Текст книги "Квантор существования"

– Лиха беда начало, – спокойно и твердо отозвался Фома, – по мне, хоть целый гарем заведи. Я с тобой до конца. Но вот в остальных не уверен. Как бы чего не вышло. Надо учитывать конъюнктуры.

– Чего учитывать? – переспросил Балашинский.

– Конъюнктуры. Иначе – разброд и шатание. Оно нам надо? Особенно сейчас, когда только-только осели, и все вроде тихо и хорошо? Даже слишком тихо и хорошо. А это уже само по себе плохо. Расслабляет неокрепшие умы.

– Успокойся, – оборвал панегирик Балашинский, – ничего подобного не будет. А если возникнут сложности, – последнее слово все же выделил, невольно подчеркнул, – первым, с кем я посоветуюсь, будешь ты. Доволен?

– Абсолютно. Безоговорочно доволен, – Фому будто что-то отпустило изнутри, – и ты ведь знаешь, я плохого не посоветую. Кому я нужен и кто я без тебя?

Фома ушел, и Ян, постояв немного, тоже поднялся к себе. Позвал Тату, но, когда та пришла, отослал прочь. Давешний разговор не шел у него из головы и рождал нехорошее беспокойство. Надо же, до чего дошло. Навыдумывали! Новый вамп в семье! И тут Ян представил такое, и тошнота подступила к горлу. Только не эту девочку. Это хуже, чем убить. И не такая она нужна ему. "Вот это новости!", – испугался собственный выводов Ян. Он вамп и, отныне, будет жить с вампами до конца своих дней, если они когда-нибудь наступят. И никто другой ни ему, ни братьям не нужен. Прав Фома, а он дурак, и болен дурью. И пора завязывать с хандрой и брать себя в руки. И всегда, постоянно и без лишних фантазий помнить, кто он такой, Балашинский, Ян Владиславович, хозяин и урожденный вамп.

ГЛАВА 14. АГАСФЕР (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Когда «Святая Изабелла», наконец, причалила в бухте Золотого Рога, Янош одним из первых, опередив даже гребцов, прыгнул в спущенную с правого борта шлюпку. Лишь бы скорее на твердую землю, на берег, и прочь, прочь, с проклятого корабля. Он даже не смог до конца прочувствовать всю боль и горечь от потери верного Михая, так худо пришлось ему весь последний отрезок окаянного морского путешествия. После злополучного шторма плыли кое-как на остатках парусов при нескончаемой, выматывающей душу и внутренности, болтанке. Янош, уж на что был крепок и неуязвим, но и он поддался тошнотворной, мутной хандре, от которой спасало только в больших количествах поглощаемое им крепкое вино из запасов Карло. Но когда трезвел, становилось еще гаже и хуже, и приходилось манипуляции с вином начинать сначала. Карло из бравады и жадности старался не отставать от своего гостя и пассажира, но только довел себя до скотского, ужасающего состояния, и под конец в лежку лежал под обрывком парусины прямо на палубе в луже собственной блевотины.

Постояв, однако, на портовой пристани, Янош кликнул матросов-гребцов, чтобы доставили обратно, на "Изабеллу". Куда идти и как вести себя в совершенно чуждом ему восточном городе, Янош понятия не имел, а у сошедшего с ним вместе на берег Петруччо, доверенного лица Карло Анунцио, и без него хлопот был полон рот. Петруччо уже был при деле, только и мелькал то там, то сям по пристани. За ним поспешали, отчаянно жестикулируя, несколько колоритных и грязноватых турок, то ли местных чиновников, то ли торговых порученцев компании Анунцио.

Следовательно, Янош имел всего лишь один правильный путь – разбудить и привести в божеский вид мертвецки пьяного Карло, а после, с его помощью и определиться в городе. Многого от потерявшего первозданное имя Константинополя, варварски превращенного в мусульманский Стамбул, Янош и не ожидал. По крайней мере порт его разочаровал. Такой же, как и в Венеции, только более многолюдный, шумный и вонючий. Те же крики и ругань, только на другом языке, те же бесконечные цепочки оборванных носильщиков. Пожалуй, лохмотья живописней и безобразней, да воздух жарче, а так, пожалуй, разница невелика.

