Текст книги "Квантор существования"

А Курятников Ирену не только отпустил, правда в одиннадцатом часу, и карточку визитную дал, если помимо модельки вспомнятся еще фигуранты. Но и глаз на мадам положил, определенно. У Ирены на такие вещи нюх безошибочный. Пообещал, что госпожу Синицыну вызовет непременно и не раз. Но без угроз и ехидства обещал, а даже как-то игриво.

Домой Ирена словно на крыльях летела. Будто Ника Самофракийская. А в Большом доме стояла нездоровая тишина, как будто где-то лежал свежий, еще не отпетый покойник. И Яна нигде не было видно. Не встречал он мадам, и никого не послал пригласить ее с отчетом. Невиданные и нехорошие чудеса. Фома смотрел будто сочувственно, а чертов "архангел" скалился и злорадно ухмылялся. И мымра его, Ритка, тоже. Расселись, кофе с плюшками пьют. Шли бы себе в свой курятник, ан нет, сидят и чего-то ждут.

Тут скоренько, помелом, подлетела Тата, глаза в пол, и стала совать Ирене дымящуюся, пахнущую свежим кофе, кружку. Ирена отхлебнула глоток, но кофе впрок не пошел. Сорвалась с места, кружку сунула обратно Татке в руки. И бегом наверх, в правое крыло, в комнату к Стасу. Охотник, слава богу, был на месте, перебирал коллекцию ножей, смотрел для самообразования по спутнику канал "Дискавери".

– Что тут стряслось? – с порога выпалила Ирена, опустив необязательное "здрасьте".

– Ты про что? – лениво зевнул в ответ Стас, подкинул на ладони изящный охотничий ножик с драгоценной, резной ручкой слоновой кости, и потом все же удостоил мадам взгляда.

– У нас кто-то помер? Почему внизу все сидят с дурацкими рожами, как родственники усопшего? И где Ян?

– А-а, вот ты о чем, – Стас отложил ножик, обтерев лезвие фланелькой, и невозмутимо вонзил отравленный шип в самое сердце мадам, – нет, никто у нас не помер. Скорее наоборот. Ян бабу свою привел. С ней и заперся у себя от посторонних глаз. Велел не беспокоить. Так что с прибавлением в семействе!

Охотник, черствая дубина, загоготал, но мадам прикола не оценила, и как ошпаренная бросилась вон.

У лестницы Ирена остановилась, опомнилась. Куда бежать? К сопернице, рожу бить? Глупо. Тем более на глазах у хозяина. Так можно было совсем уж все испортить. Ян вовсе никому на свете не принадлежал, разве самому себе, и права на собственную персону мог даровать лишь он один и по своему желанию, и также по желанию отобрать. А у Ирены с хозяином и изначально никакого договора не было: она приходила, он принимал, если, конечно, хотел. И Ирена, постояв немного у кованного чугуна балюстрады, тоскливо поплелась в свою половину крыла. Коли у Яна будет интерес, так пусть уж сам обеспокоится за ней послать. А ей надо прийти в себя и подумать на покое. Успех и торжество минувшей ночи более не грели сердце, напротив, в душе засвербело и потянуло колким холодом обиды. Как будто, если бы отличник и умница ответил блестяще выученный урок, а разгильдяй учитель забыл по рассеянности поставить "пятерку" в классный журнал.

Возможности войти к хозяину с отчетом о проделанной работе дожидался и Миша. Но время "архангела" ждало. С утра пораньше, хотя и в рамках приличий, он связался с Гимором, который, обескураженно заикаясь в трубку, поведал о горестной кончине своего начальника. Миша выразил удивление и подходящие к случаю соболезнования, и тут же, не мешкая, настоятельно потребовал встречи с помощником покойного депутата. Гимор поначалу отнекивался, ссылаясь на занятость в связи с хлопотами по организации погребения, и даже было пробовал возмущаться по поводу Мишиной черствости, но вскоре все же согласился встретиться часика этак в два дня, и он не собака, и пока еще, слава богу не покойник, должен же прерваться на обед. Видимо, что-то в Мишином тоне встревожило чуткого к перемене ветра Гимора. А может, лишившись старого работодателя и покровителя, отставной теперь помощник Чистоплюева не прочь был обзавестись новым хозяином. И не в его положении отталкивать возможно денежную дающую руку. Миша на обеденное приглашение согласился. Человек, вкушающий пищу после трудов праведных, на его взгляд должен был быть куда восприимчивей и рассудительней, чем голодный волк, которого ноги еще не успели накормить.

