилд не гнушался самыми неприглядными способами заработка. Он не только играл в карты на деньги, что можно считать в какой-то мере даже джентльменским способом времяпрепровождения, но и занимался поиском и скупкой для Медицинского колледжа трупов. Администрация колледжа официально покупала тела умерших людей для проведения их вскрытия студентами с целью выработки последними специфических врачебных навыков. Обычная стоимость трупа составляла 25$, но могла быть выше в том случае, если умерший имел редкую анатомическую аномалию (горб, ноги или руки разной длины и пр.). Такие тела не только отдавались для студенческой практики, но и использовались для изготовления скелетов, которые в дальнейшем могли продаваться в другие учебные учреждения и частные коллекции за весьма значительные суммы. Это был серьёзный бизнес, причём весьма криминализованный. На протяжении XIX и первой трети XX столетий в Великобритании и США имели место несколько ставших широко известными эксцессов, связанных с подобным промыслом. Тот, кто читал очерк автора, посвященный истории Германна Маджета-Холмса1818
  Имеется в виду очерк Алексея Ракитина «1895 год. Дом смерти на 63-й улице», вошедший в сборник «Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований. Книга II». Книга эта опубликована с использованием книгоиздательской платформы «Ридеро» в июне 2021 года и сейчас доступна на всех сервисах электронной книготорговли.


[Закрыть], наверняка вспомнит, что будущий серийный убийца весьма активно занимался этим промыслом и для скупки неопознанных или ворованных тел даже выезжал из Иллинойса на территорию других штатов. То есть даже в конце XIX века это был очень доходный бизнес, хотя и весьма специфический. Уэбстер в своих «тезисах» прямо обвинил Эфраима Литтлфилда в незаконной торговле телами умерших людей. Если это обвинение было справедливо, то попытка скрыть свою вовлечённость в подобную незаконную деятельность могла послужить прекрасным объяснением истинного мотива действий Литтлфилда.

– Другим серьёзным мотивом, дополнявшим названный выше, могло стать ограбление Паркмена, всегда носившего при себе значительные суммы наличных денег, и получение выплаты за помощь расследованию. Другими словами, Эфраим Литтлфилд, наводя подозрения на профессора Уэбстера, не только сводил личные счёты, связанные с неприязнью и опасением разоблачения незаконной деятельности, но и зарабатывал очень значительные деньги. Таким образом, меркантильные соображения, имевшие большое значение для малообеспеченного уборщика колледжа, также играли большую роль при принятии им решения о «разоблачении» и публичном обвинении профессора.

Следует признать, что аргументация Уэбстера производила впечатление весьма разумной и убедительной. Литтлфилд сам признавал, что имел ключ от уборной профессора, а значит, он мог без малейших затруднений сбросить туда части тела. Он мог спокойно войти ночью в химическую лабораторию и положить другие останки в "чайный" ящик. Он мог развести огонь в тигельной печи, на протяжении нескольких часов сжечь там внутренние органы и конечности убитого им Джорджа Паркмена и к утру устранить следы своей активности. А затем устроить инсценировку с разбором стены в подвале и чудесным обнаружением останков в ассенизационной камере. По мнению Джона Уэбстера, уборщик его "подставил", причём следует отдать должное уму профессора, он не только показал техническую возможность подобной хитроумной операции, но и обосновал внутреннюю логику и мотивацию действий Литтлфилда.

Ситуация могла бы сложиться очень острой и крайне конфликтной, если бы написанные Уэбстером "тезисы" стали широко известны. Мы можем не сомневаться в том, что большое число жителей Бостона – возможно, подавляющая их часть! – признали бы правоту обвиняемого и образовали движение в его защиту. Уэбстер был широко известен, особенно в кругах людей образованных и состоятельных, он происходил из хорошей семьи, никогда не был замечен в неприличных или преступных действиях. На фоне прекрасно образованного профессора, умеющего убедительно изъясняться и логично писать, неотёсанный уборщик, картёжник и любитель танцев до утра смотрелся, мягко говоря, бледно.

