Текст книги "Казачество и власть накануне Великих реформ Александра II. Конец 1850-х – начало 1860-х гг."

Выйти за рамки такого подхода удалось О.И. Сергееву в монографии «Казачество на русском Дальнем Востоке в XVII–XIX вв.» (1983)¹⁰¹. Возможно, этому способствовал сам предмет изучения – Забайкальское, Амурское и Уссурийское казачьи войска. В советской историографии об этих войсках писали мало, поэтому О.И. Сергееву потребовалось представить историю дальневосточного казачества комплексно, в разных сферах его существования, а не только в социально-экономической плоскости. Правительственную политику в отношении Забайкальского и Амурского казачьих войск в 1860—1870-х годах (Уссурийское войско было образовано в 1889 году) О.И. Сергеев рассмотрел в контексте расширения российского имперского пространства, военного строительства и укрепления обороноспособности дальневосточных границ с учетом фактора внешнеполитического взаимодействия с соседними странами. Основной массив данных по этому поводу он заимствовал из «Столетия Военного министерства»¹⁰². Вместе с тем О.И. Сергеев привлек новые, в том числе архивные, источники для характеристики казачьего переселения на Дальний Восток, осветил проблемы входа и выхода из казачьего сословия, перевода казаков из одного войска в другие войска¹⁰³. О.И. Сергеев является едва ли не единственным в советской историографии автором, который описал жеребьевую (конскрипционную) служебную систему, действующую среди забайкальских казаков с 1872 года. Ссылаясь на мнение войсковой администрации, он отметил главный недостаток такой системы, а именно «несостоятельность казаков неслужилого разряда к платежу, за освобождение от службы денежного сбора»¹⁰⁴.

Завершить обзор советской историографии мы хотели бы диссертационным исследованием К.П. Краковского, посвященного судебной реформе в Земле войска Донского¹⁰⁵. Несмотря на то что кандидатская диссертация К.П. Краковского является юридической по профилю, в ней впервые разбирается деятельность донского кодификационного комитета в начале 1860-х годов по подготовке проекта судебной реформы на Дону. Специфика фактологического материала, привлекаемого К.П. Краковским, хотя и ограничивает возможности его использования при стандартном подходе к историописанию, но в то же время обязывает современных историков непременно ссылаться на данную диссертацию при изучении преобразовательного процесса 1860—1870-х годов в Донском крае.

Эмигрантская историография о проблеме влияния Великих реформ на казачьи войска России если и упоминает, то весьма кратко, в основном пересказывая сведения, добытые еще в дореволюционный период. В произведениях, написанных за рубежом самими казаками, к сожалению, не встречаются не только новые источники (что вполне объяснимо), но и какой-либо иной ракурс во взгляде на взаимоотношения власти и казачества в 1860—1870-х годах. Тем не менее мы хотели бы отдельно выделить произведения таких эмигрантских историков, как Н.Н. Головин и А.А. Керсновский, специализирующихся на истории русской армии и которые рассматривали казачью тематику в контексте военной истории. Так, Н.Н. Головин при описании правительственной политики в отношении казачьих войск в 1860– 1870-х годах свел ее содержание к проблеме перехода казачества к военной системе, организованной на основе «Положения о военной службе Донского войска» и «Устава о воинской повинности Войска Донского» 1874 и 1875 годов соответственно. В интерпретации Н.Н. Головина эти документы получили название «Казачьи уставы». Он считал, что «уставы» «предъявляли к населению большие требования, нежели „общий Устав“ (имеется в виду общеимперский «Устав о воинской повинности» 1874 года. – Авт.)». В то же время и «Положение», и «Устав» оказались, по его мнению, вполне «приспособленными к быту и историческим традициям казачества»¹⁰⁶. Утверждение же Н.Н. Головина о «сходстве между казачьими уставами и германскими законоположениями об обязательной воинской службе» вообще является уникальным в историографии. Данное сходство он увидел в «чрезвычайно внимательном распределении тягот военной службы по возрастным слоям», указав даже на совпадение числа таких возрастов. Казалось бы, после такого наблюдения Н.Н. Головин должен был поставить вопрос о причинах такого явления, однако он ограничился только констатацией отсутствия «какого-либо взаимного заимствования»¹⁰⁷. Вопрос у Н.Н. Головина возник лишь по поводу не использования «казачьего опыта в общем уставе, раз на всю империю распространялась идея всеобщей воинской повинности». Ответ на него он нашел в противопоставлении «глубокой демократичности» традиций и «общественных навыков» казаков с остальной Россией, делающей только «первые шаги по этому пути», отменив крепостное право. В связи с этим «сотрудникам» Александра II было трудно «отрешиться от влияния устарелых идей», в том числе рекрутского Устава 1831 года, который оказался «ближе для составителей Устава о воинской повинности 1874 года, чем опыт общеобязательной службы казаков»¹⁰⁸. Последнее мнение Н.Н. Головина вряд ли соответствует фактам, но вполне согласуется с определенной линией в историографии по идеализации казачьего наследия.