Пока же "архангел" в приятной компании дожидался развития событий, попивая кофе в гостиной Большого дома. Отчасти причиной его ожидания являлось банальное старушечье любопытство, которое Миша про себя пышно именовал бдением на страже общинных интересов, и даже Рите ни за что бы не признался в тайном удовольствии, получаемом от этого бдения. Впрочем, интерес "архангела" к событиям, происходящим с утра в Большом доме, был абсолютно бескорыстным и даже возвышенным, какой бывает у продвинутого зрителя первых рядов партера, следящего за захватывающими перипетиями сюжета новой пьесы. Мише в глубине души было решительно все равно, пополнится их семья новым, приятным лицом женского пола, или увлечение хозяина окажется временным и скоротечным. К его положению помощника и хранителя происходящее имело малое отношение. Тем паче, что "архангел" никаких видов на хозяйскую постель и в страшных ночных снах не имел. Пилюля, которую отныне ежедневно придется глотать мадам, приводила Мишу и вовсе в веселое расположение духа.

Однако Мише, по уговору поспешавшего в город на встречу с Гимором, не суждено было дождаться кульминации общего ожидания. Ровно через час с четвертью после его отбытия, когда вся семья, за исключением самого "архангела" и запершейся наверху Ирены, не сговариваясь, собралась в Большом доме за обеденным столом, витражные двустворчатые двери чуть торжественно распахнулись, и Ян Владиславович собственной персоной ввел под руку в столовую загадочную ночную гостью.

Хотя загадочной незнакомкой Машенька была далеко не для всех. Макс и верный его Сашок с Машей держались чуть ли, что не приятельски. С Фомой знакомство состоялось еще в машине, во время ночной поездки, хотя Маша от волнения едва запомнила его имя, но сам-то "апостол" разглядел изгнанницу хорошо. Тата лично Машеньке еще представлена не была, но украдкой из-за угла наблюдала ее прибытие. Утренний Машенькин тихий и застенчивый вид привел Тату к умиротворяющему выводу, что такая рохля и недотепа в хозяйство лезть ни за что не станет, а за заботу скажет "спасибо", что далеко не всегда приходилось слышать Тате от родичей в ответ на ее неустанные о них хлопоты. Лере прибытие незнакомки было почти безразлично, разве что новое лицо и можно поболтать-посплетничать, а так, она, Лера, все же замужняя дама, хоть и муж у нее объелся груш, но не последний в семье человек. Ревновать же хозяина у Леры ни теперь, ни когда-либо ранее, повода не было.

А Ритке новенькая понравилась. Так уж получилось, что не сложилось у Риты в семье с подружкой. Татка и Лерка ходили парой, интересы и беседы у них были мирные и скучные. Ритки обе даже будто боязливо сторонились. Или вернее делали вид, мол, им домашним и уютным неловко рядом с остриженным коротко ниндзей-черепашкой, пусть и женского пола. С Иреной отношения и вовсе стали напряженно официальные, но в рамках семейных приличий. Да и как могло быть иначе, если ее Мишка мадам терпеть не мог, а сторону мужа Рита принимала раз и навсегда безоговорочно. И может именно от того, что были они одна сатана, Лера и Тата при Ритке языки особенно не распускали, напрягались, будто свободного воздуха им не хватало. А с появлением у хозяина подружки, к тому же такой милой и славной на вид, а уж для Ритки это признание дорогого стоило, ситуация резко менялась. С девушкой Яна они могли бы быть на равных, а если и Ритка ей приглянулась бы, то, глядишь, они бы и сдружились. Мишка, конечно, слов нет, не парень, а чистое золото, но иногда хочется по-бабьи душу отвести, а не с кем. Опять же ее "архангел" неустанно в полетах, а институт, хоть и медицинский, все время не займет, на то и с детства отличная память и новая, "вамповская" выносливость. Работа же случается не так уж часто, что даже обидно и умаляет Риткины таланты. Так что новенькая была очень кстати, и Ритке до ужаса захотелось, чтобы та осталась в общине. Коротать бесконечность с подругой куда как веселей. Мысль, кощунственная и нелепая, что девушка может жить в семье, не пройдя при этом "посвящения", даже не посетила Риткину голову.

