Текст книги "Открытый дневник"

Post Scriptum:

Реквием
Повесть

1

О, Господи, я еще не знал, что через несколько месяцев буду его хоронить. Мне казалось, в нынешнем своем состоянии он проживет еще годы и годы, – такой запас крепости и здоровья был в нем, столько энергии, физической и интеллектуальной, еще совсем недавно, природа рассчитала его лет на сто, не меньше!..

Мать лежала в больнице, и мы в основном обитали в квартире вдвоем. Я вел хозяйство, ездил через весь город с передачами и еще умудрялся сидеть за столом: тем самым, за которым когда-то, в детстве, делал уроки, а позднее, в год после армии, писал журналистскую белиберду для молодежной газеты, от недели к неделе все больше сходя с ума от подневольности своего пера, заранее ограниченного высшею волей комсомольского областного начальства, а пуще всего – от тупой необходимости неуклонно следовать в своем подневольном вдохновении куцым реалиям поверхностного пространства жизни, не смея ничего ни прибавить к ним, ни убавить, но обязанный непременно приправить их розово-сладким сиропом социалистического идеала в его развитии. Я тогда тяготился и этим столом, в то время еще по-прежнему стоявшим на том же месте, где он стоял и в пору моего подросткового взросления, и оттого напоминавшим мне обо мне ином, каким я уже не был, я тяготился и всем родительским домом, его укладом, его атмосферой – и рвался из него в какое-то иное обитание, что имело бы иной вкус, иной запах, иной цвет, уходил, снимал комнаты, углы… пока не выдрался насовсем. В красный город Москву, к другому говору вокруг, к другим людям – в иной мир.

И вот ухнули в Лету, сделались прошлым без году два десятка лет, – и я снова, как ни разу со дня своего отъезда отсюда, жил здесь не гостевой, поскакушечье-воробьиной, а рутинной бытовой жизнью, заново осваивая овощные и молочные магазины, булочные и «гастрономы», узнавая старые их порядки и приноравливаясь к новым. Картошка по утрам бывала в угловом магазине на Ломоносова, но могло и не оказаться. Хлеб в ближайший продуктовый привозили после обеда, а в булочную, что в «стоквартирном» доме, на рассвете, к открытию. Колбасу и масло продавали по талонам, четыреста граммов колбасы на талон, масла двести граммов, по два талона на человека в месяц. Талоны выдавали в ДЭ3е, дирекции по эксплуатации зданий, ЖЭКе по-старому – согласно списку постоянно прописанных, – разок, на стыке месяцев, сходил, получил талоны и я, предъявив для того угрюмой, безъязыкой бабе из бухгалтерии книжку квартплаты; дирекция располагалась все в том же двухэтажном, сложенном из кирпича и оштукатуренном, но какого-то барачного склада доме, здесь я в свои шестнадцать лет обрел удостоверивший мою принадлежность к советскому гражданству паспорт, молчаливо выброшенный мне в окошечко равнодушной паспортисткой, и получение талонов напомнило мне то давнишнее событие моей жизни, ожидавшееся как праздник и свершившееся рутинным механическим действом.

Брат объявлялся через три дня на четвертый, чаще всего под самую ночь, когда мы оба с отцом уже лежали в постелях, разделенные тонкой стенкой между комнатами, громыхал холодильником на кухне, брякал кастрюлями, шаркал по коридору и потом, наконец, возникал в дверном проеме, приглядываясь в темноте, рассеянной уличными фонарями, в белесоватую мглу, свободен ли диван, я обычно расставлял для себя посередине комнаты раскладушку, и он, стараясь потише, застилал диван, ложился, чтобы встать утром раньше меня, вновь прогреметь холодильником, прошаркать по коридору и уйти, хлопнув за собой входной дверью.

И снова день мы жили с отцом вдвоем. Поднявшись и готовя на кухне завтрак, я слышал из дальней комнаты короткий металлический скрип и – продолжением ему – такой же короткий, мучительный вскрик, бросался туда, чтобы помочь, – отец, ухватившись за спинку кровати, вставал, перемещая тело из ночного горизонтального положения в вертикальное дневное, перемещение это давалось ему какой-то страшной болью, ломавшей все его кости, и крик вырывался из него помимо его воли, как он ни стыдился того. Ничего-ничего-ничего, быстро проговаривал он, когда я оказывался перед ним, все в порядке, не надо помогать, и, держась за облупившуюся никелированную спинку рукой, с омертвевшим от жуткого напряжения лицом, осиливал себя спустить ноги на пол и встать. У-ух, выдыхал он, с облегчением качал головой и глядел на меня с каким-то виноватым, будто оправдывающимся видом. Вот, что такое, непонятно, так изматывает, говорил он, еще прислушиваясь к уходящей боли, но уже освобождаясь от нее и светлея лицом. И шутил следом, толкая меня в плечо своим большим, крепким, усеянным пятнышками «гречки» кулаком: думаешь, я уже все, развалина? я еще вполне, меня бы вот только боль отпустила!..

