Текст книги "Открытый дневник"

Возможно, произойди в результате всех тех действий в октябре 1993 года, что были произведены, условно говоря, стороной Ельцина, улучшение российской жизни, расцвет демократии, рост экономики, сейчас утвердилась бы и всеми была поддерживаема точка зрения, что да, ничего не оставалось другого, как расстрелять Белый дом из танков.

Но ничего такого не произошло. Вот 25 лет прошло, и результат – совершенно противоположный.

Это неизбежным образом заставляет общество задаваться вопросом: не лучше было бы, если бы верх взял Верховный совет с его отрицанием всех реформ, что осуществлял президент? Вспомнить, однако, какой-либо практической позитивной программы, которую он выдвигал, не получается. Гайдар, конечно, неизбежным образом должен был уйти – просто потому, что инфляция оказалась в десять раз выше, чем он полагал, люди в стране за полгода его экономической политики враз и надолго впали в полную нищету, кому было отвечать за такое, как не главе правительства, пусть и с приставкой «и.о.»? Но агрессия, которой были переполнены речи «главных» депутатов Верховного совета, не несла обществу ничего продуктивного.

Могли ли две противоборствующие стороны найти точки согласия? Не могли, а должны были. Но не сумели. И сейчас, спустя 25 лет, сочувствие общества на стороне проигравшей. Не просто проигравшей, а расстрелянной. И уже не важно, была она права, не права, а суть в том, что выигравшая сторона загнала страну в такие дебри, что «дебри» 1993 года кажутся теперь детским садом.

В России за последние восемнадцать лет воссоздано и, чем дальше, тем яснее его контуры, сословное общество. Нет, члены его официально еще не поделены на касты – дворяне, купцы, духовенство, мещане, крестьяне, – но в практической жизни, неофициально, хотя пока и без названия каст, поделены.

Высшая, опорная каста – чиновничество. И тому подтверждением она самая, пенсия. Выходя на нее, государственный служащий – судья, министерский клерк, депутат, наконец, – получит пятьдесят, семьдесят, сто тысяч вспомоществования на старость.

Другая опорная каста – служивый люд из силовых структур. Из ФСБ, из МВД, ну, и из собственно армии. Тут, как свидетельствуют официальные данные, собственно военная пенсия для человека средних званий ощутимо поплоше, но есть возможность заработать к военной пенсии пенсию гражданскую и получать практически удвоенную пенсию.

Третья опорная каста – бизнесмены по назначению, назовем их так. Это, собственно, доверенные люди, которым выдаются в управление деньги, эти деньги, построив что-либо, произведя или доставив какие-то товары из-за рубежа, они должны вернуть обратно в бюджет в виде прибылей и налогов, а взамен за честность им разрешено иметь такие доходы, что своими пенсиями они обеспечат сладкой жизнью собственных потомков на многие поколения вперед.

Что касается самой большой общественной группы, всех этих рабочих, учителей, медиков, офисных работников, индивидуальных предпринимателей, самозанятых и прочая, прочая – то им всем пенсия, чтобы только хватало на гречку с пшенкой и хлеб с водой. Это сословие плебеев, париев. Между ними и людьми из остальных сословий, особенно, конечно, из первого, уже возведена такая стена – и сейчас не перепрыгнешь даже с шестом. А уж дальше она будет расти все выше, выше… если, разумеется, выстроенная общественная система сохранится.

ВЕЛИКА СИЛА ТЕЛЕВИЗОРА!

Вчера по телевизору показали «Ребро Адама», снятый уже почти тридцать лет назад по моей повести «Бабий дом». Сегодня захожу на страницу продаж моих электронных книг на ЛитРесе – и ничего не понимаю: с чего вдруг такой скачок интереса к «Бабьему дому» – по четыре книги в день, когда обычно столько продается за неделю, а то и две.