Привести в чувство недовольно мычащего Карло удалось лишь к вечеру. Поэтому первую свою Стамбульскую ночь Яношу пришлось опять провести на злополучной "Изабелле", которую ощутимо кидало на прибрежной, разошедшейся волне. Однако, на следующее утро, пришедший в себя и вернувший непоколебимую купеческую стать Карло сам уже торопил Яноша скорее отправиться в город.

Остановились на постой в особняке, арендуемом домом Анунцио у одного османского чиновника, отбывшего санджакбеем в Румелию по месту государственной службы. Вместительный и относительно комфортный, дом стоял неподалеку от Айя-Софии, откуда вела дорога прямо к знаменитым воротам Баб и-Хумаюн. Но, осмотрев под руководством Карло Стамбульские достопримечательности и попялившись вдоволь, но издали на дворец Топкапы, Янош восточной экзотикой не впечатлился. Слишком много помпезности и суеты, хотя турки вроде никуда не поспешают и о времени имеют очень размытое впечатление. Однако, уж очень их много, пусть и велика столица, но не протолкнуться, а на знаменитом рынке, на Бедестане, который и сам по себе целый город, верхом не больно-то и проедешь.

В ночь Янош тишком, чтобы не обеспокоить гостеприимных хозяев, особенно чутко спящего Петруччо, отправился на охоту. В морском путешествии от качки и переживаний, и неумеренного возлияния вин, Янош совсем изголодался. На "Изабелле" приходилось под конец держаться из последних сил, но поживиться за счет экипажа было делом немыслимым. Без возни бы не обошлось, а всплыви его проделки наружу, пришлось бы лучшем случае перебить всю команду, и кто бы тогда, спрашивается, управлял кораблем? А в худшем на его шее оказались бы ненадежные и неопытные новые братья, лишняя морока на голову.

За пропитанием дело не стало. Как и положено добротному портовому городу, на причалах ночевало неисчислимое количество нищих и бродяг, продажных женщин и не имеющих своего угла мелочных торговцев. Выбрав добычу почище и поопрятней, Янош неслышно утащил ее за груду каких-то мешков, и, удовлетворив свою нужду, благополучно утопил в заливе. Можно было жить не хуже, чем в благословенной, христианской Венеции.

На следующий день отправились с визитом к французскому послу, коему Янош вручил одно из посланий Грити. Что было в запечатанной сургучом шкатулке ему было вовсе наплевать, тут с выбором гонца мудрый Луиджи не промахнулся. Но деньги венецианца Яношу еще предстояло отрабатывать, тем более, что ушлый и богатенький сверх меры Луиджи обещал в случае верной службы еще и еще. Янош же, как настоящий рыцарь, не ведающий истинной цены деньгам, собирался ни в чем свою персону не ограничивать.

И началась приятная жизнь. Карло, изрядное время проводивший в плавании из Адриатики к Босфору и обратно, любезно предоставил дом в распоряжение благородного и веселого порученца всемогущих Грити, и денег за постой не брал, видимо, подразумевая некую другую благодарность или возможную будущую услугу. Обязанности Яноша были нехитрыми, суммы же, получаемые за них – солидными и весомыми. Приходилось только принимать посланцев с попутных, заходящих в Босфор судов, и передавать полученное от них по назначению. Для этого Янош, имея при себе заранее врученные Грити рекомендации и отчасти с помощью услужливого Карло, завязал в Стамбуле обширные знакомства. Одно из них, случившееся в доме Стамбульского управляющего казенным имуществом, по-местному – шехир эмина, оказалось для Яноша впоследствии очень кстати.

