Текст книги "Квантор существования"

– Не волнуйся, я запишу номер и хорошо заплачу, чтобы тебя проводили до подъезда. Меня обычно не рискуют обманывать, – сказал он обеспокоенной Маше и сказал правду, – а чтобы было спокойней, оставь мне номер телефона и через пятнадцать-двадцать минут я перезвоню и спрошу, как ты добралась до дома.

– А если к телефону подойдет мама? – схватилась за соломинку Маша.

– Не беда. Скажу, что я отец этой твоей Нины и беспокоюсь, как доехала ее подружка, – рассудительно ответил ей Балашинский, – не бойся – в одно и то же место пушка дважды не стреляет, – перефразировал он на свой лад известную поговорку.

Как и договорились, Ян усадил Машу к мирному пожилому частнику, которого не было нужды запугивать или предупреждать – дедок съежился от одного его взгляда, но везти не отказался – очень уж хотелось легких, немалых денег. Даже одолжил обрывок оберточной бумаги и замусоленный карандаш, и Маша крупными четкими цифрами записала спасителю номер своего телефона. После чего, помахав из-за стекла сжатой ладошкой, девушка отъехала.

Балашинский вернулся обратно в ресторанчик и, как ни в чем не бывало, продолжил приятное распитие в одиночестве. Но через полчаса, неведомо зачем, запросил у официанта трубу и набрал номер с замасленной бумажки. Подошла и впрямь именно Машина мама, он представился, спросил, получил ответ и благодарность за заботу. Потом повесил трубку и машинально сунул ненужный теперь клочок обертки в карман многострадального плаща.

Домой беспутный странник вернулся около четырех утра. Но загородное его именьице еще не спало, и в Большом доме нижние бойницы окон сияли белым верхним светом. В зале, по интерьеру напоминавшей его Сочинскую гостиную, только роскошней и куда огромней размерами, сидело целое общество. В центре его разглагольствовал Фома собственной персоной, аудиторию ему составляли Лера и Тата и изрядно подвыпивший Стас. Тут же парочкой расположились в углу на одном широченном кресле и "архангел" со своей половиной, заглянувшие на огонек из своего особнячка. Рита спасала в руках высокий стакан, истыканный соломинками и наполовину пустой, который ее ненаглядный Миша пытался отобрать и немедленно допить. Ритка же держала и не давала. Оба при этом хохотали и в шутку ссорились. Остальные члены семьи еще, по-видимому, отрывались в городе.

Ян не пошел к себе сразу, а присоединился к общей компании. Болтовня приняла еще более оживленный характер, так как каждый старался рассказать хозяину, ставшему в последнее время на удивление общительным, о своем, о личном. Ритка, которая, как и встреченная им сегодня девушка, третий день пребывала в студенческом статусе, со снисходительным пренебрежением забавно передразнивала страх первокурсников перед обязательной "анатомичкой". Ей, навидавшейся за время работы в боевой группе самых разных покойников и в секунду вскрывающей "комариками" шейную артерию с ювелирной виртуозностью, были смешны их детские волнения. Честно говоря, для Яна не было неожиданным ее стремление продолжить врачебное образование, и он извел порядком денег, пристраивая Риту в 1-й Медицинский. Теперь Мишино подразделение должно было пополниться палачом с профессиональными хирургическими навыками.

Ритка в Москве даром времени не теряла. Нанесла визит и родителям, представила им и Мишу. Пока в качестве перспективного и богатого жениха. Ничего не подозревающие ее родители были рады и ее возвращению, и серьезному молодому кавалеру. А, когда от Ритки потекли неиссякаемым ручейком деньги, и вовсе стали молиться на дочь.