Профессор, передавая свою рукопись адвокату, по-видимому, и рассчитывал на её максимальную огласку и привлечение к собственной поддержке как можно большего числа жителей, однако… однако произошло нечто, чего мы не знаем доподлинно и, по-видимому, не узнаем уже никогда. "Тезисы" Уэбстера в собственную защиту никогда не тиражировались его защитниками, и даже сам факт существования рукописи долгое время не подтверждался. Можно сказать, что адвокаты сыграли против планов подзащитного и пренебрегли его соображениями в собственную защиту.

Этот момент очень любопытен, и именно он является до некоторой степени главной интригой данного дела. Интересно подумать над тем, что было бы, если бы аргументация Уэбстера в свою защиту стала широко известна, и его подозрения в адрес Литтлфилда оказались разглашены? Кроме того, интересно задуматься и над другим вопросом: а почему адвокаты поступили так, как поступили?

Для того, чтобы понять их логику, необходимо сделать весьма пространное, но не лишённое интереса отступление. Несколькими годами ранее произошло убийство, связанная с которым история не только наделала много шума, но и поставила в повестку дня фундаментальнейшие вопросы о нравственном долге адвоката.

Утром 6 мая 1840 г. горничная лорда Уилльяма Рассела, довольно известного английского политического деятеля и члена парламента на протяжении многих лет, обнаружила на 1-м этаже особняка лорда беспорядок и заподозрила неладное. Рассел проживал в Лондоне, занимал отдельно стоящий дом №14 по Норфолк-стрит (Norfolk Street), на 1-м этаже которого находилась кухня, 2-й и 3-й этажи были отведены под покои лорда, а на 4-м жила прислуга – горничная Сара Мансер, повариха Мэри Ханелл и камердинер Франк (Франсуа) Бернард Курвуазье. У лорда были и другие слуги – конюх и кучер – но они проживали отдельно и, как быстро выяснилось, не имели ни малейшего отношения к случившемуся.

Итак, горничная Сара Мансер, заподозрив неладное, помчалась на 4-й этаж, где разбудила камердинера. Курвуазье, услыхав слова Сары о возможном вторжении ночных воров, моментально подскочил с кровати и поспешил в спальню лорда, дабы удостовериться, что с ним всё в порядке. Однако сэр Рассел не был в порядке – слуги нашли его лежащим в кровати с перерезанным горлом. Курвуазье был потрясён увиденным – он остался ошеломлённо стоять у кровати и простоял без движения до тех самых пор, пока Сара не привела с улицы полицейских.

В помещениях 1-го и 2-го этажей были заметны следы торопливого обыска. Входная дверь и ворота во двор остались закрыты, все окна были целы. Полицейские задумались над способом проникновения преступника или преступников в дом, но им на помощь пришёл Курвуазье, показавший повреждённую дверь кладовой в подвале. Выглядело это так, словно проникновение произошло именно через кладовую, однако у полицейских возник вопрос о причине осведомлённости камердинера. Тот ведь, напомним, был разбужен горничной, спустился в спальню и оставался там всё время до прибытия полиции… Откуда он мог знать про повреждение подвальной двери, расположенной под кухней?

Впрочем, в тот момент данная странность не привлекла к себе особого внимания. Полицейские попросили Курвуазье и Мансер осмотреть вещи лорда с целью обнаружения недостачи. По результатам осмотра выяснилось, что исчезли наличные деньги, большое количество золотых изделий, принадлежавших убитому, а также столовое серебро. Ряд деталей, в частности, осведомлённость вора (или воров) о расположении мест хранения драгоценностей, навели полицию на подозрение о вовлечённости в преступление кого-то из слуг. Только слуга мог послужить «наводчиком», сообщившим злоумышленникам точную информацию о местонахождении наиболее ценных предметов, что позволило проникнувшим в дом не проводить сплошной обыск. Кроме того, нельзя было исключить того, что никакого «ночного вторжения» не было вообще – беспорядок мог явиться лишь имитацией ограбления. В этом случае пропавшие вещи всё ещё могли находиться где-то в доме.

