Текст книги "Квантор существования"

Леночка и Надежда Антоновна вышли из здания и пошли к автобусной остановке на улицу Менделеева. Погода была мерзкая, с мокрым осенним снегом и ветром и к разговору не располагала. Голубицкая предложила зайти в какое-нибудь студенческое кафе или столовую и выпить хотя бы чаю. Леночка против не была и повела Надежду Антоновну в буфет недалеко от спортивного манежа. Там выпили чаю, и Голубицкая по-матерински настойчиво накормила Леночку бутербродами и пирожными. Пока пили чай и подкреплялись на скорую руку говорили ни о чем, о погоде и тягостях учебы, о преподавательской вредности и маленьких стипендиях. И как-то само собой, как представлялось Леночке, перешли на глупых студентов, словно в школьные времена провожающих понравившихся одногруппниц домой.

– Вы не думайте, Пашка мне совсем не нравится. Мне и без него проблем хватает, с одной только учебой, и потом, у меня бабушка строгая, – Леночка пила уже второй стакан чая, разомлела и разоткровенничалась, – Он живет в одной стороне со мной и домой вместе ехать не так скучно. И сумка тяжелая. А Пашка, хоть и дохленький, а сумку все равно у меня каждый раз забирает и сам несет. Но это все так, несерьезно.

И Леночка, играя во взрослую опытную женщину, высокомерно помахала испачканной фломастером ладошкой воображаемому Пашке. Надежда Антоновна поняла, что подходящий момент настал и приготовилась играть роль.

– Это хорошо, что вы, Лена, бабушку слушаетесь. Старшие плохого не посоветуют. А моя Маша совсем от рук отбилась, – и Надежда Антоновна пустила слезу, сперва притворно, а потом уже и по-настоящему расплакалась, – что-то происходит с моей девочкой, а что не знаю, только чувствую. И никто-никто не хочет помочь, сказать мне в чем дело. А если с Машенькой беда случится? Самим же стыдно будет. А я не переживу.

– Ой, Надежда Антоновна, вы только не плачьте, – бросилась утешать Леночка, – вы бы сразу меня спросили, я бы вам все-все рассказала. Мне Нинка говорила, что вы ей звонили. Да она злюка, только о себе и думает. Я, если хотите, вам все, что знаю, расскажу. Только вы не плачьте так.

– Расскажи, деточка, расскажи. Никто знать не будет, о чем мы тут говорили, только ты, да я. Ведь Машенька у меня одна.

И Леночка, захлебываясь словами и эмоциями, рассказала. Без злорадства, но красочно. Надежду Антоновну тут же в буфете чуть инфаркт не хватил.

– Сколько, говоришь, ему лет? – громко Голубицкая говорить уже не могла, получилось почти шепотом.

– Точно не знаю, но на вид где-то под сорок. Выглядит-то он здорово, гладкий такой и нарядный, весь в дорогой фирме, а глаза умные, совсем взрослые. Сорок, не меньше. И богатый. Бандит, наверное, – предположила впечатлительная Леночка.

– О господи, – только выдохнула Надежда Антоновна, потом все же спросила, – и давно он к моей Машеньке ходит?

– Может и давно. Я лично его в первый раз увидела еще когда мы на день города в кино ходили. Может, конечно, они и раньше знакомы были. Да я же Машу только в университете узнала. Я же из Ленинграда, – словно в оправдание пояснила Надежде Антоновне Леночка.

– Кто он такой, ты знаешь? – дружеская беседа переросла в настоящий допрос, но увлеченная откровениями Лена Федорова этого не заметила.

– По-моему, иностранец. Но не совсем.

– Как это не совсем? – не поняла Голубицкая.

– Наверное, поляк или чех, а может болгарин. Он вроде бы говорит по-русски правильно, но как-то не по-нашему. И имя у него иностранное – Ян. Наверное, поляк. Хотя поляки, те светлые. А у этого и глаза и волосы темные. Наверное, болгарин.