Зато мысль эта, вернее факт, ни на секунду после прибытия в Большой дом с вокзала не покидала Фому. Когда хозяин устроил по приезду измученную девушку в собственной спальне, как в самом неприкосновенном месте дома, они с "апостолом" сошлись в малой гостиной. Тогда хозяин и обнародовал вердикт. Что Машенька будет жить в доме, так он решил и сделает все от него, хозяина, зависящее, чтобы его любимая этот дом никогда не захотела покинуть. Что ни о каком вступлении ее в общину и речи идти не может, он, хозяин, ни за что подобного святотатства не допустит. Что Машенька ни в коем случае не должна иметь даже тени представления о том, кто они все такие по существу, иначе будет кисло и худо. И его, Фомы, главная задача, отныне следить за неукоснительным исполнением сего постановления.

Как и под каким соусом преподнести родичам горькую пилюлю, а, точнее сказать, оглушительную оплеуху, Фома до конца не решил. Новая девушка, любовница она хозяина или пусть даже обожаемая жена, еще полбеды. В принципе, только и нужно, что усмирить и задобрить Ирену. И Маша эта сама по себе милый человечек, и ужиться с ней будет несложно. К тому же, явно умненькая, и из одних с Фомой пенатов, хотя и с враждебного химикам факультета, но это должно сблизить в конечном итоге еще сильней. Вот тебе, дедушка, и свободные уши, готовые внимать "апостольским" умствованиям, и не бездумно, а с пониманием. Приятная беседа в приятной компании, а, возможно, что и паритетный диалог. Но вердикт?

Разве мыслимо сообщить семье, что все они вместе и каждый по отдельности уроды и полное дерьмо, и их нынешнее существование, коим они так гордятся, мерзость и недостойная гадость? А именно так и следовало понимать хозяйское установление. Словно нечто позорное и отвратительное скрывать подлинную свою природу, и от кого, от обычного человека, презренной "коровы", низкой ночной их добычи, которую сам же отец их апологет Ян Владиславович учил презирать и не жалеть. И, видит бог, никто из них и не жалел, считал недостойным себя жалеть. И были они семьей и выше всех сущих, вечные и не боящиеся греха, а презирающие его. Даже из тайны своего бытия сотворили предмет гордости и возвышения над миром, незаслужившим того, чтобы узнать об их существовании. И что же? Оказывается, вступление в их узкий круг отныне не неслыханная честь и сверхъестественное провидение, а грязное святотатство? Впрочем, собственно сам "апостол" был полностью согласен с этим неутешительным выводом, более того, про себя давно его сделал. Но за великие сокровища и цена должна быть непомерна. Если за бессмертие надо заплатить добровольным заключением в яму, полную падали, упасть ниже самого себя, то разве он не готов? Но вот остальные! Как сказать "архангелу", что сверкающий меч в его руке лишь зловонное чертово помело? Как намекнуть охотнику, что он не бесстрашный ночной кормилец семьи, ловкий и самоотверженный, а отброс и отверженный, грязный убийца, шакал, таскающий в логово пьяных, распутных командировочных и бомжей, и сам хуже и отвратней их всех? Как объяснить "хозяюшкам", что лучше и достойней им стелить постели бандершам в борделях, чем подстригать лужайки возле их, проклятого всеми богами на свете, дома? И что все они, до одного, включая и самого искусителя хозяина, в этом своем страшном существовании виновны?