Эмин Хасан-бей праздновал свадьбу старшей своей дочери и на застолье не поскупился. Праздник почтил своим драгоценным присутствием и новый султанский приближенный Мехмед Соколлу, которому слухи прочили в ближайшем будущем место великого визиря в диване и за которого, что было достоверно, держала руку могущественная и любимейшая жена падишаха Хуррем-султания. Был Мехмед ренегатом и по происхождению серб из рода славных Соколовичей. Но давно забыл и родину, и бывшую веру, но не обрел и тошнотворного фанатизма новообращенного. Словно очень занятой человек, устремленный к одному лишь ему ведомой цели, и не разменивающийся на чувства и повседневные пороки, Мехмед Соколлу производил впечатление настоящего государственного мужа, зоркого и мудрого, внутренним оком распознающего подлинную суть людей и вещей.

Соколлу и рыцарь Янош, будто два орла, парящие в одиночестве, тут же засекли друг друга, хотя и сидели поодаль. Янош – на отшибе, рядом с лояльными и допущенными христианскими гостями, Мехмед – на почетном месте рядом с Хасан-беем. Однако, чутьем уловил каждый необычность и мощь другого, и некоторое взаимное, необъяснимое родство.

Вскоре Янош получил и приглашение посетить для приватной и частной беседы высокого чиновника. Соколлу и в самом деле принял его, расспрашивал больше для порядку о венецианских впечатлениях, о нравах двора в Буде, о том, о сем, а в сущности, и ни о чем. Так завязалась между ними дружба не дружба, но приятное и необязательное пока знакомство. До той поры, когда бравый молдавский господарь Петр Рареш не повесил на подходящем суку Луиджи Грити, как последнего вора и грабителя с большой дороги. Так Янош утратил руку кормящую и дающую. А Соколлу был уже и визирем.

Яношу же в ту нелегкую, но кратковременную пору, пришлось всерьез задуматься о хлебе насущном. Запасов на черный день, он, вечный перекати-поле не сделал никаких, да и не видел в них нужды. Драгоценности, украшавшие его особу, весьма быстро перекочевали к менялам. Карло, с каждым днем становившийся все более тревожным и беспокойным, вскорости собирался навовсе оставить Стамбул. Отношения Республики и Порога Счастья стали уже протухать и неприятно попахивали. Следовало решать, плыть ли Яношу вместе с Карло за море, и решать быстро. Однако, государь Венгерский, тезка Янош Запольяи был уж в могиле, и в Буде о рыцаре Ковачоци наверняка никто и не вспоминал. Попасть на венецианской земле в зависимость от поручительства дома Анунцио и вовсе не хотелось. Наняться же в армию кого-то из европейских воинственных монархов попросту означало начать жизнь с нуля. Заниматься же доходным разбойничьим промыслом Янош мог с успехом и по эту сторону Средиземного моря, вовсе не обязательно было в поисках легкой наживы плыть за тридевять земель.

Но, как всегда и бывает в грешной, земной жизни, наилучший выход предлагается в той стороне бытия, куда мысленно не думал даже обращать взор. Оттого, прежде чем переступить его порог, Янош и замешкался слегка в раздумье.

Дело же было в следующем. Всезнающий, как и положено добросовестному великому визирю при особе падишаха, почтенный Мехмед Соколлу прослышал о затруднениях, постигших его знакомца, и сделал тому недвусмысленное предложение. От Яноша требовалось всего лишь принять ислам и хотя бы на словах поклясться в верности новому своему покровителю, и коли будет держать он слово, то и должности, почести и немалые доходы будут ему обеспечены, пока жив великий визирь. А дальше кто станет загадывать?

Переход в ислам, важный и страшный шаг для любого христианина, вовсе не заботил Яноша. Да и христианином определял себя только на словах, не крещенный и с детства не определенный ни в какую веру. Не придавал значения и магометанству, и ради выгоды стал бы и солнцепоклонником, ибо обреченный жить на земле, не страшился ни ада, ни загробной кары.

Останавливало только опасение, а не прогадает ли, не пожалеет о том, что остался, не продастся ли задешево? Но и опасение вскоре исчерпалось. Сам не зная, отчего, но Янош верил Мехмеду, хотя и знал визиря не близко. Но все же решил предложение принять. Будто чувствовал заранее, что сможет великий визирь достойно оценить чужую преданность.