А.А. Керсновский писал о «большом внимании» Военного министерства, проявленном по отношению к казачьим войскам в 1860—1870-х годах. По мнению историка, роль казачества в армии «после сокращения вдвое регулярной кавалерии вообще сильно повысилась». А.А. Керсновский упоминает о мерах по подготовке офицерского состава и повышению тактического уровня казачьих частей. Предполагалось, что этого можно было достичь «путем соединения регулярных и казачьих полков в одной дивизии». А.А. Керсоновский утверждал, что казаки встретили такую реформу с недовольством, «считая, что их поместили „на задворках русской конницы“ (их полки были четвертыми в дивизии)»¹⁰⁹.

Как мы уже отмечали, эмигрантская историография ничего принципиально нового в изучение правительственной политики в отношении казачества в царствование Александра II не привнесла. И даже оригинальная интерпретация Н.Н. Головина, кроме повода для возможного сравнительного исследования военного законодательства с участием казачества, не стала чем-то большим в теоретико-методологическом плане.

В постсоветский период количество исследований по казачьей тематике растет из года в год, они уже с трудом поддаются систематизации¹¹⁰. В этой ситуации, чтобы избежать возможных упреков в неупоминании той или иной статьи, книги, диссертации и не превратить дальнейший обзор в библиографический список с комментариями, мы будем применять следующий критерий для отбора значимых для нас работ. Он подразумевает присутствие в текстах новых сведений и, соответственно использование их авторами ранее неопубликованных, преимущественно, архивных материалов, наличие (или хотя бы декларирование) теоретического обоснования в оценках и в полученных выводах.

О качественной периодизации исследований о политике властей по отношению к казачеству в 1860—1870-х годах в современной исторической литературе пока говорить рано. Слишком мал ее объем. Поэтому сначала мы предпочли бы упомянуть об обобщающих работах по истории казачества. В них, очевидно, должны концентрироваться последние достижения в историографии в освещении интересующего нас вопроса. Среди таких, как правило, многотомных или объемных произведений, написанных авторскими коллективами, выделяются в середины 1990-х годов «История казачества Азиатской России в 3 т.» (1995), «Казачий Дон: Очерки истории» (1995), «Донские казаки в прошлом и настоящем» (1998), во втором десятилетии XXI века – «История кубанского казачества» (2013), «Очерки истории и культуры казачества Юга России» (2014) и пр.¹¹¹

Детальный критический анализ «Истории казачества Азиатской России» в 2007 году осуществил С.М. Андреев, и его выводы мы полностью разделяем¹¹². Главная же заслуга второго тома этого издания заключается в том, что в нем показывается деятельность местных комитетов по пересмотру казачьих законоположений начала 1860-х годов, а также приводятся мнения некоторых высокопоставленных чиновников о проектах казачьих реформ. Донской историк Р.Г. Тикиджьян, являясь одним из авторов разделов, посвященных истории Донского войска второй половины XIX века, сразу в двух упомянутых выше изданиях – «Казачий Дон.» и «Донские казаки.»¹¹³ – попытался объяснить преобразования среди донского казачества 1860– 1870-х годов с точки зрения популярной в российской историографии теории модернизации¹¹⁴. Однако из текстов данных разделов понять, как же конкретно при помощи модернизационного концепта выстраивается логика авторского нарратива, не представляется возможным. Это наше наблюдение в полной мере относится и к последней книге Р.Г. Тикиджьяна «Донское казачество в конце XIX – начале XX века. Исторический портрет» (2013), по крайней мере к той ее части, в которой описывается донское казачество второй половины XIX века¹¹⁵. Тем не менее Р.Г. Тикиджьяну принадлежит ряд других исследований конкретно-исторической тематики, которые удачно раскрывают различные стороны казачьей жизни пореформенного периода¹¹⁶. Кроме того, Р.Г. Тикиджьян, на наш взгляд, является настоящим мастером постановки актуальных проблем и видения перспектив в изучении истории казачества.

