Текст книги "Квантор существования"

А Маша уже успела и отойти впечатлениями от звонка, и сны видела ангельские и блаженные, какие бывают только на пороге некоего неосознанного перехода из несведущего детства в искательную юность. Даже в сумраке без образных сновидений была она вся полет в завтра, в долгожданную встречу. От ночи требовалось лишь одно – пролететь незаметно и невидимо во времени.

Встреча с Яном после недолгой разлуки неожиданно вновь привела Машу в смущение. Словно недельное расставание оборвало некие связи, тонкие ниточки узнавания, успевшие протянуться между ними. Впрочем, это касалось одной Маши. Ян и раньше не испытывал в ее обществе никакого смущения и вряд ли вообще был способен на подобное чувство. А Маше приходилось теперь заново обвыкаться со своим кавалером и новым положением девушки, за которой, пусть и ненавязчиво, ухаживает взрослый мужчина.

Балашинский, хоть и не смущался и не впадал в сантименты, на свидание ехал с радостью. Хотя, благодаря миру, подписанному с Фомой, уже не испытывал и захватывающего чувства, которое возникает от сознания, что ты тишком воруешь запретные яблоки в чужом саду. Выходило, что встречи с Машей были Яну нужны. И не из-за мальчишеского задора и не из баловства. Но и понимал, что в то же время продолжает он дразнить гусей, пусть и других. И более опасных, чем одомашненный Фома.

Гулять с Машенькой Ян Владиславович, как у них и повелось, отправился пешком. Никогда не ощущавший усталости, он находил особое удовольствие при таком способе передвижения, когда не мчишься, сломя голову, в железной колымаге, не успевая толком оглядеться по сторонам, или, того лучше, без толку не стоишь в нудной, автомобильной пробке. Машенька, было видно, радовалась и просто идти рядом с ним, не заикаясь ни о чудном его "мерседесе", ни о иных, престижных средствах для городского путешествия. Однако, считаясь с невеликими ее силенками, часто ловил и машину, проехать до места их прогулки. Больше всего притягивал их обоих Старый Арбат. Балашинского, скорее от того, что, мощенная камнем, эта улица пробуждала в нем ностальгические воспоминания о похожих улочках ушедшей в прошлое Буды, где шествовал он гордо, на пике своей дворцовой карьеры, богатый и знатный господин, и верный Михай, оруженосец и друг, был еще жив. И неважно, что те полузабытые улочки были куда шумнее и грязней, и ходили по ним совсем иные люди. Главное, что, неизвестно как, но присутствовал незримый на нынешнем Арбате, все тот же знакомый ему с детства средневековый дух. Машенька же, с присущим юности символизмом, считала эту старейшую московскую улицу местом романтическим и судьбоносным, и оттого приятно загадочным.

Главным же событием дня стало то, что Ян, против сложившегося между ними обыкновения, не просто шел с ней рядом. А предложил Машеньке опереться на его руку. Маша от его предложения смутилась еще больше, но и обрадовалась и предложенную руку, конечно, приняла. А, когда уже сидя за столиком в уютном арбатском ресторанчике с пиццей, Ян, рассказывая о своих первых впечатлениях после переезда в Москву, откуда, впрочем, он не сказал, осторожно взял ее ладонь в свою, Машенька почувствовала себя на седьмом небе от счастья, хотя и натурально залилась краской. Надо ли уточнять, что послеобеденные занятия она и в этот ослепительный день прогуляла.

– Хотелось бы мне, Маша, как-нибудь пригласить Вас к себе в гости, – вдруг сказал Балашинский Маше, когда уже провожал ее домой. Сказал и осекся. Куда и кого он собрался пригласить? Увлекся девушкой и совсем обалдел? Тут же попытался исправить собственную оплошность, – однако, дом мой полон родственников, близких и дальних. Некоторые из них могут показаться Вам странными, а некоторые и излишне любопытными и даже навязчивыми.