Надежде Антоновне было уже достаточно и поляков, и болгар. И взяв с Леночки душевное обещание держать несчастную мать в курсе событий, она стала прощаться с разговорчивой Машиной подружкой. Главное, что встречи дочери с загадочным импортным кавалером происходят как раз на большой обеденной перемене. И Маша обратно на занятия уже не возвращается. Выследить дочку во время свидания было уже делом терпения и техники.

Уже на второй день Надежде Антоновне повезло. На удачу ее предприятию светило холодное ноябрьское солнце, и не было нужды мокнуть под дождем. Погода располагала к городским прогулкам, а для тепло одетых граждан и к получению от оных удовольствия.

Все стало ясно, когда Надежда Антоновна увидела у памятника дочь и загадочного иностранца. Идти за ними далее не было нужды, но Надежда Антоновна все же решила проследить. И, таясь за деревьями и припаркованными машинами, наблюдала за Машей и ее спутником, пока они оба не укатили в попутной машине в неизвестном направлении. Сцену с воображаемым расставанием она видела тоже. И утвердилась в наихудших своих подозрениях.

Машенькин ухажер, иностранец он там или нет, произвел на старшую Голубицкую жуткое впечатление. Такой втянет ее девочку во что угодно, по всему видать – нет у него ни стыда не совести. И получит тогда Надежда Антоновна на свою голову что-нибудь вроде "скажи "нет" наркотикам". Или еще что похуже. Один вид чего стоит: глухой черный плащ из кожи, под ним, поди и пистолет спрятан. Маша же, дурочка, ничего в жизни не понимает. И думает, что встретила первую настоящую любовь. А вся любовь будет: наиграется с ее доченькой за месяц-другой и пустит по рукам. Только-только у ее девочки что-то сложилось – университет, успехи, планы на будущее. И все коту под хвост пойдет из-за этого типа. У которого на лице написано, что ни одного дня он честным трудом не жил.

Главное теперь для Надежды Антоновны было продумать, что же делать дальше. Немедленный скандал по возвращении дочери устраивать не хотелось. Но и нервы и силы душевные уже на исходе, приходится с самого донышка зачерпывать. Сколько она сможет выдерживать эту муку смертную и не выдавать себя неизвестно. Надежда Антоновна пребывала в таком напряжении от отчаяния, что готова была уже на любой конец истории, пусть и самый плохой, лишь бы он случился поскорее. Но благоразумие подсказывало ей обождать, повременить до удобного момента, который, если только бог есть, непременно случится.

Ян Владиславович же вернулся в Большой Дом легкий и довольный. Отношения его с Машенькой, после объяснения сделавшиеся особенно приятными и увлекательными, радовали сердце. О будущем он не задумывался, да и не видел пока в том нужды.

В Большом Доме же в его отсутствие имел быть большой скандал. А началось все, казалось бы, с пустяка. Мадам Ирена держала речь перед Фомой. Хвалилась успехами, достигнутыми в охмурении депутата, набивала себе цену. Чистоплюев и впрямь был слеплен ею тепленьким, спеленут и доставлен в постельку. Где вкушал от души внебрачные удовольствия и готов был в меру сил потакать капризам мадам. Попросту говоря, был приручен. Но вскоре разговор как-то сам собой перешел на личности и в частности на персону хозяина. Ирену интересовали слухи и причины постоянных хозяйских отлучек. В первопрестольной Ян Владиславович не явил себя уже прежним затворенным отшельником, не чурался и прогулок при свете дня, но все же не до такой-то степени.

– Хоть бы и на стороне, какое тебе дело? И семьи это никак не касается, – только и ответил ей Фома, – это все, что я тебе скажу.

– Да уж, конечно. Зачем тебе делиться? Кто я такая? А говорить не хочешь, оттого, что боишься, – Ирена встала в любимую свою позицию: руки в боки, грудь и подбородок задиристо выставила вперед. Словно шумливая торговка на людном базаре, – моей ревности испугался. Только ревновать мне не к кому. Подумаешь, тварь человечья, если правду Татка говорит. Я при хозяине на веки вечные буду, и на людских потаскух мне смотреть нечего. И с Яном сама разберусь, ты при этом не надобен.