Потом, разумеется, вспоминаю о фильме по ТВ и все понимаю. Вот таково оно, воздействие голубого экрана на умы и души. Рядом там с «Бабьим домом» стоят другие книги, куда как более поздние, даже и совсем недавние – «Полет шмеля», «Чудо хождения по водам», «Цунами» и другие, – но их, как свидетельствует отчет, даже не посмотрели. А посмотрев, скажем, «Портрет женщины в разные годы», где собрана вся моя «женская проза», отложили в сторону, взяли лишь один «Бабий дом».

И приятно мне, и огорчаюсь я. Непомерно велика сила голубого экрана. Зомбирующая она. Подчиняющая себе. И все мы от нее, пусть по-разному и с разным чувством, зависим.

7 НОЯБРЯ 2018-го

Рюриковичи «держали» страну, которая позднее стала называться Россия, семь веков.

Романовы «держали» страну три века.

Пришедшие им на смену большевики «держали» Россию, которая получила обертку под названием Союз советских социалистических республик, меньше века – всего 73 года.

Налицо ускорение, которого так жаждал первый президент СССР М. Горбачев. Правда, совсем в другом смысле он его жаждал. Но получилось вот в таком.

Нынешней кремлевской власти, что «держит» Россию и ведет отсчет с 1992 года, 26 лет. И похоже, «держать» ее она устала. Изнемогла. И хотела бы (страстно!) удержать – но вываливается из рук. Историческое ускорение нарастает.

И какой урон будет нанесен стране, когда она вывалится из «держащих» ее рук? Что за трещины ее расколют? Что отломится безвозвратно?

Такие мысли приходят в голову сегодня – в ушедший красный день календаря, 7 ноября. Ведь мнилось, что советская власть – на века.

ДОЖДЬ ЛЬЕТ НА ПРАЗДНОВАНИИ 100-ЛЕТИЯ ОКОНЧАНИЯ ВЕЛИКОЙ БОЙНИ

Это война, о которой в Советском Союзе положено было не помнить. В школе на уроках истории ее, конечно, проходили, но так, в ряду всяких других, не слишком судьбоносных для отечества военных конфликтов. Бабушка моя ее всегда называла Германской. И это, созвучно накладываясь на школьные уроки, также умаляло ее в сознании, низводило до уровня тех самых, не особо значительных войн.

Только с годами, вместе с взрослением стал мне открываться реальный масштаб войны, которая много позднее своего окончания, лишь после того, как началась Вторая, стала называться Первой мировой. Не она бы, не рухнула бы Германская империя, сохранились империи Австро-Венгерская и Османская, а в родимом нашем отечестве по-прежнему, возможно, правили бы Романовы. Не было бы ни Февраля, ни Октября, ни ужасной гражданской войны, ни раскулачивания, ни Голодомора, ни Большого террора. Дед, в честь которого я назван, остался бы жив, и, возможно, в детстве я бы сидел на его коленях, другому деду не пришлось бы продавать своих трех серебряных Георгиев на тюменском рынке – чтобы семья не умерла с голоду; да, собственно, он бы просто не сумел заслужить их.

Но личное, впрочем, – это не главное. Главное, что в собственно государствах все осталось бы на своем месте, продолжало функционировать и неизбежно, по закону жизни, приспосабливалось к наступающим новым временам, меняясь в своей сути.

Нет, однако, не получилось так. Высшим управленческим силам было тесно в своих привычных повседневных постромках, разнообразия жаждалось, острых, перечных ощущений, кому-то хотелось захапать Дарданеллы с Босфором, кто-то боялся потерять лицо на мировой арене, кто-то на кого-то лично обиделся: не туда посадили на встрече, не такое кресло подали, не так руку пожали…

Хорошо бы обо всем этом помнить нашим нынешним властителем – в этот день, 11-го числа 11-го месяца, в день 100-летнего окончания той войны. Потрясая оружием, размахивая ракетами, грозя ядерными бомбами, следует помнить, что из таких сотрясающих само основание государств войн ни одно из них не может выйти прежним. И вас, обидевшихся, мечтающих об ином, более высоком месте на международных приемах, более мягком кресле и ином, более почтительном тоне беседы с вами, вас уже не будет там, в той позиции, находясь в которой вы отдадите отмашку часу «Х». Тем более в такой войне, которая, начавшись, почти неизбежно перерастет в ядерную. Вы ведь понимаете это? Не можете вроде не понимать!