– А почему Вы хотели бы меня пригласить? – спросила после недолгой паузы Маша. Ей, бедняжке, момент показался удобным и подходящим, чтобы прояснить немного отношение к ней Балашинского и причину его внимания. Возможно, что и услышать приятные признания. Маше и в голову не пришло, что вопрос ее мог быть истолкован Яном превратно. Если родственники являли собой помеху, то, не имелась ли в виду встреча у него дома и наедине? В таком случае слова ее были рискованы и вызывали Яна на лишние откровенности.

Но и у Балашинского вопрос вызвал некоторое замешательство. Требовалось от него некое решение, которое он не готов был принять и, значит, было бы оно преждевременным. Но он ответил Маше. И ответил так, как хотелось ему именно в это мгновение.

– Потому, Машенька, что Вы мне нравитесь. Вы, наверное, и сами это давно поняли, – и, чтобы не допустить новой неловкости, пояснил, – вот мне и захотелось, чтобы Вы узнали меня поближе. В том смысле, что и дом, и родня, и даже домашние животные многое могут рассказать о человеке. Но, всему свое время. Вы согласны?

Благо, дошли уже до угла ее дома, и Маша только коротко кивнула в ответ, сглотнула с судорогой слюну и стала спешно прощаться. Балашинский ее не удерживал. Пообещал навестить в университете на днях и только. Но лишние слова были не нужны обоим. И так уже, против воли каждый услышал и сказал больше, чем хотел. Надо было осадить в себе, передумать и воспринять события и слова случившегося вечера.

Переступив порог квартиры, Маша приготовилась к объяснению с матерью, на ходу придумала и спешное задание, потребовавшее усидчивых поисков в библиотеке, и заставившее ее позабыть о реальности времени. Но Надежда Антоновна ничего у дочери не спрашивала и валерьяновых капель не пила. Словно был поздний Машин приход уже и в порядке вещей. А, может, мама и пообвыклась с непредсказуемостью ученой, студенческой жизни, и отныне Машины опоздания не нуждались более в оправданиях.

Причина внешнего спокойствия Надежды Антоновны лежала совсем в другом измерении и ничего общего с привычкой не имела.

Утром того же дня Надежда Антоновна проснулась с тревожными воспоминаниями о вчерашних беспокойствах и сомнениях. Откладывать в долгий ящик разъяснения, касающиеся благополучия дочери, было не в ее характере. Оттого Надежда Антоновна и отпросилась у заведующего отделением на послеобеденное время. К счастью, амбулаторный прием вела она с утра, а в клинике уговорился подежурить на ее месте душка Иван Всеволодович Петухов, вдовый и сочувствующий жизненным перипетиям врача Голубицкой.

На факультете Надежда Антоновна прежде всего сверилась с расписанием, чтобы ненароком не столкнутся с дочерью и не вызвать в ней недовольства своим рвением. Потом уже собиралась заглянуть прямиком на кафедру к кураторше Аделаиде Гавриловне и разъяснить с ей компьютерный вопрос. Но в последний момент не удержалась, очень уж хотелось украдкой полюбоваться на Машу.

В Восточной аудитории читали линейную алгебру, бог знает, что за предмет такой, как раз для Машиного потока. Туда Надежда Антоновна и отправилась. Центральная дверь была приоткрыта и даже словно приглашала войти. Надежда Антоновна тихой мышкой проскользнула внутрь. Большая аудитория расходилась многорядным амфитеатром, и с высоты верхнего яруса просматривалась как на ладони. Но, как ни вглядывалась Надежда Антоновна, даже и очки одела, но Машу среди студентов, внимающих лектору, она не обнаружила.

Притаившись за колонной, Надежда Антоновна стала ждать. Вдруг дочь отлучилась по срочной туалетной надобности? Однако, отзвенел и звонок на перерыв, и начался следующий академический час, а о Маше не было ни слуху ни духу. И старшей Голубицкой стало ясно, что ожидание ее бессмысленно, и еще более бессмысленен ее поход к кураторше. Компьютерный, утешительный вариант отпадал сам собой. Надежде Антоновне оставалось только собрать нервы и волю в кулак и ехать домой. Ждать, наблюдать и, главное, сохранять спокойствие. И думать, думать, думать. О том, как спасать собственного, дорого ребенка. И прежде осторожно выяснить, от чего или от кого предстоит спасать Машу.