Кубанский историк О.В. Матвеев, специализирующийся на военной истории казачества, также стал автором разделов (глав) по истории Кубанского войска второй половины XIX – начала XX века в двух вышеупомянутых обобщающих книгах – «История кубанского казачества» и «Очерки истории и культуры казачества Юга России». Этим разделам присущ единый авторский замысел и идейная преемственность. О.В. Матвеев сделал упор на характеристику этносоциального статуса кубанского казачества и на его изменение в пореформенный период. Он также описал эволюцию военно-административного устройства Кубанского казачьего войска, развитие казачьей социально-экономической сферы в условиях окончания Кавказской войны и последующей колонизации западной части Кавказского хребта. Для О.В. Матвеева было важно показать процесс образования Кубанского казачьего войска, его «политический» подтекст, сопровождавшийся сопротивлением части казачества. Однако при таком подходе у О.В. Матвеева практически не осталось места для разъяснения замыслов и действий властей, в том числе по продвижению идей Великих реформ среди кубанского казачества¹¹⁷. Автор раздела о терском казачьем войске в «Очерках истории и культуры казачества Юга России» Н.Н. Великая почти такое же отсутствие анализа правительственной политики в 1860– 1870-х годах, только по отношению к терским казакам, объяснила «слабостью реформационных процессов» в Терской области¹¹⁸. Н.Н. Великая утверждает, что использовала теорию модернизации для «оценки степени „продвинутости“ казаков региона по этому пути (то есть по пути развития общества от аграрного к индустриальному, от сословного к гражданскому. – Авт.) во второй половине XIX – начале XX века»¹¹⁹. Подводя итоги, она, с одной стороны, констатирует, что «в пореформенный период власти приступили к окончательной ликвидации „духа особости“ в государстве, который исходил от казачества»¹²⁰. С другой стороны, по ее мнению, «казачество в меньшей степени, чем другие сословия, оказалось охвачено реформами». Более того, Н.Н. Великая считает, что «правительство сохраняло у казачества отличное от других земледельцев страны землепользование и управление, особый круг обязанностей». Таким образом, заключает исследователь, «казачество оказалось если не в стороне от модернизационных процессов, то весьма мало ими затронутым»¹²¹. Опыт использования теории модернизации Р.Г. Тикиджьяном, Н.Н. Великой и др. применительно к истории казачества второй половины XIX – начала XX века, на наш взгляд, пока не дает основания считать данную теорию эффективной, по крайней мере в отношении анализа преобразовательного процесса 1860—1870-х годов в казачьих войсках.

Может быть, некоторым исключением в этом смысле следует считать докторскую диссертацию Н.Б. Акоевой, а также другие ее работы, но предметом ее изучения является казачья повседневность второй половины XIX – начала XX века¹²².

Воспоминания военного министра Д.А. Милютина, опубликованные на рубеже XX–XI веков, безусловно, следует отнести к разряду источников. Д.А. Милютин неоднократно обращался к казачьей тематике, опираясь на свою память и оказавшиеся под рукой документы, раскрывая различные перипетии казачьей правительственной политики¹²³. Профессиональные комментарии к каждому тому, выполненные авторами-издателями под руководством профессора Л.Г. Захаровой, вполне можно расценить как определенный вклад в историографию рассматриваемого нами вопроса. Конечно, комментарии не представляют собой цельного нарратива, но раскрывают детали подготовки того или иного важного документа, мнения императора Александра II, позиции отдельных министерских чиновников по каким-либо важным казачьим проблемам¹²⁴.