Новообращение свершилось на удивление быстро. Обряд был прост и на редкость прозаичен. Процедуру же обрезания Янош перенес шутя, вызвав невольное к себе уважение со стороны совершавшего его благообразного старенького муллы. Вот что только толку? Янош посмеялся про себя: до завтрашнего дня все зарастет без следа и вернется в первозданный вид. Но поразмыслив, пришел к выводу, что смеяться-то рано. Мехмед уже обещался поднести в подарок неофиту пару отборных рабынь для обязательного магометанину гарема. А если пойдут слухи, а они обязательно пойдут, хоть сторожи, хоть нет, и тогда шуму не оберешься. Но с другой стороны, не может же Янош собственноручно каждый божий день совершать обрезание заново. Впрочем, был он уверен, что, как и всегда, выход со временем непременно найдется.

Пока же привыкал к новому своему имени. На этой османской земле больше не существовало ни Яноша Балашши, ни рыцаря Ковачоци. Зато родился на свет праведный мусульманин, капыкулу – новый "государев холоп", и приближенный великого визиря. Имя ему отныне было Джем, по прозвищу Абдаллах, что означало "угодный господу". Что ж, пусть будет Джем Абдаллах, звучит приятно на слух. Тюркский и фарси успел он за стамбульские годы выучить почти безупречно. Интереса ради осилил и Коран, на его взгляд не так уж сильно отличавшийся от Библии, которую читал еще давным-давно по настоянию дяди Рудольфа.

Мехмед Соколлу, справедливо полагая в новоявленном Джеме человека военного и бывалого, и службу определил ему соответственно. Джем Абдаллах получил по свое начало отряд кавалеристов, угрозу и противовес янычарам, и звание заима. А с ним и полагающуюся ренту – "тимар" в 20 тысяч акче. Само собой разумелось, что и сам заим и его конный отряд будут опорой и вооруженной поддержкой, а придется, то и охраной, прежде всего ему, великому визирю дивана.

Как быть с гаремом подсказала собственная тоска от тайного одиночества. Хоть был обласкан великим визирем, и ни в чем не знал нужды, был доволен и новым званием и новым подчиненным ему войском, а там признали сразу за невиданную силу и бесстрашную отвагу, но во всем обозримом мире был он такой один. И то, что носил новое гордое имя и тюрбан больше головы, что заискивали многие правоверные, кто подношением, кто с великой честью для себя сватал красавицу дочь, богатую приданным, дела не меняло. Назовись хоть Яношем, хоть Абдаллахом, человеком все равно не быть. А значит – жить и таится, не обмолвиться ни словом, не допустить и намека на тот великий секрет, что скрыт в его теле. Да разве может понять смертный, будь он хоть трижды великий визирь дивана, что такое тайная мощь, свербящая тебя изнутри, огромная власть, для которой нет выхода, ибо сила ее лишь в тени. И не с кем поделиться, некому тебя понять, и опереться со своей ношей тоже не на кого. Потому что здесь, под палящим стамбульским солнцем, есть только ты, а более никого. А те, кто сродни тебе, все за далеким морем, и знать тебя не хотят, а если поминают тебя и твой род, то не иначе, как проклятиями. Да и есть ли кто? Может и сгинули как Михай.

Для присмотра за гаремными рабынями, само собой, требовались и евнухи. Пусть гарем не велик, все же Джем Абдаллах воин и некогда отвлекаться на глупости, но без евнухов никак не обойтись, да и где это видано, для особы с его положением. Вот тут новоиспеченного заима и осенило. Да это же есть самые что ни на есть подходящие братья! И слухи из гарема не пойдут, и болтливым одалискам чуть что, удавку и в воду.

Евнухов подобрал сам. Искал не самых красивых и не самых ученых, а самых обиженных и обозленных на судьбу. Но не без змеиной хитрости. И сам не был ей обделен и почитал в других. И не прогадал.