ГЛАВА 17. НАЖИВКА

Гимор позвонил Мише в середине недели и от имени своего босса назначил день и время представления. Выходило, что знакомство Чистоплюева с мадам должно было состояться в пятницу, после присутственных часов. Что вполне соответствовало плану задуманной операции. Субботний день – выходной, пятничный московский вечер – разгульный и тусовочный. А уж мадам постарается придержать возле себя ходока-депутата, и дай бог Чистоплюеву выбраться из ее пылких объятий к следующему утру.

Вечером, возвратясь из Большого Дома в собственный коттеджик, Миша пересказывал Ритке свои удачи за день. Хозяин деятельность помощника одобрил, Ирене же велел не зевать.

Рита слушала не очень внимательно, дурачилась, и то и дело висла на муже, зажимая ему ладошками глаза со спины. Когда Миша вернулся домой, она уже собиралась спать и теперь разгуливала в байковой пижаме с трогательными розовыми котятами.

– Все-таки, здорово, что Ирена тебя терпеть не может, – Ритка расположилась у Миши на коленях и хулиганила, дергая его за уши.

– Чего ж хорошего? Общине от этого только вред, – как ни трепала и не тормошила его Ритка, рассудительности "архангел" не утратил.

– Дурак ты, и уши у тебя холодные, – Ритка, будто в подтверждение дернула Мишу за оба уха особенно сильно, – а то бы она тебя давно увела.

– Ничего бы у нее не вышло, я – не Стас, и уж тем более, не Чистоплюев, – Миша про себя даже пришел в негодование от мысли, что Ирена может поставить его на одну доску с таким как Чистоплюев, и ради прихоти попытаться отнять и разрушить самое дорогое, что есть у него в сегодняшней жизни.

– Ты – мое сокровище. Ни у кого на свете больше такого мужа нет, – и довольная Ритка стала тормошить его с удвоенной силой, одновременно целуя в нос и щеки. Однако, с присущей ей в домашнем обиходе непоседливостью тут же перескочила на другую тему, – а правда, что у Яна в городе есть девушка?

– Господи, какая еще девушка? Зачем это ему? – удивился Миша, – С чего ты взяла?

– Мне Лерка за обедом намекала, но как-то туманно…А Тата сидела расстроенная, – с довольным видом всезнайки сообщила Ритка.

– Ну, не знаю, я ничего не слышал. Наверное, враки. Или Ирена зачем-то опять мутит воду, – Миша умолк ненадолго, словно задумался. Потом решительно сказал, – Даже если и правда, то – какая разница?

– Как, какая разница? Значит, кроме хозяина, у нас теперь и хозяйка будет? – Ритка звонко рассмеялась, – Мне, конечно, все равно, у меня ты есть. А вот Тате, положим, не все равно. А Ирена просто взбесится… Только ты прав – это наверняка очередные враки и сплетни. Хозяин ведь не может.

– Почему это – не может?! – тут уж Миша возмутился, – Ян нам разве навечно няньки поставлен? За всеми и каждым в отдельности присматривай, чуть что не сопли утирай, а для себя жить – ни-ни? Ведь так нельзя. Ты только посмотри, сколько в нашей общине вампов по-настоящему делом заняты. Не для себя или из-под палки, а для всех и от души. Я, да пожалуй, еще Макс. Ирене только бы власть над другим, а еще лучше, хозяина в личное пользование. Лерка и Тата дальше огорода ничего не видят. Стас только охотится и кайф ловит, а нос дерет не меньше, чем президент России. Ты и Сашка, вы больше о своей любви думаете, оттого и помогаете. Ты – мне, а он – Максу. Спасибо, конечно, но глобальных проблем это не решит. Про Фому я вообще не говорю. Он, как Моисей на горе. Наверху пастырь, а внизу одни овцы заблудшие. Всех учить жить еще не великая заслуга. Надо иногда и работать.

– Мишанька, ну чего ты завелся? Ну, не хотят Фома и девчонки дела делать, и не надо. Сами справимся, – миролюбиво сказала Рита, пытаясь перевести разговор в иное, безоблачное русло.

