Текст книги "Культурология. Личность и культура: учебное пособие"
Автор книги: Анатолий Андреев
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Показав свое понимание природы человека, духовности, а также психики и сознания, перейду к следующему этапу: к показу того, как функционирует сознание в целом и на каждом из уровней в отдельности. Иначе говоря, предстоит разобрать сущность каждого уровня сознания. Именно так мы сможем по-настоящему приблизиться к пониманию проблем генезиса духовности, различных форм ее существования, закономерностей взаимодействия, перехода одной формы в другую. И только после рассмотрения этого круга проблем у нас будут основания для постановки вопроса об объективных критериях духовности, взятой в различных аспектах.
Классификация такого специфически целостного объекта, как сознание, не может быть принципиально одномерной. Подобная классификация всегда будет перекрестной, и даже много-кратно перекрестной, то есть классификации по различным признакам будут накладываться одна на другую. Если говорить о формах духа как об уровнях сознания (см. Схему № 1 по горизонтали), то, с моей точки зрения, достаточно отчетливо выделяются пять уровней сознания, каждый из которых, в свою очередь, распадается на подуровни: мифологическое сознание, обыденное, идеологическое, научное и философское. Последние уровни в совокупности являются сознанием теоретическим. Что касается отношений и психологического уровня сознания, то, будучи включенными в сознание и по-разному определяя специфику различных его уровней, сами они в качестве уровней сознания выделены быть не могут.
Не будем забывать: сознание – целостно; а это означает, что выделенные уровни пронизывают друг друга, взаимоотражаются и взаимодействуют.
Итак, сознание начинается с уровня мифологического. Почему же именно миф, мифотворчество стало «первоначальной формой духовной культуры человечества»?
В самой общей форме ответ может быть таким.
Необходимость выжить влечет за собой появление сознания. А наличие сознания в его первоначальной синкретической форме с неизбежностью влечет за собой появление именно мифа.
Миф был не забавой, не роскошью, а формой духовного освоения реальности, способом духовной адаптации прежде всего самих к себе – существ, обладающих психикой и сознанием, следовательно, потребностью в самоактуализации. Мифотворчество оказалось естественной начальной формой проявления зачаточной духовности человека, способом его выживания, укоренения в реальность.
Поэтому проанализировать уровень мифологического сознания означает представить теорию первобытного мышления. (Основной идейный материал, составляющий набросок такой теории, почерпнут мною из «Мифов народов мира», т.1, М., 1991; т.2, М., 1992; статьи В.М. Лотмана, Е.М. Мелетинского, С.С. Аверинцева, З.Г. Минц).
Синкретичность мифа оказалась возможной благодаря образному, модельному способу отражения реальности. Нерасчлененность первобытного мышления, способность мыслить исключительно образами должны были породить именно миф. И только на основе развития мифа могло, далее, формироваться абстрактно-логическое, понятийное мышление – мышление как таковое, в принципиальном плане отделенное от сферы чувственно-эмоциональной.
Возникновение мифа – это создание новой, идеальной, другой, параллельной реальности. С наличием другой реальности появился механизм для выработки различных моделей поведения, для выработки ценностей – и для последующей «корректировки» истинной реальности. Поскольку люди – единственный биологический вид, который отдает себе отчет в том, что жизнь его конечна, появилась необходимость придать этой жизни «смысл», найти противоядие против смерти – иллюзию бессмертия, компенсировать свое знание смерти. Появилась необходимость, потребность, духовно преодолеть реальность.
Итак, мифотворчество – это система фантастических представлений человека о самом себе и об окружающем мире, это способ придания миру определенного лица, способ персонификации мира. Причем – и в этом заключается самое главное для понимания сущности мифа – человек еще не выделял себя из окружающий среди, «другая» реальность не была еще в оппозиции «истинной» реальности. Другая реальность просто продолжала первую. Мифологическое сознание, иначе говоря, обслуживает такое отношение человека к природе, когда человек еще не выделен должным образом из природы, когда он, по точному определению, «подчиняется природе», а не «продукту труда» (К.Маркс, Ф. Энгельс, «Немецкая идеология»). Именно поэтому мифологическое сознание стало первым этапом исторической эволюции человека.
