Текст книги "Леди-наследница"

Глава 34

Гидеон говорил себе, что не должен пить. Не должен сидеть в своей комнате в три часа дня, всерьез размышляя над тем, как хорошо было бы напиться.

Это было похоже на горе. Голова у него болела, в груди ныло, а по жилам растекалось тошнотворное чувство беспомощности, скручивая желудок в тугой узел. Мозги работали вяло, мысли прокручивались туго, несмотря на то что он выпил не больше нескольких глотков бренди, а руки и ноги были такими тяжелыми, что даже поставить стакан казалось непосильным трудом.

Но с чего бы ему горевать? Ведь это то, чего он хотел. Он отделался испугом. Он свободен от обязательств, от ответственности… от Уиннифред.

Как же так вышло? Как дошло до того, что он пьет среди дня, а Уиннифред сидит наверху, кипя от негодования… а может, даже плачет?

Ад и все дьяволы, он надеялся, что она не плачет.

Он сделал предложение, черт бы побрал все на свете. Предложение не подразумевает ни гнева, ни слез.

Ему следовало сказать что-то другое, сделать что-то еще. Он должен был заставить ее остаться и образумиться. Но он был так сосредоточен на том, что необходимо предпринять, так страшился своей предстоящей ответственности, что ему просто не пришло в голову, что она может возражать. Он не предусмотрел вероятность того, что она может сказать «нет», причем вполне серьезно.

Почему она сказала «нет»? Правда, она с самого начала ясно дала понять, что не намерена выходить замуж, но нежелание иметь мужа вообще – это все же нечто другое, чем нежелание иметь в качестве мужа его. По крайней мере так ему кажется.

Она не должна была говорить «нет».

Только теперь до него дошло, что он не может назвать ни единой причины, почему она должна была согласиться. Он говорил о чести и ответственности, о долге и… бремени.

Он говорил о бремени.

Как, черт возьми, мог он быть таким бездушным, таким эгоистичным?

Всю жизнь к Уиннифред относились как к бремени. Как там сказала Лилли? Ее растила череда равнодушных гувернанток, нанимаемых невнимательным отцом. А потом ее навязали его отцу, который перепоручил ее леди Энгсли, а та передала Лилли.

Немудрено, что Уиннифред так любит Мердок-Хаус и так предана Лилли. Мердок-Хаус – единственное место, встретившее ее радушно, а Лилли – единственный друг, не бросивший ее.

Уиннифред была счастлива в Шотландии и продолжала бы счастливо жить там до сих пор. Если б Люсьен не узнал про нее… и весь процесс не начался заново, с упавшим сердцем осознал Гидеон. Люсьен переложил ответственность за Уиннифред на него, а он при первой же возможности передал ее леди Гвен. Хуже того, нынче утром он ясно дал ей понять, что на самом деле не хочет ее.

Но какого дьявола он должен был делать? Ответственность за жену и детей – детей, черт побери! – это не для него.

Он подведет их, как подвел своих людей… своих мальчишек.

«Так уж случилось…» – неприемлемое объяснение для того, что произошло на борту «Стойкого». Это неприемлемое объяснение ни для чего, что происходило на войне. Каждый, кто стрелял, несет ответственность за тот вред, который нанес кусок металла и порох. И каждый офицер отвечал за те приказы, которые отдавал своим подчиненным, находящимся в опасности. Он не может притвориться, что это не так, да и не хочет.

Он снова потянулся за выпивкой, но резко отдернул руку.

Неужели он цепляется за свою вину и страхи, чтобы исключить все остальное – исключить Уиннифред? Он не был уверен, что хочет этого. Не был уверен, что может это сделать.

Как и не был уверен, что не может.

Гидеон все еще метался, когда полчаса спустя длинная ночь, переживания и бренди сделали свое дело и он уснул.

Море было бурным, швыряя фрегат как собаку, играющую с костью.

Гидеон пытался устоять на ногах. Он пытался сосредоточиться на том, что должен делать, но из-за всего этого грохота невозможно было думать.

Если б сражение остановилось хоть на минуту, если б корабль хоть на одну минуту затих, он бы смог подумать.

И вдруг море в одно мгновение успокоилось, и вокруг стало тихо-тихо, как в могиле.

Глаза его метнулись к открытой двери каюты. Бой был в самом разгаре. Он видел своих людей сквозь дым и пламя. Чувствовал, как дрожит у него под ногами корабль. Видел, как обломился и рухнул на палубу конец мачты.