– Очень интересно ты говоришь, – Фома потянулся, и из полулежачего положения перевел себя в сидячее. Для тех, кто близко знал его, то был дурной знак, – особенно, насчет разобраться с хозяином. Что-то новенькое в нашем семейном лексиконе. И как же ты будешь разбираться с Яном? По понятиям или…?

Фома вопрос не стал закруглять, оставил висеть в воздухе. Для пущего эффекту, доморощенный Макиавелли. Но на далекую от риторической науки мадам впечатление произвел. Словно ушат холодной воды вылил. Ирена заюлила, завиляла перед ним хвостиком, попыталась подольстится.

– Ты же у нас умненький-разумненький, а я баба глупая. И влюбленная, вот сердце и не спокойно, – Ирена присела рядом, одной рукой словно в шутку ласково теребила негустую соломенную шевелюру "апостола". В глаза ему заглядывала, но доверия к себе там не обнаружила, – ну, пусть и не влюбленная. Это дело проходящее, как костер: погорит, подымит, да и погаснет. Да пепел же все равно остается и долго еще тлеет. Тебе этого не понять, а мне тошно. Хоть скажи, кто она такая? Не мучай.

– А никто. Ты верно сказала: тварь человечья, и ничего более, – Фома ссоры продолжать и до конца доводить не любил, больше тишком, словом и талантом своим демагога и софистика людей ломал, – Ненадолго это, уж поверь. Как зверек диковинный в зоопарке, или медведь в яме. Барину забава, а там глядишь, надоел и на шкуру пошел.

– Имя у зверька хоть есть? – вкрадчиво полюбопытствовала мадам.

– Вроде Маша, – снизошел до ответа Фома, но голос все же понизил. Почти до шепота.

– Ух ты! Хорошо хоть не Дуняша и не Аглаша. Небось нос пуговкой и глазища голубые. И там, руса коса до пояса, – мадам заиграла смешинкой, с презрением, – И для этого надо было в Москву перебираться? В любой деревне такого добра навалом. Хочешь, вот тебе доярка, хочешь – птичница. А?

– Не так уж и навалом. В нынешней деревне один рахит да алкаши. Настоящую русскую красоту еще поискать надо.

– А тебе, жиденку, как раз русскую красавицу подавай, да? – вроде и пошутила Ирена, да с обидной подковыркой.

– Во-первых, я еврей наполовину. По отцу, а это не считается. Уже сколько раз говорено-переговорено. А во-вторых, меня и Лера вполне удовлетворяет, хоть и без косы.

– Ишь, ты, и как же твоя Лера тебя удовлетворяет, ну-ка, ну-ка, расскажи? – мадам уже от души хохотала. Увидела, Фома не в обиде, тоже подсмеивается, осмелела, – А что, у хозяина и впрямь такая красавица завелась?

– Не знаю, не видел, и врать не буду. Но, наверное, что-то в этой Маше есть, раз Ян к ней зачастил. Только баловство все это.

– Да из ума он выжил на старости лет. Тут операция, можно сказать, в самом разгаре, а Ян по машкам бегает.

Вот последние Иренины слова и услышал случившийся неподалеку "архангел", ставший в последнее время примечательным к праздным пересудам. И уж мимо не прошел. Будто лавина с гор сошла на мирных чесателей языков. Досталось по большей части мадам, но случись бы услышать "архангелу" такое от Фомы, и он бы огреб по первое число. Не посмотрел бы Михайло Валерьянович на его идеологические заслуги перед родиной, даром, что "архангел" и никого, кроме хозяина над собой не ставил. Мадам в первую же возникшую в Мишиной брани передышку чухнула наверх со всех ног, от греха подальше. Слава богу, что в открытую доносить не в "архангельских" привычках. А уж большими друзьями, чем теперь, им вряд ли когда с Мишаней придется быть. Так что мадам не много и теряла. Однако, в гостиной наедине с хозяйской разъяренной правой рукой оставался еще и ленивец "апостол". Тот никуда удирать не стал, продолжал внимать Мише.