Для мифа характерен симбиоз реального и идеального. Выражение этого симбиоза – тотальное очеловечивание окружающей природы, антропоморфизм, то есть уподобление человеку, наделение природы (объекта) свойствами человека (субъекта). Такое уподобление всегда носит образно-модельный характер. (В отличие от антропоморфизма антропологизм – это наделение предметов и явлений неживой и живой природы свойствами человеческого сознания, то есть панлогизм. Антропологизм, конечно, не может быть свойственен мифу). Космос, например, представлялся великаном, из частей которого был создан мир. Все тотемические предки оказывались двойной природы: зоо– и антропоморфной. Причем, образ еще не является символом того, что он моделирует. Миф – не аллегория, не иллюстрация. Это буквально бытие «модели», «прототипа», в другом мире. И «другое» бытие «прототипа» – не менее полноценно и истинно, чем реальное земное существование.
Символическая функция сознания была еще не развита. Неодушевленные предметы наивно одушевлялись, и их душа для мифологического сознания была неотделима от данной материальной оболочки. Затем, по мере развития мифологического сознания, идея вещи или «демон вещи», по выражению А.Ф. Лосева, полностью отделяется от своего материального носителя. И это стало решающей предпосылкой разложения, распада мифологического сознания, утраты его основного качества – синкретизма. Ведь синкретизм мифа – это состояние внутренней противоречивости. Несмотря на то, что знак не заменял реальность, а продолжал ее, это был все же знак, а не реальность. И делом времени было завершение процесса кристаллизации полноценной символической системы. «В итоге появляется всевозможные образы духов, а затем и богов, каждый из которых выступает как чувственное, символическое воплощение определенных стихий или явлений, свойств и качеств человека, видов его деятельности и т. п. Образы того или иного бога представляют собой не только существующие (для людей той эпохи) фантастические существа. Они выступают и как символы определенных земных стихий или социальных явлений, как «хозяева» этих стихий или явлений, управляющих ими»[15]15
Рубцов Н.Н. Символ в искусстве и жизни. М., 1991, с.69.
[Закрыть]. Именно так, вместо поклонения вещи или явлению люди начинают поклоняться «демону вещи». Это было гигантским шагом вперед.
Но чем был обусловлен такой скачок в развитии мифологического сознания? С какой общественной и индивидуальной потребностью было связано отделение «демона вещи» от вещи и, соответственно, появление мифологически-символических образов, еще не художественно-символических?
Потребностью в максимальной адаптации каждого в отдельности и сообщества людей в целом к природе, значит, опять же, – в очеловечивании ее, в укрощении враждебных стихий. Путь был один: населить природу антропоморфными существами и таким образом организовать природу, превратить хаос мира в космос.
Потребность в упорядочении мира, в придании ему определенного, конечно, в основном дружественного, лица объясняется не только социальными, но и психологическими факторами. Стремление придать конкретный, индивидуальный облик миру, ощущать его целостность присуще человеческому сознанию. Взаимодействие «собственно психики» (инструмента приспособления к миру) и «собственно сознания» (инструмента преобразования мира под себя) всегда дает целостный продукт. Целостная личность «целостным» способом, с помощью образа, творит целостную же реальность. Все это возможно лишь при наличии образа-символа. И субъект, и объект, и способы их взаимодействия – оказывались образно-символическими по природе. По существу, субъект производил акт одушевления, олицетворения: объект дублировал субъект.
Итак, идея упорядочения (значит, уже в определенном смысле подчинения) мира – вот основа мифологической «философии», высший смысловой предел мифологических образов.
В мифологическом мышлении предмет и знак, материальное и идеальное, естественное и сверхъестественное, явление и сущность – неразделимы. Конечно, первоначальные аналитические операции уже зарождались в мифологическом сознании. В мифах нет недостатка в попытках различать или сближать качества и явления по определенным, пусть даже второстепенным, признакам. Однако аналитизм вообще, а тем более такой примитивный, зачаточный аналитизм, не является исключительным достоянием мышления понятийного: в определенной степени он вполне совместим с образным мышлением. Излишне подчеркивать, что в целом мифологическое мышление является донаучным.