Он очень исхудал за те несколько месяцев, что я не видел его, широкий, крупный его костяк, будто рентгенно обозначив себя, весь выступил наружу, торчала барабаном грудная клетка, вылезли твердыми углами плечи, перильно вывалились ключицы. Днем, в одежде, этой его страшной худобы не было видно, широкая его кость не давала заметить ее, и только по утрам, когда он вставал с постели и был в майке, и обнаруживалась некая тайная, скрытая от глаза работа организма, медленно и, видимо, неуклонно вот уже два почти года съедавшего самого себя.

И все же я не верил в близкую его смерть; год назад, в больнице, он был совсем плох, не мог пройти двадцати метров от двери палаты до двери отделения, чтобы расстаться со мной на пороге, проводить взглядом до выхода, я тогда уже попрощался с ним, сказал себе, запомни это ваше свидание, запомни навсегда, но он выкарабкался, выбрался из своей немощи, перемогся, и спустя несколько месяцев, в новый мой приезд, мы осилили с ним на прогулке по улицам нашего рабочего поселка километра два, не меньше. Он задыхался, уставал, мы шли медленно, но два километра соотносились с теми двадцатью метрами как сто к одному!

Однако жить по-бобыльи, ходить в магазины, стоять там в очередях, готовить себе еду, следить за квартирой – это ему было не по силам, да к тому же следовало ездить в больницу с передачами, а каких забот должна была потребовать мать после предстоящей операции – вообще неизвестно, положиться на брата – невозможно, у сестры – пять рабочих дней в неделю, с утра до вечера, другой конец города да собственная семья, требующая женского обихода, а я что ж – вольный хлебопашец, ни перед кем никакого отчета, ни отпуска не надо просить, ни станок с собою тащить, бумага с ручкой – весь инструмент, и вот я приехал, жил здесь, в родительском доме, доме своего детства и юности, замороженной на три долгие года армией, отставив на время собственную жизнь в сторону, и если говорить о тревоге, что мучила меня, то она имела отношение не к отцу, а к матери. Операция, что предстояла ей, была связана со злокачественной опухолью, и была эта опухоль в кишечнике, в прямой кишке.

2

Оба они, и мать, и отец, приехали сюда, когда на месте нынешних домов и улиц шумела, как писалось в заводской многотиражке, вековая тайга. Эту тайгу я застал в детстве: она начиналась в каком-нибудь километре от нашего дома, лохматясь сумрачными еловыми лапами на другой стороне улицы так называемого «индивидуального поселка», что громадной избяной подковой охватывал «соцгород»; первые метров двести в таежную глубину были вполне культурны, вычищены лесником, но ягода – и земляника, и черника, и брусника с костяникой в конце лета и осенью – росла на каждом шагу, и попадались поляны – присядешь да так и не встанешь с места, пока не наберешь свою детскую корзинку с верхом.

Отец приехал в двадцать девятом, закончив в глухоманном сибирском городе счетоводческий техникум. Техникум в городе был, а работы по специальности не имелось, как не имелось ее вообще никакой и прежде, когда закончил школу: удавалось только, если случалось затоваривание, подработать грузчиком в речном порту, недели полторы в месяц, благо отец был крепок и необычайно силен от природы. Не знаю, существовал ли уже тогда механизм жесткого послеучебного распределения с крепостным закабалением молодой жизни на тридцать шесть бесконечных месяцев-или он был введен в действие платой за бесплатное обучение позже? – видимо, не существовал: получать назначение прибыл отец в горисполком, и там ему без всяких околичностей было сказано, что работу он получит только в обмен на два организованных колхоза. Выдали предписание, револьвер в карман с десятком патронов и велели в неделю уложиться. В детстве, когда впервые услышал от него рассказ об этом его участии в эпохальных событиях коллективизации, я был страшно разочарован, что револьвер так и пролежал всю неделю в кармане нетронутым, не случилось никакого кулацкого нападения, а само образование колхозов произошло до постного просто. «Ну дак, власть велит, дак надо», – решили мужики на созванном отцом сходе и пошли ставить свои имена в список, тут же, с общего благословения, избрав себе и председателя. Наверное, в других местах, на том же Урале, где-нибудь даже в соседней дeревне все происходило по-иному, но у отца вот так. Может быть, и в том было дело, что это был именно он, отец: смущался, косноязычил, краснел, не жал ни на кого, а уж тем более не грозил, просил, а не приказывал – очень я хорошо представляю, как он делал это.