– Ну что, Геббельс, мать твою так, распустил совсем бабью свору? Если уж язык у тебя удачно подвешен, чего ж ты им для пользы дела не машешь? Сидишь тут, как татарский хан, вон уже жопу какую насидел. Жирный вампир, скажи кому – обхохочутся!

– Да не до смеха сейчас, Мишенька. И на меня ты не крысься, – Фома хоть и говорил тягуче, медленно, но голос его был серьезен, почти тревожен, – давно хотел с тобой словом перекинуться, да ты весь в делах, а я все лежу. Вот пролежал и проморгал. Но раз завелись, давай продолжим. Момент подходящий.

Миша от криков мгновенно остыл, учуяв запах гари. Подумал, подумал, да и сел рядом с Фомой и приготовился слушать.

– Дела у нас нехороши. У Яна с той девочкой, ты слышал уже, с Машей, похоже серьезно. Хотя он сам еще может о том не знает. Но Фома все видит и все замечает, и знает иногда про человека или "вампа" такое, чего он и сам про себя ведать не ведает. Недаром, значит, Фома и лежит здесь. И вот что я тебе, Миша скажу. Свары с хозяином допускать никак нельзя. И перед выбором ставить тоже. Не он от нас, мы от него зависим. Оттого он ни тебя ни меня не испугается. Он волк матерый. А если и слушает иногда своего Фому, то потому только, что о благе семьи печется. А пойди мы на Яна с колом, знаешь, что будет? Не знаешь? Так я тебе скажу. Плюнет он на нас, да и уйдет себе. Ты-то, конечно, против Яна не пойдешь, а пойдешь с ним. Значит, и Ритка с тобой. И Макс со своим Сашкой почти наверняка уйдут. Да если и не уйдут, разница невелика. И кто останется? Я с двумя девчонками несмышлеными на шее и Стас, который как кошка, гуляет сам по себе. Еще Ирена. Она одна таких бед понаделает, что только держись.

– Отчего же так мрачно? Не проще будет недовольных передавить? – "архангел" в мерах был радикален, – И никому никуда уходить не придется.

– Не станет Ян своих давить. И тебе не позволит. Но даже, если и передавим, все равно конец придет общине. И закону нашему конец.

– А ты отчего, высокоумный, с нами уйти не хочешь? Если случится такое, не дай бог?

– Меня хозяин не возьмет. Я в бегах не нужен. "Апостол" без общины, это же бред собачий. Да и не уйду я никуда. Девчонки наши отсюда ни за что не тронутся. У них и здесь все есть. Домохозяйки же, не бойцы. И дальше носа своего ничего не видят. Опять же, зачем Яну хозяйки, если дома никакого не будет. А будет, так у него другая сыщется. Из чьих рук и яд сладкий, – Фома задумался, и в гостиной на время повисло мертвое молчание. Миша его не нарушал, пусть думка думается. Фома вскоре заговорил вновь, – Я, может и подонок, но не настолько. Девчонок я не брошу. И не потому, что так уж Лерку люблю. А только, может в этом и будет смысл моей жизни… Хотя, что это мы? Рано еще марши похоронные исполнять. Все в наших руках. Если правильно себя вести, то и общину сохраним, и хозяин будет счастлив и доволен. А это – залог нашего процветания.

– Мудро, ничего не скажешь. Ты, Фомич, голова! Зря я здесь, конечно, разорялся. Горлом много не возьмешь. Тут мозгами раскинуть надо, да еще как. Ты думай давай, что нам со всей этой музыкой делать, – Миша хрустнул пальцами в кулаке, словно хотел задавить в нем надвинувшуюся на семью угрозу.

– Чего тут думать. И так ясно, что делать, – Фома вздохнул тяжело и отвернулся от "архангела".

– И что же? – спросил Миша и отвернулся в другую сторону. Получилось что-то, навроде двуглавого орла.

– Только одно. Всем иметь довольный вид, что бы не происходило. А главное – молчать… Всем молчать.