Но все чаще мне кажется, что не понимают.

Вот просто не хотят понимать – и все.

Дождь льет на праздновании 100-летия окончания той Великой, ужасной бойни, с которой начался XX век. Сильный, яростный дождь – ливень. Словно бы Небо призывает их всех, глав десятков государств, сильных мира сего, собравшихся в Париже: охладитесь!

Некоторым, впрочем, это и не нужно, они и так не разгорячены.

А вот дошел ли глас Неба до тех, кто разгорячен, кто всерьез рассуждает об обмене ядерными ударами?

ЕСЕНИН РУССКОЙ ЖИВОПИСИ

Что за праздник – живопись Анатолия Зверева! Декабрь, погода – Бог знает что: туман, облака скребут брюхом землю, морозец вроде стоит небольшой, но химия разлита по асфальту, и вместо похрустывающего снега под ногами – чавкающая болотная жижа, пытающаяся проникнуть в ботинки, удушающая серая мозглость воздуха… однако открыл дверь в доме на 2-й Тверской-Ямской, сдал набухшую влагой одежду в гардероб, купил билет – и сразу обдало таким фейерверком красок, словно тебя занесло в Эдем.

Тридцать лет не видел я картин Зверева вживую, с поры первой его персональной выставки в конце перестройки, когда, к несчастью, его уже не было в живых. И привык внутри себя: знаю его, насладился, хватит и репродукций его, что встретятся случайно где-нибудь раз в несколько лет. Но нет, оказывается: хоть и знаю, но все как внове, снова обжигает и встряхивает, бьет в лицо счастьем жизни, радость, радость, одна радость!

И понятия не имел я, что уже несколько лет есть в Москве музей Анатолия Зверева. Которого бы я назвал Есениным нашей живописи. Несхожие внешне, внутренне они – как братья-близнецы. Одинаковые той щедростью, с которой им Бог отпустил таланта, той внутренней свободой, что жила в них, будто независимо от их личностей, в любых давящих и разрушающих обстоятельствах жизни, одинаковые в своей бездомности и исполненности райской близости к Создателю.

Не удержался – и ходил по выставке, щелкая и щелкая камерой смартфона.

НОВЫЕ ВНУТРЕННИЕ ЭМИГРАНТЫ

В позднесоветские времена были лица – я сразу считывал с них эту их суть, – на которых было написано, что обладатель его принадлежит к тому типу людей, о которых говорят «внутренний эмигрант». Трудно расчленить на внятные составные части то единое, цельное качество личности, что отражалось в выражении лица, но попробую. В этих лицах была отрешенность. Замкнутость. Отгороженность от окружающего их мира. Словно человек здесь и не здесь. Еще как бы особое спокойствие чувствовалось в этом выражении. Такое, какое бывает у человека, перешагнувшего через некий запретительный порог, – и теперь ему все равно, что будет.

Много лет я не встречал этих лиц. Они исчезли в 91-м и не появлялись до самого последнего времени. И вот я их стал встречать. Буквально в последний год. Их немного – можно провести день в разъездах, столкнуться взглядами – на улице, в метро, в учреждении, в магазине – с тысячами людей и не встретиться ни с одним. Но уже не раз я отмечал для себя их появление. Словно они пришли из тех, позднесоветских лет, когда жить во всех этих советских реалиях уже не было сил и невозможно было никуда уйти от них – только сбежать внутрь себя.