Неведомый мифу научный принцип объяснения, поиск причинно-следственных связей, выражающих объективные закономерности, были заменены «прецедентом»: «происхождение предмета выдается за его сущность (генетизм мифа)»[16]16
Мифы народов мира. T.I, M., 1991, с.13.
[Закрыть]. Объяснить вещь, явление – значит рассказать об их происхождении, объяснить мир – рассказать как он возник. Сущности нет – есть история вещи, явления, мира. Это не научно-логический, а образно-идеологический принцип познания мира. Сила «прецедента» – в его «самоочевидности» и «неопровержимости», которые основываются на конкретно-чувственном (внерациональном) характере восприятия: это абсолютизация принципа «выдавать желаемое за действительное» – основа так называемой детской логики. Такой способ «доказательства» – наивно-идеологическая аранжировка потребностей.
В мифе всегда есть «начало» во времени, точка отсчета, время «первотворения прецедента». Все последующее делается по образцу и подобию прецедента – в силу того, что прецедент уже имел место. Само появление прецедента рассматривалось как вполне достаточное условие последующего существования реального мира. Вопрос «почему» по причине крайней идеологичности мифа – не ставился. Важно было не «дойти до самой сути», а утвердиться на «законных» основаниях. Прецедент и давал такое «право законности».
Отсюда – два измерения мифа: рассказ о прецеденте (диахронический аспект) и объяснение настоящего (синхронный аспект). Отсюда и этиологичность (от греч. – «причина») мифа, превалирование объясняющей, прафилософской направленности. Философичность мифа, опять же, связана с потребностью в идеологии самоутверждения.
Миф всецело основывался на вере, его не надо было проверять, рационально обосновывать. Коллективный опыт, опыт поколений был единственной надежной информацией о мире, которой обладали люди и которая обеспечивала выживание. Так или иначе миф выполнял возложенные на него социальные функции: поддерживал необходимый миропорядок. Поскольку альтернативы мифу не было, он принимался сразу и безоговорочно, как данная вторая реальность, как нечто само собой разумеющееся. Этиологизм мифа был локальным, «работающим» только в рамках прецедентного мышления. От мифического этиологизма было весьма далеко до принципа критического отношения: для этого необходима высокоразвитая способность оперировать абстрактными понятиями.
С разложением на специфические формы общественного сознания мифологический тип мышления как таковой не исчезает. Мифологизм как стадия духовности, которая длилась десятки тысяч лет, – пройденный этап; как элемент мышления, или даже тип сознания (коллективного и индивидуального) – сохранен навсегда. Стереотипы мифологического мышления особенно живучи в области идеологии (мифы расово-национальные, религиозные, политические и т. д.). Социальная психология – та самая питательная среда, на которой лучше всего приживаются мифы. Мифологическая программа и есть кристаллизация и концентрация того самого коллективного бессознательного, что и определяет поведение всех и каждого (каждого – через индивидуальное бессознательное). Реанимирование мифологического сознания – в теснейшей интеграции с идеологическим – возможно только при дремлющем разуме. Свет разума – губителен для мифов.
Мифологическое сознание содержало в себе полный набор предпосылок для дальнейшего развития мышления и духовности человека, хотя в самом мифологическом сознании всецело преобладает психический компонент. Как могла «утроба мифа» породить и религию, и искусство, и науку, и философию – то есть сферы несовместимые? (По форме и религия, и искусство долго будут еще мифологическими; по функции же – будут выполнять совершенно новый социальный заказ, удовлетворять вновь возникшие – с разделением общества на классы – социальные потребности). Или по-другому: почему образное, конкретно-чувственное мышление может обобщать, то есть выполнять функцию понятий (это качество мифологического мышления станет особенно актуальным для художественного сознания)?
