Текст книги "Квантор существования"

ГЛАВА 15. ПЕРЕКРЕСТОК

Мягкая, солнечная, осенняя погода держалась и следующие несколько дней. Но ни ясная безветренность прохладного утра, ни сухая позолота листвы не радовали Машиных, подернутых разочарованием глаз. Загадочный ее знакомец не объявился и никак не дал о себе знать. Никто не искал и не спрашивал Машу Голубицкую ни на факультете, ни в домашней, телефонной трубке. Вечерами девушка, к тихой радости Надежды Антоновны, сидела дома, через силу склонясь над книгами. Что безусловно было на пользу студенческой ее успеваемости, но совсем не шло впрок Машенькиному душевному здоровью. Обремененный греческими буквами текст заталкивался в голову, а между строчками, стоило на миг отвлечься и замечтаться, всплывал, сервированный в японском стиле, ресторанный столик, как ассоциативное приложение к черноглазому человеку, словно сбоку наблюдающему за Машей Голубицкой.

И Маше в такие секунды и впрямь казалось, что пропавший в неизвестном направлении Ян и в действительности смотрит на нее сквозь стены и пространства. И она даже выпрямлялась осанисто на стуле и непроизвольным жестом оглаживала, поправляла волосы, словно за ней наблюдали скрытые шпионские камеры. А после становилось стыдно и досадно на собственную ребяческую глупость. Но поделать Маша ничего с собой не могла. И жила будто на сцене, за которой, на беду, не стоял единственный, нужный ей зритель.

Одиночество сказывалось тем сильнее, что из-за происшествия на Пушкинской, Маша навсегда утратила возможность завести в своей группе подруг. Шепоток о шикарном ухажере, с соответствующими домыслами и украшениями мгновенно прошелестел по сто четырнадцатой, тем более достоверный, что имелись две неопровержимые свидетельницы: Нина и Леночка. Так что девушки-одногруппницы откровенно сторонились Машенькиного общества, полагая себя высокоморальными и углубленными исключительно в строгую науку, весталками, пусть и не имеющими завидных поклонников. Мужская половина сто четырнадцатой была более лояльной и многочисленной, но и она не отваживалась на близкую дружбу с Голубицкой. По большей части скромные и застенчивые будущие ученые, тихие мальчики пугались одного намека на более сильного и взрослого возможного соперника и конкурента, и оттого тоже особенно не приближались к Маше. Для них она, вчера еще милая и такая своя по духу и интересам, девушка, вдруг в одночасье превратилась в роковую и опасную кокетку, умело маскирующую подлинную и порочную суть.

И никому Маша не смогла бы объяснить, даже если бы захотела, что все это выдумки, нелепая случайность и, к ее несчастью, полная, несостоятельная чушь. Что великолепный ее кавалер сгинул после единственного, неудачного свидания, разбередив ей душу и утопив в зловонной луже репутацию. Что ничем Маша не заслужила ни дурную славу, ни остракизм злорадствующих товарок, ни, тем более, бегство от нее Яна, отягченное к тому же лживыми и пустыми обещаниями, побудившими в ней ненужные надежды. С Надеждой Антоновой своими печалями поделиться было совершенно немыслимо, а больше у Маши никого и не было. Школьные, бывшие ее подруги, в силу маминой строгости никогда не были особенно близкими, а в настоящий момент и вовсе заняты собственными делами и новой жизнью после школы. Оставалось терпеть и носить невысказанное в себе. Так в смутной тоске прошла для Маши добрая половина сентября.

