Текст книги "Квантор существования"

– Мама, что ты говоришь? – Маша и слушала, и не слышала. И не верила тому, что слушала, пытаясь отбросить подальше от себя то, что слышала, – За что ты сражалась? Это всегда только твои нервы! Ты из себя выходишь на пустом месте, и сейчас, и всегда.

– На пустом месте? Ах ты, тварь!.. Тварь…, – повторила Надежда Антоновна тихо и зло, незаметно для себя самой скатываясь в беспомощные, гневные слезы, – Так я и знала! Так я и знала и всю жизнь боялась! Вся ты в своего папашку, поганца неблагодарного! Не зря я мучилась, предчувствовала, сердцем исходилась вся! Нет, не зря!… Господи, что же я говорю! Какое там – не зря! Зря, зря! Напрасно все, что выросло, то выросло! Из змеиного яичка…!

– Мама, да ты что? Ты с ума сошла, да? Отец здесь причем? – Маша говорила слова наугад, не зная, как остановить поток сквернословий и обвинений, больше по наитию, чем в действительности отдавая себе отчет, как лучше успокоить мать и попытаться хоть как-то договориться.

– При том. Его кровь, и гены его, – Надежда Антоновна перестала вдруг кричать. Голос ее сделался твердым, неприятно глухим и зловещим. Слезы текли по лицу, она утирала их краем пушистого, мохерового шарфа, – И ты тоже… Связалась. А с кем связалась? С уголовником. Учебу забросила. Корми тебя, а потом и передачи носи? За что мне все это?

– Он не уголовник, – сказала Маша. Ей стало на мгновение легче. Показалось вдруг, что если правильно все объяснить про Яна, про себя и их необыкновенные, нежные отношения, то мать поймет. Успокоится, убедится, что страшного не произошло, и, пусть немного попереживает и поворчит, но скоро все снова станет между ними хорошо. Или хотя бы выносимо. А главное, можно будет не таиться и ничего больше не скрывать, и сегодняшнее испытание и объяснение пойдут на пользу всем.

– Да, и кто же он такой? – в голосе матери был только чистый, отравленный ядом, выпад. Но Маша еще надеялась.

– Человек. И очень хороший. Он меня любит, я думаю, даже сильно. А я люблю его. Просто он странный немного и занятой. А то, что он старше меня, так это даже хорошо. С ним интересно, и надежно, наверное. Или лучше какой-нибудь мальчишка-студент, из которого неизвестно что еще может получиться?

– Из твоего "человека" уже получилось. Причем известно что. Невооруженным глазом видно. Всем, даже твоим подружкам, кроме тебя, – Надежда Антоновна сделала паузу, чтобы набрать побольше воздуху в грудь. Словно решалась на что-то, – В общем так, Маша. Мое условие такое: чтобы о твоем "человеке" больше не было ни слуху, ни духу. Из дома ни на шаг никуда. В университет и обратно – вместе со мной. Придется на работе договариваться, но ничего.

Маша попыталась было встрять в эту уничтожающую тираду, вставить хоть слово, но Надежда Антоновна не давала ей заговорить.

– Это еще не все. Сейчас же, немедленно, будешь просить у меня прощения. За мой позор и унижение, за то, что плюнула мне в лицо! – Голубицкая старшая опять сорвалась на крик, под конец уже не понимая, что именно она выкрикивает, – На коленях, будешь просить, прямо здесь! Твой отец, подонок, не просил, так ты будешь, за себя и за него ползать! И живо мне сюда адрес или телефон твоего хахаля, что там у него есть! Я ему все скажу! Сейчас! Немедленно! Ну?

Маша стояла в узеньком, полутемном коридоре, словно в страшном, мутном сне. Будто по ту сторону мира и добра, за гранью которых попала в нереальную злую трясину. Но единственное, что было еще доступно ее пониманию, очевидно и однозначно светило ей маяком – ни в коем случае не поддаваться и не совершать то, чего требовала от нее мать. И Маша тихо, не своим, охрипшим вдруг голосом спросила:

– А что будет, если я ничего этого не сделаю?

