Текст книги "Открытый дневник"

Аркадий Романович прообитал в нашей комнатенке недели полторы, самое большее две, когда у Натальи Александровны случилось происшествие: сейф, как ни билась с ним, утром не открылся. Она провозилась с ним минут десять – и воззвала к помощи. В этот момент ближе всех находился к ней Аркадий Романович, и он естественным образом отозвался на ее просьбу. Вот, передала ему ключ Наталья Александровна.

Вся комната – все, кто был в ней в тот момент, мигом воззрились на них с Аркадием Романовичем. Это было из ряда вон! Наталья Александровна доверила ключ от сейфа чужим рукам!

Аркадий Романович принял ключ, осмотрел его со всех сторон, не нашел видимых недостатков, и, потеснив Наталью Александровну, вставил в замочную скважину. Приготовившись, выразительно свидетельствовали все его движения, приложить самое зверское усилие, чтобы ключ провернулся в замке. Но замок открылся без всякого усилия. Треньк – и все. Недоумения на лице Аркадия Романовича никто не видел, но его выразила, показалось нам, обращенная к комнате его спина. Все, сказал он. Пожалуйста.

А Наталья Александровна, не принимая от него ключа, восторженно развела в стороны руки и воскликнула: «Вы волшебник!» «Ну, какой я волшебник», – смущенно ответил ей Аркадий Романович. «Нет, волшебник! – с восторгом повторила Наталья Александровна. – Я вас теперь буду просить этот сейф открывать-закрывать всегда». «Да пожалуйста, мне не трудно», – с прежним смущением проговорил Аркадий Романович. И только глаза его странно просверкали антрацитовым сломом.

Вечером он, приняв ключ из рук Натальи Александровны, запер сейф. Утром открыл. И в конце дня снова запер.

Через недели две все обратили внимание, что ключ от сейфа Аркадий Романович достает из своего кармана. И туда же, закрыв сейф, его опускает. А потом он стал доставать из него туфли Натальи Александровны. И в конце рабочего дня убирать.

О том, что они расписались, мы узнали весьма задним числом: когда Наталья Александровна стала округляться в области живота, как то случается с женщинами, готовящимися стать матерью.

В том, что она специально устроила этот фокус с ключом, когда он будто бы никак не открывал сейфа, никто из нас, конечно, не сомневался.

Но недавно ключ попал к нам в руки. Наталья Александровна родила, Аркадий Романович, когда она вышла из роддома, взял неделю отпуска, чтобы помогать ей нянчиться, и мы попросили, чтобы он отдал нам ключ. Вдруг кому что-то нужно будет положить, объяснили мы. «Да пожалуйста, – протянул нам ключ, посверкивая своим антрацитом, Аркадий Романович (уже, кстати, совсем не похожий на пережившего извержение вулкана). – Попробуйте, чего ж нет». И только он покинул комнату, мы всем отделом тотчас ринулись к сейфу. Не то чтобы проверять и удостовериться, а просто любопытно было.

Его «попробуйте», мы вспоминали потом всю неделю, что он отсутствовал. Около часа мы бились с сейфом. То один, то другой. Подходили – отходили, подступались – отступались. Сейф не открылся!

А когда Аркадий Романович через неделю появился в отделе и мы отдали ему ключ, заставив немедленно отомкнуть сейф, ключ провернулся в замке без всяких усилий, дверца открылась.

И вот что это такое было, кто может сказать? И в самом ли деле Наталья Александровна устроила тот «фокус»?

ЖЕНСКИЕ ЛИЦА В МЕТРО

Лицо первое.

Грохот колес, толпа народа в вагоне. После очередной остановки толпа прореживается, и я вижу на скамейке напротив молодую женщину, едва ли больше тридцати пяти лет, с длинными распущенными волосами – в этом возрасте длинные волосы еще идут, нет дисгармонии между их вольностью, свободой рисунка, полетностью – скажем так, и чуть лишь тронутыми возрастными изменениями, совсем еще слегка потекшими лицевыми мышцами. Но эти ее длинные волосы покрашены в седой «цвет». Это не натуральная, рано обрушившаяся на нее седина, а именно такая окраска: на линии пробора – полсантиметра черных корней.