Но канувший в неведомый омут, единственный в жизни Маши Голубицкой кавалер ее не позабыл. Хотя и честно старался это сделать. Воззвание праведного Фомы не осталось без внимания. К тому же обильным потоком хлынули проблемы и дела. Помимо каждодневной текучки, с которой почти самостоятельно справлялся Миша, Шахтер, наконец, подкинул конторе нешуточную проблему. И деньги, и доверие надо было отрабатывать теперь с головной болью и всерьез. А хотел на сей раз достопочтенный Иосиф Рувимович не больше не меньше, чем голову депутата Государственной Думы, которую Балашинский по уговору и был обязан ему предоставить. Сам Ян Владиславович плевать хотел на титуляцию будущего клиента. Хоть депутат, хоть министр, Балашинскому было все едино. Но вот братья, не столь много еще успевшие навидаться в жизни, могли и заробеть. Однако, Ян Владиславович возлагал немалые надежды на златоустого Фому, который и должен был разъяснить, что настоящий вамп на чинопочитание смертных не посмотрит, и будь ты и сам Римский Папа, но для бессмертных братьев всего лишь человек, а значит, заведомая жертва и "корова". Да и пусть попляшет общинный блюститель за свои проповеди в адрес не кого-нибудь, а самого хозяина.

А дело и в действительности было не простым. Не столько по замыслу и исполнению, сколько по возможности неприятных для конторы последствий. О них-то у боевой группы, собранной в срочном порядке Балашинским, и болела голова.

– Если это и подстава, то на проработку уйдет масса времени. По срокам заказа не уложимся, – без околичностей резюмировал Миша, – И Шахтера, между прочим, как проработаешь? А если он чист? А если дознается о проверке? Тогда мы окажемся в полном дерьме и можем закрывать лавочку.

– По-моему, мы просто перестраховщики. Ну с чего мы решили, что Шахтер не чист на руку? – раздраженно-нетерпеливо вступила мадам Ирена.

– Оттого, что был прецедент, – хмуро ответил Миша.

– Так, когда это было! И потом, он хотел как лучше. Для нас же.

– Ой, Ирена, я тебя умоляю! Вот чего не терплю, так это когда кто-то хочет как лучше для меня без моего согласия и за моей спиной. Если бы мы тогда хоть чуть-чуть лажанулись, то сидели б сейчас не в Москве, а где-нибудь в Северной Африке без гроша за душой. Потому как пришлось бы срочно делать ноги.

– Мишенька, вот только не нагнетай. Давай лучше по делу.

– Давай. Тем более, что дела у нас хреновые. Как известно, от заказа, в силу соглашения между господином Гурфинкелем и конторой, отказаться мы не имеем права. А в случае исполнения мы вполне вероятно попадаем в эпицентр небольшого цунами, – тут Миша умолк и вопросительно посмотрел на Балашинского.

– Можешь рассказать все как есть. Братья должны знать, на что они идут, – разрешил Ян Владиславович. Миша кивнул в ответ и продолжил.

– Итак, коротко. Что мне удалось выяснить, а что и додумать, чтобы составить ясную картину. Во-первых,..

Устранение депутата Чистоплюева, как выходило из слов "архангела", было только первым шагом в предполагаемой многоходовой комбинации Шахтера и компании. Своеобразным катализатором, спровоцирующим, видимо, изрядный скандал, который будут усиленно подогревать. И личность Чистоплюева была выбрана не случайно. Решающую роль в этом сыграло довольно близкое знакомство потенциального кандидата в покойники с ныне здравствующим на посту генеральным прокурором РФ. Под которого в сущности и отрывали яму веселые приятели горняка-стахановца. Для чего вдруг Гурфинкелю понадобилось свободным проклятое прокурорское кресло, Миша не стал даже и выяснять. Не их ума это дело, да и мотивы Шахтера в раскладе были посторонними. Но существенным было то обстоятельство, отчасти угаданное на кофейной гуще, но не менее от этого достоверное, что, после насильственной смерти Чистоплюева, у него непременно должны были обнаружиться сильно воняющие, гадостные компроматы на дружка-прокурора.