ГЛАВА 18. АПОСТОЛ

Совет, конечно, был дан хороший. Молчание и на деле золото, не только на словах. Но сам Фома, в миру же просто Фельдман Борис Семенович, молчать не собирался. А собирался он вести неустанную идеологическую пропаганду в общинных рядах. В пользу, разумеется, хозяина. План кампании был прост. Начать Фома намеревался с собственной душевной подруги, чью свободу давно уже не ограничивал, однако, опасался и чуждых на Леру влияний. Главное на его взгляд было отвадить от Леры, а значит, и от Татки, саму мадам, закрыть, так сказать, их доверчивые ушки от ненужных ее высказываний известно в чей адрес. А после, с подходом, обработать и охотника. Проще всего, предполагал Фома, будет с боевой гей-парочкой, так что Макса и Сашка можно оставить и напоследок. Таким образом рассчитывал «апостол» изолировать мадам Ирену, и, если та не осознает ошибок и не примкнет к общинному большинству, то и начать с ней безжалостную, холодную войну.

Бремя забот о состоянии умов в общине Фома взвалил на себя добровольно. Собственно, чтобы реализовать в себе сокрытый глубоко талант проповедника и неясную тягу к интеллектуальному превосходству над другими представителями рода человеческого, Фома в свое время и примкнул к общине "вампов". И оказался на своем месте.

Хотя изначально, естественно, помышлял о совсем другой карьере, в силу семейных и денежных обстоятельств, далекой от его истинного призвания. Но жизнь рассудила иначе, подкинув Бореньке Фельдману карту, которой не было и не могло быть в его колоде, и обернувшуюся фигурой, посильнее любого джокера, хоть и зловещей на вид.

Но самая суть же Боренькиной натуры заключалась вовсе не в стремлениях и притязаниях на особую роль в человеческом социуме. Пусть и точила его с юных лет жадная ржа зависти к чужой славе и власти. Были в Бориной душе и другие совсем темные закоулки, в которые он страшился даже заглядывать. И тем более мотивировать этим страхом свои поступки.

А боялся Боря самой обыкновенной, человечьей смерти. Которая приходит неизбежно и в непредсказуемых мучительных обличиях. Боялся с самого детства, со времени, когда стал осознавать мир, а в нем себя. Но совсем не так, как другие дети, видя смерть злобной букой с косой, от которой можно спрятаться за маминой юбкой или под одеялом. И даже не как взрослые уже люди, смирившиеся с ее неминуемостью и занятые обычными суетными делами. Нет, Боря Фельдман впадал в леденящий столбняк ужаса, стоило ему подумать и представить собственный конец, так, словно костлявая фигура должна была явится ему немедленно. В его понимании через семьдесят лет или завтра получались совершенно равноценными сроками. Раз уж смерть все равно неотвратима, то, когда бы она ни случилась с ним, для Бори это было все равно, что сейчас. Единственный выход, чтобы сохранить здравый рассудок и саму жизнь, Боря нашел лишь в том, чтобы не думать, даже через силу, о своей будущей смерти. И он заставил себя, затолкал страшные мысли на дальнюю полку и попытался забыть. Результатом его усилий на первых порах оказалось то немаловажное обстоятельство, что мальчику удалось выработать в себе достаточно сильную и подвластную его разуму волю. Что, несомненно, пригодилось ему в последствии.

Во всех остальных смыслах жизнь Бори Фельдмана с самого детства была благополучной. Его семья, всего лишь часть разветвленного и могучего еврейского клана Слуцких-Фельдманов, основной массой проживавших уже за границей, считалась более чем благополучной. И отец его, большая шишка в ВАСХНИЛ, и мама, преподаватель в "Гнесинке", не испытывавшие недостатка ни в средствах, ни в жилплощади, баловали и Бореньку, и сестру его Софу просто-таки немилосердно. И это не принимая во внимание любвеобильных бабушек и дедушек с обеих сторон.