– Справимся, конечно, – согласился с ней "архангел", но и помрачнел, – но полезно иногда и понятие иметь, откуда что берется. Те же деньги, или, к примеру, наша безопасность. Ведь не на Луне же живут, а в семье. Я уж Фоме предлагал – веди хоть общинную бухгалтерию, все равно на диванах целый день валяешься. Так нет. У него голова, видишь ли, для этого не устроена. Как будто я или Макс всю жизнь мечтали дебет с кредитом сводить! А надо, и делаем. И не жалуемся, между прочим.

– Ну, хочешь, я на бухгалтера выучусь? Медицинский брошу, пойду в "Плехановку"? – ласкаясь к мужу, жалобно спросила Рита.

– Ты уж учись. Мало ли когда и зачем понадобится, – Миша улыбнулся, прижал Ритину голову к своему плечу.

– Думаешь, когда-нибудь найдется средство, чтобы нам без "сока" обходиться и никого не убивать? – тихо и грустно прозвучал Риткин голос.

– Это-то меня меньше всего беспокоит. Не нами такой порядок вещей заведен, не нам его и менять. Каждый пьет и будет пить кровь другого, в том или ином смысле, – тут Миша сделал паузу, специально для Ритки, чтобы следующие его слова как следует прозвучали, – А людей мне не жаль. Они сами виноваты – сделали все, чтобы не оставить в моей душе места для этого чувства… А в нашем с тобой мире все просто. Община, она по одну сторону баррикад, "коровы" – по другую. Это и есть идеальный мир. Начни его менять и придет беда. От тех же людей, которых ты не хочешь убивать.

– Значит, выхода нет?

– Выхода ни у кого нет. Людям – так или иначе умирать. Нам – жить бесконечно, если осторожно и с умом. Но и у вечной жизни есть своя цена. И ее надо платить. Конечно, хочется бессмертия задаром, кто спорит. Да только и вода в кране бесплатной не бывает. И потом, разве тебе плохо? Разве не выбрала бы ты нынешнюю жизнь, будь у тебя в ту ночь шанс что-нибудь добровольно выбирать?

– Не знаю, наверное, выбрала бы. Только выбора своего испугалась бы. Тут к гадалке не ходи.

– Страх – это хорошо. Вампу без страха никак нельзя. Иначе он забываться начнет. Опьянеет от вседозволенности, а ее-то как раз и нет. И сам себя до погибели доведет… И хорошо, если только себя.

Насчет Риты Миша не сказать, чтобы переживал. Молодая еще, почти ничего не видела, оттого и вопросы и сомнения. Но это пройдет. И он всегда рядом. А слухи о хозяине, пересказанные женой, не могли не запасть в душу и не встревожить. И "архангел" своей властью решил их пресекать. И в первую очередь сделать внушение Фоме. Если ты пастырь, так следи за порядком. Чтобы твои бабы языки не распускали.

Ян о тех пересудах не знал или, вернее будет сказать, знать не хотел. Пока молчит и тем как бы одобряет его невольно Фома, и во всем курятнике обойдется без переполоха. А что до Таточкиных нервов, то тут и вопрос-то не постельный, а об амбарных ключах. Которые никто у Таты забирать не собирался и не заберет. Была бы охота такой хомут на шею вешать. Экономка – должность только в Татиных глазах первостепенная и завидная. Лера, та и вовсе флюгер на ладони у Фомы, куда он дунет, туда и повернется. А от пустой болтовни никто еще не застрахован.

Впрочем, бабьи сплетни меньше всего занимали Балашинского. Даже милая сердцу Машенька отошла на второй план. Хотя Ян Владиславович от признания, сделанного неведомо почему у самого ее дома, не отказывался и слов тех не позабыл. Но вставали во весь рост другие заботы и напасти. В первую очередь – пятничное представление Ирены. Было оно как выстрел на старте, в знак того, что гонка началась. Не то, чтобы Балашинский опасался провала, немыслимым было предположение, что мадам могла бы напортачить в таком деле. Это была не просто работа, это – сама суть и натура Ирены, ее естественное состояние, ее стихия и природа. И подстраховка, он был в этом уверен, не понадобится. Но ребятам из боевой группы Ян этого не сказал, и Мише не велел. Пусть будут готовы ко всему и не расслабляются. Вот только сам "архангел"!..