Далее сценарий мог иметь два вероятных пути развития. Или наиглавнейший прокурор страны устрашится, что мало вероятно, или просто плюнет на все слюной, да и уйдет с поста, что тоже не исключено, слава богу на улице не останется и с голоду не помрет, а хлопот меньше. Но в конце концов, при первом варианте прокурорский трон освободится хоть и шумно, но безболезненно. Но если действие станет развиваться по второму пути, и высокопоставленный дядя пойдет на принцип! Тогда наиболее вероятной козырной картой может быть обвинение самого генерального в организации убийства нежелательного очевидца или даже шантажиста. Сегодня лучшие друзья, а назавтра табунок свидетелей во все глотки подтвердит, что и не друзья уж вовсе, а враги, и между черная кошка пробежала. И вот тогда генеральная прокурорская личность будет землю тренированным носом рыть, чтобы подозрения от себя отвести, и убийц дорого и любимого депутата Чистоплюева на чистую воду вывести. Вот такой у Миши получился каламбур.

– А в распоряжении у него не доморощенные братки и авторитеты. Уж если натравит, то хорошо если только Петровку, а может и кого еще похуже. У нашего клиента тоже своя партия имеется, и просто так нужного человечка она не отдаст.

– То есть все упирается в потенциальную вшивость Гурфинкеля, – подытожил сообразительный Макс, – сдаст он или не сдаст, если вдруг совсем кисло ему с дружками придется.

– Да, в такой игре можно и джокера скинуть, чтобы шкуру недырявой сохранить, – подтвердил вывод "архангел".

– А нам-то что! Ну и свернемся. Ментам нас не достать. Набегаются – не догонят. Да и мой фонд остается, – возразила Ирена.

– Как у тебя хитро все получается! Мы – в бега, а ты – в Москве жировать. То есть плевать на общину, на всех нас. Только мне что-то в бега не охота. Мне и здесь неплохо. И остальным тоже столица пока не надоела, – "архангел" обвел присутствующих тяжелым, вопрошающим взглядом, словно ища у них поддержки. Он ее и получил, безмолвную, но выразительную. И тогда нехорошо и свирепо посмотрел на мадам, – Да и не выйдет у тебя с фондом. Не надейся. Во-первых, если что, то и до тебя доберутся, не отбрешешься. А прикрыть будет некому. Во-вторых, денежки для твоих искусствоведов идут через мои руки, и, стало быть, ключик к ним – у меня. Сколько баксов будет на твоем счету, когда мы свалим отсюда?

Мадам потемнела лицо, сообразив, что сказала лишнее и опасное. Но тут же попыталась отыграть назад.

– Мишаня, если ты лично меня ненавидишь, то это не значит, что непременно надо искать в моих словах второе дно, – начала отходную мадам, – все же, кроме тебя понимают, что я имела в виду крайний вариант. На самый плохой случай. В том смысле, что безвыходных ситуаций не бывает.

– Ну, в общем, Ирена где-то права, – встрял тут же и Макс, – но только сейчас не время думать о том, как в случае чего сматывать удочки. Надо думать, как нам рыбку съесть и никуда при этом не влезть.

В кабинете Балашинского на время повисло задумчивое молчание. Ян Владиславович его первым же и нарушил.

– Вот что я вам скажу. В договоре с Гурфинкелем все же есть одно слабое звено.

Совет мгновенно навострил уши. Каждый знал, что хозяин вступает со своей скрипкой, только когда самодеятельность братьев заходит в тупик и готово пасовать перед препятствием. А если Балашинский начинает петь соло, то остается только изумляться, держа рот открытым, и слушать, и учиться, учиться, учиться.

Ян Владиславович тем временем продолжал развивать свою мысль:

– Нам дали заказ убрать, то есть живого Чистоплюева превратить в мертвого. Но нигде не было сказано, что это должно быть безусловное убийство. Со стрельбой, взрывами и насилием.

– То есть, Вы хотите сказать…, – непроизвольно перебил хозяина озаренный догадкой "архангел".

– То есть я хочу сказать, что депутата можно… ну, хотя бы тихо отравить. Результат тот же, а правды доискаться будет трудней. Да и глаза отвести не сложно.

– Ну, там, любовница ревнивая, если она есть, или, наоборот жена, – мечтательно протянул Макс Бусыгин, – а если Шахтеру наше исполнение не понравится, то тут и думать нечего – подстава определенно. Тогда и с Иосифом Рувимовичем не грех будет поквитаться. По понятиям и по справедливости. Вампы такие поганки "коровам" не прощают, ведь верно?