Для начала приручил двоих. Впрочем, его скромный, импровизированный, восточный бордель больше до поры и не требовал. Так появились при нем Хайдар и Ибрагим. Сначала Ибрагим. Мальчиком увезенный из родной Армении, в глубине души люто ненавидел османов, но изворотливый и хитрый, умело принимал раболепный и полный преданности облик, тая у пылающего сердца отравленный клинок. За что и был продан бывшим своим повелителем Ахмед-челебией, имевшим под своим началом стамбульский рузнаме – палату учета доходов со всей столицы. Видно, почувствовал заплывший доходным жирком, опасливый султанов чиновник в Ибрагиме неладное и, не имея ни сил, ни желания изобличить и покарать подозрительного евнуха, к тому же, будучи человеком практичным, продал Ибрагима новоявленному приближенному Мехмеда Соколлу.

Предложение господина своего Джема принял Ибрагим с радостью. Но и без него рад был бы служить ренегату не за страх, а за совесть. И одного взгляда на нового господина хватило Ибрагиму, чтобы насквозь проникнуться чувством – Джем Абдаллах, друг великого визиря и султанский военачальник, необычный человек. Сам не зная почему, но с первых шагов своих в новом доме был Ибрагим уверен, что купили его неспроста. Что господин его и хозяин Джем все знает про него, Ибрагима, до самой тайной и задней его мысли, и что господину Джему эти мысли по нраву.

Ухаживал за страдающим евнухом сам, не доверяя забот о нем служанкам. Велел даже перенести больного в свои покои, что было по тем временам неслыханно. Но домашние его слуги кивали понятливо – как же, заплатить кровопийце Ахмеду-челебии немалые деньги за приличного евнуха, да и тут же его потерять. Опять же, хозяин их – бывший неверный, оттого и причуды. А все же хорошо, когда господину не чуждо пусть и корыстное, но милосердие.

Ибрагим его неусыпными заботами выжил и начал поправляться. И благодарность его Джему не имела границ. Долго не мог уразуметь, что отныне он больше не раб, а младший брат по крови, и послушание его должно идти от родства и уважения к знанию и опыту старшего брата, а не от купленной обязанности.

С Хайдаром было уже проще. Был он по природе своей куда менее хитер и изощрен в злобе, чем Ибрагим, зато обида его была приземленней и понятнее. С раннего детства Хайдар, крестьянский сын, мечтал стать воином или на худой конец разбойником. Но был продан в тяжелый год, оскоплен торговцем и вот, вместо сипахского войска, предела его мечтаний, обречен был до конца своих дней присматривать за гаремными затворницами, окаянным бабьем, которое ненавидел больше всего на свете. Джему немного тяжеловесный и упрямый в своем гневе, крупнокостный Хайдар чем-то напоминал сгинувшего безвозвратно Михая.

По поручению старшего, кровного брата, Хайдара выхаживал Ибрагим. Дюжий и упорный даже в болезни евнух посвящение перенес на удивление легко. Перерождение только добавило ему угрюмой злобы, однако Джему Абдаллаху новый брат был предан беззаветно, и это было главным. В глазах Хайдара Джем был тем самым идеальным воином, каким он и сам когда-то мечтал стать. Теперь его мечты благодаря новому господину могли и воплотиться в реальность. Ведь ни для кого не секрет, что в великой империи евнухи подчас назначались и сераскерами войска и даже становились визирями, был бы могущественный покровитель. А у Хайдара отныне он был. Но называть хотя бы в мыслях господина своего Джема братом Хайдар так и не осмелился. Это было выше его понимания. Вот Ибрагим, хитрец и умница, другое дело. Его можно было почитать за старшего брата, к тому же был Хайдар благодарен Ибрагиму за уход и заботу, когда был немощен и болен.