Знал уже Балашинский, знал, хотя сам справок никаких и не наводил. Информация в обход Шахтера шла исключительно через Мишу. Но достаточно было и того, что в голове его сложилась мозаика в единственно правильный рисунок. Другого варианта у собранных осколков и быть не могло. Яну уже не нужно было видеть лица Шахтера в момент получения им сообщения о смерти Чистоплюева. Он уже знал. Что Шахтер трус и сволочь. Что он сдал и разыграл карту их конторы еще до того, как поручил своему дорогому компаньону Яну Владиславовичу эту грязную работу. И что Шахтера ждет впереди большой сюрприз. И что одним врагом у вчерашнего их работодателя и друга Иосифа Рувимовича стало отныне больше. И враг этот Шахтеру не по зубам. Иногда Балашинский думал и о том, что излишняя скрытность и туманность его персоны временами осложняет дело. Знай Шахтер наверняка, какую страшную силу представляют Ян и его контора, вряд ли бы стал он шутить свои шутки. Но тень от глухой стены тайны и есть, к несчастью, издержки их существования. Однако, проснувшийся в Балашинском хитроумный и дальновидный визирь османского дивана ни в чем не уступал, а, пожалуй, даже и превосходил в коварстве интриги зарвавшегося Шахтера.

Но иное дело Миша. Не мог Балашинский на блюдечке преподнести ему готовое решение. "Архангел", его правая рука, сам должен был учиться владеть карающим мечом. Через собственный опыт и разочарования, минуя на пути камни ошибок и неверных расчетов. Иначе никогда ему не постичь как использовать до конца ту власть, какую на благо всей общине Ян вложил в его нынешнее предназначение. А у Миши были и талант вождя, и опасливая мудрость царедворца. И должен был он, в тот самый миг, когда предательство будет открыто, принять его и сделать выбор тут же на месте, как поступить с человеческим существом, поднявшим руку на его семью. Любой исход Мишиных действий был, однако, поправим, и уж за жизнь "архангела" Ян Владиславович и вовсе не опасался. Но присутствовало волнение – оправдает ли верный ученик его смелые надежды и сможет ли стать хозяину подлинной и мудрой опорой.

Нельзя сказать и то, что Балашинский так уж переживал за своего помощника. Опыт и почти потустороннее чутье, помогавшее ему издавна и верно разбираться в людях и вампах, подсказывали, что испытание "архангел" пройдет. Если и не за счет изощренности рассудка, то в силу своей несгибаемой воли и веры в собственную правоту, холодного гнева мстителя и пыла истинного защитника своих братьев.

И все же червь точил душу хозяина. Откуда он выполз, выродился, из каких глубин был исторгнут, Балашинский не знал и не ведал. Главное, что червь был. И свои шевелением означал одно – где-то он ошибся и просчитался. И если не найдет Ян прореху сейчас, то худо будет потом. Червь был предвестником беды. Каждый раз, как он начинал свою могильную работу, Ян это помнил, смертное лихо приходило в его дом. Так было и с дядей Рудольфом и с его боязнью моря, и с поглотившей его пещерой. И каждый раз в его власти был хотя бы один, пусть и очень ничтожный шанс, беду отвести. Но он упускал его, оттого что из беспечности не предвидел, откуда придет несчастье, и потому не успевал его предотвратить. На этот же раз и вовсе никакого объяснения своим предчувствиям Балашинский найти не мог. И сама операция, и терзавшее его беспокойство о том, выдержит ли испытание "архангел", и Фома и даже Шахтер не могли служить тому причиной. Это были естественные мирские дела, которые могли внести в дом беспокойство и ссору и даже, провались на корню вся будущая операция, заставить семью переехать. Но погубить ни общину, ни кого-нибудь из братьев, конечно, не могли. Да и предвестие беды доносилось пока лишь эхом. Червь только-только начал шевелится. И Балашинский решил отложить свои поиски на потом, когда события немного проясняться. И, как бывало и раньше, дал богу обмануть себя, и потерял время. Но сам он об этом еще не ведал.