Но вот вопрос: понимал ли он, что он делает, осознавал ли меру праведности и, выражаясь высокопарно, исторической необходимости совершаемого? Нет, надо полагать. Не понимал и не осознавал. Сколько ему было тогда, в двадцать девятом? Неполные двадцать три года. И что он имел за плечами к этим своим двадцати трем? Биржу труда сразу после выпускных экзаменов в школе, безработные пустые дни, ордера на разовую работу в порту – и снова пустые безработные дни, учебу в техникуме, обретение специальности и угрозу новой безработицы… А тут, в недальнем уральском городе, за четыреста верст на запад, собираются строить какой-то завод-гигант, и там тебе обещают твердое рабочее место; приезжаешь – так оно и оказывается, есть, имеется, и только вот нужно перед тем… как оно было там сказано: исполнить долг? помочь в строительстве новой жизни? подставить плечо под общенародное дело? – да и убедительно, наверное, говорилось, с чувством правоты, с воодушевляющим фанатическим блеском в глазах.

Мать сделалась здешней жительницей со второго захода. Первый раз она приехала сюда в тридцатом году – в четырнадцать с половиной лет, закончив у себя в селе семилетку, проработала несколько месяцев учетчицей электроэнергии на заводе, что-то заскучала по дому, по оставленной там матери, моей бабушке Кате впоследствии, и, не отпросившись ни у кого, не уволившись, только сказав своему хозяину-земляку, что уезжает, с тем же плетеным лыковым коробом, с которым прибыла, села на поезд, и он понес ее обратно на родину – прочь от этого людского варева, от этого индустриального шума и суеты, от вздыбленной, искореженной котлованами земли… Но там, на родине, негде было работать, негде учиться, и если с работой так ли, эдак ли, рано или поздно что-нибудь наладилось бы – в той же школе, на железной дороге, на лесном складе, – то с учебой ничего невозможно было придумать, потолок достигнут, а учиться хотелось, страшно хотелось, до изнеможения, да обнаружилось, что ее, оказывается, и тянет туда, в эту вздыбленную шумную жизнь, словно обещающую некий праздник впереди, она уже ее хлебнула, и та сделалась потребна ей, – и, спустя новые полгода, мать снова очутилась здесь, только теперь она была умудрена опытом прошлого своего приезда и пошла не на сам завод, а на строительство: там сразу давали общежитие, а кроме того, прямо при тресте были какие-то экономические курсы, и уже через несколько дней она училась на них.

Это, скорее всего, был конец тридцать первого, и с той поры мать с отцом ходили по одним улицам, вдыхали один и тот же состав воздуха, творимый дымящими трубами мартенов, домен и электроцентрали, одни учреждения оформляли им всякие необходимые для жизни бумаги – ляпали печати, ставили подписи, удостоверяли, подтверждали, ходатайствовали, – но пробежало еще целых восемь лет, пока они встретились.

Я не знаю, как они жили эти годы. Я знаю какие-то события, происходившие с ними, но события – только внешняя оболочка течения дней, тонкая пленка на их поверхности, скрывающая своей дымкой истинное содержание. По правде говоря, их жизнь до встречи не очень-то интересует меня. Детям не должно знать о родительской юности. Юность сумбурна, полна опрометчивых, оступчивых шагов, неверных решений, ложных пристрастий, истинное лицо человека вылепливается лишь семьей, когда он, не успев еще сам осознать того, перестает принадлежать одному себе, когда приходит к нему испытание долгом перед призванной им на свет из небытия, вне его воли и подчас желания, беззащитной, крохотной новой жизнью, – вот это-то истинное лицо и должно знать сыну и дочери.