Несколько дней назад я встретил такого в метро. Ему было под пятьдесят, с печатью неистребимой интеллигентности на лице, сухощав, неулыбчив, в какой-то траченой куртке с обвисшими карманами, со схваченным модным узлом на шее шарфом, из-под которого выглядывала такая же, как верхняя куртка, ношеная кофта – сначала я даже принял его за бомжа из-за одежды, но нет, одежда была чистой, опрятной, и аккуратно подстрижена небольшая, выразительно-затейливой формы бородка, начищенные ботинки… А потом освободилось место рядом, он сел, вынул из кармана очки, достал из того же кармана книжку в мягком переплете, устроился поудобнее, погрузился в чтение – и мне стало ясно, кого я вижу. И название книги, когда я сумел приглядеться, было, разумеется, исполнено не кириллицей, а латиницей. Не бомж – внутренний эмигрант, это был он.

И что это значит, его новое появление? Что нам сулит?

ОСЕННЕЕ. МУЗЫКАЛЬНАЯ ПЬЕСКА ДЛЯ ДВУХ ПАЛЬЦЕВ

Воздух суров и свеж, напитан влагой и шкурит щеки шершавым предвестием близких морозов. Асфальт дорог и тротуаров в странных, едва набравших в себя воду лужах, хотя настоящих дождей нет уже едва не неделю. Ах вон что, понимаешь, увидев сухую полоску асфальта, – это поутюжили его поливальные машины, которые летом и в самую жаркую пору нужно было искать с Диогеновым фонарем. Недовыполнили квартальный, а то и полугодовой план, не освоили нужное количество денег? Или перед зимою по каким-то неведомым простому человеку инструкциям дороги с тротуарами следует пролить так, чтобы в морозы не было жаль о бесцельно прожитом лете? Велика тайна сия есть.

Машинами забиты все обочины. Бедные, какая неприкаянная сиротливость в их обочинном бездвижии. Что они стоят, молчаливо уткнувшись своими передними и задними бамперами в газонные и тротуарные бордюры, чего ждут? Понимаю, что они бездушные существа, что они не мыслят, не чувствуют, не имеют эмоций, но всегда мне казалось, что у всякой хорошо задуманной и хорошо исполненной человеческими руками вещи есть душа, только неподвластная нашему пониманию, недоступная нашим человеческим чувствам, и вот не душит ли ее, эту душу, депрессия, когда приходится машине так стоять и стоять днями, когда она создана для радости движения, скорости, свистящего ветра за стеклами кабины и бешеного шипения асфальта под режущими его колесами, обутыми в рубчатые шины?

Молчат машины, не скажут ничего. Шепчет за них, жалуется желтый лист, сорванный с ветки и носимый по волнам воздуха в страхе своего соединения с землей. Ах, как вольно и сладко было шелестеть ему в зеленом обличье на этой самой ветке под летним ветром, дождем, градом, что за радость была смотреть сверху на копошащийся там у земли человеческий мир – и вот туда же, и даже ниже, под ноги этому прикованному к земле двуногому существу: сопреть, истлеть, превратиться в прах.

Впрочем, страшный таджик с широкозахватными звенящими граблями не даст листу сопреть и истлеть здесь же, в подножии дерева, которое родило его и взрастило. Уже идет он, волоча вместе с граблями черный пластиковый мешок, набивает его палым листом до упора, составляет эти мешки впритык друг к другу у дорожной обочины – где вознесется душа листа к небу, каким образом? Дымком из высокой трубы, устремясь к облакам, или в перегнойной яме, вея в воздух спиртовым духом?

Октябрь, Москва, серый какой денек… зачем эта политика, зачем эти биржи, цена на золото, черное и обычное? А вот нельзя без них, никак без них, беги – не убежишь, заткни уши – услышишь все равно, закрой глаза – увидишь неким внутренним зрением. Сколь ты многообразна и многосоставна жизнь!

Слово из трёх букв на заборе и Гомер с Толстым

ЗАБОР КАК ЯВЛЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

Утверждение, что религия и культура растут из одного корня, давно сделалось постулатом. Тем более что на чисто семантическом уровне это в высшей степени наглядно: «культ» как «религиозное служение» и «культура» – один корень.