Фома ощущал себя в своих раздумьях прямо-таки Аэндорской волшебницей, предрекающей полное банкротство торговому дому "Саул и сыновья". Только семью надо было спасать любой ценой. И к концу обеденного застолья у "апостола" в голове сложился план, который при известном везении мог и выгореть. Главный расчет, как ни странно, затейник Фома делал на ту самую Ирену, которая, по его мнению, могла нуждаться в усмирении. Ведь если девушка не вступит в общину полноценным "вампом", то это может говорить не только о предательстве Яном собственных адептов, но и о том, что девица, им приведенная, не представляет такой уж огромной для него ценности. И появление Маши всего лишь эпизод, так сказать, хозяйская прихоть, игрушка страстей и прочее в том же духе. Оттого и не требуется никакого "посвящения", что Ян вовсе не желает видеть ее при себе черт знает сколько, стань эта девица одной из них. Поматросит да и бросит. А не бросит сразу, так выгонит потом, когда девица будет уже не девица, состарится и пожухнет от времени. Слава богу, какой-то десяток лет ни для кого в семье не срок. А вот мадам при таком положении дел и его правильном толковании будет обеими руками "за", да еще и ноги поднимет. Пока девушка остается в своем природном, человеческом достоинстве, ни о каком долгосрочном захвате хозяйского сердца речи идти не может, а там Ян, глядишь, и перебесится, нахлебается новизны по самое горло, что стошнит, и больше никаких любовных похождений знать не захочет, тем более поселять в общине "коров". Она же, мадам, всегда будет тут как тут, и рано или поздно, хозяин оценит ее чувства и преданность, и вновь приблизит и позовет. По крайней мере так представлял себе возможные повороты Иреновой мысли "апостол".

Сам же Фома, не лишенный наблюдательности и логического предвидения, сильно сомневался в том, что увлечение Яна пройдет со временем. "Апостол", всю свою жизнь избегавший сильных страстей и переживаний, однако, научился вычислять их в сердцах ближних своих. И уже одно только трепетное отношение хозяина к своей возлюбленной, забота о собственном добром имени в ее глазах, говорили Фоме о многом. Хотя бы то обстоятельство, что, уложив Машеньку отдыхать, хозяин остался бодрствовать в гостиной до ее пробуждения, чего бы не сделал по отношению ни к одной особе женского пола, свидетельствовало о серьезности его намерений и чувств. Что стоило бы многоопытному соблазнителю и ловцу душ немедленно добиться девичьего тела и подчинить себе на утеху неопытное сердце? Но ведь не добивался и не подчинял. Значит, Ян желал другого. Чего именно, Фома даже и думать не хотел, потому как ничего, кроме неприятностей, от вероятных желаний хозяина в будущем не видел.

А Маша словно попала в рай. Сказка, начавшая плетение нити своего повествования, как только девушка открыла глаза, постепенно обращалась в реальность и становилась все восхитительнее. Комната, где совершилось утреннее пробуждение, нисколько не пугала чуждой обстановкой, а лишь радовала взор. Никогда Машеньке еще не доводилось просыпаться среди такого великолепия, да и ничего подобного в своей скромной жизни она прежде не видела. Усталая и выпитая до донышка вошла она глубокой ночью в дорогой для нее и долгожданный приют, не разглядев его измученными, поблекшими от слез глазами. И заботу своего любимого и смутно ощущаемую суету вокруг нее забавного, незнакомого толстяка Машенька помнила еле-еле, до такого дошла предела. Теперь же отдохнувшее ее сердечко готово было внимать новым впечатлениям.

Кругом были одни лишь покой и уют, богатый и доведенный до совершенства. Огромная постель, в которой она лежала, белье восхитительной нежности, которое обнимало тело ласкающим ручейком, светлое дерево и легкий шелк расписных занавесей, необъятный ковер на полу, творение мастера, обворожительно пушистый даже на вид, старинная картина в золоченной раме, кавалер, сидящий у ног полуобнаженной дамы, небрежно брошенная рядом на ночном столике книга, пожелтевшие страницы и неведомый язык, современный радиотелефон, хрустальный, переливчатый неровными гранями кувшинчик с водой и такой же, низенький стакан. И во всем неуловимое присутствие мужчины, хозяина и этой комнаты и заключенных в ней вещей.