– Что будет? – Надежда Антоновна на секунду выпала из бушующего состояния, удивленная неожиданной репликой. Но тут же ураган забушевал с удвоенной силой, – Не сделаешь? Тогда убирайся вон из дома, к нему, в колонию, в бордель, под забор, куда угодно! Не будешь больше сидеть на моей шее, и нервы мне мотать больше не будешь! Тебе понятно?

– Мне понятно. Что же мама, тогда до свидания, – Маша, благо была одета, повернулась к двери. На мгновение замешкалась, полезла в сумку. Вытащила ключи из бокового кармашка, аккуратно положила их, не бросила, на пол. И вышла, как было предписано, вон.

Надежда Антоновна осталась одна стоять в полумраке коридора. И стояла так еще долго. И чем дальше уходило невозвратное время, тем легче становилось у нее на душе. Будто освободилась от ноши, которую несла через силу, много лет, истощив все запасы человеческой выносливости. И, когда груз был скинут, словно разогнулась и успокоилась. Возвращения можно было не опасаться. Не такой человек ее Маша, чтобы пойти на попятную, разве только она сама позовет дочь. Но не позовет, с нее хватит. Для Надежды Антоновны она все равно, что умерла. Неожиданно вдруг, старшей Голубицкой стало ясно, на сколько проще и лучше было бы для них обеих, если бы Маша не словно, а в самом деле умерла, ушла бы бесповоротно и навсегда, без соблазна возврата. Но Надежда Антоновна тут же одернула сама себя, будто захлопнула дверь перед такими мыслями. Как бог даст, так все и будет!

Как очутилась она на Ленинградском вокзале, Маша представляла смутно. Здравая доля ее взбаламученного рассудка еще в какой-то степени управляла ее действиями, направляла и побуждала к движению и поступкам. Ленинградский вокзал эта же доля выбрала по странным ассоциативным предположениям того, что европейские и скандинавские направленности поездов, отправляющихся с перронов именно этого вокзального сооружения, гарантируют подобие цивилизации и безопасности. Но оказавшись внутри многолюдного здания, Маша, потолкавшись немного среди людей, как приблудная молекула в броуновском движении, пришла в себя и растерялась. Дальше то что? На вокзале жить не будешь. Идти же в реальности было совершенно некуда. Возникали и смутные идеи о студенческом общежитии. Но кто бы оставил там обеспеченную жилплощадью москвичку? За деньги может и оставили бы, но из наличности имелись сущие копейки. К подругам? Если бы они были!.. Но господи! Куда же еще ей податься, у кого просить помощи и поддержки, как не у того, с кем больше всего в жизни она жаждала быть рядом! С ней была сумка, а в сумке записная книжка. И телефонная, не использованная до конца, карта. Оставалось только найти автомат.

Когда Маша набрала номер и услышала приветливое: "Добрый вечер, я вас слушаю", то, не выдержала и разрыдалась. Слезы ее были сродни тем, что проливает потерпевший крушение бедолага, долго и мужественно сражавшийся с морской стихией, и рыдающий на берегу, после того, как милостивая волна наконец вынесла его на сушу. Ангельский благовест голосом Максима повелел ей оставаться на месте и ожидать. Что Маша с надеждой и благодарностью в точности и исполнила. Впрочем, никакого другого выхода у девушки все равно не было.

Сколько прошло времени Маша не знала и не считала. Но в последствии ей стало казаться, что между звонком и появлением Яна на вокзале прошло не более нескольких минут. Чего в действительности, конечно, никак не могло быть. Балашинский добирался до Комсомольской площади не меньше полутора часов. Из всех машин в гараже оставался только парадный "глазастик", но и от него толку было мало. Балашинский самостоятельно вряд ли смог бы его даже завести, не говоря о том, что Ян Владиславович не имел ни малейшего представления, где могут находиться ключи от зажигания. В Большом доме с началом операции оставались только четверо: девушки, Стас и Фома. Из всех троих для поездки Балашинскому было предпочтительнее выбрать Фому, который худо-бедно, но управлял автомобилем и, главное, был в курсе хозяйских сердечных неурядиц. Пришлось идти наверх и будить. Фома, операция там или нет, спал сном истого праведника. Однако, услышав, в чем дело, не он один, и Лера держала любопытные ушки на макушке, собрался в рекордно короткий срок. Но, к несчастью, блаженный "апостол" тоже не имел понятия, где могут пребывать ключи от "мерседеса". Пришлось срочно будить остальных. Но ни Стас, ни тем более Тата подобной информацией не владели. Профессиональных угонщиков или, на худой конец, умельцев-электриков среди разбуженных тоже не оказалось.