Но если пытаться разобраться во внутренних связях, то дело становится не столь очевидным. Ощущение чего-то близко, рядом стоящего с человеческой жизнью и в то же время неухватываемого ни зрением, ни слухом, ни осязанием, невозможного для постижения сознанием – трансцендентного, дано большинству людей. У кого-то это проявляется в детстве, и довольно раннем, у кого-то с возрастом и даже старостью, у кого-то лишь в смертельной опасности.

Однако независимо от этого ощущения почти так же каждому человеку свойственно тянуться к чему-то ВЫСШЕМУ, что можно обозначить как цель жизни, ее смысл, некая ценность, что находится за пределами твоего понимания, но которая понимается именно как ценность. Так, свидетельствуют многие авторы, отпетые зеки ловили несравненный кайф от пересказов различных сюжетов классической литературы. Подтверждаю это собственным опытом. В детстве сосед по подъезду, мой сверстник, уже и тогда со всею возможной яркостью обещавший себе «тюрьму и ссылку», не мог отлипнуть от меня, когда я начинал пересказывать какую-нибудь книгу, что читал в тот момент. Приходя истинно в священный восторг на каком-нибудь месте типа того, когда во «Власти Советов» у В. Катаева герой произносит «як из говна пуля». «Что, так и напечатано?» – весь трепеща, спрашивал он. «Ну да, – отвечал я. – Только вместо «о» и «в» три точки поставлены». «Но все равно!» – восхищался он. Восхищение его было связано не собственно с этим словом, ставшим ныне столь естественным без всяких точек в повседневной речи, он восхищался тем, что узнавал что-то понятное и близкое в том высшем, что сверкало для него фантастическим, недостижимым дворцом на недоступной вершине.

Без приобщения к некоему идеалу, к чему-то высшему, осознаваемому именно как ценность, человеческая личность просто не может. Нет этого высшего – и личность аннигилирует. Для верующего человека таким высшим естественным образом является Бог. Всякие попытки заменить это понятие другими, типа Абсолют, Информационное поле, Ноль-величина и т. п., натужны и смешны. Зачем придумывать новые названия тому, что уже определено давно и равносильно нашей способности дышать? Ну, можно назвать «стул», «стол», «табурет» по-иному, – какой, однако, в том толк? Сущность вещи от того не изменится.

С человеком, придерживающимся материалистических воззрений, с определением высшего все оказывается много сложней. Согласно замечательному мыслителю XX века Ортеге-и-Гассету смысл человеческой жизни заключен в пределах самого человеческого общества. Иначе говоря, то чувство трансцендентного, что свойственно человеку изначально, упирается в пределы, выйти за которые нельзя ни при каком условии. В таких обстоятельствах роль искусства, литературы, в частности, возрастает необычайно. Получается, что искусство с литературой могут заменить собой Бога – как это и было для многих художников XX века. А и не только художников. Для большей, основной массы интеллигенции. Культура в XX веке, особенно в нашей стране, действительно стала превращаться в культ, вытесняя церковь, тем более что атеистическая власть всеми силами тому способствовала.

Изменение отношений власти и церкви (не только с православным христианством, но и с иудаизмом, и с исламом, и с буддизмом) в немалой степени поспособствовало тому, что в сознании многих искусство с литературой лишились ореола «культа». С чем, возможно, связано и падение тиражей и интереса к той же литературе.

Но что же тогда, культ (как служение Божественному) и культура имеют лишь семантическое совпадение, расходясь в своей сущностной основе?