Только потому, что конкретный образ, не теряя своей конкретности, может служить знаком, символом целых классов предметов или явлений. Иначе говоря, в каждом образе уже содержится зародыш понятий, а каждое понятие тяготеет к образу, то есть конкретному, индивидуальному проявлению абстрактной сущности. Поэтому мифологический – а впоследствии и религиозный, и художественный – способ мышления является все же способом познания реальности, ее систематизации и упорядочивания. Уже мифология способна к аналитическим операциям: обобщениям, классификациям, сопоставлениям.
Однако такой – интуитивный – способ познания требует рационального осознания, истолкования: только в этом случае акт познания может быть достаточно полным. Перевод мифологических образов на язык понятий, расшифровка, раскодировка первоначальной эмоционально-психологической информации – совершенно необходимая операция. Она-то и позволяет обнаружить в мифе и интеллектуальные, и психологические потенции.
Учитывая сказанное, мифологизм правильнее представлять не невежеством и суеверием, а детством мышления. В источник невежества и суеверия мифологическое сознание превращается тогда, когда оно перестает развиваться и становится тормозом, не позволяющим последовательно достигать всех остальных ступеней сознания.
2.2.3. Обыденное сознание (здравый смысл)Обыденное сознание часто и вполне справедливо отождествляется с так называемым здравым смыслом, то есть способностью видеть вещи «такими, как они есть». Но в отличие от сознания научного, которое тоже исследует мир на предмет истинности, соответствия субъективной информации объективному положению дел, – обыденное сознание принципиально эмпирично и не-концептуально. База фактов воспринимается обыденным сознанием субъективно, то есть психическая по форме информация проходит лишь первоначальную, донаучную обработку сознанием. Более глубокое – научное – проникновение в суть объекта оказывается ненужным субъекту по причине того, что здравый смысл вполне удовлетворяет потребности элементарного выживания. Момент сопоставления, обобщения и классификации, в совокупности составляющий операционную базу зачаточного аналитизма, позволяет обыденному сознанию весьма успешно приспосабливаться к миру – прежде всего, практически деятельностно, прагматически, а не идеологически приспосабливаться. Вот это смещение акцента с идеологического на деятельностно-прагматический план и есть главная характерная черта обыденного сознания.
Весь деревенский, в широком смысле – патриархальный, уклад жизни основан на стратегии здравого смысла. И мало-мальски пытливый, критический подход к этому консервативному укладу тут же обнаруживает, как говорится иногда «идиотизм деревенской жизни». Никакая практика сама по себе не в силах справиться с предрассудками, которые не могут не искажать практику. Поэтому незатейливая жизнедеятельность (живем, как деды наши жили) является не только покушением на мифы, но и источником предрассудков. Широко известны примеры несоответствия научных истин критериям здравого смысла. Мы же ясно видим, как солнце заходит за горизонт. И чтобы сделать вывод о том, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, как это представляется невооруженному глазу, необходима более сложная информация. И здесь здравый смысл в полной мере обнаруживает свою относительную «здравость». Здравый смысл отказывается верить информации, добытой не эмпирическим, а логическим путем. Обыденному сознанию недоступна научная информация потому, что обыденное сознание прецедентно, и пользуется оно образно-модельным (но не понятийным) «аппаратом». Оно является ближайшим продуктом распада сознания мифологического и часто с ним переплетается и взаимодействует. Почти вся концептуальная сторона дела в такого рода гибридных сочетаниях отдана на откуп мифотворчеству, или более высокому идеологическому уровню. Обыденное сознание царствует там, где можно «пощупать руками», где самоочевидность происходящего не требует доказательств: они попросту излишни, в них нет ни малейшей необходимости. Здравый смысл интересуют не столько первопричины, сколько прагматические последствия наблюдаемых явлений.
Преимущественно приспособительный характер осуществляемой таким сознанием жизнедеятельности – очевиден. Оно не выдумает пороха, но и не даст пропасть. Навыки людей «с царем в голове», склонных доверять здравому смыслу, – надежны, проверены вековым опытом, передающимся из поколения в поколение путем непосредственных практических манипуляций, безо всяких научно-теоретических выкладок. Именно обыденное сознание нарабатывало, создавало тот банк данных, который был так необходим для дальнейшего совершенствования научного сознания. Тотальной идеологичности мог противостоять только здравый смысл, непосредственно-практически опирающийся на объективные свойства реальности. Поэтому практика не только подпитывала идеологию, но и разрушала ее.