Обещания же Фомы устроить для самообразования семьи насыщенную культурную программу отзвучали и остались сотрясением воздуха. Премудрый идеолог и сам выбирался из дома в исключительно редких случаях, а мысль о коллективных образовательных походах и вовсе выводила его из себя. Фома так и остался бы декоративной барской фигурой, дополняющей диванные подушки, когда бы не его недреманное око и не всеслышащие уши. Однако, он всегда оказывался в нужном месте и в нужное время, хотя его собственные передвижения и были сведены к минимуму. Но Фома увещевал, разъяснял, одергивал, спорил и выходил победителем. При этом не стравливал и не доносил. Потому в общине с ним делились, хоть и не принимали всерьез. Все, за исключением хозяина и, быть может, отчасти, "архангела". Но последнему было все равно.

На следующий день в Большом и малых домах спали заполдень. До обеда резиденция напоминала неспешное сонное царство, и не потому, что братья так уж нуждались в долгом отдыхе после разнообразной ночи. А только дел по выходному времени не было ни у кого, разве что у Таты. Да и она не торопилась, лениво возясь на кухне.

Ян по случаю праздничной неспешности выходить в столовую не пожелал. И Тата отправилась к нему с обедом. Подав все, что полагается, оглянулась в спальне в поисках непорядка. Так и есть – одежда разбросана как попало, значит раздевался прямо здесь, не в гардеробной. Но ничего, сейчас она скоренько все соберет и унесет. Тата подхватила с полу кожаный плащ и охнула:

– Батюшки светы! Ну и дырища! – Тата разглядывала вчерашнюю прореху, единственный видимый результат вечерних развлечений, – Ян, где это тебя так угораздило?

– Ерунда. Убегал вчера от милиции и зацепился, – Ян на секунду оторвался от суповой тарелки.

– И что теперь с этим кошмаром делать? Может, охране из поселка отдать?

– Не вздумай, я к нему привык, – прогудел с полным ртом Балашинский, – отдай в починку.

– Зачем это? Я и сама прострочу, – горделиво ответила хозяйственная Тата. И стала выкладывать на прикроватный столик содержимое хозяйских кожаных карманов, – А это что за обрывок? И на нем телефон. Без имени. Выбросить?

– Выбрось… Хотя нет, погоди. Дай-ка сюда.

Тата протянула криво оторванный кусок обертки и Балашинский сразу вспомнил, кому принадлежал безымянный номер и при каких обстоятельствах он был получен.

Не то чтобы Ян Владиславович имел жалобы на память, скорее сознание его, чтобы не переутомляться многовековой ненужной и лишней информацией, действовало избирательно. Вчерашний инцидент был доведен до логического завершения, последствий не имел и иметь не мог, а, посему, был безжалостно вычеркнут, вытерт, выкинут вон. И бумажку следовало отправить в мусор там же на месте, сразу после звонка, да и звонок был лишним, нелепым сантиментом. Однако же позвонил. И бумажка по рассеянности не выброшена, вот она лежит. Конечно, можно это сделать сейчас, просто отдав Тате. Но Ян знал, что это было бы уже бесполезно – дважды попавшись ему на глаза этот проклятый номер намертво впечатался, врезался в память, так что его символическое уничтожение будет бессмысленным и бесполезным.

– Положи на стол. Рядом с деньгами, – Балашинский сделался внезапно хмур и раздражен, – а что, Ирена вернулась?

– Вернулась. Уже восемь утра было, когда они изволили пожаловать, – ехидно и с шутовскими нотками в голосе отвечала Тата, – еще не вставали и будить не велели. Или все же разбудить?

– Не надо. Пусть себе спит. Надоела, – к чему или к кому хозяин отнес последнее слово Тата не поняла. Но ясно, что не к ней – Ян смотрел мимо нее и взгляд его был беспокоен, – Тата, ты вот что. Ты тарелки уноси. Я вставать буду.

– Хорошо, – Тата положила стопкой собранные с полу вещи и приняла у хозяина поднос, – Из одежды что принести? Для выхода или по-домашнему?

– Как хочешь, – не вникая в суть ее вопроса, ответил Балашинский, но увидев недоуменное выражение Таткиного лица, опомнился и сказал, – Давай для выхода.

– Ты в город, что ли, собрался? – поинтересовалась Тата, – Так, может, вызвать такси или ты с кем из ребят поедешь? Только учти – еще никто не обедал. Ты первый.