Но он ничего не слышал. Ни грохота пушек. Ни людских криков. Ничего.

– Лучше. Так-то лучше.

Теперь он мог подумать. Мог отыскать способ вытащить их из этой дьявольской…

И тут он увидел Уиннифред. Она стояла среди всего этого хаоса и безмятежно скармливала Клер остатки еды из салфетки.

– Нет!

Он ринулся к двери, но лишь врезался в холодную твердую стену. Что-то преграждало ему путь, какая-то невидимая преграда заперла его внутри. Он бросился на нее и замолотил по ней кулаками.

– Уходи в трюм! Уиннифред! Уиннифред, уходи в трюм!

– Не знаю, кэп, лично я сейчас трюм не посоветовал бы.

Он развернулся на звук голоса Джимми. Силы небесные, его руки. Где руки мальчишки?

– Нет. Нет. Что с тобой стряслось?

– Ядро пробило потолок, ошметки полетели во все стороны. Но чего ж еще ждать, когда вы привели на борт женщину. – Джимми медленно покачал головой. – Это ж к несчастью, капитан. Это все знают.

– Я не приводил… – Он развернулся и кинулся на невидимую стену. – Помоги мне. Ты должен помочь мне выбраться отсюда.

– У меня ж нет рук. – Джимми заглянул ему через плечо. – А она милашка, а? Вроде как не место ей тут.

– Конечно, не место. Она не должна быть здесь.

– Да бросьте, капитан, обычное дело. Не можете же вы отвечать за каждую глупую девчонку с козой, которая тайком пробирается на корабль, а?

– Совершенно верно, – послышался новый голос. – Это нам вы должны помогать.

Он развернулся к двери. Там стояли лорд Марсон и юный Колин Ньюберри с головой Билли, с которой капала кровь.

– Я не могу… Да вы посмотрите на себя! Я ничего не могу для вас сделать.

– Уж побольше, чем для девчонки, которая стоит там, – показал рукой Колин. Он вытянул шею, чтобы выглянуть в дверь. – А вот ей и конец, точнехонько.

Гидеон снова развернулся и, скованный ужасом, смотрел, как пушечное ядро летит на Уиннифред, словно воздушный змей, подхваченный ветром.

Она отступила назад, и ядро просвистело мимо.

Колин присвистнул.

– Умная девушка. За таких, как она, не стоит переживать. Она прекрасно справится и без вас.

– Ей надо быть в каюте. Она должна быть здесь, со мной.

Марсон придвинулся поближе к двери.

– Что-то непохоже, чтоб вы были нужны ей, капитан.

– Дело не в этом. Я должен…

Внезапно из дыма появился Грэтли. Он встал перед Уиннифред, снял с себя сюртук и набросил ей на плечи.

– Идиот. Идиот! Что он делает?

– Что считает лучшим, я разумею, – последовал ответ Билли.

Уиннифред предложила Грэтли кусочек того, что было в салфетке. Он взял, не спеша прожевал и, наконец, взял Уиннифред за локоть и повел прочь.

– А, уходят! – крикнул Колин. – Вот и славно, правда? Да и у вас тяжкий груз с души свалился, теперь кто-то другой в ответе за девчонку, а?

Дыхание вырывалось у него резкими, болезненными рывками.

– Да. Да, это облегчение.

– Ага. – Джимми бочком придвинулся к нему и зашептал в ухо: – Хотите на спор, капитан? Ставлю шестипенсовик, что он отведет ее прямехонько в трюм.

Последний удар плечом о преграду – вот что разбудило его. Он уставился в потолок, дожидаясь, когда сердце перестанет бешено стучать в груди. Пока мозг силился сориентироваться, у него возникло странное ощущение, что если он повернет голову, то увидит Уиннифред, наблюдающую за ним своими золотистыми глазами, полными озабоченности, понимания и любви.

Как ему хотелось, чтобы это оказалось правдой! Как мучительно хотелось увидеть ее! И он понял. Понял с отчетливой ясностью, что эта потребность не уйдет вместе со сном. Он хочет видеть ее не только в этот раз, хочет просыпаться рядом с ней, не только когда его мучают кошмары. Он хочет видеть ее каждый раз, когда бы ни поднял глаза, и везде, куда бы ни посмотрел.