Однако не следует преуменьшать ценность обыденного сознания даже для самых высших уровней мышления. Для идеологического и теоретического сознания здравый смысл служит надежным связующим звеном с реальностью, и заставляет корректировать самые сложные теоретические умопостроения, если они не выдерживают испытания практикой. Когда «высшие» типы сознания абсолютизируют свои способы миропостижения, ориентируясь только на свои «схемы», и перестают считаться с сопротивлением жизненного материала – здравый смысл, приходя в противоречие с таким сознанием, перестает ему доверять и всегда оказывается «умнее» теоретиков-многознаек. Принцип дополнительности и здесь демонстрирует свою диалектическую жизненную силу.
Обыденное сознание – это особая стадия, этап в становлении прогрессирующего сознания. И миновав эту стадию, человек не может и не должен забыть ее. Она диалектически «вбирается» следующими, более высокими уровнями сознания, возникновение которых стало возможным только благодаря прохождению школы здравого смысла.
Но и здравый смысл диалектически содержит в себе ростки, потенции всех остальных выше– и нижерасположенных уровней сознания.
2.2.4. Идеологическое сознаниеСвоеобразие стадии обыденного сознания отчетливо видно при сопоставлении ее со следующим уровнем сознания – идеологическим. Главной отличительной особенностью последнего является его концептуальностъ, достигаемая, однако, образными средствами, то есть средствами, которые абсолютно не соответствуют поставленным перед ними целям. Прочность концепции в идеологических построениях напрямую зависит от «крепости веры». Поэтому очень часто идеологии бывают удивительно жизнестойкими и при этом поразительно не соответствующими реалиям.
Самые сильные искажения истины допускают именно идеологии, и в то же время ни одна истина не будет сколько-нибудь массово воспринята, не будучи идеологизированной. Парадоксы в функционировании идеологического сознания поистине впечатляют. Этот уровень и тип сознания как никакой иной нуждается в демистификации, в простом и ясном понимании своей специфики, своих сильных и слабых сторон.
Практически вся интеллектуальная элита человечества, все образованные слои населения, те, кого принято называть интеллигенцией, за немногими исключениями, – «застряли» на этом уровне. И эта «пробуксовка» была бы способна привести в отчаяние, если воспринимать ее с позиций также идеологических. К счастью, на идеологию можно и нужно посмотреть «свысока» – с высоты сознания научно-философского. Тогда монстр идеологии оказывается тем, чем он и является в действительности: сознанием недоразвитым, недозревшим, не выявившим до конца свою истинную мощь.
Соотношение психического и сознательного в идеологических пластах сознания таково, что позволяет и психике, и сознанию сполна демонстрировать свое коварство. Заключается оно (коварство) в неразграничении и подмене функций психики и сознания, в преобладании стихии иррационального над интеллектом (сознанием). За этим простеньким диагнозом скрывается едва ли не весь драматизм кровавой истории человечества.
Механизм функционирования идеологического сознания великолепно отражен в мудрой восточной поговорке: ищи луну на небе, а не в пруду. (Кстати, замечательный пример того, как народная поговорка, плод творчества обыденного сознания, содержит в себе зерна глубоких теоретических истин.) Луна в пруду – вот образ, в котором, как на ладони, виден принцип зарождения всех и всяческих идеологий. Луна в пруду – это иллюстрация (модель) закона инверсионного постижения реальности. Мы не можем не отражать индивидуально-психически объективный мир. Иначе мы бы не могли к нему приспособиться.