Впрочем, подобно палеонтологу, что по какой-нибудь одной кости может реставрировать весь облик вымершего доисторического животного, я, конечно же, могу восстановить юность родителей в тех мельчайших деталях, что, оказавшись недостоверны формально, будут абсолютно точны в сущностях, – но я не испытываю в том потребности. Они неразрывны для меня, что бы и как бы у них ни было все эти прожитые вместе годы, они начинаются для меня с того дня в тридцать девятом, когда линии их судеб, давно блуждавших друг вокруг друга, пересеклись, и даже в ту пору, когда они еще вились по отдельности, все равно я смотрю таким образом, что эти линии сливаются для меня в одну.

На обороте мелкого формата фотографии написано карандашом: «1 мая 1938 г». На невысокой каменной тумбе с отходящими от нее тяжелыми чугунными цепями сидит, развернувшись вполоборота, смотрит, улыбаясь, через плечо в объектив молодая красивая женщина в пальто с воротником «шалкой» и сдвинутом набок неизвестного цвета, почему-то мне кажется, красном, берете, а рядом, за нею, вокруг нее, вбирая ее в себя, растворяя ее в себе малой частицей, – плотная человеческая толпа: фасы, затылки, профили, спины, плечи, древки транспарантов – женщина выделяется из толпы лишь тем, что смотрит в объектив, это ее фотографируют, а не кого-то другого, да еще тем, что она моя мать.

То первомайская демонстрация, колонна, видимо, стоит где-то на пути к «городу», как у нас всегда говорили, имея в виду центр, а скорее всего, раз цепи, и в собственно «городе» уже, где-нибудь на «плотине», с которой два века назад город и зачался, перед самым вступлением на площадь, носящую имя первой русской революции, где на обильно забранной красной материей деревянной трибуне ждут колонну, вздымая в приветствии руку, партийные, советские и хозяйственные руководители города и области. День, судя по пальто и головным уборам, – холодный, ветреный, но – солнечный, полный света, все ярко, грифельно, четко, полно радости, бодрости, силы и – предвкушения скорого движения.

Они еще не встретились, мои мать и отец, мать на этой фотографии еще не знакома с ним, и отец еще, возможно, не подозревает о ее существовании, но их неведение друг о друге не мешает мне видеть отца на этой фотографии рядом с матерью, – может быть, он просто вышагнул случайно из кадра, угодил под его обрез, а может быть, и попал даже, присутствует невидимо, скрытый чьей-то чужой спиной. Ему нравится его работа экономиста в планово-производственном отделе завода-гиганта, она дает необходимую нагрузку его интеллекту, доставляет удовольствие уже одним сознанием причастности к делам этого гиганта, флагмана советского машиностроения, прокладывающего путь к индустриализации страны, к новой, справедливой, прекрасной жизни; и так великолепно после рабочего дня, быстро переодевшись дома и наскоро перекусив (вызваны сюда, поближе к подступающей новой жизни, из оставшегося на обочине индустриализации глухого сибирского города родители, и нашлось на флагмане дело и для них), так великолепно и упоительно погонять на заводском стадионе футбольный мяч – и два, и три часа подряд, – ощущая потом, по вечерней дороге домой, как изнеможенно гудит счастливой усталостью все тело и ждет, ждет уже завтрашнего дня – чтобы снова проходная, снова работа…

И эта молодая, двадцатидвухлетняя женщина, что носит имя моей матери, она тоже любит свою работу, она тоже экономист, только в строительном управлении, что строит и строит всякие новые цехи заводу-гиганту, ей нравятся торжественные праздничные собрания в только что построенном Доме культуры, когда в президиуме за красным столом сидят твои руководители, которых обычно никогда не видишь, когда под аплодисменты зала производится награждение лучших работников грамотами, денежными премиями в конвертах и ордерами на внеочередное приобретение обуви и мануфактуры, и ей тоже удалось перевезти сюда свою мать, будущую мою бабушку Катю, у них на двоих комната в квартире коридорной системы по улице, носящей имя Ильича, в квартире теплый туалет с канализацией, и из крана на кухне течет вода…