Он хочет, чтобы она была там, где он всегда сможет найти ее, дотронуться, вдохнуть запах лаванды и сена. Ему нужно, чтобы она была там, где он сможет сделать так, чтобы она была жива-здорова, счастлива и… любима.

Он медленно повернул голову и увидел лишь пустую комнату.

– Господи, что я наделал?

Глава 35

– Какого черта ты позволил ей уехать? – Гидеон сунул руки в рукава плаща с такой силой, что чуть не порвал по швам. – О чем ты думал, черт побери?

Люсьен прислонился к стене в холле.

– Думаю, что она уехала часа три назад. Полагаю, в то время я думал о мерине по кличке Покетс. Красивый гнедой, которого я видел на «Таттерсоллзе» два дня назад.

Гидеон выхватил у ожидающего лакея шляпу и перчатки.

– Никто не пытался остановить ее?

– Никто не видел. Мы понятия не имели, что она уехала, пока Лилли не нашла… – Люсьен поднял руку, в которой держал кусок бумаги, доселе не замеченный Гидеоном, – эту записку.

Он прошагал через холл.

– Почему, дьявол тебя дери, ты не сказал, что была записка?

– Я пытался, когда разбудил тебя, но ты так спешил…

Гидеон зарычал и выхватил записку из руки брата.

«Дорогая Лилли! Я уехала в Мердок-Хаус. Не сердись. Извинись за меня перед лордом Энгсли и леди Гвен.

С любовью, Фредди».

– Судя по всему, отбыла в спешке, – прокомментировал Люсьен. Он протянул руку и постучал пальцем по бумаге. – Хотя она все же подумала о Лилли, о леди Гвен и обо мне.

Гидеон грязно выругался – единственный выход для его растущего страха.

– Ты находишь это забавным?

– Ужасно. А ты находил забавным, что я сломя голову примчался, когда узнал о Лилли?

Гидеон ничего не ответил, но сунул записку в карман и направился к двери, когда Люсьен прокричал ему вслед:

– Дамы сплошь и рядом путешествуют в одиночку, Гидеон! С ней все будет в порядке!

Грум ждал Гидеона с его лошадью. Он вскочил в седло, не обращая внимания на резкую боль в ноге, и пустил коня в галоп. Сейчас он не обращал внимания ни на что, кроме своей потребности догнать Уиннифред. Люсьен прав, дамы часто путешествуют в одиночку. Но Люсьен отлично знает, что на них часто нападают. Вот почему его лошадь тоже подготовили, пока он отдавал распоряжения слугам. Все здоровые мужчины в доме будут отправлены на поиски Уиннифред.

Гидеон не стал их ждать. Нельзя терять ни минуты. Уиннифред станет соблазнительной мишенью: молодая, красивая, одинокая и к тому же, вероятно, больная.

Черт побери, она будет неотразимой мишенью. На мгновение страх грозил взять над ним верх. Если с ней что-то случится… если он потеряет ее…

Он отбросил панические мысли в сторону. Он найдет ее. Он ее найдет, и с ней все будет хорошо. Она сообразительная, самостоятельная, способная прекрасно позаботиться о себе.

Он снова и снова напоминал себе об этом, пока сломя голову мчался по Лондону, а потом по тракту, идущему на север. Он то и дело напоминал себе об этом, останавливаясь на каждом постоялом дворе и расспрашивая каждого трактирщика и слугу. И все равно в голову ему лезли тысячи катастроф, которые могут приключиться с леди, путешествующей в одиночку, и всякий раз, когда на его расспросы отвечали невыразительными взглядами и качанием головы, он воображал еще тысячи.

Он не успокоится, пока не увидит собственными глазами, что она жива-здорова. Тяжелый комок страха и раскаяния останется у него в животе до тех пор, пока он не почувствует ее в своих объятиях, где она и должна быть. Каким же идиотом он был, думая, что может быть какой-то иной путь. Как он мог убедить себя, что расстояние каким-то образом уменьшит его ответственность за нее, уменьшит его потребность в ней, уменьшит его любовь?

Придорожная гостиница «Черный баран» была далеко не самым лучшим постоялым двором в Англии. Дерево прогнило и посерело от плесени, ставни или болтались на одной петле, или вообще отсутствовали, и все три этажа подозрительно накренились вправо. Уиннифред не сомневалась, что одна хорошая буря, и это ветхое сооружение рухнет на землю.