Не успела Маша оглядеться как следует, как в дверь постучали, вежливо и вопросительно. Машенька ответила, разрешая войти, да иное было бы с ее стороны и неуместно. И, конечно, как и положено в сказке, вошел принц. Как только мог он догадаться, что гостья его только что пробудилась ото сна? Если только слушал под дверью. Однако, не все скрытые таланты принца были ей ведомы. И принц поцеловал спящую, вернее, проснувшуюся красавицу, хоть и весьма и весьма целомудренно, и красавица, не стесняясь, ответила ему тем же.

Позже, за обедом, Машеньке представилась возможность познакомиться и составить впечатление о других обитателях ее нового дома. Все решительно, без исключения, пришлись ей по душе, уже потому, что состояли в свите принца и относились к последнему чуть ли не с обожанием. Особенно приятной показалась Машеньке коротко, под мальчишку, стриженная девушка, чуть старше ее самой, ободряюще улыбавшаяся Маше каждый раз, как они обе встречались взглядами за столом. Толстый, милый вчерашний хлопотун оказался носителем забавного и почти ныне забытого имени, такого же милого, как и он сам. И подруга его, хрупкая, тонкая и спокойно равнодушная, тоже казалась милой и незлой. А как хлопотала вокруг нее, накладывая в Машенькину тарелку чуть ли не насильно горы еды, подвижная и крепкая Тата, похожая на портрет молодой Леси Украинки! Чудный обед и чудесная родня ее принца!

Миша познакомился с пришелицей только вечером. И одного взгляда на Машеньку хватило "архангелу", чтобы умиротвориться сердцем и порадоваться за хозяина. Маша ему показалась. Будто на их семью снизошел еще один, "тихий" ангел.

Ирена в этот день так и не вышла из своей части дома. Зато Фома самолично навестил затворницу. О чем они говорили добрую половину ночи, осталось для обитателей Большого дома загадкой. Но Лера, разбуженная шумно укладывающимся на свою половину постели "апостолом", уловила невнятное мужнино бормотание: " И обошлось, и слава богу!"

Ян по-джентльменски расположился на ночлег в рабочем кабинете, хотя и уловил в выражении лица предмета своего обожания нечто, похожее на досаду. Последнее обстоятельство сильно его порадовало, однако, он не решился торопить события.

На следующий день, в утренних новостях московского канала телевещания короткой сводкой о криминальных событиях, произошедших за ночь в столице, прозвучало сопровождаемое картинкой сообщение. В своей машине был расстрелян, предположительно из ручного гранатомета, гражданин России и Израиля некто Гурфинкель Иосиф Рувимович, предприниматель и благотворитель, миллионер и международный экономический столп. Генеральный прокурор Российской Федерации самолично заверил общественность, что убийцы знатного полуиностранца непременно будут найдены. Следствие ведется.

ЧАСТЬ 3. ПЕПЕЛИЩЕ

ГЛАВА 21. ЗАЗЕРКАЛЬЕ

Утро было как утро и началось как обычно. С запальчивой перебранки по поводу каши. Маша, спустившись к завтраку, застала ее в самом разгаре. Тата возмущенным речитативом провозглашала полезность овсянки на молоке и от беспомощности словесного убеждения прибегала к насильственному запихиванию ложки в рот. Владелец рта кашу незамедлительно выплевывал фонтаном на скатерть и на пол и довольный рокотал в ответ. Что, было не разобрать. Из-за остатков каши за щекой и того немаловажного обстоятельства, что терпящему муку утреннего кормления лицу мужского пола был всего лишь год с небольшим хвостиком отроду. Однако, заметив входящую в столовую мать, малыш тут же сделался серьезным и с благонравием херувима открыл ротик как мог широко, зажмурив от старательности оба глаза. Тата тут же воспользовалась перемирием, и ложка так и замелькала в ее проворной руке, развивая успех. Маше она кивнула, не отвлекаясь от процесса, но с благодарностью за своевременное появление. Не то чтобы Лелик так уж боялся своей мамы, точнее сказать, не боялся совсем, но маму он любил и, главное, жалел. Так почему бы ее и не порадовать, тем более, если кашу рано или поздно все равно придется съесть.