Для того, чтобы выжить, нам не оставалось ничего другого, как приблизить мир к себе, очеловечить его, обжить, сделать своим, то есть понятным (см. об этом в главе «Мифологическое сознание»). Мы должны были видеть мир таким, каким хотели его видеть: жить во враждебном нам мире – невыносимо жутко для психически нормальных людей. Происходил эффект самокодирования: «меня обманывать не надо, я сам обманываться рад». Сотворение иллюзорной реальности – не каприз или выражение неполноценности человека. Это, так сказать, его естественная защитная реакция – реакция существа, обладающего психикой и сознанием. Преобладание психологизированных моделей поведения на определенном этапе вполне оправданно. Способность творить фантомы и миражи оказалась спасительной для человека.
Итак, способность создавать параллельную реальность в различных формах, способность «не замечать» луну в небе, а видеть ее в пруду – оказалась условием выживания человека, закономерным этапом становления homo sapiens. На этом этапе для человека поговорка, если бы он тогда умел их создавать, звучала бы так: ищи луну в пруду, а не на небе, если это помогает тебе выжить. (Между прочим, для очень многих поговорка в таком виде и сегодня является их идеологическим кредо).
Все, однако, меняется с того момента, когда возникла необходимость и возможность видеть реальность такой, какая она есть на самом деле: появились философия, а затем и развитые естественные науки. Вполне возможно, что именно тогда и зародилась поговорка в ее классическом варианте. Смысл ее: изучай объективную реальность, а не ее фантастические модели, сотворенные в угоду психологическим «осознанным» потребностям. Зафиксировано противопоставление истинной и искаженной (иллюзорной) картины мира.
Тут-то и выяснилось, что луна в пруду – вечна, пока есть луна на небе и человек на земле. Выяснилось, что видеть луну в пруду – является гносеологической и психологической потребностью духовно развитого субъекта. А потребность невозможно отменить или запретить. Ее можно только «переподчинить» иной, более высокой, духовной потребности: только увидевший луну на небе, понимает, что луна в пруду – это отражение.
Желающих же поднять голову вверх, оторваться от завораживающего изображения в пруду оказалось на удивление мало. Выяснилось, что жить с луной в пруду – очень удобно. Идеология, то есть одностороннее, частично верное представление об истине, включающее в себя также активную эмоциональную оценку представления, которое кажется полной истиной независимо от того, является ли на самом деле таковой (субъективная модель реальности), – идеология оказалась именно той точкой опоры, которая способствует переворачиванию мира. Замечу, что дозировка правды, наличие хотя бы момента объективной информации о мире – существенная черта всякой идеологии. Идеологии не могут позволить себе роскошь предаваться абсолютным фантазиям: те же потребности требуют не отрываться от реальности окончательно. Поэтому идеология вынуждена рядиться в личину правдоподобности. Кстати, идеологи не случайно так любят рассуждения в категориях «правды – лжи». Правда – это субъективное представление об истине. Правда может совпадать с истиной, отчасти совпадать, или не совпадать вообще. Идеологи умышленно отождествляют «правду» и «истину».
Обрети то, что тебе кажется истиной, и это сделает тебя счастливым или свободным – вот скрытый фундаментальный постулат всякой идеологии. (Модернизированный вариант: откажись от поисков «истины» – и это сделает тебя свободным. Или: правда в том, что правды нет.) В рамках элементарной двухходовой логики отсюда следует: ты чувствуешь себя свободным, тебе кажется, что ты счастлив? Значит, ты уже обрел «истину». Главное – чувствовать, субъективно-эмоционально переживать «истину», а не объективно-рационально ее обосновывать. Зачем искать луну на небе, даже если она действительно там, когда можно прекрасно устроиться с иллюзорной луной в пруду, даже если ее там нет?
Происходит своеобразное кодирование, настраивание психики на определенную систему ценностей, которая прочно и некритически усваивается. Очарованные, заколдованные, закодированные люди смотрят в пруд всю жизнь. Это ведь не что иное, как духовная наркотизация, чаще всего – бессознательная. И что удивительнее всего, ум рабски обслуживает доминирующую психологическую потребность. При этом человеку кажется (а «кажется» в идеологии – самое главное), что он самостоятельно, независимо, объективно мыслит.
Как же «очарованные» люди могут относиться к тем, кто мешает им смотреть в пруд, объявляя их луну (их систему ценностей!) реально не существующей?