Выход нашел "апостол". Будучи, из чистого любопытства, осведомленным в делах коттеджного поселка, Фома заявил, что у сменной охраны на въезде обязательно должна быть машина. Конечно, не лимузин, но с мотором и на четырех колесах. Балашинский тут же кинулся за ворота. Фома крикнул, что поедет вместе с ним, все равно уже одет, а там, на месте, мало ли на что сгодится, и выбежал следом.

Кинутые с размаху на стол в сторожке полсотни баксов тут же подняли стражей ворот на ноги. И незамедлительно прогремел стройный хор голосов: "Что нужно делать?". Спустя еще минуту старая, обшарпанная, но бодрая пятерка покидала пределы поселка. Охранник Дмитрич, Фома и Ян Владиславович резво катили на Ленинградский вокзал.

На вокзале Балашинский, не оглядываясь, помчался под табло в зал ожидания. Фома еле-еле поспевал следом. Но все-таки отстал. Когда "апостол" добрался до нужного места, ему оставалось только наблюдать издалека захватывающую картину. И не ему одному. Многие из ночных постояльцев вокзала, те, которые не спали или спешили по своим делам, тоже получили порцию бесплатного зрелища. Посреди зала стоял хорошо одетый, повелительного вида мужчина с отрешенным и растроганным лицом, а на плече его в голос рыдала прелестная, нежная девушка, с длинной белокурой косой. Оба, и мужчина, и девушка, вели себя так, словно находились не в переполненном и плохо пахнущем вокзальном отстойнике, а будто бы посреди бескрайней и безлюдной пустыни, где вместо недоумевающих и забавляющихся зевак вокруг были только небо, дюны и песок. И ничего, кроме бескрайнего песка под ослепительно золотым небом.

ГЛАВА 20. РЕГТАЙМ

Битый час Миша и Иосиф Рувимович только устало смотрели друг на друга, уже даже не переговариваясь. Не хотелось, да и ни к чему. В полупустом зале «Шатильона», клуба и казино, догуливали пятницу последние парочки. Шлюхи и те давным-давно разъехались. Если Шахтер и недоумевал, почему его именно сегодня вытащили в город, в такое шикарное заведение, для пустых посиделок, то свои сомнения он держал при себе. Не станет такой серьезный человек, как Михаил Валерьянович попусту тратить время в ночных клубах, а если и станет, то компанию себе найдет повеселее, чем утомленный делами, скучный старикашка. На самом деле Шахтер в старики и не думал записываться, но и подходящим напарником тридцатилетнему парню себя не считал. Однако, Иосиф Рувимович мудро рассудил, что Миша вызвал его неспроста, а не иначе, как в связи с важным и опасным делом, порученным его конторе.

"Шухеру Балашинский нагоняет, чтобы цену себе набить. Ну, да ничего, пусть. Его карта – в сброс. Опасен и знает много. Вообще, зря я его в Москву потащил… Ох, лишь бы дело сделал, а там…", – думал про себя Иосиф Рувимович, но виду, конечно, не подавал, продолжая вымученно улыбаться Мише, – "Сидим, ждем. Чего ждем? Зачем сидим? Ишь, какой серьезный. Опять на часы смотрит. Что толку, скоро светать начнет. Может у них, не дай бог, не заладилось? Тогда плохо". Но тут, словно в ответ на его беспокойство, в кармане у Миши запела "Моторола". Шахтер оживился, вопросительно посмотрел на Мишу. Тот слушал молча, в трубку ничего не говорил. Выждал после отбоя несколько секунд, принял торжественную позу, и только затем сказал:

– Иосиф Рувимович, ваш заказ выполнен.

У Шахтера сразу отпустило внутри, одновременно ему до смерти захотелось дать хорошего пинка Михайле Валерианычу за его идиотские приемчики. Но Шахтер только огляделся по сторонам, и, удостоверившись, что в окрестности нет ни одной живой души, даже халдейской, наклонился к Мише и тихо, но вполне разборчиво спросил:

– Как все прошло?