– Верно, – благосклонно согласился Балашинский, – как к Чистоплюеву подобраться поближе, вы уж сами обдумаете, не маленькие. А способ отправки клиента предлагаю следующий. В бытность мою на востоке…

Предложение хозяина было оригинальным, действенным, абсолютно убойным. Хотя дорогим и вызывающе экстравагантным. Одно было безупречным – такими методами ни братки, ни даже спецслужбы конкурентов и противоборцев никогда еще не убирали. Никому в голову не приходило воскресить хлопотную и утонченную восточную забаву, когда имелись разнокалиберные верные стволы и тротиловые эквиваленты, и изощренные, химические продукты современных лабораторий. Не возникало нужды у нынешних киллеров толочь в мельчайшую пыль дорогостоящие и сверхтвердые алмазы. Эстетика убийства ушедших веков была прочно позабыта, и вот теперь Балашинский намеревался ее реанимировать, тем более, что саму механику процесса помнил еще со времен, когда украшал свою гордую голову османским тюрбаном.

– Если случится необходимость, можете смело пить с ним на пару, хоть из одной посуды. Вам-то ничего от этого не будет, разве малость пощиплет в животе. А клиента через час, другой вынесут на носилках. Да и в больнице вряд ли помогут. Да пока еще разберутся! А разберутся, то глазам своим не поверят, – Балашинский замолчал, о чем-то приятно задумавшись. Потом добавил комментарии: – В мое время алмазную пыль было принято подсыпать в кофейный напиток. Утонченно и благородно. Но сгодится на крайность и коньяк и даже чай или водка. Пыль, на то она и пыль – ее не видно.

Мише оставалось только проработать, собственно, план выхода на приговоренного депутата. Это были уже частности, но требующие тщательного обдумывания и подготовки. Предлогов для визита к Чистоплюеву имелось множество, хотя бы и пресловутый фонд Ирены. К тому же любил "архангел" виртуозное исполнение и не терпел ни малейших, пусть и исправленных, впоследствии, промахов.

Однако, пока "архангел" вдумчиво копался на предварительном этапе, а срок тому был не одна неделя, Балашинский получил некоторое, свободное от забот, время. И его вновь стали одолевать изгнанные было бесы. Фома, как назло, постоянно вился возле кругами, покинув любезные сердцу диваны, словно чувствовал опять вернувшееся неладное. Ссориться с ним Яну очень не хотелось, объясняться же – и того меньше. И Балашинский, как бывалый партизан, стал обдумывать возможность побега. Как запудрить мозги заботливому стражу и получить временную от него свободу.

Пока недремлющий Аргус бодрствовал на посту, в общине не переживали о благополучии хозяина. И напрасно. Ян Владиславович сумел отвести Фоме глаза. Поводом послужил все тот же фонд. Фома, хоть не присутствовал и не мог бы присутствовать на "военном совете", далекий от дел боевой группы, однако, наслышан был, вездесущий и всеведающий, о заявлении мадам. Посему, желание Яна самому вникнуть в тонкости благотворительных дел фонда и посетить некоторые организации и нужных людей, не вызвали почти подозрений у недоверчивого, в силу своих природных наклонностей, Фомы.

– Ребят не возьму, не уговаривай. И не смотри, как солдат на вошь. К таким людям еду, что свидетели не нужны. Не поймут. Тата такси вызвала, им и обойдусь, – Балашинский на ходу, надевая заштопанный любимый плащ, скороговоркой кидал слова Фоме, семенящему сбоку. В глаза ему не глядел, головы не поворачивал, – и не ходи за мной тенью! Сам видишь, какие дела пошли, до баб ли теперь!

– Да я и не из-за баб! – Фома все не отставал, вышел за Яном на двор, – я уж и думать про тот случай забыл, а ты все обижаешься. Меня Ирена беспокоит, и, честное пионерское, с каждым днем все больше. Вот ты с проверочкой, да с подстраховочкой, а она возьмет и свинью в отместку подложит. Мадам такая, у нее самолюбие – больное место. А я, как не крути, а все же не психолог, повлиять не могу. Да и руки коротки.