Ввиду возникших подозрений прислуга была удалена из особняка, который на протяжении 6, 7 и первой половины 8 мая тщательно обыскивался полицией. Обыск привёл к обнаружению похищенного в разных местах особняка и тем самым подтвердил версию о совершении преступления прислугой. Часть похищенного оказалась спрятана под крышей здания, часть – в подвале под кухней, а золотой медальон лорда, усыпанный бриллиантами, лежал среди вещей камердинера в его комнате. На дне сундучка с личными вещами Курвуазье полиция обнаружила окровавленные перчатки из отбелённой замши. Также в вещах Курвуазье была найдена отвёртка, размер которой совпал с размерами следов инструмента на якобы "взломанной" двери кладовой. Полиция посчитала, что именно эта отвёртка была использована для открывания упомянутой двери.

В тот же день Курвуазье был задержан по подозрению в совершении убийства и помещён под стражу. Дело этим, однако, не закончилось…

Курвуазье являлся швейцарским подданным и в Великобритании находился сравнительно недавно – приехал лишь в 1836 году, в возрасте 20 лет. Сначала он работал официантом в отеле, потом устроился лакеем в дом леди Джулии Локвуд. Там он хорошо показал себя и, заручившись весьма положительным рекомендательным письмом, устроился лакеем члена парламента Джона Фектора. От него Курвуазье перешёл на службу к сэру Уилльяму Расселу, произошло это в самом конце марта 1840 года, то есть чуть более месяца до трагедии.

Подозреваемый был беден и не мог позволить себе хорошего адвоката, но такового ему нанял лорд Джордж Бомонт, не поверивший в виновность молодого человека. Бомонт выделил 50 фунтов стерлингов на привлечение хорошей защиты – кстати, эта сумма превышала годовое жалование Курвуазье в доме лорда Рассела [он устроился на оклад 45 фунтов стерлингов в год]. Адвокатом швейцарского подданного стал Чарльз Филлипс (Charles Phillips) – юрист средней руки, не особенно известный громкими делами, но стабильно добивавшийся либо полного оправдания клиента, либо заметного смягчения приговора.

Адвокат обратил внимание на множество деталей, позволявших усомниться в справедливости официальной версии событий. Так, например, кухарка и горничная признали, что вечером накануне убийства лорда камердинер был совершенно спокоен и дружелюбен. Он купил пива и угостил обеих женщин, все трое отправились спать в 22 часа, причём женщины видели, как Курвуазье проверял запирание ворот во двор и замки входных дверей особняка. Также Филлипс обратил внимание на то, что ни на теле Курвуазье, ни на его вещах не оказалось ни единой капли крови, а между тем, убийство было очень кровавым, и камердинер просто не имел возможности уничтожить одежду или незаметно застирать её.

Полиция обнаружила в вещах Курвуазье окровавленные перчатки, однако адвокат доказал, что перчатки эти не могли принадлежать обвиняемому. Дело заключалось в том, что никто из прислуги не видел таких перчаток прежде, и убитый лорд никогда не требовал, чтобы слуги носили перчатки. Кроме того, перчатки оказались банально малы и не налезали на широкую кисть Курвуазье, выросшего, напомним, в швейцарской деревне и с самого детства знакомого с тяжёлым крестьянским трудом.

Филлипс установил, что полиция нашла далеко не всё из пропавшего имущества – а это означало, что что-то было унесено из дома. По-видимому, преступник рассчитывал вернуться за спрятанными в доме вещами позже… А дорогой медальон – вещь дорогую, но легко узнаваемую – преступник мог умышленно подбросить в вещи Курвуазье, дабы навести полицию на ложный след. Это было несложно сделать в то время, пока камердинер оставался у мёртвого тела, а горничная уходила на поиски полицейских.

В пользу Курвуазье говорило и то обстоятельство, что он с самого начала предлагал проводить осмотр имущества лорда Рассела в присутствии сына последнего, дабы избежать впоследствии разночтений относительно того, сколько же и каких именно ценных предметов не оказалось на своих местах.

Адвокат установил, что лорд Рассел относился к новому работнику вполне благосклонно, что выглядело даже несколько странным для человека, известного своей строгостью. Буквально за день до убийства лорда имел место неприятный для камердинера инцидент – Курвуазье неправильно понял распоряжение сэра Уилльяма Рассела и не передал кучеру приказ встретить лорда у клуба, в который тот направился. В результате лорд не дождался своей кареты и был вынужден добираться поздним вечером домой в обычном кэбе. Подобная ошибка могла бы любому стоить места, но для Курвуазье инцидент никаких последствий не имел. Лорд отнёсся к случившемуся как к забавному казусу и никому о нём не рассказал. Полиция узнала о допущенной Курвуазье ошибке лишь после допроса кучера.