Пока же, в ожидании пятницы, Балашинский решился на встречу с Машей. Слово не воробей, и за него приходится отвечать. Выхода из ловушки, в которую Ян загнал сам себя, он видел только два. Либо отношения с Машенькой придется развивать, а иначе поступить после его признания было бы смешно и бессмысленно, либо встречи с девушкой надо прекратить совсем, чего Яну вовсе не хотелось.

Когда девушка, как у них повелось, пришла в обеденный перерыв к "Ломоносову", Балашинский начал свои приветствия с комплимента. Раз главное было произнесено, то он не видел смысла в притворстве.

– Вы чудесно выглядите, Машенька. Я всегда Вами восхищался, а сегодня особенно, – сказал Балашинский и не соврал. Маша, розовая от неловкости и вновь появившегося смущения была и в самом деле очаровательна. И полностью оправдывала поговорку, что скромность украшает девушку. Правда, далеко не каждую.

– Вы тоже, – подняв на Яна прозрачные в своей чистоте глаза и тут же, немедленно, их опустив, ответила Машенька, и тоже не солгала. Вид у Балашинского действительно был довольный и радостно светлый.

– Тогда будем гулять и разговаривать. Последнее, я думаю, нам сделать необходимо, – легким нажимом Ян Владиславович словно подчеркнул последнюю свою фразу, затем предложил Машеньке руку. Они неспешно пошли в сторону Мичуринского проспекта.

Ян решил не откладывать дела в долгий ящик и разъяснить, насколько это возможно, свое отношение к Маше. Обижать и отталкивать девушку ему не хотелось, оттого Балашинский не стал раскрывать перед ней своих легкомысленных колебаний и сомнений.

– Знаете, Машенька, Вы первый человек, который вызвал во мне чувство, похожее на любовь, – и так как говорил Балашинский о людях, а не о вампах, то и слова его были недалеки от истины, – не могу Вам сказать, что я влюблен в Вас безумно, это было бы и смешно в моем возрасте, но такое душевное влечение я не испытывал еще ни к одному человеческому существу на свете. Вы мне верите?

Вопрос с его стороны был скорее риторического характера, но Машенька испугалась, что задан он всерьез, и ее недоверие может заставить Яна замолчать.

– Верю, да-да. Конечно, верю, – она заторопилась, говорила, глотая слова. Вдруг вспомнила важное и спросила, – а как же Ваша родня? Вы же их любите, и они близки Вам?

– Это совсем другое. Мои родичи – это все равно, что я сам. Они вроде как часть меня. Я же говорю о том, что находится вне моего привычного домашнего мирка. То, что приходит со стороны, из мира большого, – Ян Владиславович вопросительно посмотрел на Машеньку, словно спрашивал взглядом, понимает ли она, видит ли разницу. Машенька утвердительно закивала, приглашая его к дальнейшим откровениям. Балашинский же вел беседу так, чтобы держать ее в постоянном напряжении и сосредоточенности, не давая выбраться на поверхность стыдливости и робости, могущих произойти от его недвусмысленных признаний. Чувство застенчивости и неловкости могло лишь рассеять внимание девушки, чего Ян вовсе не хотел. Он желал, чтобы каждое его слово дошло в перворожденном своем виде до Машиного сознания.

– Так вот. Я хотел, собственно, Вам сказать, что чувства мои к Вам внове для меня. Оттого я не могу сказать Вам сейчас большего или что-нибудь обещать на будущее. Мне необходимо еще некоторое время, чтобы свыкнуться с моим новым ощущением и понять, необходимо ли оно мне, – говоря это Балашинский не взглянул уже на Машу, а бросал слова прямо перед собой, в пустоту, – Но мне важно на сегодняшний день знать одно. Приятен ли я также и Вам? Вызываю ли в Вас хоть какое-нибудь ответное чувство? Если же ничего похожего нет, то и мои старания разобраться в себе и продолжать вместе с тем наши встречи совершенно бессмысленны. Потому что в таком случае меня ждут только неприятные переживания. Надеюсь, Вы достаточно добры, чтобы не пожелать мне подобной доли?