Миша тоже в свою очередь наклонился к Шахтеру и, уцепившись намертво взглядом за его глаза, также тихо ответил:

– Хорошо, – и, все еще не отпуская тем же взглядом от себя Иосифа Рувимовича, добавил, – клиент скончался в центральной клинической больнице предположительно от прободной язвы. Впрочем, вскрытие покажет.

Если у Миши Яновского до сего момента и были чувства благорасположения и симпатии к Шахтеру, то в следующую же за этим секунду им пришлось бесславно улетучиться. Идя на сегодняшнюю встречу, Миша надеялся в первую очередь на то, что предположения, сделанные хозяином о возможном предательстве Иосифа Рувимовича, не подтвердятся. И только во вторую он думал о том, что ему, в самом нехорошем случае, придется взять на себя роль карающего правосудия.

Еся, бледный как полотно, с детским ужасом смотрел на Михаила Валериановича. Такой поганки он не ожидал, не был к ней готов. Какая еще больница, какая язва? То есть, никакого шума не будет, и прокуратура дело не заведет? Даже если контора по доброте душевной траванула Чистоплюева, и вскрытие это докажет, то совсем не факт, что преступление непременно станут расследовать, а не спустят натихушку на тормозах. Во избежание, так сказать, скандала. Что же тогда получается? Что контора заказ выполнила, а его, Есю, утопила? Ему, дураку, надо было заранее обговорить способ ликвидации. Впрочем, о чем это бишь он? Тогда у Балашинского возникла бы масса вопросов и, что еще хуже, небеспочвенных подозрений. Ай, да Ян Владиславович, ай, да сучий сын! Но тогда получается, что Балашинский знал о подставе с самого начала? Не дай то его, Иосифа Рувимовича, еврейский бог! Хотя беспокоиться об этом преждевременно. Может добросовестный Ян Владиславович просто увлекся чистотой исполнения. Но зачем тогда этот адвокатский ублюдок целую ночь продержал его в клубе у себя на глазах?

Это "зачем", как и, впрочем, все остальные его мысли, так ясно читались на лице Иосифа Рувимовича, что Мише уже не нужны были иные доказательства его вины. Он лихорадочно принимал решение.

Решение же Миши было достойно не мальчика, но мужа. Свернуть Шахтеру шею тут же в клубе, попросту в дружеском объятии пережав артерию, тем самым имитируя сердечную недостаточность, труда не составляло. Уйти, утечь после исполнения приговора для Миши тоже не являлось проблемой. Но он отбросил такой способ действия как недостойный своего статуса. Иезуитская школа хозяина дала себя знать. Месть будет полновесной и утонченной, кара – виртуозной в своем исполнении, пусть и немного растянутой во времени.

На лице же "архангела" ни единая его мысль, ни волна гнева и возмущения предательством Шахтера, не отразились ни в малейшей степени. Самообладание адвоката оставалось железным, черты – непроницаемыми и неподвижными. А в голове стройным изяществом линии обозначился план возмездия. С момента же заявления о кончине прошло всего-навсего не более минуты.

Шахтер тоже сумел взять себя в руки, и рассудив здраво, что его молчание становится неестественным и подозрительным, заговорил:

– Что же, Михаил Валерианович, огромная моя благодарность за решение проблемы. Надеюсь, ваша фирма осталась в данных обстоятельствах, так сказать, за кадром?

– Само собой. Спасибо за беспокойство. Но оплошностей мы не допускаем, как вы уже могли убедиться за время нашего с вами сотрудничества, – ответил ему Миша, не пытаясь придать своим словам лишнего намека, но и не скрывая потенциальной опасности их смысла для собеседника.

– Что же, вы безусловно правы. А раз так, то думаю, что нам пора расходиться, – Шахтер спешил поскорее покинуть тревожное общество адвоката Яновского. Тем более, Иосифу Рувимовичу экстренно необходимо было собраться с мыслями и начать соображать, какие контрмеры он вынужден будет принять в связи с неудобоваримой кончиной Чистоплюева. Ведь в деле он был не один, а объяснение его с компаньонами грозило чрезвычайными осложнениями.