От этого сочетания молодого лица и по-молодому длинных, но окрашенных под седину волос возникает впечатление, которого женщина едва ли хотела: она кажется какой-то БЫВАЛОЙ (чтобы не сказать прожженной). Прошедшей огонь, воду и медные трубы. Собравшей на себя всю копоть и грязь того пути, что прошла. И говорить-то, чудится, она должна прокуренным голосом, с хрипом и клекотом. Молодое ее, выразительное лицо не привлекает – отталкивает. Взгляду неловко, и хочется отвести его в сторону (что я и делаю).

Или же она действительно прошла через что-то такое, что лишь седой и чувствует себя адекватной самой себе?

Лицо второе.

Тоже молодая женщина. Даже моложе. Едва ли тридцать, может быть, и меньше. Ненавистно сжатые, словно обугленные в некоем постоянно тлеющем в ней огне жестко накрашенные губы, такой же сдернутый в нитку, ненавидящий взгляд тщательно подкрашенных глаз; она ни на кого не смотрит, в руках у нее нет привычного ныне для метро смартфона – просто сидит, вперясь в пространство перед собой, ничего не видит, ничего не слышит, и только когда после остановки свободное место рядом с ней занимает пожилой мужчина, из-за тесноты оказываясь слишком прижатым к ней, тут же – вижу я с противоположного сиденья – коротко и сильно двигает его согнутым локтем в бок, давая знак: отодвинься. Мужчина морщится от боли, принимается извиняться и возмущаться одновременно, она, все так же не размыкая своих обугленных на внутреннем жаре губ, кривя их от физического усилия, пихает его локтем еще раз, чтобы понял и внял.

Сколько же вот таких молодых женских лиц появилось в последние годы! Какие утраченные иллюзии читаются на них, какие неутоленные страсти, какая озлобленность на весь мир, оказавшийся совсем иным, чем они рассчитывали. Не помню я еще лет пятнадцать назад таких лиц. А встречая похожее, неизбежно всякий раз вспоминаю рекламу, очень популярную в нулевые годы, в том же метро она висела чуть не на каждой станции: слова: «Любишь? Докажи!» – и юное, с обольстительной улыбкой, но спесиво-продажное женское лицо, протянутая рука к невидимому собеседнику: а не докажешь – одарю своими прелестями другого, он уже вон, топчется за дверью, и с коробочкой, в которой то, что мне нужно! А что ей нужно? Реклама бриллиантов это была.

Похоже, реклама эта для многих оказалась руководством к действию. А жизнь обманула.

Да разве она обещала?

ДРУГИЕ ЛЮДИ

Смоктуновский вспоминал, что когда – еще в советские времена – в каком-то фильме ему предстояло сыграть роль миллионера, он специально ездил в несуществующую ныне гостиницу «Россия» и, примостившись в холле первого этажа на дальнем диванчике, сидел и выглядывал этих возможных миллионеров, вглядывался в их походку, лица. В те времена своих миллионеров у нас еще не было, и другой возможности, чтобы увидеть их и потом сыграть, просто не имелось.

Лица высокопоставленных партийных бонз или хозяйственников, их походка, манера держаться в счет не шли. Лицо, повадки денежного мешка, считал Смоктуновский, будь он само обаяние или, наоборот, воплощение монстра, – это совсем другое.

И он был совершенно прав.

Я осознал это двадцать семь лет назад, еще в те же советские времена, когда капитализм к нам еще не пришел и настоящие миллионеры у нас не завелись, а были только подпольные, которые всячески маскировались под добропорядочных советских граждан, изо всех сил изображая из себя людей убогих и сирых. Дело было в Париже, где мы с женой и сыном-подростком проживали грандиозный по советским меркам, а по тамошним – довольно скупой гонорар от «Фламмариона» за готовившуюся у них мою книгу. Мы шли в гости к Владимиру Максимову на чай. Володя жил не где-нибудь, а в 16-м, самом респектабельном округе Парижа, до того нас туда и не заносило, не увидеть отличие стоящих здесь домов от прочего жилья французской столицы было невозможно. Кованые решетки, огораживающие дома, зеленые палисадники перед парадными входами, какое-то каменное зверье, разлегшееся на столбах у парадных… Пустынные были довольно улицы. И вдруг из одной калитки впереди вышел человек. Калитка мягко захлопнулась за его спиной, а он двинулся нам навстречу. Это был невысокий, худощавый мужчина лет шестидесяти пяти, в черном костюме, несмотря на жаркий день, белой рубашке, но главное – как он шел! Он нес на себе некую броню. Она была незрима глазом, но видна отчетливо. Он был в ней, как в коконе. Одет ею с головы до ног, неприступен, наглухо изолирован от окружающего мира. И в этой же незримой, но явной глазу броне было его лицо. Абсолютно нормальное человеческое лицо, суховатое, ухоженное, свежевыбритое, но печать его отсутствия здесь, в этом мире, лежала на этом лице тавром, которое скреби и вытравливай – ничего не выйдет. Он смотрел на нас приближаясь – и было очевидно, что нас просто нет для него, мы не существуем, пустое место, даже если ему и придется сделать полшага в сторону, чтобы разминуться. Не знаю почему, все мы, как один, посмотрели на его ботинки. Дорогие ботинки всегда свидетельствуют о своей цене. На каждой ноге встречного господина было по несколько моих гонораров из «Фламмариона». Мы разминулись, а следом, не сговариваясь, вновь, как один, все трое повернулись, взглянули вслед господину в броне. Мимо нас прошли ДЕНЬГИ, мы въяве это почувствовали. И ошибиться было невозможно. Да-а, только и выдохнули мы с женой.