– Подожди, Тата, не наседай, – Ян досадливо сморщил лоб, – я еще сам ничего не знаю. Поеду – не поеду. А если и поеду, то куда?

– Как это так? – совсем растерялась Тата.

– А вот так, – отрезал Балашинский. В спальне на минуты повисла неподвижная тишина. Потом Ян, словно очнувшись от задумчивости, попросил, – Подай мне телефонный аппарат, пожалуйста. А сама иди.

Когда нагруженная посудой и одеждой заботливая Тата, наконец, закрыла за собой дверь, Ян снял трубку. Но на кнопки нажимать не стал, держал трубку на весу, словно удивляясь тому, зачем она вообще в его руке. Потом сказал сам себе: "Глупость какая. Это все от скуки". Однако, встал, взял со стола найденную Татой бумажку, посмотрел в нее, словно проверяя себя. Подумал, постоял, выругался в сердцах по-мадьярски и набрал номер, не зная зачем и что будет говорить.

ГЛАВА 12. МАШЕНЬКА

Нервное возбуждение отпустило девушку только на пороге дома, когда, в ответ на дребезжащее курлыканье звонка, за дверью послышались торопливые, шаркающие тапками, шаги матери. Словно добралась до безопасной гавани: войди и спасись. Но еще не провернулся до конца замок, по ночному времени запертый на два оборота, как тревожный бесенок толкнул Машеньку в бок – никак маме не надо знать, что приключилось давеча с единственной дочкой. И Маша повела плечиками, выпрямилась бодро и загодя широко улыбнулась.

Мама резких слов говорить не стала, хотя Маша видела – до ее прихода было волнительное ожидание и много сигарет. В большой комнате, читай гостиной, меньшая, смежная – спальня, накурено и сизо. Маша открыла балконную дверь настежь и после вышла на кухню:

– Мамуль, давай чайку попьем. Я чайник ставлю, – позвала Маша, а мама, Надежда Антоновна, уже тут как тут, зашла следом и взгляд все еще цепкий, встревоженный, – давай прямо здесь и посидим. Я тебе про новых подружек расскажу… Я по тебе соскучилась ужас как. Раньше всех ушла.

И не покривила душой. Не часто, но бывало, не то, чтобы Маша, не видя мать целый день, а на больший срок они и не разлучались, испытывала всамделишную тоску и грусть, а все же щемило сердце, если мама, особенно вечерами сидела дома одна и ждала, ждала. Маша, находясь в такие минуты далеко от дома, будто кожей ощущала ее ожидание и почти истеричную тревогу и боязнь за дочь. И если по возвращению случались резкие монологи и укоры и иногда слезы с неисполняемыми никогда угрозами, то Маша не пререкалась и не выражала обид. Она была уже большая, чтобы понять – это мамин неистребимый страх выходит наружу. Потому что, откричав и отплакав, Надежда Антоновна прорывалась ласками и счастьем, что ненаглядное ее дитя цело и невредимо и у нее под боком, и повезло, и на этот раз тоже волнения были напрасны.

На сей раз, увидав в дверях дочь, с личиком, сияющим улыбкой, Надежда Антоновна и вовсе воздержалась от высказывания тревог. Хотя Машенька, сообщив по телефону, что вот-вот едет домой, задержалась на добрых полчаса от самого оптимистичного, предполагаемого времени своего прибытия. И опоздание ее, как всегда, стоило Надежде Антоновне седых волос, трясущихся рук и полфлакона валерьянки, подкрепленного десятком сигарет. Но не хотелось именно сегодня портить дочурке настроение. Тем паче, что вот уже Маша и студентка. Вырастила, выпустила, довела ее до порога взрослой жизни и теперь, хочешь не хочешь, а терпи. Нельзя же доченьке все время быть подле ее юбки. Не станет матери, совсем пропадет. Через материнскую боль и литры отравленной страхом крови пусть вкусит самостоятельности – с другой стороны в этом есть будущий покой для Надежды Антоновны.