– Одну минутку, Иосиф Рувимович, если вы позволите, – остановил Шахтера повелительно вопросительный голос Миши, – я, собственно, хотел поинтересоваться, когда вы произведете расчет за выполненный заказ? Надеюсь, платить вы намереваетесь обычным способом?

Шахтер от души чертыхнулся про себя. Еще одна неприятность и опять целиком на его плечи. Сумма контракта с конторой на сей раз представляла собой величину просто астрономическую. Договариваясь с Балашинским о цене, а речь шла не больше, не меньше, как о ста тысячах в наличной американской валюте, Шахтер, конечно, имел в виду, что денег платить вовсе не придется. А если и придется вдруг в силу выгодных обстоятельств, то и расходы будут по справедливости поделены между всеми, участвующими в деле компаньонами, то есть, разделены на четыре части. Но только лишь в том случае, если ликвидация пройдет при обговоренных с пайщиками условиях. И гарантию исполнения этих условий Иосиф Рувимович, как последний болван, возложил на себя. Очень уж ему хотелось избавиться от маячившей за его спиной фигуры загадочного и плохо контролируемого Яна Владиславовича, так тяготившей его в последнее время. Теперь же платить придется непременно и, что особенно нехорошо, исключительно из его, Иосифа Рувимовича, кармана. Может, сто тысяч для него и "тьфу!", пустяк, но не сейчас и не в наличной валюте. Когда деньги задействованы практически до копейки, а те, которые можно в срочном порядке реализовать, понадобятся ему самому, чтобы утрясти неувязку с компаньонами. Но и не платить конторе, да что там не платить, даже медлить с оплатой было смерти подобно. И потому Шахтеру пришлось дать исчерпывающий и благоразумный ответ:

– Расчет произведем завтра, вернее уже сегодня, по договоренности. Разумеется, обычным способом. Я могу идти? – спросил он на прощание с подчинительными интонациями, выдававшими его в глазах Миши с головой. Никогда ранее ничего подобного "архангел" от самоуверенного и снисходительно надменного Шахтера не слышал. Только великий страх и полный провал заставили звучать командирские литавры этого набитого деньгами авантюриста в искательной тональности.

Миша в ответ только кивнул. На прощание никто из них не сказал даже обычного "до свидания", не подал традиционной руки. Причем Иосиф Рувимович, занятый уже с головой обрушившейся на него проблемой, не отдавал себе отчета в необычности своего и Мишиного поведения. Зато "архангел" все видел и из всего сделал выводы.

Когда Миша возвратился в Большой дом, обитатели его все еще глухо и мирно спали. Кроме хозяина, одиноко дожидавшегося его в малой гостиной при свете телеэкрана, вещавшего ранние новости. Даже Тата, первая утренняя пташка, еще не гремела кофейником в столовой. О ночных событиях и приключениях хозяина на вокзальных просторах столицы Миша, разумеется, ничего знать не мог.

Вопрос, которым встретил его Балашинский, сразу отрезвил Мишу от упоения собственными успехами.

– И как ты решил с ним поступить? – спросил его хозяин, даже не обернувшийся в сторону вошедшего "архангела".

Господи, выходит, что хозяин все знал. С самого начала, до того, как он, верный страж, разоблачил и вывел на чистую воду врага. Никогда, никогда ему не сравнится с тем, кого он выбрал своим наставником, поводырем и божеством. Один только этот тон спокойной уверенности и почти ясновидящего знания, каким обратился к нему хозяин, наполнил всю Мишину душу, до самых ее краев, благоговением и восторгом подлинно выбранного им служения своему владыке. И Миша, желая поскорее заслужить и дальнейшее поощрение, немедленно стал излагать свой план.

– Я подумал, и решил, что справедливо будет, если предатель понесет наказание от руки тех, кого хотел погубить, – с пафосом начал "архангел", но тут же осекся, поняв, что впадает в излишнюю библейскую патетику. Далее, помолчав и перестроившись на нужный лад, продолжал он обыденно и спокойно, – Что же, нужно, как мне кажется, просто-напросто слить без шума известную нам информацию тем, против кого была направлена акция. Умолчав о нашем в ней участии, само собой.