– У тебя коротки, у меня достанут, если будет нужда. Опять же, кроме Ирены, в общине еще восемь братских душ, друг за друга горой, и предательства не простят. Один "архангел" со своей подружкой чего стоит.

– Многого стоит, не спорю. Хитер, умен, стратег от бога, – Фома задержал Балашинского у ворот, за которыми уже ожидало желтое, в шашечках, авто. Ухватил за рукав, невольно заставив Яна повернуться, заглянул в лицо, словно непременно хотел донести до хозяина весь важный смысл следующих слов, – Только подлости в Мишане нет, не было и не будет никогда. А у Ирены этого добра вагон не растраченный. Она вне логики и предсказуемости. Как змея – не заглотит, так хоть покусает. Пусть даже и своих.

– Ты говори, да не завирайся. Сколько я на белом свете живу, а живу немало, сам знаешь, но такого, чтобы вамп на вампа из корысти руку поднял, никогда еще не бывало, – Балашинский садился уже в такси, и перед тем, как окончательно захлопнуть заднюю дверь, наставлял Фому, – Не было такого, даже не думай.

– Не было, – вздохнул Фома, и сказал тихо уже вслед отъезжавшему автомобилю, – Не было, так будет. Все когда-нибудь случается в первый раз, Ян Владиславович. Эх, жизнь наша!

Однако, и происшествие на совете, и напутственная, прочувствованная речь Фомы, зародили в уголке сознания Балашинского смутное беспокойство. Потому, прежде, чем приступить к сердечным своим делам, он все же завернул в офис "Молодых талантов". Зачем, не знал и сам. В бухгалтерии Ян не разбирался, в аудиторских проблемах и подавно, о собственно работе фонда имел самое неясное представление. Но чуткий на смердящие гадости нюх, некий независимый от него потусторонний локатор, уловил тлетворный запашок. Хотя поводов внешне не было никаких. И любезность персонала, от охранника в офисных дверях, до заместителя мадам, чуть ли не шаркнувшего ножкой перед Яном в коридоре. И сама Ирена, выпорхнувшая взбесившейся бабочкой из кабинета навстречу. На личике мадам хорошо читалось: да, знаю, виновата, и дура последняя, сама все заслужила на свою голову, так что проверяйте и не доверяйте, братья мои добрые, так мне и надо. И реакция Ирены была нормальной, вамповской, родной. И преклонение перед хозяином в ней светилось неподдельное. Но все же верный, скрытый прибор показал отклонения. Не в самом месте и не сейчас, а так, словно нынешнее хорошее недолговечно и время его подходит к концу, и никто об этом пока не знает и не подозревает, но прибор, качнувшись стрелкой в будущее, уже определил срок. У Балашинского нехорошими мурашками, какие бывают, наверное, у, внезапно встревоженного охотниками, волка, пробежало неприятное предчувствие. Как у зверя, в чудный и теплый, мирный солнечный день, заскулившего на поляне в ожидании грядущего землетрясения или стихийного пожара.

Но не было никаких, видимых глазу доказательств, только виноватая преданность в голубых, распахнутых по-детски, очах Ирены, и Балашинский подавил нахлынувшее на него беспокойство. Выругал про себя маниакальную подозрительность Неверующего Фомы, и, успокоив мадам, отбыл прочь.

Теперь уже без колебаний называл и новый адрес шоферу. Тот, что без малого две недели носил в голове, хотел выкинуть, стереть из памяти, но потерпел неудачу. И вот теперь, вопреки, а может наперекор, Фоме и ревнивой мадам, наконец, назвал: Воробьевы горы, Московский Университет. Время было подходящее, учебное – около полудня, и Ян надеялся застать.