Нет, и в сущностной основе они совпадают, произрастая из одного корня – ощущения трансцендентности мира. Просто у них разные, хотя и параллельные задачи. Религия примиряет с этой самой трансцендентностью мироздания, культура – с трансцендентностью человеческого бытия в материальном мире. Культура начинается с вопля, исторгающегося из человеческой груди: «не могу молчать!» Этот вопль может быть направлен в вырытую торопливо яму со свидетельством об ослиных ушах царя Мидаса, а может быть трехбуквенным словом, размашисто начертанным мелом на корявом строительном заборе. Вырвавшийся вопль, как и мат на заборе, позволяют обрести равновесие и плыть в вечно бушующем человеческом мире дальше. Иногда мы не можем оформить наш вопль во всей полноте его смыслов и информации, и вот тогда на помощь нам приходят они, искусство с литературой. Глядя на «Троицу» Рублева, «Мону Лизу» Леонардо да Винчи, читая «Войну и мир» Толстого или пушкинского «Бориса Годунова», я преисполняюсь такой полноты бытия, какую – Господи, прости – могу получить лишь по причащении. С той, разумеется, существенной разницей, повторюсь, что в случае принятия Святых даров примиряюсь с непознаваемостью мироздания, пока нахожусь в телесной оболочке, в случае же Рублева-да Винчи-Толстого-Пушкина примиряюсь с непознаваемостью целей этого нашего телесного существования.

Дико, наверное, прозвучит утверждение, что Толстой и хлесткое слово на заборе принадлежат к одной «сущности». Но это так.

Другое дело, что культура (и литература, конечно же!) никак не может быть тождественна этому намалеванному на заборе слову.

* * *

Жизнь дисгармонична и конфликтна в своей основе. Желания и стремления рядом живущих людей не совпадают, не совпадают интересы и цели государств – неизбежно происходят столкновения и борьба, иногда подспудная, иногда совершенно открытая, людей, кланов, социальных групп, стран. Драмы и трагедии проистекают из этой дисгармоничности и конфликтности жизни.

Для писателя все это – его хлеб. Он кормится этой дисгармонией, она питает его творчество, только на хорошо удобренной ею почве может вырасти достойное, значительное, по-настоящему привлекающее читателя художественное «дерево».

Но задача писателя из этой жизненной дисгармоничности, из этой дышащей драматизмом и трагизмом конфликтности вырастить такое дерево, которое будет воплощением самой гармонии и высокой красоты, в которой растворятся все драмы и трагедии жизни. А иначе зачем искусство? Макать в дерьмо? Реальная жизнь умеет это лучше.

КАК СТАТЬ ПИСАТЕЛЕМ

Помню, в молодости, в пору, когда я служил редактором в литературном журнале, один мой не очень близкий родственник попросил меня встретиться для разговора со своим знакомым, который решил стать писателем. Хочет, чтобы я прочитал его рукопись, уточнил я у родственника. Нет, у него именно разговор, было мне ответом.

Знакомый оказался человеком моих лет, со сверстником легко говорить – нет возрастных барьеров, поймешь друг друга, даже если общаться на разных языках, но тут, начали мы говорить – и будто попали в топь: он задавал вопрос – я отвечал и из следующего его вопроса видел, что он не понял меня. Я принимался объясняться – и все начиналось сызнова: он не понимал меня, я, стало мне ясно, не понимал его. Четверть часа, наверное, мы разговаривали так, пока до меня не дошло, что он собирается стать писателем, не написавши до того ни строчки. Однако при этом его интересовала механика взаимоотношений автор – редактор, гонорары, ставки, тиражи, сроки выхода книг, способы заключения договоров с издательствами и далее и далее – в общем, все, что касается профессиональной жизни писателя.

Но прежде всего должна быть рукопись, уяснивши, что мой собеседник не сочинил пока и страничного рассказика, сказал я. Пока ничего не написано, ни о каких журнальных публикациях, ни о каких книгах не может идти и речи.

Ну да, это понятно, в основании, так сказать пирамиды, согласился со мной мой собеседник. Но, с другой стороны, как это я буду писать, потрачу время, а неизвестно, напечатают или нет. Должны же быть какие-то гарантии!

Никаких гарантий, вынужден был просветить я его.

Как это, ошарашено вопросил он. А оплата моего труда? Я же потрачу время, силы. Грузчику, за то, что он мешок с картошкой из одного угла магазина в другой перенесет, платят!

Грузчику платят, согласился с ним, в свою очередь, я. Не заплатят – не перенесет. А писатель пишет и не знает, будет ли его работа оплачена.