– Как? – только и спросил хозяин. Но вопрос прозвучал, как дополнительная задачка со стороны благожелательного преподавателя успешному студенту.

– Ну, нужный человечек имеется. Гимор ведь теперь как бы одинок, вот мы и поможем ему найти нового хозяина. А если он не совсем дурак, а он далеко не глуп, уж поверьте, то о нас он будет молчать даже под пыткой. Тем более покровительство нашей фирмы и в дальнейшем лишним для помощника Чистоплюева не будет. Тут получится взаимная услуга.

– Да, обмен равноценный. Наша безопасность на его, – тут Балашинский все же оторвался от экрана и посмотрел, наконец, на Мишу. И глаза его были довольные и бесшабашно веселые, – А ты молодец!

И Миша расплылся в улыбке, счастливой и неудержимой, чего раньше с ним много лет уже не случалось, разве вот только что с Ритой, но это было совсем другое дело. Однако, строгий кодекс верного помощника и рачителя общинных интересов тут же взял верх. Радость от похвалы никуда не денется, а вот дела ждать не могли. Если вопрос разъяснить можно сегодня, то к чему откладывать на завтра. Иначе, какой он к черту "архангел" и хранитель?

– Ян, если разыграть все правильно, а уж я не ошибусь, то Шахтеру конец. Тогда мы остаемся без покровителя, или, иначе говоря, без крыши. Нам, стало быть, придется искать другую?

– Не придется. Мы сами будем своей крышей. Если ниша освободилась, то надо ее занять.

– ??, – Мишины глаза чуть не вылетели из орбит от неожиданности, но с хозяином всегда так, не знаешь на каком свете себя считать в каждый следующий момент, – Ян, ты что же, хочешь, чтобы мы вышли в свет? Но ты же сам всегда был против этого! А теперь все наоборот?

– Бог ты мой, конечно, нет, – хозяин расхохотался, словно он удачно сострил, а Миша на эту шутку купился, – мы будем работать на себя, хватит с нас Шахтеров. А когда наберем достаточно средств, уберемся из страны. Хоть к черту на рога, хоть на мою историческую родину. В общем, в любое спокойное место. Надеюсь, в этой странной России никого из нас особо ничего не держит?

Конечно, не держит! У Миши все близкие давно и мирно покоятся на краснодарском городском кладбище, остальные члены общины, имеющие родственников, для последних все равно что покойники. Кроме разве что Риты. Но ее семейству ровным счетом наплевать, где будет проживать их падчерица, дочь и сестра, лишь бы деньгами помогала. Ритке тем более все равно. Бессмертная ее сущность давно и естественно слилась с ее "я", и близких своих Рита Астахова рассматривала теперь не более, чем кратковременный эпизод на своей теряющейся в бесконечности жизненной дороге.

– Нет, Ян, не держит. Никого и ничего, – твердо ответил Миша хозяину. Почувствовав, что разговор исчерпал себя, спросил, – наверное, теперь мы можем разойтись и отдохнуть? А через пару часов, как только откроется думское присутствие, я тут же свяжусь с Гимором. Он, конечно, будет суетиться в больнице и на устройстве похорон. Но я же не обязан об этом знать.

– Все верно. А сейчас иди. Отдых ты заслужил, – сказал ему в ответ Ян Владиславович так, словно награждал царской милостью. Но уловив некую вопросительную тень на Мишином лице, вдруг, по-детски озорно и обрадованно хмыкнул. А после тень эту разъяснил, нагнав, однако, еще больше тумана, – ты иди, иди. А я еще посижу. Мне надо непременно дождаться пробуждения одного человека.

Но в эти ранние, предрассветные часы из всей их дружной семьи бодрствовал не один только Ян Владиславович. Ирену взяли в оборот сразу же, как только страждущее тело Чистоплюева покинуло на носилках гостеприимный "Метрополь". Пока, правда, велась учтивая беседа между нею и охраной в штатском, по обязанности интересовавшейся происшествием. Блюстители неприкосновенности персон "грата" были вызваны по настоянию врача, прибывшего со "спецскорой", и очень недовольного увиденной клинической картиной.