С полчаса еще проплутал по громадной территории. По недомыслию велел таксисту высадить его у главного входа, прежде чем поинтересовался, где находится нужный ему факультет. Оказалось, что совсем в другом здании и нужно обходить. У студиозуса, объяснявшего дорогу, как выяснилось уже впоследствии, были нелады с право– и левосторонней ориентацией. Оттого Балашинский сначала забрел на противоположный, химический факультет. Когда же, наконец, отыскал требуемый корпус и доску с расписанием в нем, наступило время большой обеденной перемены. Пришлось без дела прослоняться еще час. К аудитории на третьем этаже, где сто четырнадцатая группа должна была постигать на семинаре премудрости математического анализа, Ян подошел загодя. И первыми, кто увидел его, ожидающим у дверей, были, по закону подлости, Нина и Леночка.

– Здравствуйте, а Вы к Маше? – тут же подскочила к нему бойкая и более смелая Леночка, – а она еще обедает. Хотите, я за ней сбегаю в буфет?

Обе девочки замерли в предвкушении ответа, трепеща от острого любопытства. Чтобы избавиться от их, жадного до скандальных новостей общества, Ян охотно откликнулся на предложение:

– Если Вас не затруднит.

– Что Вы? – захлебнулась от восторга Леночка, – Мы мигом слетаем, правда, Нин?

Не дожидаясь согласия во всю глазеющей в сторонке Нины, Леночка метнулась вдоль по коридору. А пять минут спустя уже чинно выступала впереди пунцовой от смущения Машеньки, едва плетущейся за ней следом.

Бедная Маша не в состоянии была и глаза от пола поднять. И не столько из-за любопытствующего скабрезно общества товарок, сколько из-за неожиданно нагрянувшего к ней визитера. Которого уже и перестала ждать и стала забывать потихоньку, как прекрасный, но невоплотившийся сон, и даже грусть-печаль постепенно отпускала ее сердечко. И тут глотающая на бегу слова, запыхавшаяся Леночка: "К тебе! Там! Твой, на мерседесе!" И не ее, и непонятно, при чем мерседес, но Маша сразу сообразила, о ком речь. И покорно пошла за Леночкой.

Отчего-то страшно было именно просто увидеть Его, не так даже, как заговорить. Еще и не дошли до аудитории, а в голове у Машеньки шумело, и мутилась частыми мошками тьма перед глазами, и сердце билось уже где-то в ушах, а сами уши и щеки полыхали малиновым. Так же до смерти хотелось видеть Его, как и немедленно провалиться под землю. А когда наконец увидела – растерялась окончательно, и чуть не расплакалась от неловкости и стыда. Но Ян словно и не заметил ничего. Спросил, может ли она освободиться и составить ему компанию, и Маша ответила безропотным: "Да!", хотя не могла, и сидеть ей было еще две пары. Но примерная ученица внутри нее не стала возражать, и не подала голоса, видя безнадежность попытки.

Занятия она, конечно, прогуляла. И домой тоже не попала вовремя, наврав Надежде Антоновне, что сидит в библиотеке и готовится к коллоквиуму. Мама, услышав только это ученое и ответственное слово, тут же отправила Машу назад, к книжкам, велев заниматься и не отвлекаться на звонки. А Машеньке не стало и на секунду стыдно от своего беспардонного вранья.

Ресторанов на сей раз не было, но сидели в кафе, и не в одном. Маша не помнила где именно, да и все равно. Когда уставали просто гулять, заходили и присаживались за столик. Гуляли сначала по Старому Арбату, а потом, очутились, неведомо как, на перегороженном стройкой Охотном Ряду. И все время говорили. И Маше было страшно интересно слушать, хотя про себя Ян ничего совсем не рассказывал. Но так увлекательно описывал обычаи и достопримечательности Европы и Востока, со знанием дела вдаваясь в исторические подробности, что Маша Голубицкая заподозрила в нем историка по образованию. Или, на худой конец, вдумчивого путешественника. И слушала, открыв рот. Правда, из коротких замечаний, сделала радостный вывод, что кавалер ее холост, но обременен многочисленной родней, перед которой имеет обязательства моральные и материальные. Наличие у Яна большой семьи и обрадовало, и огорчило одновременно. Обрадовало потому, что человек, заботящийся о близких своих, несомненно, человек порядочный и во всех отношениях достойный. Огорчило же тем, что будь Ян совсем одинок, Машенька могла бы его нежно жалеть и испытывать от этого особенное удовольствие. Хотя даже на вид ее самоуверенный спутник и жалость были понятия вовсе несовместимые.