Маша, чтобы увлечь маму на иную, приятную дорожку, начала неспешный, подробный рассказ, как была в гостях и как живет новая сокурсница и какие милые в их группе подобрались ребята. Словно и не было кошмара у помойки и ночного спасителя и угрозы страшной беды. Разливая по тяжелым, фаянсовым кружкам чай и выставляя из шкафчика-пенала баночку покупного джема и блюдце с шоколадным печеньем, Маша говорила не умолкая. Мама слушала, почти не перебивая вопросами, и видно было, отходила, оттаивала душой.

Про обещание своего спасителя-провожатого позвонить и узнать, все ли с ней в порядке, Маша позабыла, как только переступила порог родной квартиры. Нужда в чужой помощи и заботе улетучилась подле матери, и ее ночной заступник начисто выветрился из Машиной головы, тем более, что она даже не знала его имени и в глубине души не ожидала никакого дальнейшего в ней, Маше, участия с его стороны. Звонок был, собственно, уже ни к чему, но тем не менее, прозвучал.

Девушке и на ум не пришло, что телефонное сиплое треньканье может быть адресовано ей, и потому Маша, прервав свое занимательное повествование, равнодушно ждала, пока мама снимала трубку с параллельного кухонного аппарата. Надежда Антоновна сначала слушала, чуть посуровев, потом просветлела, отвечала тепло, рассыпаясь в благодарностях и извинениях за беспокойство, после чего, мило попрощавшись повесила трубку. Маша была уверена, что это звонила сочувствующая Лиля, ближайшая мамина подруга и поверенная всех ее тревог. Наверняка мама, дожидаясь любимую дочь, оповестила Лилю о своих ночных страхах, и вот теперь верная подруженька сделала дежурный осведомительский звонок. Но Надежда Антоновна обратилась к дочери с совершенно нежданными словами.

– Какой все-таки милый человек, – и горестно, против воли, вздохнула, – везет же некоторым женщинам… и детям. Надо же: чужой ребенок, первый раз в доме и так беспокоится. Что же ты мне не сказала, что отец Нины тебя проводит, – в голосе мамы зазвучала запоздалая досада, – я бы не изводилась так из-за тебя. Какая же ты, Маша, жестокая!

– Чей отец? Кого провожал? – опешила на мгновенье Маша. Но увидав совершенно уже неописуемое выражение материнского лица, вдруг вспомнила и сообразила КТО и ЗАЧЕМ сейчас звонил, – Ах, да! Так Нинин папа не меня одну провожал. Со мной еще две девочки ушли. Потому и задержалась, пока их ждала. А зачем он звонил? – наивно спросила Маша, полностью успокоив маму вдохновенным враньем.

– Зачем, зачем? Хороший, порядочный человек, потому и звонил. Как ты доехала спрашивал, беспокоился, – проурчала, впрочем, миролюбиво, Надежда Антоновна, – не то что наш эмигрант. Уехал и плевать хотел на родную, между прочим, дочь!.. Но не будем на ночь о плохом.

Надежда Антоновна разлила еще по чашке, заметив, однако, что до утра в туалет теперь не набегаешься. И что у нее завтра утренний прием, а Маше предстоит первый, серьезный день занятий. И стала вслух вспоминать свой собственный первый институтский выход, и как забыла от волнения дома новенький медицинский халат, как переживала и боялась выволочки, а он в тот день и не понадобился. Но Маша слушала в вполуха.

Нехорошо и некрасиво – такой приговор зачитала девушка собственной забывчивости. Как страх долой – так и спаситель из сердца вон! Действительно, хороший человек, права мама, хотя по его виду и не особенно скажешь. А может Маше просто с перепугу все казалось в ином, черном свете. И не бросил, не сплавил на такси, а вот же, позвонил, как обещал. Не видел никакой реальной для нее опасности и потому отпустил одну. А она, Маша, бессовестная, неблагодарная. Могла бы думать о людях лучше, и вспомнить, и подойти, и ответить на звонок. Ах, как же неприятно! Конечно, этого человека она никогда больше не увидит и не услышит, но стыдно-то перед самой собой, и ничего уже не поправишь.