Участь рабынь из небольшого гарема Джема определил именно Хайдар. Новая плотская сущность вернула и Ибрагиму, и Хайдару стройность тел и дала невиданную крепость мышц, избавив навсегда от женоподобной расплывчатости и дряблости, так свойственной всем евнухам. Однако, вернуть утраченное давно мужское достоинство не смогла. Что было отрезано ранее, то было утрачено навсегда. Ибрагиму вроде было и все равно, новые возможности ставшего почти вечным тела полностью извиняли его некоторую ущербность. Нельзя сказать, что сильно переживал и Хайдар, ибо по незнанию не очень представлял, чего был в детстве лишен, но добрых чувств по отношению к женской половине рода человеческого у него не прибавилось.

Когда мудрый господин и хитроумный Ибрагим додумались постоянно обновлять гаремных рабынь и служанок, попросту время от времени надевая им мешок на голову за выдуманные преступления, и таким образом прекращать нежелательные толки, Хайдар и выступил со своей пламенной и короткой речью. К чему просто так переводить дорогой товар, когда можно использовать его с благой целью, а после уж и отправлять на корм рыбам! К чему ловить грязных портовых бродяг и пьяниц, когда к их услугам чисто вымытые нежные шейки, безответные и беспомощные! Справедливость его слов была неоспорима, и господин Джем и Ибрагим полностью согласились с находчивым Хайдаром. Ибрагим же некоторое время от души переживал, что это Хайдар, а не он, со всем своим хитроумием додумался до такой простой идеи.

Отныне в доме Джема словно запустили кровавый, безостановочный конвейер. Примерно раз в месяц какая-нибудь служанка или рабыня отправлялись в магометанский рай, предварительно побывав в маленькой, ничем не обставленной комнатушке, рядом с покоями господина. Очередную жертву по-братски делили на троих, ключ же от импровизированного каземата никогда не покидал пояса Ибрагима. После тело обескровленной жертвы наглухо зашивалось в мешок и благополучно топилось уверенными руками Хайдара. Ни одна из женщин не задерживалась в доме более года. Не спасали ни красота, ни искусство в танцах и пении, ни извечная женская изворотливость. Для самого же Джема Абдаллаха и лучшие из них были слишком глупы и примитивны, чтобы видеть в них что-то, кроме купленной гаремной плоти. Для обоих евнухов несчастные женщины, волей обстоятельств оказавшиеся в их непререкаемой власти и вовсе были ничто.

По Стамбулу о гаремных обычаях в доме заима Джема ползли разнообразные сплетни. Но не было в них ничего от сверхъестественного. Гарем Джема пользовался дурной славой из-за жестокости хозяина, но и только. Зато для любой строптивой рабыни не было худшей угрозы, чем обещание продать ее в виде наказания в страшный гарем Абдаллаха. Но кого в самом деле, кроме досужих кумушек и сплетниц могли тревожить судьбы купленных рабынь? Уж конечно не воинов из отряда Джема, и не его покровителя великого визиря Мехмеда.

Жизнь же шла, как ей и положено, своим чередом. В царствование султана Селима Второго, власть великого визиря достигла своей вершины. Мехмед Соколлу был преданным слугой и сторонником Селима, еще когда тот носил сомнительный титул шах-заде. Соколлу доказал свою верность будущему султану, подняв войско против брата его Баязида, попытавшегося отнять мечом у Селима его права на наследство. В том войске рядом с Мехемедом был и верный ему Джем Абдаллах, получивший впоследствии в награду от Селима Второго звание паши и место в султанском диване. Надо ли говорить, что взлет Джем-паши в святая святых власти империи не обошелся без вмешательства в его судьбу и покровительства дальновидного великого визиря.

То были годы сладостного благополучия и относительного покоя. При нынешнем султане власть Мехмеда была прочной, почти непререкаемой. Что и говорить, Селиму Второму далеко было до усопшего великого отца! Падишах всех османов любил кутежи и гаремные забавы куда больше, чем заседать в диване, и, если бы не твердая рука великого визиря, то царствование Селима могло бы иметь весьма печальный конец. Однако, казалось, уже никакая сила не была в состоянии остановить захлестнувшее все ступени власти казнокрадство. Немало перепадало и любимцу великого визиря Джем-паше. От сытой жизни и безнаказанности разленился даже его верный Хайдар, переставший уже и мечтать о воинской славе. Евнух дошел до самой вершины довольства, так что и гаремных наложниц казнил и шпынял уже без прежнего воодушевления.