Понятно, что если бы лорд Рассел был разгневан на слугу, то камердинер встречал бы восход на улице.

В общем, адвокат провёл прекрасную подготовительную работу и встретил судебный процесс, что называется, во всеоружии. Даже появление в суде важнейшего свидетеля обвинения, точнее, свидетельницы, некоей Шарлотты Пиоле, которой Курвуазье незадолго до убийства лорда тайно продал большое количество столового серебра из дома лорда Рассела, не застало адвоката врасплох. Хотя сделка эта выглядела очень подозрительно и обвинение объяснило её скупкой краденого, Чарльз Филлипс весьма разумно парировал данный довод, заявив, что Курвуазье мог выполнять распоряжение лорда, желавшего сохранить продажу столового серебра в тайне от посторонних лиц. А то, что камердинер не сообщил о продаже серебра полиции, адвокат весьма логично объяснил тем, что обвиняемый являлся иностранцем, плохо ориентировавшимся в английских реалиях и потому, возможно, не понимавшим важность для следствия тех или иных деталей.

Когда в первый день процесса 4 июня Сара Мансер дала показания под присягой, адвокат Филлипс подверг её крайне нелицеприятному перекрёстному допросу, в ходе которого был сделан акцент на большом числе разного рода странностей поведения горничной и неубедительности некоторых утверждений, сделанных ею. Адвокат оказался до такой степени убедителен, что присутствовавшие в зале пришли к убеждению в том, что убийство лорда Рассела было устроено горничной и кем-то из её любовников.

Действия адвоката, придававшие суду поистине сенсационную интригу, вызвали всеобщий ажиотаж. В те июньские дни суд над Курвуазье затмил все политические новости и стал самым обсуждаемым в Великобритании событием.

Однако в тот же самый день 4 июня за кулисами суда произошло событие, придавшее судtебному процессу воистину неслыханный поворот и сделавшееся на многие десятилетия объектом ожесточённых споров как среди юристов, так и вообще людей, всерьёз задумывающихся над проблемами морали, этики и совести.

Курвуазье, пораженный тем, как мощно и успешно адвокат Филлипс защищает его интересы и доказывает невиновность, сделал неслыханное признание. В конце первого дня суда молодой человек в приватной беседе с адвокатом подтвердил факт убийства лорда Рассела, объяснив случившееся тем, что тот разоблачил совершённое камердинером ранее хищение столового серебра. До того момента адвокат, по-видимому, действительно считал своего подзащитного невиновным, и услышанное признание поразило Филлипса до глубины души. Пребывая в крайнем расстройстве и явно не подумав хорошенько о возможных последствиях своих действий, адвокат тут же направился к судье Джеймсу Пэрку (Parke), участвовавшему в процессе в качестве одного из 2-х судей [в Великобритании практикуется назначение на ответственные процессы 2-х судей из разных судебных округов]. Рассказав судье о только что услышанном признании клиента, адвокат поинтересовался, как ему надлежит вести защиту далее?

Самые проницательные читатели без труда предугадают реакцию судьи. Пэрк был разгневан как откровениями адвоката, нарушившего доверенную подзащитным тайну, так и тем обстоятельством, что присяжный поверенный попытался втянуть в возникшую коллизию судью, ответственного за ведение процесса. Возник явный конфликт интересов, одним из возможных выходов из которого мог бы стать самоотвод судьи Пэрка, но… судья не захотел идти по этому пути, понимая, что в таком случае невозможно будет не разгласить признание Курвуазье.

Судья не только не дал адвокату желаемый совет, но лишь ещё более дезориентировал того, закричав, затопав ногами и прогнав вон. Явно обескураженный всем произошедшим и, по-видимому, испытывавший сильные душевные терзания Чарльз Филлипс резко снизил свою активность в суде, буквально превратившись в бледную тень самого себя. На 3-й день процесса он произнёс  совершенно невнятную заключительную речь, в которой просил присяжных не думать, будто бы он обвинял в чём-либо горничную или кого-либо ещё… Зрители, присутствовавшие в зале и слышавшие Филлипса в первый день суда, не могли понять, что происходит.