Нельзя сказать, что Машенька, Мария Александровна Голубицкая, в свои полные семнадцать лет была законченной и нудной моралисткой. Совсем наоборот. Коря себя время от времени за подлинные или кажущиеся нравственные промахи, Маша готова была тут же на месте прощать подобные же грехи близким и посторонним людям, находя тысячи оправданий их неприглядным поступкам. Не то, чтобы Маша страдала вселенской скорбью и слабодушным всепрощением. Но, ведая про себя причины собственный проступков и неблаговидностей, ничего подобного не могла знать о других и мыслей читать не умела, а потому и не считала себя в праве осуждать кого-нибудь. И был у такого ее поведения свой корень.

Маша Голубицкая с раннего детства, насколько она его помнила, любила своего отца, Александра Даниловича Голубицкого, весельчака, балагура, циника, неверного мужа и хирурга божьей милостью. Отец, которого Маша помнила в доме лишь урывками, никогда ее не наказывал и не ругал, как, впрочем, никогда и не воспитывал, ничего не запрещал и не говорил "нет" на любые Машины просьбы что-то купить или принести, будь то щенок или новый велосипед, и обещал на следующий же день все исполнить. Но, за редким исключением в виде Новогодних праздников и Дня ее Рождения абсолютно ничего из обещанного не выполнял. А Маша и не думала обижаться. Попросив о чем-нибудь отца она и сама через короткое время об этом забывала, а если и помнила, то терпеливо ждала, успокаивая себя тем, что папа ее занятой человек, сильно устающий на работе, и он не виноват том, что ничего сделать для дочери просто не успевает.

Но мама ее ничего подобного во внимание принимать не хотела и постоянно корила отца за невнимательность к собственному ребенку, за пустые обещания, за полное пренебрежение к мужским домашним обязанностям, то и дело поминая при этом какую-то загадочную прописку, поманившую его в семейную жизнь. Александр Данилович на упреки жены обычно не отвечал, а если и делал это, то находил, на взгляд Маши, очень забавные, смешные слова, совершенно, однако, не веселившие маму, а совсем наоборот. Обычно, при первых признаках надвигающегося семейного бурана, отец ускользал, утекал прочь, находя сотни неотложных дел вне дома. А однажды не пришел совсем. Как, захлебываясь слезами, поведала ей мама, отец нашел другую дуру с пропиской.

После родительского развода Машина жизнь ничуть не ухудшилась, а скорее даже изменилась в лучшую сторону. Отца, Александра Даниловича, Маша видела куда чаще, чем в семейные совместные времена, да и сделался ее любимый папа куда более заботливым и куда менее забывчивым, по крайней мере по отношению к ней, к Маше. Когда же Маша пошла в четвертый класс, Голубицкий, ставший к тому времени одним из ведущих и труднодоступных хирургов небезызвестного в Москве кардиологического центра, своим влиянием перевел дочь во 2-ю школу с математическим уклоном. За что получил даже одобрение Надежды Антоновны. Впрочем, Маша никогда не понимала и не поддерживала материнских обид на отца, хотя не озвучивала, из жалости к маме свою позицию. Даже, когда Александр Данилович Голубицкий еще три года спустя отбыл в Соединенные Штаты, и до сей поры от него не было ни слуху ни духу. Справедливости ради надо заметить, что не только Маша и ее мама, но и еще две бывшие, разведенные жены талантливого хирурга не имели от него ни известий, ни какой-либо помощи.

Однако, продолжая хранить детские теплые чувства к отцу и не смея осуждать его, Маша не могла оценивать в худшую сторону и поступки менее близких ей людей. Поступить иначе значило нарушить некое табу, допустить крамольную мысль, что отец ее, как и многие другие, подл и нехорош, что она, Маша Голубицкая просто дура.

На следующий день, первый ее день серьезных занятий, Маша честно отсидела три пары с часовым перерывом на обед и в около четырех была уже дома. Лекции и один семинар показались ей довольно скучными, ибо, учитывая ее подготовку в спецшколе, Маша не узнала пока ничего нового. Но знала так же, что физический факультет университета на Воробьевых Горах заведение серьезное и поблажек не дает, и потому мужественно села листать учебники впрок. Надежда Антоновна еще не вернулась из клиники, но, конечно, отзвонилась и осталась довольна занятиями дочери.