Так было при жизни порочного султана Селима. И кончилось все в одночасье, когда в Топкапы воцарился его преемник султан Мурад Третий. Но дело было даже не в самом владыке всех правоверных, а в Сафие-султании, красавице венецианке, волею злой судьбы подчинившей себе сердце падишаха. Великий визирь Мехмед и впрямь был велик во всем. Держал в руках все нити власти, имел и преданные одному себе клинки, и был при нем верный и бесстрашный Джем-паша. А вот от подлого удара спину прикрыть не сумел. Или, быть может, со временем позабыл, какой страшной и тайной силой обладала, взявшая его когда-то под руку свою, могущественная султанша Хуррем. Или от неимоверной ноши своей власти великого визиря устал и не захотел оглянуться. Так или иначе, но Мехмед Соколлу, опора трех османских государей, был предательски убит. И Сафие-султании не стало удержу. На смену славянским капыкулу пришли итальянские ренегаты, которые отныне решали все. А на визиря Джема Абдаллаха султанша Сафие имела особый зуб, хотя никогда и не видела пашу в глаза. Но печальная слава его гарема дошла и до ее царственных ушей. Сама вышедшая из рабынь и хлебнувшая лиха, возненавидела от всей души жестокого к несчастным одалискам Джема, к тому же ближайшего слугу и друга проклятого великого визиря Мехмеда.

Но простая смерть паши показалась Сафие-султании недостаточным наказанием. Султанше хотелось унизить, проучить, отравить высоким презрением того, в ком она видела лишь злодея в отражении своей собственной судьбы. И судьбу паши Джема Сафие определила так, как лучше для себя не мог бы выбрать и он сам. Назначение санджакбеем в окраинную глухомань империи, санджак Диярбекир, позорное для вчерашнего визиря дивана, было бы для любого другого на месте Джема Абдаллаха утонченной пыткой, насмешкой и издевательством. Для любого другого смертного, но не для него. Ибо в наступившие, смутные времена Джем-паше было предпочтительней оказаться подальше от готовой вот-вот захлебнуться мятежом столицы, в которой сам великий падишах, опора ислама, не гнушался взяток и подношений. Вожжи власти, по смерти выпавшие из умелых рук великого визиря, серба Мехмеда, некому было подхватить и уж тем более удержать. И кони понесли почти уже неуправляемую империю вскачь по ухабам и бездорожию.

Джем-паша, с обоими евнухами и насильно обкорнанным и поредевшим гаремом, отбыл к месту ссылки. Со скорбью на лице и облегчением в глубине души. И не просчитался в своих надеждах. В столице янычарские мятежи вспыхивали один за другим, словно порох, от малейшей искры. А вскоре полыхнуло огнем и по всей необъятной империи. Настали времена страшной " джелялийской смуты", кровавой беспредельщины и безудержного разбоя. То были славные времена, пришедшиеся по сердцу опальному Джем-паше, в мгновение ока вспомнившего почти уже позабытые навыки храброго рыцаря с большой дороги. Ума хватило и на то, чтобы в открытую пытаться для виду обуздать разбойные отряды, мало ли как повернется переменчивое колесо удачи. Левая же рука, будто в тайне от правой, поддерживала восставших сипахов. За изрядную долю добычи отдавал и часть своих наемников, и сам не гнушался вылазок. Сбылась и давняя мечта Хайдара – наконец взялся за оружие, убивал и грабил вволю. И никому уже на этом ополоумевшем магометанском свете не было дела ни до гарема, ни до самого загадочного паши Джема. Лишь Ибрагим временами опасался за нестареющего, неистребимого хозяина, боялся дурных слухов в окружении паши. Но люди в наступившее смутное, опасное время, не заживались подолгу на свете. И из нынешних слуг и наемников не было уж ни одного, кто помнил бы прибытие Джема Абдаллаха в злополучный Диярбекир. А в столице и подавно было не до того, чтобы вести счет годам жизни какого-то санджак-бея, о котором позабыла и сама султанша Сафие, занятая добычей османского трона для любимого сына Мехмеда. Дела в санджаке по донесениям обстояли не так уж плохо, как в большей части разграбленной Анатолии, справляется кое-как опальный чиновник и пусть себе. Да и время ли думать сейчас о делах окраинной глухомани, когда для османов потерян далекий Тунис, и вот-вот можно лишиться и благодатных Ливана и Сирии, а Египет и вовсе почти что потерян для Порога Счастья.