С самого рождения Боря считал естественным для себя окружением антикварную роскошь огромной квартиры в старомодном доме на Новинском бульваре, приходящую помощницу Тамару, черную папину "Волгу" с усатым шофером Василием, смешливым и почтительным парнем, отвозившем младших Фельдманов сперва в детский садик, а позже в общеобразовательную и музыкальную школы. Впрочем, на музыкальные мучения вскоре оказалась обреченной только старшая сестра Софочка, так как, к несказанному удивлению Бориной матушки, у ее дорогого сыночка не обнаружилось и зачатков музыкального слуха. Первое время мама, Римма Львовна Фельдман, на что-то еще надеялась, упрашивая лучших из знакомых преподавателей позаниматься с сыном индивидуально и по возможности развить в нем хоть какие музыкальные способности. Но старания ее окончились неудачей. Преподаватели, все как один, потерпели неудачу, а самый опытный из них, старый приятель семьи Фельдманов, прямолинейно заявил Римме Львовне, что из абсолютного нуля получить можно только такой же ноль, и ничего больше. С мечтой о воспитании из отпрыска второго Ойстраха или Рихтера пришлось распроститься.

Но самого Борю это обстоятельство нисколько не расстроило. Подспудный страх уже жил в нем, прорастая и принося первые плоды. Будучи школьником еще начальных классов, пухленьким и ухоженным очкастым увальнем, Боря пришел к выводу, что дело его еще не так безнадежно и вовсе не проиграно, и что современная наука и медицина без сомнения должны найти рано или поздно средство от старения, а там глядишь, и саму формулу бессмертия. По крайней мере так утверждала большая часть заслуженных писателей-фантастов. Да и отец Бореньки, Семен Абрамович, биолог и академик, на расспросы сына отвечал, что ничего для науки невозможного нет и дело теперь за молодым поколением, которое и скажет свое слово. Боря тогда же и решил это слово сказать. Семен Абрамович умилился и довольно потирал руки, видя, что сынок с малолетства не на шутку интересуется химией и биологией, и явно собирается идти по отцовским стопам. Конечно, поиски эликсира жизни, это всего лишь детская и наивная игра в романтику и мальчишеский героизм. Но если поощрять похвальный интерес к наукам, то со временем из сына может выйти серьезный ученый и главное – деятельный администратор, что немаловажно для жизненного успеха. В Бореньке уже была видна упрямая целеустремленность, старательность и готовность доводить любое начатое им дело до победного конца.

Если бы только Семен Абрамович, по-настоящему умный, но очень занятой человек, нашел желание и время прозреть подлинный смысл Бориных увлечений наукой и вслушаться в то, что стоит в действительности за его словами и намерениями, то семья Фельдманов, возможно, смогла в будущем избежать многих несчастий и трагедий! Сам же Боринька, после нескольких безуспешных попыток объяснить любому из родителей косноязычным от ужаса языком смысл своих страхов, остался в гордом одиночестве на поле боя за свою жизнь и рассудок, и понял, что рассчитывать в своей борьбе может только на себя. Оттого больше и не искал ответов на извечные вопросы у родителей, а докапывался до истины самостоятельно. Ранний его интерес к религиозной и эзотерической, философской литературе только укрепил старших Фельдманов во мнении, что сын их необычно талантливый ребенок и вместо того, чтобы обеспокоиться, мать и отец поощряли Бориньку в его занятиях, гордясь его совсем недетской эрудицией. А Боря в пятом классе читал "Критику чистого разума", Платонова "Федра", библейский "Ветхий завет" и Декарта, и главное, мальчик прекрасно понимал прочитанное. Понимал, но не был удовлетворен. Он не желал ни рая, ни ада, ни будущих счастливых реинкарнаций, ни существования в виде высшей духовной субстанции. Он желал не только вечно мыслить, но и вечно быть, здесь, сейчас и всегда. Но это-то, как объясняли ему мудрые книжки, было совершенно невозможно. А в сказки Боря, чересчур начитанный и практичный мальчик, не верил, и на чудо не надеялся. Но и смиряться тоже не собирался.