Маша усердствовала еще и оттого, что надеялась на мамино позволение осуществить некую вечернюю программу. Вчерашняя Нина, отец которой, кстати сказать, читал в настоящий момент лекции в Пражском университете, и другая новая подружка Леночка, крошечного росточка хохотушка из Питера, проживающая в столице у бабушки-москвички, затевали настоящий разгул с посещением Пушкинского кинотеатра и "Макдональдса", расположенного напротив. Из предполагаемых развлечений можно было сделать вывод, что обе затейницы были девочки ученые и домашние, далекие от недетской дворовой жизни, то есть воспитанные и, как говориться, из хороших семей. Звали присоединиться и мало чем отличавшуюся от них Машу. Пока есть силы и время и учебная машина не запущена на полную катушку.

После маминого контрольного звонка не прошло и десяти минут, как окаянный телефон, сбив с мыслей, вновь противно затренькал. Или мама забыла что сказать и поручить, или, что вернее, Нина, а может, Леночка беспокоятся о вечерних планах. Во-втором случае Маша была не прочь отвлечься и поболтать.

– Алло, – раздался в трубке низкий мужской голос с едва уловимым, но с определенно откуда-то знакомым иностранным акцентом, – будьте добры позвать Марию.

– Я слушаю, – ответила настороженно Маша и на всякий случай уточнила, – а с кем я говорю?

– Меня зовут Ян Владиславович, или, если угодно, просто Ян, – представился голос в трубке, – мы встречались с Вами вчера при обстоятельствах, которые лучше не упоминать.

– Ох, так это Вы! – Маша и обрадовалась, и смешалась одновременно. С одной стороны, она могла оправдаться перед собой в непростительной вчерашней забывчивости, а с другой, чувствовала неловкость от звонка и совершенно не представляла, что сказать собеседнику, кроме банального, – Спасибо еще раз за Вашу помощь. Вы меня вчера по-настоящему спасли. Я ни за что этого не забуду.

– В самом деле? Что же, это весьма кстати. Чем Вы сейчас заняты?

– Я только что из университета и вот, села за книжки. А Вы, наверное, с работы звоните? – аккуратно и невзначай попыталась прояснить абонента Маша.

– Нет, не с работы. Я не студент и не государственный служащий и посему на сегодняшний день объявил выходной себе и своему окружению.

Надо же как! Он что, принц или президент – "моему окружению"? А может и кое-кто похуже. Но тут Маша осадила себя: ну, вот опять. Какое она имеет право думать гадости про незнакомого человека, к тому же оказавшего ей бесценную услугу. Да и не похож он на бандита, ну ни капельки. Ни на киношного, ни на взаправдашнего. К тому же, может ее спаситель и впрямь иностранец и оттого выражается не вполне понятно. Спаситель тем временем продолжал развивать свою мысль.

– Вот что, Маша. Если и Вы предполагаете объявить своим трудам на сегодняшний вечер выходной, то я с удовольствием составлю Вам компанию. Если, конечно, Ваша мама будет не против. Как Вы уже могли убедиться, в моем обществе городские прогулки будут вполне безопасными.

Еще бы не безопасными! Маша, как ни была вчера напугана, но не могла не заметить, как пренебрежительно легко этот Ян раскидал свору далеко нехилых уличных зверят. Но зачем он приглашает ее, неужели на настоящее взрослое свидание? Машу бросило в жар. Да нет же, глупости какие, зачем она, ничем не замечательная Маша Голубицкая, такому взрослому и серьезному, а, главное, совсем не простому человеку? Но что же это она, так непозволительно долго и невоспитанно молчит в трубку!

– Вы знаете, Вы извините, но мама наверняка будет против. Поэтому, я даже спрашивать ее не буду. Но вот мы с подружками сегодня собираемся в кино. Часов в семь. Так что если хотите…, – о, господи, ну какую чушь она несет. Какое кино! Какие подружки! Детский сад, да и только.