Теперь эти люди-деньги появились и у нас. Давно уже появились и успели обрести все родовые черты того французского господина. Они живут неизвестно где, ходят своими путями, я их обычно, как и большинство народонаселения, не вижу, но СМИ не дадут забыть о них, и я знаю: их повадки, походка, лица – это все из другого мира. И мы для них – существа другого мира. Которые – не они. И отношение к которым должно быть соответственное.

Иногда, впрочем, встречи происходят. Самым неожиданным образом. Машина, замершая в полусантиметре от меня, оказалась для меня неожиданностью. Ей же богу, когда я начал переходить эту маленькую узкую улочку неподалеку от метро «Новокузнецкая», она была пуста, и чтобы оказаться около меня, машине нужно было нестись по ней со скоростью урагана. Но все же я, замерший от неожиданности, стал знаками извиняться перед водителем этой громадной лакированной акулы – честно говоря, я переходил дорогу вне всякой «зебры» (правда, и «зебры» этой нигде видно не было). В ответ на мои извинения водитель – аккуратно и чисто одетый седой мужчина при галстуке – тронул неслышную машину с места и подтолкнул меня бампером. Остановился – и снова подтолкнул. Он не просто не принял мои извинения, он приказывал мне всеми сотнями лошадиных сил, спрятанных в зеркальном чудовище, убраться с их пути немедленно, показывал мне, что между мной и ими, в машине, пропасть и я должен быть им безмерно благодарен, что они вообще заметили меня.

Я написал «ими» – потому что в глубине машины был седок, которого не сразу схватил мой глаз. И вот этот седок… О, я тотчас, в одно мгновение, узнал этого господина. То есть я не знал его лично, но человека-деньги я узнал мгновенно. Это он направлял действия своего водителя, управлял им, приказывал – если даже и не вымолвленным словом, то изданным звуком, а то и всеми предыдущими ситуациями, подобными этой. Невидимая денежная броня одевала его, как коконом, он был плотно запечатан в него, существо иной касты, иной природы, тихое презрение исходило от него ко мне…

По свидетельству друзей, Скотт Фицджеральд говорил, что богатые – это другие люди. Над ним принято было посмеиваться. Напрасно. Если он и был тут в чем неправ, так лишь в том, что полагал их людьми. Людьми я считаю все же нас.

РАССКАЗ НА ВСЕ ВРЕМЕНА

О «других людях», вернее, об одном из них написан гениальный «Господин из Сан-Франциско» Ивана Алексеевича Бунина. Вот его представление читателю – практически самое начало:

«Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но все же возлагая все надежды на будущее. Он работал не покладая рук, – китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! – и наконец увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть. Люди, к которым принадлежал он, имели обычай начинать наслаждение жизнью с поездки в Европу, в Индию, в Египет. Положил и он поступить так же».