Беседа между Иреной и двумя благовоспитанными блюстителями в добротных, темно-серых костюмах, продолжалась уже более часа. Иван и Костя, как мило и любезно охранники позволили себя именовать Ирене, о подробностях ночного куролесенья Чистоплюева интересовались крайне осторожно и даже слегка. Впрочем, картина традиционного разврата вне строгой супружеской клетки была и без того ясна и банальна. Поскольку же партнерша депутатских игрищ и забав на сей раз оказалась не обычной модельной шлюшкой, а вполне обеспеченной и самодостаточной "бизнес"-леди, то и тон Кости-Ивана не выходил из уважительно-снисходительного звучания. Мол, интерес служебно обязательный, долг есть работа, посидим-поокаем, да и пойдем себе с миром. А обожравшегося желудочно и генитально депутата пусть потихоньку себе откачивают медики. Но Ирена обостренным и развитым в передрягах инстинктом понимала, что дело так просто не кончится, и милые Иван-Костя всего лишь первые ласточки перед грядущей бурей. Ястребы и стервятники вот-вот на подходе.

И сама себе прозорливо нагадала. Хотя Ирена была готова и заранее репетировала. У блюстителей запели передатчики, причем у обоих слажено одновременно. Тоже из разряда потусторонних парадоксов, что машинально отметила про себя мадам. Лица Кости и Ивана сделались враз официальными и напряженными, но, однако, все же не хамскими и глумливыми.

– Ирина Аркадьевна, обстоятельства изменились и не в нашу с вами пользу, – строго сказал Иван или Костя, Ирена не потрудилась запомнить кто из них конкретно кто, но это было и не важно, – нам с вами придется еще какое-то время составить компанию друг другу, пока не подъедут, кхм.., как бы сказать, наши коллеги по службе.

– Что-то случилось? Что-то нехорошее? Совсем нехорошее? – мадам рывком подалась в кресле навстречу. Мольба и тревожное ожидание на ее расстроенном лице были воистину неподдельными, а сверхзадаче всей сыгранной ею мизансцены позавидовал бы и Станиславский, – Что с Ленечкой? Не молчите же! Я прошу вас, вы скажите, мне можно! Умоляю, господи!

Видавшие всякие виды Костя-Иван, однако, на секунду все же стушевались и замешкались. Женщина, трепетавшая перед ними в ожидании ответа, вот-вот готова была разрыдаться, и как она называла этого распутного борова! Надо же, Ленечка. В охранных кругах этого Ленечку для простоты обозначения именовали не иначе как "тихой жопой". Что и говорить, любовь зла, повязка на глаза! Но молодую, элегантную, пусть и легкомысленную даму, Косте-Ивану стало жаль. Потому блюстители заюлили и вильнули хвостами. Пусть поганцы с "Петровки" сами с ней объясняются, не хватало еще бабских обмороков и истерик. Все равно ничем не поможешь.

– Да успокойтесь, вы, Ирина Аркадьевна! – чуть прикрикнув, призвал мадам к порядку один из Костей-Иванов, – Ничего не случилось. Просто в больнице диагноз пациента вызвал некоторые подозрения.

Второй Костя-Иван радужно закивал в подтверждение, словно определитель на детекторе лжи. Мадам еще поозиралась, переводя недоверчивый взгляд с Ивана на Костю или наоборот, и, наконец, просверлив их на вшивость, попросила налить ей выпить для успокоения. Стражи, облегченно повздыхав, просьбу тут же исполнили. А за компанию плеснули и себе. Выпивали молча, как на поминках. Что в самом деле соответствовало ситуации.

Вскоре в дверь номера решительно и громко постучали, так, что ясно было – пришли не горничная и не коридорный, а кто-то, кто и в "Метрополе" имеет право ломиться в дверь. Ирена внутренне подобралась как кобра перед броском, выставив наружу испуг и растерянность. Костя-Иван успокоили ее подбадривающими улыбками и пошли открывать и встречать гостей.