Если обратиться к конкретно-историческим исследованиям по истории взаимоотношений власти и казачества в эпоху Великих реформ, то, пожалуй, первыми, кто оценили ее содержание и значение, стали Н.В. Самарина и А.Т. Топчий. Как профессиональные историки они состоялись в советское время, тогда же ими был накоплен определенный багаж сведений, ставший актуальным в начале 1990-х годов¹²⁵. Благодаря публикациям Н.В. Самариной и А.Т. Топчия в историографию «вернулись» такие сюжеты, как деятельность местных комитетов по пересмотру войсковых положений и столичного Временного комитета по пересмотру казачьих законоположений, предложения Военного министерства по реформированию казачества в начале 1860-х годов, перечень преобразований, реализованных в казачьих войсках в 1860—1870-х годах, с их кратким обзором и пр.¹²⁶ Но в целом в казаковедческой литературе в 1990-х годах доминировала иная тематика, связанная с этносоциальной характеристикой казачества, военной историей, военно-административными, аграрными преобразованиями, эволюцией казачьего самоуправления и т. д. В таких работах упоминание о различных эпизодах из истории казачества 1860—1870-х годов находилось в прямой зависимости от конкретных исследовательских приоритетов того или иного автора¹²⁷.

В конце XX – начале XXI века рассматриваемая нами тема в основном разрабатывалась в диссертационных исследованиях (и не только исторического профиля), реализованных в том числе в виде научных статей и монографий. Как мы уже отмечали выше, в 2016 году В.В. Батыров, И.А. Гордеев и О.Е. Чуйков подвели предварительные итоги достижений современной историографии о донском казачестве второй половины XIX века и, как они утверждают, описали традиционные и альтернативные концепции, выдвигавшиеся историками после 2000 года¹²⁸. С их оценками мы полностью согласны и не считаем нужным повторять их здесь. Единственное исключение, но уже в завершение раздела о российской историографии, мы сделаем для молодого ростовского историка А.Ю. Перетятько, который отличается высокой публикационной активностью и к настоящему времени издал ряд статей, не учтенных В.В. Батыровым и др. в 2016 году.

Среди работ специалистов, внесших наибольший вклад в историю отдельных казачьих войск (не донского) или казачества в целом по интересующему нас периоду, в первую очередь необходимо выделить диссертации и монографии А.Н. Малукало (2003), Т.К. Махровой (2003), А.Ю. Соклакова (2004), Е.В. Годововой (2005), Э.В. Бурды (2006), А.М. Дубовикова (2006), С.М. Андреева (2007), С.В. Колычева (2008), Д.В. Бобылева (2010), Д.В. Колупаева (2011), А.А. Голик (2015) и др.¹²⁹

Общим местом для этих историков являются следующие аспекты исследовательской деятельности. Первое – это привлечение новых архивных материалов в основном из местных, но также и из столичных архивов, особенную ценность представляют впервые опубликованные ими сведения из дел Российского государственного военно-исторического архива (г. Москва). В этом архиве сосредоточен, пожалуй, главный массив документации, относящийся к казачьей правительственной политике Российской империи. Второе – активное использование дореволюционной литературы по истории казачества, наиболее часто «Столетие Военного министерства.» и произведения М.П. Хорошхина, а также периодической печати.

Практически все упомянутые историки пишут о двойственности и противоречивости правительственной политики в отношении казачьих войск в эпоху Великих реформ. Так, по мнению Т.К. Махровой, власти, с одной стороны, «пытались сохранить казачество в качестве военно-полицейской опоры самодержавия, не меняя кардинально его правового и социального положения, с другой – намеревались распространить на казачьи общины все демократические перемены, произошедшие в результате реформ в статусе крестьянского населения империи»¹³⁰. А.Н. Малукало считает, что такая политика напрямую связана с известной речью Александра II перед депутатами Временного комитета по пересмотру казачьих законоположений (1866), который «указал на необходимость максимального развития гражданских начал при сохранении боевого потенциала войск»¹³¹. Оригинальное объяснение противоречивости казачьей политики предложил Д.В. Колупаев на примере истории Сибирского казачьего войска. Для него правительственный курс по отношению к казакам складывался из «сосуществования и противоборства двух тенденций: регулярного и нерегулярного». Также столкновение двух тенденций (на этот раз имперской и земской) Д.В. Колупаев рассмотрел и в особенностях казачьего самоуправления на землях сибирского казачества¹³².