И дальше: «Маршрут был выработан господином из Сан-Франциско обширный. В декабре и январе он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности, тарантеллой, серенадами бродячих певцов и тем, что люди в его годы чувствуют особенно тонко, – любовью молоденьких неаполитанок, пусть даже и не совсем бескорыстной; карнавал он думал провести в Ницце, в Монте-Карло, куда в эту пору стекается самое отборное общество, где одни с азартом предаются автомобильным и парусным гонкам, другие рулетке, третьи тому, что принято называть флиртом, а четвертые – стрельбе в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас же стукаются белыми комочками о землю; начало марта он хотел посвятить Флоренции, к страстям господним приехать в Рим, чтобы слушать там Miserere; входили в его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купанье на английских островах, и Афины, и Константинополь, и Палестина, и Египет, и даже Япония, – разумеется, уже на обратном пути…»

И еще дальше: «Был конец ноября, до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной мгле, то среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне благополучно. Пассажиров было много, пароход – знаменитая «Атлантида» – был похож на громадный отель со всеми удобствами, – с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой, – и жизнь на нем протекала весьма размеренно… По вечерам этажи «Атлантиды» зияли во мраке огненными несметными глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных подвалах… Смокинг и крахмальное белье очень молодили господина из Сан-Франциско. Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый, он сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого чертога за бутылкой вина, за бокалами и бокальчиками тончайшего стекла, за кудрявым букетом гиацинтов. Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью – крепкая лысая голова… Обед длился больше часа, а после обеда открывались в бальной зале танцы, во время которых мужчины, – в том числе, конечно, и господин из Сан-Франциско, – задрав ноги, до малиновой красноты лиц накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами в баре, где служили негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца».

Не совсем в согласии с намеченным маршрутом господин из Сан-Франциско, передавший свое дело, видимо, в чье-то доверенное управление, вместе с женой и дочерью, но вполне с желаемым планом хорошо, по своим возможностям, отдохнуть, наслаждаясь жизнью, оказывается на Капри и поселяется в респектабельной гостинице, в лучшем ее номере. И вот как описывает Бунин его сборы на очередной обед в ресторане, которому так и не дано будет состояться, какая грандиозная самозначительность в действиях господина из Сан-Франциско и одновременно человеческая жалкость:

«Побрившись, вымывшись, ладно вставив несколько зубов, он, стоя перед зеркалами, смочил и прибрал щетками в серебряной оправе остатки жемчужных волос вокруг смугло-желтого черепа, натянул на крепкое старческое тело с полнеющей от усиленного питания талией кремовое шелковое трико, а на сухие ноги с плоскими ступнями – черные шелковые носки и бальные туфли, приседая, привел в порядок высоко подтянутые шелковыми помочами черные брюки и белоснежную, с выпятившейся грудью рубашку, вправил в блестящие манжеты запонки и стал мучиться с ловлей под твердым воротничком запонки шейной. Пол еще качался под ним, кончикам пальцев было очень больно, запонка порой крепко кусала дряблую кожицу в углублении под кадыком, но он был настойчив и наконец, с сияющими от напряжения глазами, весь сизый от сдавившего ему горло, не в меру тугого воротничка, таки доделал дело – и в изнеможении присел перед трюмо, весь отражаясь в нем и повторяясь в других зеркалах.

– О, это ужасно! – пробормотал он, опуская крепкую лысую голову и не стараясь понять, не думая, что именно ужасно; потом привычно и внимательно оглядел свои короткие, с подагрическими затвердениями в суставах пальцы, их крупные и выпуклые ногти миндального цвета и повторил с убеждением: – Это ужасно…»

Бунин не вспоминает здесь слова Покаянного канона к Иисусу Христу, но каждый, знающий его, услышит их в этом непонятно откуда взявшемся «ужасно»: «О безумне человече, доколе углебаеши, яко пчела, собирающи богатство твое? Вскоре бо погибнет, яко прах и пепел… Не надейся, душе моя, на тленное богатство и на неправедное собрание, вся бо сия не веси кому оставиши… Не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту, видеши бо, яко сильнии и младии умирают…»

Всего лишь дождаться запаздывающих со сборами к обеду жену и дочь заворачивает господин из Сан-Франциско в гостиничную читальню, на несколько минут, а находит вечный покой: «В читальне, уютной, тихой и светлой только над столами, стоя шуршал газетами какой-то седой немец, похожий на Ибсена, в серебряных круглых очках и с сумасшедшими, изумленными глазами. Холодно осмотрев его, господин из Сан-Франциско сел в глубокое кожаное кресло в углу, возле лампы под зеленым колпаком, надел пенсне и, дернув головой от душившего его воротничка, весь закрылся газетным листом. Он быстро пробежал заглавия некоторых статей, прочел несколько строк о никогда не прекращающейся балканской войне, привычным жестом перевернул газету, – как вдруг строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа… Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха – и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, осветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом – и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то».