Тетю Тату маленький Лелик тоже любил, хотя уж конечно не так, как маму, слишком она была шумная и надоедливая. То ли дело другая его тетя, которую про себя он называл правильно – Рита, вслух же пока выходило невнятное "Дида". Вот с кем здорово играть и кататься в обнимку на качелях! Только у этой замечательной тети всегда так мало времени. Как и у мамы. А вот у Таты времени много, и оттого она все время рядом с ним, с Леликом, и никак от нее не отделаться и не спрятаться. Все равно найдет, даже если сидеть тихо-претихо. Дядя Фома или просто "Дада" был любим больше Таты, но уж гораздо меньше тети "Диды", оттого, что хоть времени у него было полно, играть он соглашался только, когда не спал в большой нижней комнате, не смотрел скучные картинки в телевизоре или не приставал к остальным взрослым с непонятными разговорами. Игры у "Дады" были всегда тихими, но до ужаса интересными. Он так здорово складывал большие, разноцветные квадратики, что всегда получался кто-нибудь или что-нибудь. Тогда "Дада" говорил Лелику, кто и что у него получилось, а Лелик, как мог, повторял за ним "мяч" или "муха", хотя уже знал и "стрекозу", но такой длинный кошмар ему было никак не выговорить. Часто "Дада" сам рисовал разные картинки, и Лелик должен был показывать ему, где синий цвет, а где розовый, где круглое, а где квадратное. Когда картинки надоедали, Лелик каждый раз тянул "Даду" с собой побегать и поиграть с машиной на ковре, но "Дада" не бегал никогда.

Но вот кого Лелик в самом деле любил, и иногда даже больше мамы, что удивляло его самого, так это Яна. Конечно, Лелик знал, что Ян и папа это совсем одно и то же, такая же его собственность, как и мама. Но маму Машей он не называл никогда и никогда даже не пробовал это сделать, а вот отцовское имя ему понравилось куда больше невыразительного и простого слова "папа", которое к тому же было легко перепутать с "мамой". Лелик и сам знал, что говорит еще очень плохо, и родители не всегда понимали, кого именно он зовет, пока Лелик решительно не заменил "Яном" невнятного "папу". Тем более, что папа на это совсем не обиделся. Он вообще никогда не обижался на Лелика и ничего ему не запрещал. У Яна тоже было не так чтобы много времени, но уж когда оно было, то целиком принадлежало Лелику. Хотя и Ян никогда с ним не бегал и даже нельзя сказать, чтобы особенно играл. Чаще всего он просто брал Лелика на руки и гулял с ним по дому и по двору, или сидел с ним вместе у телевизора. Лелик смотрел мультфильм, а Ян обнимал его и слушал комментарии к увиденному. Такие прогулки и посиделки с отцом Лелик не променял бы и на качели, даже если бы "Дида" позволила раскачиваться до самых кустов. И всегда, когда они оставались вдвоем, Ян рассказывал Лелику разные истории на совсем другом языке, которого не знали ни мама, ни Тата, ни даже "Дада". И Лелик тоже ни с кем на нем не говорил, хотя запомнил этот язык куда лучше, чем тот, который был на каждый день. И сказки на папином языке были захватывающими, хотя и не очень понятными. В них говорилось про волка и про горы, про мальчика, который зачем-то бегал за этим волком, а потом взял и убежал и от волка и от гор.