Но ей было все равно. Какая разница, что пол под наклоном, а лестница скрипит и стонет под ее ногами? Кому какое дело до того, что кровать в ее комнате выглядит так, словно лет десять не видела чистого белья, а единственный стул перед очагом того и гляди развалится под ее весом? Она может спать на коврике перед камином.

Лишь бы коврик не трясся и не раскачивался под ней, и она будет счастлива.

Нет, не счастлива. Она бросила на стул накидку и шляпу и, опираясь рукой о стену, опустилась на пол. Она несчастна – больна, одинока и в тысяче миль от дома.

Она едва выбралась из Лондона. Меньше трех часов в карете, и кожа ее сделалась липкой, в желудке замутило, к горлу подступила тошнота. Если бы Уиннифред не убедила кучера остановиться на постоялом дворе, ее вырвало бы прямо в шляпу.

Она закрыла глаза, борясь с новым приступом тошноты.

Как же случилось, что все вышло так ужасно? Она не должна была возвращаться в Мердок-Хаус побежденной и определенно не должна была возвращаться одна.

С ней должна была ехать Лилли. И Гидеон. Властный, упрямый, чудесный Гидеон. Она никогда не признается в этом даже самой себе, но в глубине души она ждала, что он вернется с ней в Мердок-Хаус. Или, точнее было бы сказать, что она не могла представить возвращения без него.

Они созданы друг для друга. Ну почему же он этого не видит и полагает, что ему лучше без нее? Что же в ней такого, что людям так трудно ее принять и так легко от нее отказаться?

Она глубоко вдохнула и попыталась прогнать слезы, щиплющие глаза. Она не хочет думать о Гидеоне. Не хочет думать о боли в груди, которая не имеет никакого отношения к укачиванию в карете.

Он ей не нужен. Ей никто не нужен. Она вполне может довольствоваться обществом слуг в Мердок-Хаусе и быть счастлива визитами Лилли. Кроме того, в одиночестве есть свои преимущества. Впервые в жизни у нее есть свобода и деньги, чтобы делать то, что хочется. Она будет носить брюки, когда душе угодно, и ходить в тюрьму без служанки, когда пожелает. Она будет играть в карты с Томасом и пить скотч с разбойниками, если посчитает нужным.

У нее есть дом, который она любит, и деньги на его содержание. Это все, что нужно, твердила она себе, несмотря на усиливающуюся в груди тупую боль.

– Да, – прошептала она самой себе, и боль стала острой. – Должно быть. – Что-то внутри ее сломалось, рассыпавшись на куски. На этот раз, когда пришли слезы, она не пыталась их остановить. Да и не смогла бы, даже если б попыталась. Сердечная боль накатывала волнами и снова вытекала из нее судорожными всхлипами, сотрясающими тело. Она плакала, пока больше не осталось слез и острая боль не стихла, оставив вместо себя пустоту.

Потом она вытерла лицо рукавом, сделала глубокий, успокаивающий вздох и сказала себе: «Хватит». Хватит плакать по Гидеону, хватит страдать по нему. У нее есть стержень и есть гордость. Она может и будет держаться за их силу, пока не исцелится сердце. А оно исцелится. Может, оно уже не будет прежним, может, уже не будет таким открытым, как раньше, но оно исцелится. Она позаботится об этом. У нее нет выбора.

Она встала с пола, отряхнула юбки и принялась строить планы, которые не включали лорда Гидеона Хаверстона. Ей надо добраться до Мердок-Хауса, и надо добраться туда на чем-то другом, не в почтовой карете. Другим пассажирам не понравится останавливаться всякий раз, когда ей станет плохо. Верхом на лошади было бы идеально, но она никогда в жизни не проводила день в седле. Ей придется нанять собственный экипаж с кучером. Ничего другого не остается. Расходы нанесут весьма ощутимый удар по ее бюджету, но она найдет способ их компенсировать.

Полная решимости, чувствуя себя сильнее, чем когда покидала дом леди Гвен, она направилась к двери, намереваясь привести свой план в исполнение. Она прошла половину комнаты, когда услышала из коридора крик:

– Уиннифред?! – Голос приблизился. – Уиннифред!

Гидеон.

Чистейший инстинкт погнал ее к двери и заставил распахнуть ее. Гидеон стоял с другой стороны двери, растрепанный, изможденный и невозможно красивый… подлец.

– Уиннифред.

Он произнес ее имя как молитву.

Она захлопнула дверь у него перед носом.