Наиболее полно концепцию неслужилого казачества или войсковых граждан на основе конскрипции, а также ее внедрение в положения о воинской повинности некоторых казачьих войск разобрал А.Ю. Соклаков. По его мнению, власти надеялись, что отказ от принципа всеобщности казачьей службы в пользу конскрипции будет «в максимальной степени способствовать сближению системы комплектования казачьих войск с рекрутской системой комплектования регулярной армии, сокращению расходов на содержание казачьих частей в мирное время и уравниванию казачества в правах с остальным населением империи»¹³³. Однако А.Ю. Соклаков оставляет нерешенным вопрос, насколько оправдались подобные властные ожидания. Возможно, данное обстоятельство связано с небольшим количеством, привлекаемых А.Ю. Соклаковым первоисточников¹³⁴. Кроме того, за пределами его внимания оказались дискуссии среди влиятельных чиновников как внутри Военного министерства, так и за его пределами по поводу казачьего служебного порядка.

Почти все перечисленные выше историки так или иначе затрагивали деятельность петербургского Временного комитета по пересмотру казачьих законоположений. Ими был определен круг вопросов, которым занимался комитет, механизм его финансирования, выявлены фамилии депутатов, представляющие казачьи войска в комитете, дана оценка итогам его деятельности и т. д. Но дебаты, проходящие на заседаниях комитета, разбор конкурирующих записок по планируемым преобразованиям в казачьих войсках, доводы в пользу принятия окончательного решения по реализации той или иной реформы вновь оказались невостребованными в историографии. В связи с этим в логике поведения властей в отношении казачества в изображении современных историков не хватает обоснованности, а некоторые сделанные ими выводы кочуют из одной работы в другую без должного критического осмысления. Последнее обстоятельство во многом зависит от теоретического подхода, с которым авторы обращаются к исследуемому материалу. В этом смысле ни одна из рассмотренных нами диссертаций не отличается оригинальностью, а встречающиеся в них утверждения об использовании «теории локальных культур» О. Шпенглера и А. Тойнби, различных вариаций теории модернизации и прочих методологических новаций, по крайней мере, применительно к казачьей истории второй половины XIX века, носят скорее декларативный характер.

На наш взгляд, отдельной оценки требуют результаты научной деятельности ростовского историка А.Ю. Перетятько. После защиты кандидатской диссертации на тему «Военная организация и военное управление Области войска Донского во второй половине XIX века» и выхода одноименной монографии в 2014 году¹³⁵ А.Ю. Перетятько обратился к изучению других аспектов истории иррегулярных войск и донского казачества. Предметом его интереса стали аграрная история донского казачества, территориально-административные изменения, сфера образования и общественно-политическая ситуация на Дону в середине – второй половине XIX века, а последние публикации историка связаны с экономической стороной казачьей службы и хозяйствования¹³⁶. При всем разнообразии и, как нам представляется, спорной проработанности некоторых сюжетов из-за скромности источниковой базы статьи А.Ю. Перетятько плотно насыщают нарратив по истории Дона и донского казачества пореформенного периода. При этом историк использует в своих работах как классический сравнительно-исторический метод¹³⁷, так и актуальные теоретические конструкции. Например, развернувшиеся дискуссии между «казакоманами» и «прогрессистами» в начале 1860-х годов о необходимости преобразования донского казачества он рассмотрел через призму теоретической схемы нациестроительства М. Хроха. А.Ю. Перетятько пришел к выводу, что «именно в это время на Дону активно шла фаза А национального движения¹³⁸, складывалась база для формирования казачьей национальной идентичности». Более того, по его мнению, сама фаза А к началу XX в. казачеством была уже «успешно пройдена»¹³⁹.