Остальных членов семьи Лелик воспринимал равнодушно, скорее как одушевленную, но изменчивую обстановку интерьера, мало пригодную к употреблению. Кроме разве что Ирены, которую Лелик не особенно жаловал, но не показывал этого в открытую. Правда Ирена не слишком часто появлялась в доме, и каждый раз по приезду непременно старалась приласкать малыша, дарила дорогие игрушки и внушительных размеров фигурки шоколадных зайцев и прочьего зверья. Лелик для виду брал и игрушки и конфеты, но норовил засунуть их подальше в глухие углы дома, никогда не принося в свою комнату. Когда Тата находила спрятанные таким образом подарки, то не сердилась и даже напротив, целовала Лелика в щеку или в маковку, называла умницей. Как-то раз Лелик увидел, как Тата отдала добрый мешок этих конфет и игрушек чернявому и некрасиво одетому старику, каждое утро убиравшему двор и общую площадку перед домами их семьи. Из чего Лелик сделал вывод, что правильно делает, отказываясь от подношений Ирены, и даже строгая Тата с ним согласна, раз не оставила игрушки себе и не отдала никому из домашних. С тех пор Лелик уже не рассовывал куклы и сладости по углам, а сразу нес их своей Тате.

Как обычно по будням, и в это утро понедельника Маша позавтракала в столовой и из соображений удобства и для того, чтобы подать благой пример малышу. Да за одно и пообщаться с сыном.

– Когда вернешься? – поинтересовалась у нее Тата, когда Маша, покончив с едой, встала из-за стола. Вопрос был скорее риторическим и являл собой верховное право Таты быть в курсе всех дел Большого дома как его правительницы и отчасти домашнего домового, коего никак обижать не рекомендуется.

– Поздно, Таточка. Никак не раньше восьми. Четыре пары сегодня, последние две – лабораторная по ядерной физике. Так что замотать не получится. Да я еще в клуб хотела заехать. Поплавать и на аэробику. Там как раз вечерняя группа, – словно извиняясь за свои планы ответила Маша. Но и извинения были формальностью, данью уважения Таткиным хлопотам. Тата, хоть и не одобряла Машины фитнесс-начинания и выбранный ею путь к физическим совершенствам, но выражала это неодобрение в весьма специфической форме. Сама же она, как истинный "вамп", в подобных упражнениях совершенно не нуждалась.

– Вот видишь, была бы как все, не пришлось бы тебе мотаться по всяким-там клубам. С ребенком бы сидела, а то ведь Лелик и не видит тебя почти, – завела Тата пластинку, которую в последнее время Маша слышала все чаще. Насчет Лелика, конечно, Тата загнула. Никак ее бы не устроило, если бы малыша вдруг забрали из-под ее опеки, имей Маша время самой заниматься сыном, – да что еще за клуб такой, неизвестно!

– Хороший клуб, Янек сам для меня нашел. "World Class" называется. Туда кого-попало не принимают, ты не волнуйся. А насчет остального, ты же знаешь! Янек ни за что не разрешит. Не хочет он этого, – сказала Маша в ответ, будто бы с сожалением. Хотя в настоящем и не знала уже, делает вид или начинает сожалеть в действительности.

– А ты попроси. Хорошо попроси. Так, небось, разрешит. Уж тебе-то! – настаивала на своем Тата.

– Хорошо, попрошу, – покорно согласилась с ней Маша, но увидев, как насупился лицом домовой, сменила тактику, – да, правда же, попрошу. Как только удобный момент будет, так сразу и попрошу. Вот честное пионерское.

– У тебя каждую ночь удобный момент, только ты дурочка. Делом надо заниматься, а не… – тут Тата сообразила, что благородное негодование занесло ее куда-то не в ту степь, и замахала на Машу рукой. Лелик ее жесты, конечно же, принял за веселую игру и тоже стал размахивать ручонками. И, естественно, перевернул стакан с молоком, и, разумеется, себе на штанишки, – Ты только посмотри, что ты натворил! Теперь переодевать надо. И брючки и тапки. И "памперс", наверное, тоже. А каша остынет!

– Хочешь, я пока подогрею? – предложила ей Маша, чувствуя в происшедшем и свою частичную вину, хотя время уже поджимало.

– Да когда тебе? Ведь опоздаешь, – отмахнулась Тата. Но потом что-то вспомнила, остановила собравшуюся было уходить Машу, – совсем ты меня заморочила. Я что сказать-то хотела. Ты подумай и хорошо подумай. Это к тому, что не спокойно мне. И из-за Ирены и вообще. И потом Лелик…

– Я поняла. Я ведь не слепая, тоже кое-что замечаю… А вообще, спасибо тебе, Тата, – слова вышли неожиданно искренние и от души, Тата даже опешила немного.