Не может такого быть, усомнился он.

Мне пришлось убеждать его в том, что может.

Но тогда зачем писать, воскликнул он. Почему я должен бесплатно работать? Что за смысл?

Слова о том, что писатель пишет не ради денег, а потому что такова его психофизическая органика, он не может не писать и начинает думать о вознаграждении за свой труд лишь переведя сжигающий его невидимый огонь в материальную форму рукописи, ему ничего не доказали, ни в чем его не убедили. Что-то вы мне недоговариваете, не постеснялся он упрекнуть меня.

Мы распрощались, и я не сомневаюсь, что он в своей жизни так и не написал ни строчки и, естественно, не стал писателем.

* * *

В застольных литературных разговорах, когда речь заходит о Льве Николаевиче и Антоне Павловиче, кто-нибудь непременно скажет, будто бы (по слухам!) Чехов говорил, что толстовская «Анна Каренина» могла бы быть сокращена до небольшой повести и он даже знает, как это сделать.

Говорил ли это Чехов – бог весть, мог и говорить, почему нет. Между тем свою «Анну Каренину» он написал. И все знают, как она называется: «Дама с собачкой». Прекрасный рассказ, чудесный рассказ, какая воздушность, какое «легкое дыхание», скрывающее неимоверной тяжести драму. Но толстовской «энциклопедичности» в «Анне Карениной», написанной Чеховым, нет. Откуда она и могла взяться при том объеме, в который он заключил судьбу своих героев.

Соната, ноктюрн – так бы я определил «Даму с собачкой», если сопоставлять ее с другими видами искусства, с музыкой в данном случае. Хорошие музыкальные жанры. Но есть жанр симфонии. Вот такой роман, как «Анна Каренина», что это, как не симфония, продолжая сопоставления?

Или симфония тоже умерший жанр?

«ПИСАТЕЛЬ ПИШЕТ СМЫСЛАМИ»

Не многие из читателей осознают, что такое литература и какова ее роль в обществе. Чего он, читатель, вправе требовать от писателя, а, не получая, отвернуться от него.

Речь не о писателе в том распространенном ныне смысле слова, когда писатель – просто сочиняющий истории человек, будь то что-то подобное «Войне и миру» и «Котловану» или какому-нибудь, позвольте выдумать, «Убийству из-под полы», настуканному за неделю на ноутбуке в объеме, превышающем оба первые названные романа. Речь о писателе, к которому в полной мере приложима замечательная формула Лескова – «Писатель пишет смыслами», – выведенная им как раз в статье о «Войне и мире» Льва Николаевича.

Сверхзадача, высказывание, месседж – то отличительное свойство всякого литературного произведения, которое создается писателем, отвечающим лесковской формуле. Он может быть великолепный стилист и не очень, мастер сюжетного письма и слабоват как сюжетчик, работать в изобразительной манере и чисто повествовательной, – общее у этого «лесковского» писательского типа одно:

он стремится сказать своим произведением что-то глубокое, важное и для него самого, и для читателя, пытается, исходя из своего опыта, своего понимания мира, ответить на вопросы, что разлиты в атмосфере общества, в котором он живет вместе со своими читателями, разлиты – но не всеми ощущаемы. Это не значит, что такой писатель не ставит перед собой задач быть интересным читателю, в том числе и «подразвлечь», но с подобных вещей для него все лишь начинается, а не заканчивается.

Утверждать, что время писателей классического склада прошло, они надоели и раздражают – это лишь признаваться в определенных особенностях своей личности. «Подражание» Чехову и Толстому – не блажь, а необходимость. Сахарная вата – это вкусно, особенно если ты ребенок и гуляешь с родителями по городскому парку. Но есть сахарную вату каждый день, да еще утром-днем-вечером – верный путь к неизлечимым заболеваниям. Хлеба, мяса и овощей с фруктами – по-настоящему питательной еды – требует организм. То же и с литературой. Ешьте, ешьте детективы с фэнтези и ничего иного не берите в руки, но я сомневаюсь, что вы сможете стать реально хорошим, творческим инженером, юристом, финансистом, врачом… Что-то в органике вашей личности не позволит вам взять те невидимые взглядом высоты, без подъема на которые этим творческим, глубоким специалистом не сделаться.