В школе же, специализированно английской и достаточно закрытой, чтобы в ней не обучались представители многоликой дворовой шпаны, Боря без труда добился уважения и преклонения большинства сверстников. Развитый не по годам, мальчик довольно быстро пришел к выводу, что здоровые кулаки при известном бесстрашии и упрямстве всегда будут уступать здоровой голове и отточенному языку. Самые хулиганистые и неуспевающие его одноклассники вскоре поняли, что от неповоротливого и очкастого отличника лучше держаться подальше, если не желаешь стать посмешищем для всей школы. Одним метким, язвительным замечанием, произнесенном в надлежащий момент, примерный мальчик Боря мог повергнуть во прах, уничтожить морально почти что любого противника. Однако, ему всегда хватало ума не связываться с собственными учителями. Но даже опытные педагоги, словно чуя скрытую в Бориньке угрозу, предпочитали, даже высказывая ему свое неудовольствие, не задевать юного эрудита и насмешника никаким обидным словом. Девочки же были готовы и к насмешкам, лишь бы привлечь Боринькино капризное внимание, и чем больше становилась цифра в словосочетании "№… класс", тем настойчивее и ревнивее становились девочки. Однако, Боринька, занятый поисками вечности и оттого неспособный влюбиться в нечто, в нем самом не заключающееся, подруг менял часто, иногда отличая девушек, вереницей следующих одна за другой, исключительно по имени. Если бы не его извечный страх, без сомнений Боря Фельдман вкусил удовольствий от одержанных побед и не только над девушками, но проклятый, нависший над ним мрак неотвратимости конца мешал наслаждениям.

Как и было задумано изначально, Боря, не без тайной поддержки отца, так, на всякий случай, пересчитав своим чередом все классы, до последнего, держал и выдержал экзамены в Московский университет. Правда, отчасти разочаровавшись в биологии, факультет он назначил для себя химический. На него и поступил. Однако, к его разочарованию, чего алкал, того так и не нашел. Хотя, благодаря трудолюбию, хорошей наследственности и изрядному уму обещал в недалеком будущем стать изрядным ученым-биохимиком. Родители, впадая в столбняк от удовольствия, гордились сыном безмерно. В особенности потому, что в Смутные времена Боринька не променял грядущий "красный" диплом на коммерческие занятия и не бросился в опасный водоворот большого и малого бизнеса. Заслуга самого же Фельдмана-младшего в этом была совсем невелика. Деньги, как таковые, слабо интересовали будущего доктора Фауста, ибо за них, смешно и говорить, никакого бессмертия обрести было нельзя, а вот лихую конкурентскую пулю вполне можно. К тому же, никаких экономических талантов студент Боря в себе не наблюдал.

Справедливости ради надо сказать, что и в период первичного накопления капиталов Борис Семенович материальных тягот вовсе не изведал. Отец его, вовремя подставив свой академический плащ новому ветру, вскоре причалил к гостеприимным берегам большой политики, консультируя чуть ли не президента по вопросам сельскохозяйственных заморочек, мелькая то и дело на голубом экране в роли провозвестника грядущих фермерских перемен, а позже и красуясь на всевозможных проходных корочками депутата Московской городской думы. В меру сил повышала материальное благосостояние семьи и утонченная Римма Львовна, давая за баснословное в России вознаграждение уроки вокала начинающим звездам эстрады, имеющим щедрых спонсоров. И, видимо, в силу своей утонченности, а также легкого высокомерия академической дамы, никогда не знавшей проблемы штопанных чулок, постепенно вошла в моду, сделавшись в среде поющих попрыгунчиков чуть ли не эталоном престижа и хорошего тона.

Вскоре на Боринькином горизонте замаячила аспирантура. И, к несказанному его удивлению, рядом определилась постоянная девушка. Он называл ее коротко: Лера, и сам удивлялся, зачем она нужна вблизи его страхов. Была она на самом деле никакая не Лера, то бишь Валерия, а Александра, но имя такое казалось Бориньке грубым на слух, а, стало быть Александра была переименована. Впрочем, Лере было по-видимому все равно. Из-за своей врожденной уравновешенности и какого-то безразличия к суровым законам окружающего мира Лера ему не мешала, а даже вносила успокоение в его жизнь, подобно тому, как умиротворяюще воздействует тихий провинциальный морг на уже остывшего покойника. Ибо к концу своих студенческих занятий Боря Фельдман утратил всякую надежду не только на получение спасительного эликсира, но и на реальные успехи экспериментов по продлению жизни. Вера в науку иссякала тем быстрее, чем больше Боринька занимался ею. А Лера, студентка только еще второго курса, и смотрела на грядущий свой диплом, как на средство добыть в будущем сносные средства к существованию. И то сказать, юристами и экономистами можно было прудить не один пруд, а хорошие химики встречаются все-таки реже, и когда-нибудь, зачем-нибудь понадобятся. Боринькина мама Лере симпатизировала.