– За что это "спасибо"? Если за Лелика, то не надо. Это мне в радость. А за себя не благодари, ты мне не чужая, – сказала Тата, как отрезала. Но ей было и приятно.

– Новый Год скоро. Две недели только осталось. Хочешь, я тебе помогу и с елкой и со столом? – вместо прощания спросила Маша доброго своего домового.

– Ты поможешь! Тарелки бить. Мы с Леркой и вдвоем управимся, – проворчал в ответ домовой, – Ладно, иди уже. Мне Лелика переодевать. Да смотри, не гоняй по дорогам. Гололед вон какой, еще и снегопад обещали.

– Не буду, – пообещала ей Маша, и ушла уже совсем.

По дороге в гараж больше никто из домашних ей не встретился. Мороз был не так, чтобы очень силен, и сам гараж пусть слабо, да отапливался, но Маша все же пару минут потратила на прогрев двигателя. Новенький джип-"лексус", последний подарок Янека, сделался не только любимой ее игрушкой, но и верным другом вроде собаки. Настоящих собак никто в общине не держал, было нельзя. Младшие братья человеческие в присутствии "вампов" обычно начинали выть в голос, поджимали уши и хвосты и при малейшей возможности пытались смыться прочь, чтобы никогда уже не возвращаться. Вот кошки, те вели себя совершенно иначе, не то, чтобы прыгали от восторга, но пушистым, хвостатым зверькам было, похоже, решительно наплевать, какого происхождения их хозяева, лишь бы кормили вкусно, чесали шерстку и позволяли дрыхнуть в самых неподходящих местах. Правда, кот на все три их дома имелся лишь один и официально принадлежал Фоме. Был он палевый персидский бандит, толстый и наглый, ворюга, каких поискать. Но за красоту и умение подольстится к аборигенам, как правило, получал полное отпущение грехов. Лелика Тата держала от него подальше.

Маша медленно и осторожно вела машину по шоссе, точнее сказать, еле тащилась. Тата как в воду глядела – гололед на дороге был еще тот. О том, чтобы успеть к началу первой пары нечего было и мечтать. Однако Машу это обстоятельство мало беспокоило. А вот Таткины слова, напротив, не шли из головы. Не спокойно в их датском королевстве, ох, не спокойно. Угроза словно нарастала откуда-то со стороны, невидимая и разумом необъяснимая. Но Маша ощущала ее той частью своей сущности, которой нет названия. Нужно было, наконец, решаться и не столько ради себя, сколько ради Лелика. Главное – это убедить мужа, который и слышать ни о чем таком не желал. Но Маша в глубине души была убеждена, что сопротивление Янека временное, как бы условное, что-то вроде отсрочки для собственного малодушия. Считает, что Машенька еще очень молода, двадцать один год это не срок, и можно тешить себя иллюзиями. А через десяток-другой лет ее милый и ненаглядный совсем другое запоет, к гадалке не ходи. И не из-за Машенькиных внешних достоинств – уж что-что, а то, что Янек не разлюбит ее и в девяносто, Маша знала хорошо. И не потому, что были сказаны слова, а просто знала и все тут. А запоет оттого, что отпустить не сможет и будет готов заплатить. Вот только есть ли у них этот десяток лет?

И потом Лелик. Тата права. Пока маленький – это одно. Легче принять то, что за тебя, не спросясь, решили другие и для твоего же блага, и совсем другое сделать выбор самому. Не потеряют ли они оба сына, когда мальчик вырастет и узнает обо всем. Понятно, что существование, которое они могут Лелику предложить, не самый лучший жребий на земле, но, по крайней мере, они будут вместе. А семья, все же, значит в жизни куда больше, чем любое общество и любая мораль, пусть прекрасные и замечательные. Это Маша за последние несколько лет усвоила накрепко. Любовь же свою и подавно ставила выше, чем даже спасение нетленной и вечной души. Если бог так безгранично милосерден, то он-то как раз поймет. А людям ничего объяснять и не надо.