Что еще важно. Быть любителем, заниматься писательством как хобби писатель «лесковского» типа не может по определению. «Смысловое» писательство – это воловий труд, съедающий человека без остатка, не оставляющий сил ни на что другое. Такой писатель не может быть никем, кроме как писателем. Советовать ему заниматься чем-то еще – это не понимать самой сущности писательства. Он, впрочем, как правило, и занимается (вынужден!), но это или в молодости, когда еще много сил и есть физическая возможность работать по 13–14 часов в день, или уж совсем от безысходности, когда писательство никак не кормит. Однако в любом случае хобби у него – не писательство, а – если иронически расширить понятие хобби – работа, дающая кусок хлеба. И при самой ничтожной писательской удаче он от этого «хобби» откажется, пусть даже с белой булки придется перейти на черную, а то и солдатские сухари.

В заключение следует сказать, что писательство на самом деле никогда не было явлением массовым и не может быть таковым по своей природе. Это такая мелкая, необъемная ниша в гуманитарной составляющей общества, что одновременно находиться в ней может очень ограниченное число индивидов. Занять место в ней чрезвычайно сложно, как и удержаться, и если вы полагаете писательство своим хобби, то писателем никогда не станете. Плата за писательство неимоверно высока: вся жизнь.

СВОБОДА И ЛИТЕРАТУРА В РОССИИ

У русской литературы есть особый «движок», что заставляет тысячи и тысячи людей в нашем отечестве заниматься сочинительством.

Дело было лет десять назад на совещании молодых писателей, когда мы разговаривали с семинаристами на «вольные темы». Я спросил одного автора из пишущей вместе семейной пары, а что их, собственно, заставляет заниматься сочинительством? Вопрос возник не из чистого любопытства, а был продиктован тем обстоятельством, что по всему выходило – этот замечательный молодой человек и его жена никак не должны были писать прозу.

Во-первых, и тот, и другой были молодыми преподавателями, на кафедре в университете на них естественным образом взвалили всю основную работу, во-вторых, они были молодыми родителями, причем один ребенок в младенческом возрасте, а от бабушек-дедушек никакой помощи не предоставлялось. И вот при всем при этом они умудрились сочинить в соавторстве роман и в лице мужской составляющей авторского тандема приехали на совещание (женская составляющая осталась кормить младенца грудью).

Ответ, что был получен мной на несколько провокационный, конечно, вопрос, оказался столь выразителен, что я не просто помню его уже который год, а не устаю при случае осведомлять о нем всех, кого волнует судьба и перспективы русской литературы. Это единственный способ почувствовать себя свободным, сказал мне молодой кандидат наук, молодой доцент, молодой отец. Желание свободы, ощущение ее недостатка в повседневной жизни, разрывающее душу стремление к ней – вот что было побудительной причиной для творчества этих двух молодых людей. Ощущение свободы, что они получали, творя художественный мир и уподобляясь тем Творцу, создавшему наш, вещный мир, было для них так же необходимо, как кислород или вода для элементарного физического существования всего сущего на земле.

Полагаю, что желание свободы, подчас неосознаваемое, – и есть та движущая сила, что заставляет каждого пишущего человека, нередко наперекор судьбе, создавать выдуманные, никогда не существовавшие в реальности миры, уподобляя себя тому, кто единственно по-настоящему и может называться Творцом. Возможно, будь в любезном отечестве получше с этой нематериальной субстанцией – свободой, – Россия писала бы много меньше. В профессионалы выходят не просто далеко не все, а немногие. Такова участь любого профессионала: чтобы стать им, нужно делать свое дело хоть чуть-чуть, да лучше, чем это делает другой. Это подчас малое «чуть-чуть» делается той гранью, которая отделяет профессиональное от любительского.