Около восьми Ян по собственному почину проводил Машеньку домой, видимо, помятуя о проблемной маме. Однако, на этот раз заранее сговорился с девушкой о следующем свидании. На следующий день и опять в обеденный перерыв. И Маша опять позабыла о вечерних занятиях, и согласилась. Сообразила только назначить место встречи вне факультетских стен, у памятника Ломоносову.

Зачарованные прогулки продолжались еще три дня. Подряд. Потом наступило выходное воскресенье, и Маша вынуждена была остаться дома. Предстояла совместная с мамой уборка квартиры, да заодно Маша собиралась подтянуть хвосты за исправно пропущенные послеобеденные учебные часы. Утешало лишь то, что у Яна тоже обнаружились домашние обязательства, которыми невозможно было пренебречь. Жаль только, что видится им придется впредь не каждый день, предупредил ее Ян, ведь у него есть еще важные рабочие дела, а деньги, как известно, с неба не падают. Но Маша готова была ждать сколько угодно. За четыре дня она успела немного освоится со странным новым знакомым, перестала смущаться и бояться дурного, но напротив, прониклась уважением и еще одним чувством, которое отныне не позволяло ей представить дальнейшую свою жизнь без милого Яна. Впечатлило Машу и то обстоятельство, что за все совместное их времяпровождение Ян ни разу не попытался пристать к ней, даже и поцеловать, хотя Машеньке казалось, что она несомненно нравиться своему спутнику. Иначе зачем бы Яну сдалось ее общество? Для разговоров можно найти и кого-нибудь поинтересней. И девушка приписала его примерное поведение хорошему воспитанию и серьезным намерениям. Дальше от истины Машины предположения просто не могли быть.

Хотя Балашинского и привлекали и радовали совместные прогулки с Машей по Москве, но он так и не мог ответить сам себе на вопрос: а на кой черт ему это нужно? Хотелось, и он делал. Конечно, девушка нравилась ему, и, может даже, больше, чем нравилась. Но задумываться над последствиями своих отношений с Машей Яну Владиславовичу отчего-то было неприятно. И в первую очередь от того, что Маша Голубицкая принимала его совсем не за того, кем Балашинский являлся на самом деле. Для Маши он, естественно, был просто человеком, и, судя по ее глазам, человеком хорошим. И вот это-то обстоятельство было хуже всего. Словно Яну Владиславовичу насильно навязали обязанности, которые он ни за что не захотел бы добровольно принять. Но как не крути, он-то, Балашинский, был вампом, то есть, по сути питал свою плоть кровью таких как Маша! А ну как оставь его и понравившуюся ему девушку надолго взаперти и дай скрутить себя непобедимой жажде! Как долго тогда прожила бы Маша с ним наедине? Время считано было бы в лучшем случае на минуты. Лучше уж и не думать. Хотя бы до тех пор, пока можно.

Опять же был Фома. Три последующих дня он послушно внимал вранью о неотложных городских делах и заморочках с "Молодыми талантами", но, кажется, ни на грош в них не верил. А если был не совсем дурак, а Фома не дурак, это уж точно, то, наверняка, задал определенные вопросы Мише. И Балашинский мог только представить себе удивленное лицо "архангела", который все проблемы с фондом решил давным-давно. Но Фома пока хранил гробовое молчание. Вопрос, надолго ли? И Ян Владиславович, искушенный и расчетливый, удар постановил себе упредить. Лучше пойти на откровенность с Фомой и иметь его в наперсниках и союзниках, чем позволить ходить в обиженных недоброжелателях. К тому же имелся и повод для приглашения в кабинет. Дело Чистоплюева было принято конторой в работу, и именно Фоме предстояло превращение в своей подземной лаборатории драгоценных алмазов, уже раздобытых Иреной, в смертоносную пыль.