В статье «„Чтобы дать народу или племени новый порядок, надо сперва спросить его, нужен ли ему этот порядок“: местные предпосылки реформ 1860—1870-х годов на Дону» А.Ю. Перетятько отказался от объяснения преобразований в Донском войске 1860—1870-х годов с точки зрения их зависимости от логики проводимых центральной властью Великих реформ¹⁴⁰. Он попытался «проследить региональные предпосылки этих преобразований и понять, были ли они необходимы донскому казачеству». А.Ю. Перетятько выделил «важнейшие местные донские факторы, которые делали необходимым проведение серьезных реформ». К ним он отнес: неразработанность ресурсов Земли войска Донского; замкнутость Донского войска; неэффективность системы управления Землей войска Донского; спорную боеспособность донских казачьих частей; субъективные настроения в Военном министерстве. Окончательный вывод А.Ю. Перетятько таков: «реформы были необходимы донскому казачеству по внутренним, а не внешним причинам», а гражданская их направленность обуславливалась «личным решением военного министра Д.А. Милютина»¹⁴¹. Безусловно, было бы ошибкой отрицать наличие в преобразованиях 1860—1870-х годов местных предпосылок, но отдавать им приоритет при объяснении «природы» реформаторского процесса, как нам представляется, было бы еще большей ошибкой. Явным промахом также следует считать и причисление А.Ю. Перетятько последнего так называемого «фактора» к местным предпосылкам. Вообще же наличие каких-либо проблем на местах или на окраинах не обязательно приводит к оперативному реагированию центральных властей именно на них, имперский центр может быть озабочен решением других, в том числе стратегических, задач. Если же дело доходит до своеобразной борьбы интересов, то и в ней центральная власть обычно побеждает. Утверждать обратное, конечно, можно, но в таком случае аргументация должна быть основана на широкой и убедительной источниковой базе. В своей же статье А.Ю. Перетятько ограничился анализом в основном публицистических произведений современников.

Работы А.Ю. Перетятько, а также других историков показывают, что эффективное изучение казачьей правительственной политики, особенно в годы Великих реформ, требует привлечения прежде всего новых архивных материалов, иллюстрирующих деятельность профильного Военного министерства, а также других ведомств и органов власти. Однако их доступность для абсолютного большинства казаковедов, представляющих регионы, является проблемной с финансовой точки зрения.

Обращаясь к зарубежным трудам по истории казачества, мы в первую очередь будем иметь в виду западную историографию¹⁴². О ее достижениях писали современные российские историки М.С. Гатин, Г. Удо, И.Ю. Юрченко и др., анализируя публикации на немецком и французском языках¹⁴³. Об англо-американской историографии подобных обзорных статей нет, хотя именно ей, на наш взгляд, принадлежат наиболее значимые исследования, затрагивающие проблематику взаимоотношений власти и казачества в эпоху Великих реформ. Приблизительно до 1970-х годов для западной историографии о казачестве были характерны следующие виды работ: описания путешественников, побывавших в казачьих краях, различные труды, содержащие вольные пересказы уже изданных русскоязычных текстов по истории казачества, а также публикации научно-популярного характера, в том числе по военной тематики¹⁴⁴.

Аналитические труды на более разнообразной источниковой основе, включая данные из российских архивов, появляются ближе к последней четверти XX века¹⁴⁵. Среди них особое место занимает книга английского историка Р. Макнила «Царь и казаки, 1855–1914» (1987)¹⁴⁶. Она стала в определенном смысле классической работой, являясь научным ориентиром для современных зарубежных историков. Кроме того, книга Р. Макнила более точно соответствует заявленной нами теме, акцентируя внимание на вопросах ранее невостребованных в историографии. Так, например, Р. Макнил предлагает рассматривать взаимоотношения власти и казачества еще и через призму двух устойчивых мифов в общественном сознании того времени. Это миф об особых отношениях царя и казачества и миф свободного казака, подразумевающий «природную» тягу казачества к свободе¹⁴⁷.