– Весьма замечательное предложение. Встречаемся сегодня в семь. Какой кинотеатр?

– Пушкинский, – пролепетала ошарашенная его легким и неожиданным согласием Маша.

– Тогда я буду ждать Вас и Ваших подруг у памятника. Итак, до встречи, Маша?

– Да, до встречи, Ян… э-э…, – вот, как всегда прослушала отчество. Опять конфуз – она настоящая гусыня, – извините, я…

– Ничего. Для Вас я просто Ян, – постановила трубка и дала отбой.

Маша еще несколько ненужных секунд сидела со снятой телефонной трубкой в руках, гневно пищащей короткими гудками. Потом все же положила ее на рычаги. Сегодня, в семь часов! А с чего она, глупышка, взяла, что непременно будет в это время у памятника? Мама пока о ее планах не оповещена, и добро на посещение кинематографа не получено. Да и разве только в этом дело. Ну хорошо, ну придет она к памятнику. Но и Нина с Леночкой придут. И как им объяснить, что к их девичьей компании собирается присоединиться взрослый, чужой дядька, которого неизвестно даже как и в качестве кого представить? Разве что выдать за иногороднего родственника. Но об этом надо было думать и договариваться заранее – теперь этого Яна ищи-свищи. Телефона-то он не оставил. А не приходить вовсе – некрасиво и бессовестно. Значит, любым способом придется убеждать и ублажать маму, а с подружками уж как повезет, так и разъяснится.

А главное, что надеть-то? Одно дело – с подругами в кино, другое – с малознакомым мужчиной, которому, чего уж греха таить, очень хотелось бы понравиться. Хотя бы уж потому, что вчера, после случившейся с ней неприятности, вид у Маши был не ахти какой. а хотелось бы произвести на спасителя благоприятное впечатление. Что не зря старался и тратил на Машу время. А то вдруг он решил, что Машенька сама по себе девица легкомысленная и легкодоступная, отсюда и сегодняшнее свидание у памятника. И опять она думает гадости! Если бы этот Ян и вправду так считал, то уж не в кино бы приглашал, а в ресторан или к себе домой.

Отложив учебники и уже не думая о них, Маша подошла к мебельной стенке и распахнула дверцы гардероба. И на добрый десяток минут застыла в тяжелой задумчивости. Джинсы и теплый, вязаный мамой, пусть и искусно, свитер, наряд, намеченный ею на сегодняшний поход, Маше совсем не показались. Можно было бы надеть черную, долгую юбку, красивую итальянскую вещь, купленную Надеждой Антоновной в подарок дочери к прошлому дню рождения, дорогую даже и по распродажной цене. А к ней, допустим, белую, строгую, но модную по сезону кофточку, сшитую давнишней маминой знакомой-портнихой, да так, что не отличишь от фирменной, разве только материал. Но тогда совершенно не годиться спортивная, балоньевая, в надписях, куртка. А более сверху надеть и нечего. Единственная подходящая вещь, длиннополая дубленка не годится для ранней осени и выглядеть в ней, даже в расстегнутой, Маша будет совершенно нелепо.

Постояв еще немного перед шкафом, Маша вздохнула, приняв единственно возможное решение, и захлопнула дверки. В чем собиралась идти с подругами, в том и пойдет. А если кому не понравиться, то тут она не виновата. Да и какое там свидание, навыдумывала на смех курам. И мама может заподозрить неладное, вырядись Маша подобным образом в обыкновенное кино.

Но, все же пошла в ванную и, склонясь над раковиной, тщательно вымыла голову. Подсушила волосы феном, после распушила. К маминому приходу они должны были высохнуть совсем. А там уж Маша заплетет их в косу пооригинальнее, она на это мастерица. Все равно больше ничего не придумаешь и не изобретешь. Косметики у нее нет и не было, Надежда Антоновна этого не одобряла, украшений, тем паче золотых, не наблюдалось тоже, не те у них с мамой доходы. А вот французские духи, их на трюмо в спальне стояло с десяток коробочек от благодарных и богатых пациентов, можно, пожалуй, и взять. Что, что, а пахнуть хорошо в их дружном с гигиеной доме совершенно не возбранялось. Тем более, что мама сама призывала к активному их использованию, чтобы не выдыхались и не застаивались.