«Почто убогаго обидеши, мзду наемничу удержуеши, брата твоего не любиши, блуд и гордость гониши?..» – словно звучат тут беззвучно колокольным звоном слова все из того же Покаянного канона.

Но господин из Сан-Франциско уже не успеет произнести этих слов, не успеет вспомнить, а вспоминал ли при жизни, произносил ли – Бог весть.

Великий христианский рассказ написал Иван Алексеевич сто лет назад, в 1915 году. Уже идет Первая мировая война, но о ней ни слова. Ее как нет. Но ее для господина из Сан-Франциско и тех, кто окружает его в его наслаждении жизнью после тех трудов, о которых знают китайцы, которых он выписывал тысячами, и в самом деле нет. Она не для них, она где-то в другой ойкумене.

Но жизнь как «способ существования белковых тел» одна для всех. И законы ее непреложны для всех.

Кстати, именно из «Господина из Сан-Франциско» – стилистически весь Набоков. Причем не шире Бунина, не больше, не глубже, а один в один.

«Другим людям» в напоминание себе о «способе существования белковых тел» стоит перечитывать и перечитывать «Господина из Сан-Франциско». Раз ли в год, раз ли в пять лет. Удивительный рассказ. Другого такого в русской литературе не знаю. Разве что «Смерть Ивана Ильича»?

* * *

Знакомая рассказала замечательную историю, происшедшую в одном из небольших городков Брянской области. Область в свою пору задело чернобыльское радиоактивное облако, и люди там согласно закону РФ имеют право получить из средств федерального бюджета жилищный сертификат на приобретение жилья в «чистых» районах России. Выдается он исходя из стоимости твоего жилья – иначе говоря, оценят твой дом, твою квартиру (переходящую в собственность государства) в миллион рублей, вот на миллион сертификат и выдадут, оценят в два миллиона – получи сертификат на два.

Глава местного отделения «Единой России» в свою пору (когда, видимо, еще не было того самого федерального закона о чернобыльских сертификатах) скупил за бесценок несколько ветхих домишек, снес их и построил на том облагороженном участке особняк. Ну, особняк и особняк, вполне европейского склада, но по ценам того городка никак не больше семи-восьми миллионов рублей.

Оценили его особняк, когда он подал заявление на получение жилищного сертификата, в 47 миллионов рублей. Городок маленький, все всё друг о друге знают, даже если ты глава местного отделения «Единой России», – глава на полученные от государства деньги купил квартиру в Москве, дом где-то в Европе, а остаток, надо полагать, тоже на какое-нибудь доброе дело пустил.

На чем, однако, не остановился. Продолжая оставаться местным главой правящей партии, развелся с женой, оставив ее с тремя детьми. Бывшая жена, рыдая, отправилась в местные органы власти и стала просить себе с детьми хоть какое-нибудь жилье, чтобы иметь крышу над головой. Местная власть незамедлительно пошла ей навстречу и предоставила неутешной брошенке в качестве жилья тот самый особняк, в котором она жила и раньше, только в качестве законной жены.

История молчит о том, какие слова мольбы о прощении говорил ей бывший муж, глава местного отделения «Единой России», но только она приняла его обратно, и они вновь стали жить вместе, только уже в качестве сожителей, – в том же самом особняке, что и прежде (из которого, по правде говоря, ни на мгновенье не выезжали).

Вот он, портрет времени, эта история. А сколько их, таких историй, по стране! Еще и много фантастичней, и ярче. Которые при этом не просто устно передают от одного к другому, а рассказывают о них в газетах и по ТВ… Но что проку!

КАК РИМСКИЙ КОЛИЗЕЙ…

В Пскове я хотел побывать давно. Желание отчасти необъяснимое, почти иррациональное. Никак я с Псковом связан не был, никто никогда из родственников, друзей-знакомых в нем не жил, ничего о нем я такого особого не знал. Ну, Псково-Печерский монастырь в его округе, Михайловское, могила Пушкина в монастыре Святогорском, Псковская воздушно-десантная дивизия… Но монастыри я не коллекционирую, к литературным местам равнодушен (мне важны произведения писателя, а не материальные условия их создания), а воинская часть, она и есть воинская часть, замкнутые ворота со звездами и будкой КПП подле, – сам три года в молодости прожил за такими воротами, хлебнул по самую ноздрю.