Рассуждая о причинах преобразований 1860—1870-х годов среди казачества, Р. Макнил отмечает, что иррегулярные войска разделили ответственность за поражение в Крымской войне. Таким образом, они стали ассоциироваться с отсталостью и примитивностью и поэтому потребовали перемен. Историк пишет о дороговизне содержания иррегулярных частей, ссылаясь на упомянутый нами всеподданнейший доклад от 15 января 1862 года и на выступление Д.А. Милютина 22 февраля того же года на заседании Комитета министров. Д.А. Милютин согласился на сокращение казачьих войск из-за экономии государственных финансов, подточенных Крымской войной. Но «фундаментальной» предпосылкой реформирования казачества, по мнению Р. Макнила, являлась распространенная в правительственных кругах «вера в то, что казаков было слишком много для удовлетворения военных потребностей государства»¹⁴⁸. Вопрос, что делать с таким количеством казачества, особенно актуализировался на закате Кавказской войны, делавшей ненужным содержание большого числа казачьих частей в уже умиротворенном крае. Перемещать же массы казачества, особенно донских, к европейским границам империи было проблематичным и затратным делом из-за отсутствия на начало 1860-х годов достаточной системы коммуникации, и в первую очередь железных дорог¹⁴⁹. Как считает Р. Макнил, данное обстоятельство повлияло на решение властей внедрить жеребьевую систему в казачью службу. Эта мера, наряду с предоставлением права свободного выхода из казачьего сословия, должна была привести к уменьшению казачьего населения, однако этого, как утверждает английский исследователь, не произошло. Отказ от конскрипции Р. Макнил связывал не с ее низкой результативностью, а с изменением взглядов Военного министерства под влиянием итогов Франко-прусской войны на проблему необходимого количества казачьих частей для армии. Нетрудно заметить, что в этом утверждении историк следовал дореволюционной традиции. Очевидно, что соответствующие тома «Столетия Военного министерства» вдохновляли Р. Макнила на раскрытие и других сюжетов, в том числе посвященных земской реформе на Дону, сопротивлению уральцев середины 1870-х годов и пр. В постановке же вопроса о финансовом положении казачьих войск в пореформенный период Р. Макнил вообще открыл новую страницу в истории изучения российского казачества¹⁵⁰.

Шейн О’Рурк из Великобритании и американец Пол Хайнеманн разрабатывали историю донского казачества практически одновременно во второй половине 1990-х годов. В итоге Шейн О’Рурк в 2000 году выпустил книгу «Воины и крестьяне. Донские казаки в позднеимперской России», а Пол Хайнеманн в 1999 году защитил докторскую диссертацию на тему «В защиту анахронизма. Казачий вопрос на Дону (1861–1914)»¹⁵¹. Однако если Шейна О’Рурка больше интересовала внутренняя эволюция этносоциального облика донского казачества и его властных институтов, достигшего своего «национального» воплощения во Всевеликом войске Донском (1918–1920)¹⁵², то Пол Хайнеманн предпочел осветить ряд проблем в истории донского казачества во взаимосвязи с правительственной политикой. Наиболее выразительно это получилось у него в третьей главе под названием «Казачий вопрос(ы) на Дону». По мнению П. Хайнеманна, «казачий вопрос» интерпретировался в центре и на Дону по-разному. Описывая точку зрения Санкт-Петербурга, американский историк, отчасти повторяя наблюдения Р. Макнила, подчеркивает, что Военное министерство стремилось как можно лучше интегрировать неуклюжую казачью социально-административную систему в общеимперское пространство. Как утверждал Хайнеманн, достигнуть этого министерские чиновники планировали за счет уменьшения «централизованности» казачьей военной службы. Под «централизованностью» П. Хайнеманн понимал вовлечение всего казачества в процесс отбывания воинской повинности. На Дону «казачий вопрос» формулировался и обсуждался местной, преимущественно казачьей «интеллигенцией». Для нее важными темами являлись в 1860-х годах необходимость приобщения казаков к «гражданственности», а в 1870-х – начале 1880 года борьба за земство на Дону. Однако, несмотря на оживленные и даже временами ожесточенные дебаты между разными группами казачьей интеллигенции и вовлеченностью в этот процесс периодической печати, разрешение «казачьего вопроса», как считает Хайнеманн, оказалось абсолютно вне контроля наиболее активной части донского общества¹⁵³. Работами Ш. О’Рурка и П. Хайнеманна, конечно, не исчерпывается современная западная историческая литература о российском казачестве. Зарубежные историки продолжают обращаться к казачьей тематике как в узкоспециальных исследованиях, так и в обобщающих публикациях¹⁵⁴, но изучение положения казачества в 1860—1870-х годах не пользуется у них особой популярностью.