Как к дьяволу, как к злейшему врагу своему, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Все войны, конфликты и столкновения всегда будут внешне иметь форму идеологических противостояний. Бессмысленно выяснять, что стоит на голове, а кто на ногах: для стоящего на ногах борца за «правду» оппонент, естественно, стоит на голове.
Выход один: искать луну на небе, то есть признать истину объективно существующей, а значит прежде всего научно, и только во вторую очередь – идеологически, постигаемой. Но идеологии тем и отличаются, что на своем уровне они непроницаемы для аргументации противной стороны. Скептицизм как философско-идеологическое направление принципиально допускает существование разных точек зрения – и именно на этом основании отказывает истине в статусе объективности. Чаще идеологи именно настаивают на «единой и неделимой» – «объективной» – правде-истине, но для них такой истиной является их собственная абсолютизированная, некритически воспринимаемая позиция.
Идеологические конфликты – только по форме рациональны и концептуальны. По существу же за всеми идеологическими словесами стоят потребности. И спор идеологов является столкновением потребностей. Вот откуда проистекает непримиримость идеологий. Идеологический компромисс возможен только на более высоком – теоретическом – уровне сознания. Рационализированный конфликт перестает быть конфликтом в идеологическом смысле: он становится противоречием, а значит – источником развития.
Психологическая раскраска, аранжировка реальности в определенной, тенденциозно подобранной социальной, моральной, интеллектуальной и т. д. гамме – вижу то, что хочу видеть – основа всех идеологий. И человечество давно уже ходит по замкнутому кругу: идеологи показывает ту луну в пруду, время от времени меняя изображение, которую хочет видеть большинство, вернее, большинству кажется, что они хотят этого.
Сущность идеологического – сильно психологизированного, уродливо однобокого – сознания все же несводима к его «искажающей» функции. Идеологическое сознание – достаточно высокоразвитый уровень, способный оперировать мировоззренческими, стратегическими категориями, и чем более интенсивно функционирует этот тип сознания, тем более создает он предпосылок для принципиально иной организации единой информационной системы человека. Идеологическое сознание требует «узды» теоретических концепций, которые подчиняют себе более низкий уровень, управляют им, но не ликвидируют его. Ведь и объективно постигаемая истина требует идеологическо-психологической аранжировки. Человек должен сжиться с истиной. Кодирование и самокодирование, пусть даже рационально добытыми, разумно аргументированными доктринами, выступают как непременное условие ощущения полноценности бытия. Отменить эту особенность человеческой природы не может никто.
Проблема заключается в том, чтобы идеологическое сознание функционировало в «нормальной» (с головы на ноги поставленной) информационной системе. Надо лишить идеологию самодовлеющих функций, и тогда она будет выполнять свое истинное предназначение: обогащать (по принципу дополнительности), а не искажать (по принципу абсолютизации одного свойства) духовный мир человека.
Есть у идеологического сознания и весьма специфический аспект. Все идеологии основаны на господстве авторитарных идеалов (подробнее об этом см. в главе «Алгоритм культуры»). До тех пор, пока будут культивироваться идеалы авторитарного толка – будут и идеологии. Разрушает идеологии критическое отношение к авторитарным идеалам. В самых «хороших» идеологиях «плохо» то, что они – идеологии, следовательно, провоцирующие создание питательной среды для идеологического вируса как такового. И в таких случаях вопрос смены на иную идеологию (как правило, противоположную «хорошей») – лишь вопрос времени.
Могут ли идеологии расцветать на почве идеалов гуманистических?
Могут, конечно. Но для широкого, массового идеологического движения необходимы не элитарные, не узконаправленные идеалы, рассчитанные на потребление высококультурной публикой, озабоченной проблемами самореализации личности, а такие идеалы, в сравнении с которыми личность ощущала бы себя песчинкой: Бог, родина, нация, свобода, справедливость, братство и т. п. Надо ли говорить, что идеологии виртуозно эксплуатируют надличностные идеалы в целях своей «правды».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