– Что Вы, у меня и в мыслях не было ничего подобного, – Машенька заговорила, почти что оправдываясь перед Балашинским, будто бы он и в действительности мог думать то, что сказал. Что молоденькая, неискушенная и ослепленная им девушка и в самом деле была способна жонглировать его чувствами. Но Маша принимала игру всерьез, не зная ее правил.

– Мне лестно это слышать и знать, что я в Вас не ошибся. Но, все же, каков будет Ваш ответ? Поверьте, что бы Вы не сказали, я отнесусь спокойно к любому Вашему приговору. И мне не нужна ложь во спасение. Если я Вам не нужен и не мил, то я тотчас уйду и никогда больше, даю Вам честное слово, не обеспокою Вас своим присутствием, – и Балашинский сделал изрядный шаг в сторону, одновременно отпуская Машенькину руку, опиравшуюся до той минуты на его локоть. Будто бы немедленно по одному Машиному неблагоприятному взгляду собрался исчезнуть, сгинуть навсегда прочь.

И простодушной девушке, конечно, пришлось его удержать, позабыв о приличиях и скромной застенчивости:

– Нет. Нет, подождите. Постойте, – Машенька сделала даже шаг следом за ним, так боялась, что Ян уйдет, ухватила его за рукав, чего в иных обстоятельствах не позволила бы себе никогда в жизни, – Я тоже…, я также… Я не могла первая сказать… Не уходите… Вы… Вы… нужны… мне.

Если бы Ян Владиславович и Машенька могли наблюдать себя со стороны, то увидели бы счастливо прогуливающуюся парочку, степенную и согласную, у которой вышла вдруг случайная размолвка, тут же, впрочем, улаженная. И благожелательному взгляду сцена с мнимым расставанием между ними показалась бы трогательной и умилительной, присутствуй неподалеку этот положительный, добродушный свидетель. Оку же придирчивому и подозрительному увиделось бы иное. Пессимистичный наблюдатель увидел бы юную девушку и взрослого, не подходящего ей по возрасту мужчину тревожной внешности, умышленно интригующего свою милую спутницу. И такой наблюдатель, к несчастью, был.

Не изменив внешне никак своего отношения к дочери, Надежда Антоновна скрытно за ее спиной развернула настоящую партизанскую деятельность, достойную самого Ковпака. Жгучая тревога, вместо того, чтобы излиться в буйной истерике с приступами и лекарствами, усилием воли взявшей себя в руки матери, переросла в холодную и несгибаемую решимость узнать Машину тайну любой ценой. Надежда Антоновна не доверяла отныне дочери ни в чем. Пассивное ожидание беды просто свело бы ее с ума. Оттого собственные гложущие страхи Надежда Антоновна превратила в некий двигатель спасения Маши, хорошо если от воображаемой опасности.

Первым делом Голубицкая-старшая повидалась с мегеристой кураторшей. На подобных дамочек, депутатских скандальных жен и рангом пониже, Надежда Антоновна достаточно насмотрелась у себя в спецполиклинике, знала к ним подходы и умела дружески разговорить. Случай с мадам Штырько не составил исключения.

– Только умоляю Вас, Аделаида Гавриловна, Машеньке ни слова о нашем разговоре! Из-за этого несчастного компьютера у нас в семье постоянные осложнения. А мои скромные заработки, к сожалению, не способствуют его приобретению. Конечно, Машенькина близкая подруга позволяет ей работать на своем, но боюсь, моя дочь из-за этого стала не так исправно посещать занятия?

– И правильно боитесь, – Аделаида Гавриловна многозначительно помахала в воздухе толстенной декоративной ручкой с золотым пером. В кафедральной комнатушке не было никого кроме них двоих, и кураторша могла спокойно позволить себе разыгрывать перед уважительной родительницей роль бескомпромиссного судебного заседателя, – иногда Голубицкая Маша позволяла себе прогуливать все послеобеденные часы. Староста это отметил. Правда это бывало нечасто.