* * *

Гидеон уставился на закрытую дверь и услышал громкий щелчок поворачиваемого замка. На одно короткое мгновение, когда Уиннифред появилась, ему показалось, что все осколки его разбитого мира снова соединились. Все тело обмякло под грузом облегчения. Он нашел ее. Она цела и невредима, и невозможно красива, и…

Но тут она захлопнула дверь, снова рассыпав осколки мира и искусно напомнив ему, что она по-прежнему ужасно зла. Вероятно, во время своих поисков ему следовало бы подумать о такой вероятности, но он так спешил найти ее, так был переполнен тревогой и раскаянием, что не мог думать ни о чем другом.

И не в этом ли заключается самая суть его грехов? Слишком долго он думал только о своем страхе, о своем прошлом, о своих желаниях и нуждах. Не поздно ли теперь это исправить? Не слишком ли долго он ждал, чтобы образумиться? Неужели был настолько слеп, настолько эгоистичен, что потерял ее? С этим он не смирится. Ни за что. Она – самая большая часть его мира. И он вновь завоюет ее, даже если ему для этого потребуется вся оставшаяся жизнь. И начнет прямо сейчас… как только придумает, как начать.

– Отпереть вам дверь, милорд?

Гидеон оглянулся. Он и забыл про хозяина постоялого двора. Гидеон бросил на него неприязненный взгляд.

– А разве леди желает, чтоб ее дверь отперли?

Трактирщик потоптался на месте, поскреб плешь, словно пытаясь выцарапать из нее ответ, и, наконец, пожал плечами.

У Гидеона зачесались руки ради безопасности других постоялиц выхватить у него кольцо с ключами. Он указал тростью в коридор.

– Уходите.

Трактирщик зашаркал прочь, оставив Гидеона наедине со своими мыслями. С минуту он просто стоял перед комнатой Уиннифред, пытаясь обрести почву под ногами и найти правильные слова. Наконец он поднял руку и тихо постучал в дверь.

– Уиннифред?

– Уходи.

О да, она в ярости.

– Ты здорова? – Ему надо знать наверняка. – С тобой все в…

– Никогда не было лучше.

Он дал еще одной волне облегчения омыть себя, прежде чем заговорил снова:

– Открой, пожалуйста, дверь.

– Ни за что.

– Я приехал извиниться.

– Как благородно с твоей стороны.

– Тебе не обязательно впускать меня. Просто… чуть приоткрой…

– Нет.

– Тогда слушай. Просто слушай. – Он положил ладонь на дверь и заговорил сквозь дерево: – Я хочу нести ответственность за тебя.

– О, поди к дьяволу…

– Постой. Дай мне закончить, пожалуйста. – Не услышав возражений, он прикрыл глаза и заговорил от сердца: – Я хочу заботиться о тебе. Всегда буду этого хотеть. Ты можешь сейчас прогнать меня. Можешь не пускать меня на порог. Можешь выйти за другого и навсегда вычеркнуть меня из своей жизни. Но я всегда буду хотеть заботиться о тебе. Я хочу видеть тебя счастливой… потому что всегда буду любить тебя.

Его признание было встречено молчанием. Из-за двери не доносилось ни единого звука. Он открыл глаза и уронил руку. Неужели она больше не слушает? Неужели решила не верить ничему, что он говорит? Неужели выскользнула через окно?

– Уиннифред, где ты?

Ответ пришел в форме тихого щелчка отпираемого замка и скрипа петель, когда Уиннифред приоткрыла дверь. Она стояла прямо за дверью, дошло до него, и он сделал маленький шажок назад, чтобы дать ей немного пространства. Она слушала и готова слушать дальше – оба знака очень хорошие.

Выражение ее лица, однако, было не таким ободряющим. В янтарных глазах плескался океан скептицизма, и то, как она стояла в дверях, готовая сорваться и убежать, поведало ему, что она далека от того, чтобы броситься в его объятия. Но она слушала и теперь открыла дверь. Этого оказалось достаточно, чтобы зажечь небольшой огонек надежды.

– Ты любишь меня? – проговорила она недоверчиво и настороженно.