И вот, однако же, тянул Псков и манил. Историей своей странной, не похожей на историю других русских княжеств, постоянным скрещением восточного и западного христианских мечей (в двадцать два года у меня даже написался рассказ «Сон о Ледовом побоище»), тем внутренним, тайным, погребенным в пучине веков, но словно бы и до сих пор длящимся спором с Москвой – какой быть русской земле, русскому человеку, русской жизни…

И вот жизнь спустя желание мое осуществилось. Спасибо интернету: заказали с Верой квартирку, сделали предоплату, приобрели через «Ту-ту» билеты. Собрали чемоданы, оказались в нужное время на Ленинградском вокзале. Вернее, несколько раньше, чем в нужное, и, оставив меня сидеть с багажом на скамье, жена пошла изучать окрестности. Окрестностей она не изучила, зато совершила в некотором роде подвиг Геракла, спасши жизнь (вероятней всего!) пожилому туристу-китайцу. На этаж выше следовало подняться по эскалатору. Перед нею на эскалатор, волоча за собой громадный чемодан, взошел тот самый тучный китаец (говорите после этого, что китайцы не бывают толстыми!). Спутница китайца, также китаянка и тоже не юная, замешкавшись перед ступенями, оказалась у Веры за спиной. Китаец, в беспокойстве за свой оставшийся на нижней ступеньке чемодан, принялся нашаривать у себя за спиной его ручку, изогнулся, ручки не нашарил, а равновесия не удержал и полетел, отбив чемодан в сторону, вниз. Вера поймала его, приняв на себя весь груз его тела. Спутница грузного китайца у нее за спиной завопила – так громко и панически, как это, по-моему, умеют только китайцы. Вопль ее услышал весь вокзал и весь обратился взглядами в сторону звука. Сидевшая на скамье рядом со мной женщина с помятым лицом, до этого все время что-то смачно жевавшая, прикрикнула на меня: «Ну-ка, че наклонился-то?! Не засти! Не видно из-за тебя ниче!» А ничего видно и не было – далеко. То разве, что эскалатор остановился. И только потом вернувшаяся Вера рассказала мне, что случилось. Она, оказывается, держала на вытянутых руках китайца, а спутница того все вопила, спустя некоторое время Вера почувствовала, что сил у нее не хватает, сейчас они полетят вместе с китайцем вниз оба, и она стала просить китаянку помочь ей наконец; и надо же: китаянка поняла!

Слушая этот рассказ жены, несмотря на весь его трагикомический окрас, я пришел к решению, что правильнее все же будет не отпускать ее от себя. Лавры Геракла, конечно, великая вещь, но еще надо, чтобы голову ими не просто увили, а и было бы что увивать.

Рано утром приходит скорый фирменный во Псков, так что квартира наша была еще занята и нам, оставив в ней багаж, пришлось отправиться на ознакомительную экскурсию. И уже эта, вынужденная в некотором роде экскурсия дала то ощущение города, которое в следующие дни лишь подтверждалось.

Другая, немосковская Русь – вот, если коротко, суть этого ощущения. Разумеется, речь не о постройках XXI, XX, а даже и XIX, XVIII веков. Псков присоединился к Московии (принудительно-добровольно!) в 1510 году, полные пять веков прошли с той поры, и общая история не могла не наложить своей отчетливой печати на облик прежнего стольного града второй нашей (ПОСЛЕ Новгорода) русской республики. Речь о старом городе, о том многовековой давности его образе, что, выпирает из современного окружения мощными крепостными стенами, рассадистыми башнями, бесчисленными церквями особого, «псковского» покроя, со звонницами вместо колоколен, – подобно тому, как свидетельством минувших времен посреди нынешнего Рима возвышается Колизей. И как прекрасно оказался поставлен этот старый Псков – на широком мысе у слияния двух рек, Великой и Псковы! Как ласково и любовно оплели они его своими извивами!