– Я как сердцем чувствовала, – Надежда Антоновна картинно вздохнула и для достоверности схватилась рукой за сердце, – но почему же им так много приходиться работать с компьютерами? Они же только первокурсники! Или я, возможно, чего-то в современном обучении не понимаю?

– Да вовсе не нужен вашей дочери компьютер! – словно оправдываясь за курс и факультет с досадой воскликнула Аделаида Гавриловна, но увидев побелевшее лицо матери, поправилась, – то есть лишним он, конечно, не будет, распечатать там что-то или график нарисовать. Но для этого вполне достаточно нашей оргтехники и времени, отведенного для занятий. Ведь Голубицкая Маша не глупая и не тупица. Наоборот, она одна из лучших наших студенток первокурсниц. Почти все лабораторные и контрольные работы у нее зачтены на "отлично", и это несмотря на пропуски. Я ею очень довольна. Что же касается компьютера, то дело здесь совсем не в работе, я уверена.

– А в чем же? – голос Надежды Антоновны стал тревожным. Она наклонилась к Штырько, словно ждала услышать на ухо некую тайну.

– В баловстве, – уверенно ответствовала ей Аделаида Гавриловна, – игрушки разные, стрелялки и бродилки. Вся эта зараза. Их, нынешних детей и за уши от дисплеев не оттащишь. То рейхстаг штурмуют, то терминатора убивают. Даже и лучшие из них. Но бороться с этим необходимо.

Еще какое-то время Надежда Антоновна выслушивала наставления по борьбе с вредным времяпровождением, мешающим учебе и здоровому образу жизни, но самое важное она уже узнала. Все жалобы дочери и неурядицы с кураторшей – сплошное вранье. И Надежда Антоновна стала действовать уже в другом направлении.

Осевший в записной книжке телефон подруги Нины был найден и набран, но разговор с девочкой результатов не дал, лишь усугубил тревогу. На осторожные расспросы старшей Голубицкой Нина отвечала настороженным и отчужденным "не знаю", что говорило матери только об одном: Нина знает, но ни за что не скажет. Значит, ей есть, о чем молчать. Со второй подругой Леночкой Надежда Антоновна решила встретиться лично. Леночка, по рассказам дочери, казалась немного легкомысленной и с неустойчивым характером. Такую можно будет и подловить.

На следующий же, после посещения кураторши, день, Надежда Антоновна отправилась на Воробьевы Горы к концу учебного дня. Затаившись за квадратной колонной в подвальном этаже у гардероба, она стала ждать, держа на всякий случай в руках общую цветную фотографию Машиной группы, сделанную еще в начале сентября. Леночка на ней стояла в первом ряду и вышла хорошо.

И узнана была Надеждой Антоновной с первого взгляда, без подсказки фото. Слава богу, в раздевалке Леночка появилась без сопровождения Нины или Машеньки, вместе с каким-то пареньком-студентом совершенно безобидного и затурканного вида. Когда Леночка получила, наконец, в небольшой свалке свою нарядную курточку, и, оставив паренька у стенки, побежала прихорашиваться к огромному настенному зеркалу, Надежда Антоновна вышла из своего укрытия.

– Вы Лена? Федорова? – тихо спросила девочку Надежда Антоновна, и услышав в ответ недоуменное "да", тут же поспешно назвалась, – Я – мама Маши Голубицкой.

– А-а, – протянула в ответ Леночка и кивнула в сторону лестницы, – а Маша еще не подошла.

– Я знаю. Собственно, я хотела переговорить с вами, Леночка. Если вы не спешите, то может, пройдетесь со мной немного? – Надежда Антоновна почувствовала, что выбрала с девочкой верный тон, обращаясь к ней, как ко взрослой и равной себе.

– Да, я конечно. Только одну секундочку, – тут Леночка повернулась в сторону смиренно ожидавшего ее студентика и крикнула ему громко, сквозь гвалт раздевалки, – Паша! Ты меня не жди, иди один! У меня дела!