Главный судья Николас Тиндал в своём наставлении присяжным также выразился довольно странно, заявив, что члены жюри не должны принимать во внимание доводы и сомнения защиты, высказанные в отношении поведения горничной. Впоследствии много говорилось о том, что подобная фраза в устах судьи была совершенно недопустима, поскольку мнение судьи в данном случае фактически навязывалось членам жюри. Они сами должны были решить, насколько убедительны были доводы в отношении поведения Мансер.

Присяжные признали обвиняемого виновным по всем пунктам обвинения и не заслуживающим снисхождения, что предопределило приговор Курвуазье к повешению. После всего, изложенного выше, такой приговор следует признать вполне ожидаемым.

На следующий день смертник сделал признание, рассказав об убийстве лорда. Он сообщил, что причиной преступления явилось то печальное обстоятельство, что сэр Рассел раскрыл хищение столового серебра, совершённое камердинером. Опасаясь заявления в полицию, Курвуазье надумал решить все свои проблемы разом, то есть убить разоблачителя и ограбить его, тем самым обеспечив своё материальное благополучие на многие годы вперёд. Понимая, что крови будет очень много, злоумышленник заблаговременно разделся донага, а после совершения убийства  полностью вымылся. Окровавленные перчатки и впрямь были подброшены полицией, поскольку Курвуазье перчатками не пользовался. Своей главной ошибкой преступник признал сокрытие похищенного в доме, он попросту не ожидал, что полиция проведёт полный обыск от конька крыши до последнего кирпичика в подвале.

Преступник был казнён 6 июля 1840 г. – ровно через 2 месяца после совершения убийства. Понаблюдать за его казнью пришло около 40 тыс. человек, среди которых были писатели Чарльз Диккенс и Уилльям Теккерей.

Хотя само по себе преступление Франсуа Курвуазье следует признать довольно тривиальным и даже топорным, оно оставило заметный след в истории англо-американского правоприменения. Случилось это по причине довольно неловких действий адвоката Чарльза Филлипса, выдавшего одному из судей тайну своего подзащитного. Когда об этом стало известно, профессиональная среда откликнулась на инцидент весьма бурной и продолжительной полемикой, во время которой поступок Филлипса получал диаметрально противоположные оценки.

Кто-то из юристов утверждал, что адвокат должен защищать своего клиента всеми допустимыми приёмами и способами без оглядки на его виновность или невиновность. Принцип "разделения защит" ("встречного обвинения"), при котором адвокат, защищая своего клиента, обвиняет другое лицо, является допустимым и рассматривается как один из самых эффективных. Если этот приём позволяет адвокату решить задачу по защите интересов клиента, то его надлежит использовать без оглядки на осведомлённость адвоката об истинной вине подзащитного.

Другая часть юристов считала подобную логику порочной, ведь ложное обвинение невиновного само по себе является преступлением. Кроме того, помимо чисто уголовного аспекта подобное деяние имеет и серьёзный морально-нравственный дефект, превращая адвоката в слугу "Отца лжи", т.е. Дьявола. Этот довод, кстати, довольно остроумно парировался тем, что решение вопроса о виновности подзащитного находится вне компетенций адвоката, а всецело принадлежит суду, стало быть, для адвоката даже сознавшийся преступник является невиновным.

Имелась точка зрения, промежуточная описанным выше. Часть юристов полагала, что адвокат, получив безусловно точные данные о виновности его подзащитного в инкриминируемом преступлении, должен следовать "внутреннему кодексу чести" и ограничивать круг допустимых мер защиты. При этом тот же самый способ "разделения защит" ("встречного обвинения") должен быть исключён как недопустимый.

Однако эта точка зрения имела тот существенный изъян, что предполагала вынесение адвокатом суждения об истинной виновности клиента, а это было недопустимым. Ведь вывод о виновности относился к компетенции присяжных.