Аполлинарий Игнатьевич Курятников, подполкан и старший опер, третий час усердно тер воду в ступе. А воз как завяз, так ни в какую не желал трогаться с места. Аполлинария Игнатьевича уже стали хватать черти. Любой его вопрос совершенно произвольно, независимо от содержания, мог вызвать поток слез и причитаний на добрые четверть часа, и даже строгий окрик не помогал. В ответ на требование не валять дурака или хотя бы просто взять себя в руки, дамочка разражалась уже не просто слезами, а целым их водопадом. Тогда Курятников, за неимением иного выхода, наливал свидетельнице очередной стакан для успокоения, и теперь сильно опасался, что допрашивать ему вскоре придется безжизненно пьяное тело. Однако, Ирина Аркадьевна, то ли под воздействием стресса, то ли оттого, что виски в стакане был щедро разбавлен содовой, пока держалась молодцом. Конечно, когда не предавалась регулярным завываниям.

Что и говорить, известие он прибыл сообщить молодой любовнице народного избранника пренеприятнейшее. Голубка уж не дождется голубка. Мало того, что отрада сердца врезала дуба прямо на столе операционной, выставив на обозрение истекающие кровью внутренности, так еще и без криминала не обошлось. Пока что стенающей Ирине Аркадьевне было сказано, что любимый ее злодейски отравлен. Но не сказано чем. И то у Аполлинария Игнатьевича не повернулся язык произнести такое. Вовсе не только в интересах следствия. А и как сообщить, что злоумышленник напихал в депутатскую утробу ни много ни мало, изрядные караты толченных в крошево, в мельчайшую пыль, драгоценных алмазов. Скажи и не поверят, а потешаться будут. Уж чего только не было в многотрудной жизни подполковника Курятникова, и радиоактивный цезий в подкладки пиджака случалось зашивали, но такой невообразимой белиберды он ни разу за всю оперативную свою карьеру не встречал. Однозначным для Аполлинария Игнатьевича был лишь тот факт, что дело это определенно станет закрытым для общественности и, так сказать, частного характера. Потому что, ничего, кроме изощренной женской мести на его сыщицкий ум не приходило.

Вот только рыдающая перед ним безутешно аппетитная молодуха скорее всего ни при чем. Хорошо, что ей самой не досталось, а вполне могла бы сейчас отдыхать в морге рядом со своим возлюбленным. Но вытрясти из нее подробности последнего в жизни депутата Чистоплюева вечера Курятников был просто-таки обязан. Не взирая ни на какие обмороки и слезы. И Аполлинарий Игнатьевич потянулся, чтобы налить свидетельнице очередной стакан.

Ирене пожилой, за пятьдесят, опер понравился. Видно было, что подполковнику до смерти хочется замять нехорошее происшествие. Но депутат есть депутат, в дальний ящик не задвинешь, а громкой славы тоже не сыскать. Копаться в грязном постельном белье удовольствие не из самых первых на свете. И сверху, видать, велели поделикатнее. Чистый образ и так далее. Заголовки в газетах – "Скончался на передовой демократии от сердечной недостаточности", "Врачи мужественно сражались за жизнь народного агрария, положившего живот на алтарь Отечества". К тому же, явно, с недосыпу, и она, мадам, таки достала подполкана своей безутешностью. Конечно, будет и ее трясти, да хрен что вытрясет! Нет у мадам никакого явного мотива, нет и быть не может. А до конторы не дотянешься – руки коротки. Ну, фонд. А что фонд, если это Чистоплюев с "молодых талантов" поиметь хотел, а не они его? К тому же Макс правильно подстраховался. Вызвал модельную дурочку, отставную любовницу в "Метлу" на предмет встречи с продюсером нового сериала. Звонком из автомата у пивной в Столешниковом переулке. Не отследишь, да у бедняжки и определителя в мобильнике не оказалось. Проверено. А в "Метле" будущая телезвезда никакого продюсера, конечно, не дождалась. Но бывшего ухажера и действительного члена Государственной Думы Чистоплюева тут же засекла. И мимо демонстративно медленно продефилировала, скорчив Ирене презрительную рожицу. Почти голое тело, и белье розовое торчит во все стороны из-под серебристого платья-комбинации. Официанты и распорядитель, не говоря уж о бармене, которого она полчаса доставала, уж конечно, вниманием модельку не обошли. И если спросят, ответят. А что спросят непременно, можно было не сомневаться. Мадам поможет, даром что ли столько времени проревела.