Во дворе строгая Лера надзирала за наемным приходящим садовником, который укутывал в полиэтилен облетевшие розовые кусты. Ян Владиславович подошел к рачительной хозяюшке и ласково сказал пару слов похвалы ее заботам. Потом попросил Леру на секунду оставить садовника и ненаглядные ее сердцу кусты и сходить поискать свою благоверную половину. Лера с готовностью услужить сообщила, что в воскресный полдень Фома еще наверняка валяется в постели наверху, где он всего какой-нибудь час назад вкушал завтрак ею же и принесенный. И с одобрения хозяина тут же отправилась поднимать лентяя, которому было назначено Балашинским рандеву через полчаса.

Не через полчаса, а через добрых полтора Фома, наконец, добрел до хозяйского кабинета. Но Балашинский и не подумал обидеться. Совсем не обязательно, что Фома умышленно хотел заставить его ждать. Для Фомы и полтора часа на подъем и утренний туалет были космической скоростью.

– Ну, заходи, садись, – Ян Владиславович сделал широкий, приглашающий жест рукой и улыбнулся как можно шире, – как у нас обстоят дела с камнями? Надеюсь, Ирена уже передала тебе?

– Передать-то передала. Да вот я жду одну машинку, так сказать, ювелирное приспособление, но Максик только послезавтра привезет. Так что дел никаких пока и нету.

Фома говорил и одновременно усаживался в пышное, зеленой кожи, кресло, ерзал и обстоятельно кряхтел, стараясь устроиться повальяжней и поудобней. За полгода в столице он совсем обленился физически и утратил форму, так что, пожалуй, дюжий, тренированный десантник его бы и заборол, даже и в одиночку.

Апостол новой веры все же пристроил с удобством свои телеса и огляделся кругом, ища, куда бы определить ноги, но ничего подходящего не обнаружил. Ни столика, ни пуфика, ни подушечки. И то сказать, нынешний хозяйский кабинет разительно отличался от прежнего, курортного. Не было более ни изящных, антикварных диванчиков, ни кофейных столиков, ни тяжелых, пыленакопительных штор. А был профессорский, солидный столичный стиль, выполненный на заказ дорогим дизайнером. Чистое, забранное деревянными жалюзи, окно, и красного дерева шкафы с книгами у стен. Фома не удивился, если бы узнал, что хозяин и почитывает некоторые из них. И сам Балашинский уже не валялся словно в прострации на подушках, пропитанных кофейными запахами, а чинно восседал за необъятным, полированным, о двух тумбах, столом, в совершенно современном, кожаном же офисном кресле, правда эксклюзивном и баснословной цены.

– Я ведь зачем тебя позвал? – откинулся за столом Балашинский, придав лицу выражение задумчивости и некоторого смущения, – и не из-за стекляшек вовсе… Извинится хотел. Наврал я тебе, брат.

Ян Владиславович на этих словах умолк и выжидательно посмотрел на Фому. Тот перестал, наконец, ерзать в кресле, замер и в ответ только часто-часто замигал. Потом, словно прикинув что-то в уме, придал себе важности и, отечески назидательно склоня набок голову, произнес:

– Если ты о своих городских прогулках, то я все знаю. На второй же день догадался, а на третий уж был уверен.

– А кроме тебя еще кто-нибудь уверен? – обеспокоено спросил его Балашинский.

– Не волнуйся, мадам сейчас держит в голове только оплошность на совете и собственное реноме. Ты очень напугал ее своим внезапным визитом. Остальным братьям, да и сестрам до этого пока дела нет. Но это пока… Пока кто-нибудь не станет заострять и нагнетать. Кто-нибудь, вроде мадам… И подпевалы найдутся. Тот же Стас. Он сейчас малость не при делах.

– Он – охотник. Его дело ювелирное, компании не требует. К тому же наше снабжение "коровами" лежит на нем целиком. По-моему, почетная и важная обязанность.