На самом деле вопрос этот следует признать довольно любопытным и неоднозначным. В чисто теоретическом виде он кажется простым и даже очевидным, но при рассмотрении различных нюансов и обстоятельств реальных уголовных дел окончательное суждение может сильно запутаться. Правильность действий адвоката Филлипса обсуждалась в разных странах представителями узкопрофессиональной среды правоведов, комментировалась в узкопрофильных публикациях, дебатировалась в юридических учебных заведениях. А, кроме того, широкая общественность тоже не осталась в стороне от возникшей полемики. Надо сказать, что середина XIX столетия явилась в какой-то степени временем "повторного Просвещения", когда идеи всеобщего народного образования стали обретать массовую поддержку по обоим берегам Атлантики. Тогда получили широкое распространение популярные лекции для всех желающих по самым разнообразным направлениям научной деятельности – медицине, истории, астрономии и пр. В начале очерка уже упоминалось, что подобные лекции проводились и в стенах Гарвардского Медицинского колледжа, и сам же профессор Уэбстер читал подобные лекции по химии для всех желающих.

История Курвуазье послужила благодатной почвой для популярных лекций юристов во многих странах мира, поскольку помимо криминального сюжета предлагала слушателям и вынесение определённого нравственного суждения о действиях адвоката убийцы. Некоторые лекции изначально позиционировались как диспуты, то есть приглашённым специалистам предлагалось защищать диаметрально противоположные точки зрения на действия Чарльза Филлипса. Понятно, что рядовому обывателю было чрезвычайно интересно следить за умозаключениями правоведов, увлечённых непримиримым спором.

В 1849 г. интерес к делу Курвуазье вспыхнул с новой силой ввиду того, что Чарльз Филлипс опубликовал статью, призванную оправдать его не очень ловкие действия во время судебного процесса.

Адвокат Эдвард Сойер, главный защитник Уэбстера, разумеется, был в курсе изложенных выше деталей, и его явно не прельщала перспектива сделаться «вторым Чарльзом Филлипсом». Именно по этой причине он отнёсся к полученным от своего клиента «тезисам» скептически и не поспешил с выдвижением встречных обвинений в адрес Эфраима Литтлфилда. Защита профессора с самого начала отказалась от использования тактики «встречного обвинения», тем самым значительно сузив возможности собственного манёвра.

Далее мы увидим, к каким результатом привело это решение.

6 декабря состоялись похороны Джорджа Паркмена. В последний путь богатейшего жителя Бостона проводила огромная толпа. Понятно, что абсолютное большинство людей привела в траурную процессию вовсе не скорбь, которую они вряд ли испытывали, а желание прикоснуться к волнующей кровавой истории, стать свидетелями хоть чего-то, связанного с сенсацией. В те дни город жил сплетнями о проводимом окружной прокуратурой расследовании и гаданиями в формате «верю – не верю, может – не может». Обстановка тех недель хорошо известна историкам по той простой причине, что в Бостоне тогда жил известнейший американский поэт Лонгфелло; эпистолярное наследие как его самого, так и его окружения, содержащее немало упоминаний о «деле профессора Уэбстера», ныне хорошо исследовано. Горожане, встречаясь друг с другом в декабре 1849 года, начинали разговор с обсуждения хода расследования и… им же заканчивали! Гарвардский Медицинский колледж стал местом паломничества зевак, в число которых входили не только жители Бостона и пригородов, но и весьма удалённых мест, специально приезжавших на экскурсию. Известно, что администрация колледжа продала около 5 тыс. входных билетов, дабы удовлетворить любопытство зевак и подзаработать на их тяге ко всему сенсационному.

В каком состоянии находилось расследование к концу 1849 года?

Обвинение прекрасно понимало, что одного только Эфраима Литтлфилда окажется недостаточно для успешного изобличения в суде профессора Уэбстера. По этой причине окружная прокуратура предприняла большие усилия по выяснению характера отношений между обвиняемым и жертвой, дабы сформулировать убедительный мотив совершения весьма сложного и необычного преступления. Для этого был допрошен широкий круг лиц, знавших в деталях о состоянии финансов Уэбстера и Паркмена, а также изучены документы, изъятые в местах проживания обоих. Причём, первоначальный обыск в квартире профессора Уэбстера, проведенный 1 декабря, сразу после его ареста, не привёл в обнаружению нужных окружному прокурору бумаг. Лишь 5 декабря упоминавшийся уже в этом очерке детектив Дерастус Клэпп, явившийся в квартиру арестованного вместе с напарником по фамилии Сондерсон (Saunderson), обнаружил нужные бумаги и общее финансовое состояние Джона Уэбстера более или менее прояснилось.