Вольная жизнь продолжалась без малого тридцать лет. За это время собственная казна Джем-паши изрядно пополнилась золотом, сохраненным и приумноженным во многом благодаря стараниям хитрого и бережливого Ибрагима. Когда же суровый султан Мурад Четвертый наконец привел железной силой шатающуюся страну к алтарю "законности" Сулеймана Кануни и относительному порядку, мудрый Джем-паша, Диярбекирский санджакбей, одним из первых высказался и словом и делом за грядущую реставрацию. И сам собственноручно расправился со вчерашними своими тайными друзьями из разбойничьих отрядов сипахов. Так и пережил, пересидел свирепые времена одиозного и жестокого Мурада Четвертого.

А после смерти тирана страна упивалась кратковременной весенней оттепелью и частично вернувшимся временам прежнего безвластия. Все вокруг свободно продавалось и покупалось, и двор купался в невиданной роскоши, за которую непонятно как и чем было платить. Паша Джем Абдаллах тоже не терял зря драгоценного времени, и посоветовавшись для порядку с Хайдаром, и для дела с Ибрагимом, купил, не ощутив особого ущерба своей казне, благодатную должность управляющего финансами – дефтердара в приморском Трабзоне.

И вновь были море и порт, и новый гарем на радость желчному Хайдару, и словно вернулась прежняя, хоть и уменьшенная до размеров миниатюры, стамбульская жизнь.

Империя же безостановочно вела войну. То с католической Венецией, то с православной Россией. С Австрией и с Польшей, с Испанией и с иранским падишахом Абассом Первым. На суше и на море. За Крит и Далмацию, за Багдад и Киев. Но Джем-паша уже устал от бесконечной войны и без толку пролитой крови. Лишь собирал исправно налоги и отправлял деньги в столицу, тем и довольствовался на государственной службе. Даже Хайдар, за лихие годы порядком подрастерявший свою воинственность, не желал более браться за оружие. Ибрагим же, самый дальновидный из всех троих, постоянно трясся над каждым акче, пополняя казну паши всеми доступными ему средствами, вздыхал и пророчил новые скорые беспорядки в измотанной непрерывными военными походами державе.

Когда же пророчества мудрого Ибрагима словно по волшебству начали сбываться, призадумался и сам Джем-паша. "Священная лига" теснила османов сразу на трех фронтах. Вскоре пала и Буда – "щит ислама" в Европе, за ней был сдан и Белград. Тогда и Джем Абдаллах решил не дожидаться развязки. Золото давно было собрано в дорогу опасливым хитрованом Ибрагимом, Хайдар покончил напоследок с оставшимися еще в гареме рабынями, устроив всем троим прощальный пир. Осталось только лишь определить в какую сторону света теперь податься их маленькому тайному братству. Самому Джему порядком поднадоели за целый век мусульманский быт и моления, и бритая, убранная тюрбаном голова, и собственное, нелепое имя. Но опасался он и полных темных суеверий христиан, особенно церкви и недремлющего ее инквизиторского ока. Тем более, что уж, кто-кто, но Джем-паша, рыцарь Ковачоци, как и юный Янош из лесов восточной Трансильвании, достоверно знали, что некоторые из суеверий и легенд и шепотом передающихся из уст в уста страшных историй есть не что иное, как абсолютная, чистая правда.