Мама пришла домой около пяти и застала Машу за неизменным учебником, а стол накрытым к позднему обеду. Сам обед пребывал в разогретом состоянии на плите. И необходимое разрешение       было Машей очень скоро получено. Правда, пришлось позвонить домой к Леночкиной бабушке и передать трубку маме, которая обстоятельно обговорила вечернюю программу сначала с Леночкой, а потом и с не в чем не повинной и наполовину глухой бабушкой. Набрать Ниночкин номер Маша побоялась, во избежание ненужных вопросов и неприятностей. Отговорилась занятостью Нининых родителей на работе и отсутствием дома самой Нины, якобы спешно дополучающей недостающие книжки в библиотеке. Было поставлено условие о возвращении не позже, чем в двенадцать часов и обязательном звонке из кинотеатра по окончании сеанса. С Леночкой и Ниной место встречи и время было оговорено, конечно, до маминого прихода, но объяснить свои настоятельные просьбы подругам встречаться непременно у памятника со скверной репутацией и непременно в семь, Маша так и не решилась. Может, ей просто повезет, и сумеет удивиться и сослаться на случайную встречу с маминым знакомым, а может Ян и вовсе не придет, и все это просто нелепое недоразумение.

Около шести Маша стала потихоньку собираться, объяснив маме – она хочет прийти заранее, чтобы, упаси бог, не разминуться с подружками. Надежда Антоновна такую предусмотрительность одобрила, заметив, что сама она в жизни еще ни разу никуда не опоздала, в отличии от небезызвестного гражданина, когда-то разделявшего с ними жилплощадь и опаздывавшего везде и всюду, даже туда, куда ни один порядочный человек не позволит себе опоздать. И как хорошо, как замечательно, что любимая дочка пошла в смысле пунктуальности и обязательности в нее, а не в этого гражданина.

Однако Маша имела совсем другие основания и мотивы для раннего прихода. Ее надежда и расчет состояли в том, чтобы перехватить Яна до прихода Леночки и Нины и обговорить с ним правдоподобную версию его появления. И было бы совсем хорошо потихоньку выяснить без свидетелей, зачем, собственно, ему было так нужно встретиться сегодня с Машей.

Но, к несчастью, ни одной из Машиных надежд не суждено было сбыться. Первая же неприятность подстерегла Машу у входа на станцию "Авиамоторная". Был конец первого послепраздничного рабочего дня, и у окошек касс выстроилась немалая очередь за жетонами. У Маши на беду ни одного проездного жетона не оказалось, и ей пришлось стать в хвост длиннющей человеческой гидре. Из четырех касс, как водится, открыты были только две, да и к ним то и дело норовили пристроиться без очереди.

После мытарств с жетонами Маша пробилась, наконец, к переполненному эскалатору и на перроне была благополучно внесена толпой в вагон. Но на перегоне к "Площади Ильича" поезд простоял по неведомой причине добрых четверть часа в душном туннеле. Так что, когда Машенька Голубицкая, в конце концов, вырвалась из метро на свежий вечерний воздух, растеряв в подземной сутолоке ароматы французского парфюма и идеальную целостность искусно уложенной косы, весь ее получасовой временной запас был полностью исчерпан.

А Леночка и Нина уже стояли неподалеку от памятника, опасливо озираясь на шумные тинэйджеровские компании и на развязанных и размалеванных девиц, в избытке фланирующих мимо. Яна нигде поблизости не было видно. То ли он задерживался, то ли просто не попадал в ее поле зрения, а может и передумал, решил вовсе не приезжать. В любом случае выбора у Маши не было, и она пошла к ожидавшим ее девушкам, тем более, что Леночка уже заметила ее и призывно замахала рукой.