В общих чертах реконструированная обвинением картина выглядела следующим образом.

Хотя Джон Уэбстер на протяжении многих лет близко знал старшего брата убитого, с самим Джорджем Паркменом он установил плотный контакт лишь в 1842 году. Тогда профессор занял у него 400$. В последующие годы Уэбстер неоднократно обращался к услугам кредитора, то возвращая часть долга, то занимая новые суммы. Джордж сделался своеобразным "кошельком" Джона, в который тот мог запускать руку в любое время при возникновении в том надобности. Понятно, что для такого несдержанного в тратах человека, каковым являлся Уэбстер, подобная кредитная линия несла отнюдь не решение проблем, а лишь их умножение.

Что и стало ясно по истечении нескольких лет. Профессор погашал долги с величайшим напряжением сил, его хватало только на выплаты процентов. На выплаты основного «тела» долга он направлял 5-7-10 долларов в месяц. Как только долг сокращался, он тут же брал новый. Например, в начале 1845 года Уэбстер взял у Паркмена 400$ и на протяжении лета в начала осени небольшими порциями его выплачивал, а затем в октябре одолжил ещё 75$, что свело на нет все его усилия по борьбе с долговым ярмом. В начале 1847 года Джордж Паркмен предложил своему заёмщику то, что мы называем сейчас «сверкой счетов». Им надлежало корректно подсчитать, сколько же денег взято и возвращено за прошедшие годы и каков же конечный баланс их отношений в денежном выражении. 27 января 1847 года Паркмен и Уэбстер в присутствии Честера Каннингэма (Chas. Cunningham), обложившись стопками векселей и бухгалтерскими книгами, взялись восстанавливать истину и, в конце концов, восстановили.

Итог оказался впечатляющим и обескураживающим одновременно. Профессор Уэбстер остался должен Джорджу Паркмену 2232$ – это была колоссальная сумма по тому времени, её можно было обменять в банке на более чем на 4 кг золота! По состоянию на апрель 2023 года она эквивалентна приблизительно 20 млн. рублей или 270 тыс.$ – это приближение очень грубое, но интересное для нас порядком величин. Паркмен предложил начать финансовые отношения с «чистого лица», для чего надлежало уничтожить старые долговые расписки и вместо них оформить один вексель на указанную сумму. Профессор согласился и… немедленно попросил ссуду на 200$. Паркмен не отказал. Таким образом, общая сумма оформленного в тот день векселя составила 2432$.

В тексте оформленного векселя указывалось, что возврат указанной суммы гарантируется личным имуществом заёмщика и принадлежащей ему коллекцией минералов. И, как установило следствие, именно эта коллекция через некоторое время послужила причиной острого конфликта между профессором и его заимодавцем.

Осенью 1848 г. – приблизительно за год до трагедии – по-прежнему остро нуждавшийся в деньгах профессор химии провернул ловкую, как ему тогда казалось, операцию. Джон Уэбстер попросил о кредите на сумму 1200$ банкира Роберта Г. Шоу (Robert G. Shaw), того самого человека, имя которого упоминалось в начале этого очерка [в той его части, где рассказывалось о начале розысков, Шоу был в числе тех, кто активно участвовал в их организации]. Банкир в просьбе не отказал и выдал профессору деньги, но пожелал получить залог. И Уэбстер в качестве такового указал… ту самую коллекцию минералов, что уже явилась залогом по кредиту, выданному Паркменом летом 1847 года.

То, что сделал профессор Уэбстер, называется мошенничеством, поскольку одно и то же имущество не может выступать в роли залогового обеспечения дважды. И, безусловно, история с двойным залогом его коллекции минералов выставляет его в крайне нехорошем свете. Расчёт Уэбстера, очевидно, строился на том, что кредиторы о его проделке не узнают. Резоны для подобной надежды имелись, поскольку Шоу и Паркмен являлись очевидными конкурентами на рынке ростовщических услуг, и каждый обделывал свои делишки без огласки. Не зря же говорится, что большие деньги любят тишину!