– Да. – Ему пришлось стиснуть руку в кулак, чтобы не потянуться к ней. – Знаю, что дал тебе мало причин верить…

– Ты любишь меня? – настаивала она. – Ту женщину, которую встретил в Шотландии? Ту женщину, которая иногда носит брюки и время от времени…

– Я знаю, кто ты. Я знаю тебя лучше, чем свои пять пальцев. Знаю, что ты не умеешь танцевать. Знаю, что ты предпочитаешь кремовую начинку фруктовой. Знаю, что ты научилась ругаться, посещая тюрьму, и проиграла шестипенсовик мальчишке, чтобы научить его читать. Я знаю, что обидел тебя, говоря об ответственности и долге. – Он наклонил голову в попытке поймать ее взгляд. Было жизненно необходимо, чтобы она поняла и поверила в то, что он скажет дальше: – Ты не обуза, Уиннифред. И никогда не будешь обузой. Мне нет оправдания за то, что я так пренебрег твоими чувствами, произнося эти бессердечные слова… разве только… разве только то, что я очень сильно люблю тебя, и это…

– Но хочешь ли ты?

– Любить тебя? – Он выпрямился, рискнул и потянулся к ее руке. Огонек разгорелся чуть ярче, когда она не убрала руку. – Да, это ужасно пугает меня. Мысль о детях меня ужасает. Мысль о том, что что-то может случиться с тобой, что я могу позволить чему-то случиться с тобой, пугает меня до чертиков и всегда будет пугать. – Он легонько сжал ее ладонь. – Но я не избавлюсь от этого страха ни за какие коврижки. Потому что лишиться его – значит потерять тебя и наших будущих детей. Я… я хочу этого – тебя, и детей, и каждое мгновение страха и счастья, которые приходят с любовью. Я хочу этого. Всего этого.

Скептицизм постепенно исчезал. Гидеон видел, как боль и настороженность покидают ее черты.

– Ты любишь меня, – повторила она, но теперь сказала это с убежденностью и первым намеком на улыбку.

– Да. – Он медленно привлек ее ближе, пока платье не коснулось его. – Да. Всем сердцем и душой. Если ты не веришь ничему, что я сказал…

– Я верю тебе.

– Правда? – Надежда больше не была маленьким огоньком, теперь это был ослепительный свет, который рассеял остатки страха и сомнений. – И в то, что ты никогда не можешь быть бременем? И что я сожалею? Я так сожалею, Уиннифред! Ты была такой храброй, а я таким слепым и эгоистичным.

– Я определенно верю этому. Всему этому.

Всему. И хорошему, и плохому. Он не мог постичь величину своего везения, как и не мог не просить о большем.

– Я знаю, что мало сделал, чтоб заслужить это, но я надеялся… я очень надеялся, что, несмотря на мои ошибки и недостатки, ты, возможно, согласишься подумать над тем, чтобы… нести такую же ответственность.

– Это нелепейший способ спросить, люблю ли я тебя.

– Знаю.

– Но он тебе подходит. – Она протянула руку и обхватила ладонью его лицо. – Да. Я люблю тебя.

Все кусочки снова встали на место. Он сделал глубокий вдох и набрался смелости.

– Ты выйдешь за меня?

Она тоже глубоко вздохнула и сказала:

– Да.

Он издал радостный вопль, бросил трость, схватил ее за талию и оторвал от пола, намереваясь целовать до тех пор, пока они оба не задохнутся.

– Погоди. – Она, смеясь, отвернула голову в тщетной попытке увернуться от губ. Он поцеловал ее в щеку. Потом в лоб, нос, волосы – всюду, куда смог дотянуться.

Она игриво хлопнула его по плечу.

– Погоди. Есть еще кое-что.

Моментально посерьезнев, он поставил ее на ноги, но рук не разжал.

– О чем ты?

Что бы это ни было, он выяснит, он исправит, или что там еще надо сделать. В эту минуту он поклялся, что достанет ей звезду с неба, если она попросит.

– Я о Лондоне, – объяснила она смеясь. – Я знаю, здесь твой дом, и это красивый город, но…

– Это красивый город, – согласился он. Убрал ее волосы с лица и быстрым поцелуем прижался к губам. – Полагаю, мы захотим наезжать сюда время от времени. Особенно когда здесь будут Лилли и Люсьен.

– Наезжать, – отозвалась она, и ее улыбка стала еще ярче. – Да, я бы хотела наезжать из Мердок-Хауса.

– При одном условии, – согласился он, любуясь ее ослепительной улыбкой. – Мы расширим дом. Я снова привык к обширному штату прислуги. И я хочу большую музыкальную комнату. – Он снова приподнял ее над полом и нежно коснулся губ. – Я желаю танцевать со своей женой.