– Конечно, сынок, никакая жена не присмотрит за тобой так, как родная мать, но мужчина должен иметь семью и детей, – Римма Львовна после появления Леры все чаще заводила матримониальные проповеди, – Я не имею в виду, что ты должен немедленно жениться, пусть девочка тоже закончит образование. Но ты можешь уже и сейчас высказаться о своих намерениях и планах на будущее.

– Вроде, как застолбить участок, – Боринька не противоречил маме, только грустно шутил. Жениться или не жениться, ему было без разницы. Последние несколько лет он, словно автобус без мотора, катился по инерции в колее повседневных занятий, прекрасно представляя, что дорога не может вечно идти под гору. И, рано или поздно, инерция исчерпает себя и автобус навеки остановится. Но пока, чтобы занять чем-то это время качения и не пугать близких, возлагающих на него надежды, Боринька играл роль обычного человека.

– Что за нелепые сравнения! Нельзя так говорить о важных вещах, – но на самом деле он развеселил Римму Львовну, – и откуда только в твоей голове что берется? Я, например, никогда не могу сказать что-то смешное к месту. Но как тебе мое предложение?

– Никак. В смысле, если Лера тебе подходит, то договор может быть подписан хоть завтра.

– Какой договор? – не поняла мама, довольная, однако, что сын доверяет ей выбор будущей спутницы жизни.

– Как какой? Брачный, разумеется. Я, такой-то такой-то, обязуюсь жениться на девице, такой-то такой-то, а в случае невыполнения с меня будет взыскан штраф в размере… В каком размере, а мам, чтобы вам с папой было не очень накладно?

– Ну, Боря, ну я же серьезно, а ты…, – Римма Львовна развела руками, словно демонстрируя свою незащищенность перед умственными упражнениями сына. Она поила Бориньку чаем в гостиной, нарочно пытаясь направить его мысли в уютное домашнее русло и легкомыслие сына в ее планы никак не вписывалось.

Однако, Боря поскучнел, желание подразнить мать пропало. Ушло как вода в песок.

– А если серьезно, мама, то лучше будет, я думаю, пригласить Леру к нам вместе с родителями. И невзначай узнать и их мнение на этот счет.

– Да какое у них может быть мнение! Насколько я знаю с твоих слов, люди они хоть и приличные, но до наших достатков им далеко. И сын у меня не наркоман, не пьяница, без пяти минут аспирант и перспективный. Пойди найди такого в наше время, – но все же мама согласилась с его предложением, – хотя ты прав, родителей пригласить нужно. А потом ты поговоришь с Лерой.

– Это без проблем, – постановил Боринька, и спешно занял рот пирожным, чтобы не говорить уж более ничего.

Состоялось все, как и хотела Римма Львовна. Встреча на Эльбе прошла по-союзнически тепло. Родители Леры, оба преподаватели в платной школе-лицее, не только не были против, а даже были готовы отдать дочь замуж немедленно, плюнув на диплом и университет, но для приличия не возражали подождать.

Так вот и вышло, что в конце этого сумасшедшего года, сдавший на "красные" пятерки госэкзамены и защитивший дипломную работу, молодой аспирант Борис Семенович Фельдман и его официальная невеста Александра Куропаткина, она же Лера, очутились на солнечном сочинском пляже. В романтическом путешествии, оплаченном из щедрого кармана Фельдмана Семена Абрамовича, академика и консультанта. Гостиница "Жемчужина" все еще была в престиже, номер был "люкс", деньги на карманные расходы были представлены объемной пачкой, Лера была мило уравновешена, настроение Бори было похоронное.