Надо сказать, что и городские власти, видимо, во все времена любили свой город. Не снесли ставшие ненужными крепостные башни, не срыли до основания крепостную стену, напротив: устроили чуть не в обхват всего города, ленту переходящих один в другой садов, с ухоженными аллеями, с памятниками, фонтаном, детскими площадками. Таллин с его серокаменным Вышгородом и башней Толстого Томаса вспоминали мы, глядя на стены и башни прежнего Пскова. И чудилось, что дух того вечевого стольного города за минувшие пять веков не выветрился с его улиц. Ведь была же Русь республиканская! И может стать ею снова. Должна.

И ВДРУГ НИ С ТОГО НИ С СЕГО…

Человек, чья профессия или вмененные ему рабочие обязанности предусматривают насилие, неизбежно деформируется как личность, переставая воспринимать окружающих как суверенных личностей, с которыми можно вступать в контакт, не подразумевающий насилия, можно и должно договариваться, можно уступить, признать свою неправоту. Не случайно психологи говорят о глубокой психотравме, которую наносит человеку участие в военных действиях, особенно при непосредственном соприкосновении с противником. Я еще помню таких, поучаствовавших в Великой отечественной не в дальнобойной артиллерии, не в качестве технаря на аэродроме, а в той самой матушке-пехоте. Все они были с какими-нибудь психопатическими расстройствами.

Сейчас вроде мирное время. Но ужас в том, что число людей, в чьи профессиональные обязанности входит насилие, год от году в России растет и растет. Армия, Росгвардия, полиция, которая год от году тоже все более военизируется. Охранник стал, кажется, самой массовой профессией. Неизбежно растет общая атмосфера напряжения и недоверия людей друг к другу (тому способствует еще массированная утюжка страны насилием на экране ТВ). Неизбежно должна быть достигнута критическая масса этого напряжения. Во что оно может вылиться (а выльется, как иначе при критической массе!), что будет итогом – не хочется и думать. Это как усталость металла (есть в металловедении такое понятие). Стоит-стоит себе мост, и год назад по нему шли поезда и неслись машины, и вчера шли-неслись, и сегодня с утра, да вот еще только что… и вдруг – на: пополам! Как бы вроде ни с того ни с сего, без видимых причин, без всякого предвестия.

* * *

В День города, 9 сентября в субботу, ехал на утреннюю службу в свой храм – Илии пророка, что на Ильинке (которая в свою пору и получила название в честь него). От храма до Красной площади – каких-нибудь 70 метров. Когда вышел из метро «Китай-город», то оказалось, что пройти к храму нельзя: вход на улицу перекрыт, стоит полицейский, пройти можно только по прописке и пропускам (кто в этих околокремлевских зданиях работает). А как же в церковь, спрашиваю? Никак, закрыто все до трех дня. Спустя некоторое время смилостивился: звоните туда кому-нибудь, придет кто из храма, изнутри оцепления, возьмет вас – тогда пропущу. Не один я оказался в таком положении, нашелся среди нас припозднившийся певчий, у которого обнаружились нужные телефоны. И спустя некоторое время все, кто пришел на службу, были осчастливлены: принесся бегом наш избавитель, железная решетка громыхнула, образовав в железном оцеплении щель, и мы в нее ручейком просочились.

После службы я собирался зайти в ГУМ и разговеться. Там есть недорогие, хорошие кафе и столовая. Ехал я не домой, а в Центральный дом литераторов на вручение премий, где как член жюри должен был произносить речи. А какие речи на голодный желудок!

Однако, только я вышел из церкви, как натолкнулся на новую железную загородку, причем за нею рядком, перегораживая всю улицу, стоял уже не один полицейский, а человек двадцать. Выяснилось, что скоро на Красной площади будут торжества по случаю Дня города, а посему входа на нее нет. И ГУМ, как выяснилось, тоже закрыт, а следовательно, и едальни. До трех дня. После трех приходите.

Я решил отправиться Ветошным переулком на задах ГУМа к Никольской, там осмотреться и выбираться на Тверскую. Уж Тверская голодным меня не оставит.

Но попасть на Тверскую не удалось. Ближайший выход на нее был перекрыт уже двойным рядом ограждения, щель в нем – протиснуться бочком, и через него проходили люди только с какими-то пригласительными билетами красного цвета. Меня отправили кругом. И пока добрался до площади Революции в каждом закоулке я проходил еще такими же КПП. И около каждого было по несколько десятков полицейских. На меня смотрели с удивлением. Все рвались внутрь, и их, кто без заветного пригласительного, отправляли обратно, а я шел навстречу потоку, рвался наружу.