Правда, ни у него, ни у нее не получается с настоящим образованием. Ей лишь удалось закончить курсы, на которые поступила сразу по приезде. Потом училась в двух техникумах, совмещая учебу с работой, училась отлично, сдавала курсовые, зачеты, экзамены, но вышло так, что расформировали один техникум, потому как обнаружилось, что программа обучения там была составлена еще по старорежимным, царского времени образцам, все пришлось начинать заново, заново поступать на первый курс, заново долбить азы, а когда дело дошло до выпуска, расформировали и этот техникум – все руководство оказалось троцкистским, соответственно, значит, были составлены и программы, – и вместо дипломов выдали только справки о прослушанных курсах. Ему, в свою очередь, пришлось отказаться от учебы в Ленинградском кораблестроительном. Сначала он года четыре поступал в него, потому как, несмотря на крестьянское происхождение своих родителей, сам уже шел по разряду «служащих», поступил, наконец, на заочное отделение, отучился год, другой – и больше не выдержал: просить отпуск на сессии, хотя отпуск вроде и полагался по закону, оказывалось таким испытанием, таким героическим одолением трудностей, что сил на это не хватило.

Правда, словно бы некое дыхание тревоги, затаенное напряжение было разлито в окружающем воздухе, и, случалось, иногда им опахивало то его, то ее. Однажды ему позвонили из отдела кадров и приказали в обеденный перерыв подойти в комнату номер такую-то к спецуполномоченному НКВД. С какой бы, казалось, стати ему, ничего не знающему за собой, по дороге в эту комнату обливаться тяжелым потом ужаса, готовясь к самому дурному? – однако было именно так. А вызов оказался более чем невинным. Когда он, постучавшись, открыл дверь, из-за стола встал ему навстречу его бывший сокурсник по сибирскому техникуму, засмеялся довольно и выбросил вперед руку для приветствия: «Что, в штаны уже наложил? А я тут просматриваю дела, вижу – знакомое имя, смотрю биографию – да это ты! Ну, решил повидаться!» Такого-то помнишь, вел разговор бывший сокурсник, ныне спецуполномоченный НКВД на заводе-гиганте. Расстреляли. Зам. директора торга был, крупные хищения обнаружились. А вот того, ну ты с ним дружил даже какое-то время? Тогда же еще, вскоре, как мы закончили, на Беломорканал отправили, на перековку, – скрыл свое происхождение, подлец, разоблачили его. А этот-то вот, самый активный у нас был, чистокровным троцкистом на поверку оказался, десять лет впаяли!.. Обеденный перерыв подошел к концу, они распрощались, тот, кому предстояло стать моим отцом, с пустым, урчащим желудком пошел на свое рабочее место в другом здании, и долго его потом не отпускала, жала душу, скручивая тревогой, мысль: а только ли ради воспоминаний был этот вызов, не нужно ли приготовиться в будущем к такому, к чему, как ни готовь себя, подготовиться все равно невозможно?.. Ее, молодую красивую девушку, будущую мою мать, вызывали в тот дом, где размещался отдел кадров, неоднократно. Этот самый, бывший его сокурсник? – уточняли они уже после, сделавшись мужем и женой. Нет, оказалось, не тот. И в другую комнату. И было у нее хуже, чем у него. От нее требовали сотрудничества. Другими словами, чтобы по назначенным дням и часам она приходила сюда и писала доносы. На тех, с кем работает, с кем дружит, с кем рядом живет. О чем и о ком они говорят, с кем дружат сами, к кому ходят в гости и кого приглашают к себе. Ой, я ни с кем не вижусь, я нигде не бываю, едва не плача, отказывалась она. Вре-ешь, грохал по столу кулаком энкаведешник, нигде не бываешь! Бываешь, еще как! И разворачивал перед ней такую картину ее жизни, что было ясно: о ней самой кто-то докладывал, подробно и обстоятельно. А если не хочешь сотрудничать, не желаешь советской власти врагов выявлять, кричал на нее этот человек, значит, сама враг! А с врагами у нас разговор короткий! Впрочем, стучал он на нее кулаком и грозил посадить на третий или четвертый раз, а в первые вызовы был мягок, просителен, хвати у него сил играть чуть подольше, кто знает, может быть, она и уступила бы.

Однако же все, что происходило с ними дурного, довольно легко забывалось и им, и ею – обоими, во всяком случае, не оставляло в том, что называется душой, глубокого, долго не заживающего рубца, а личные неудачи они не были склонны оценивать как закономерности, проистекающие из объективно наличествующих причин.

Что ж из того, что так не везет с учебой, – такова жизнь: кому-то везет, а кому-то нет. И что ж тут такого, что в отделе кадров сидят эти спецуполномоченные НКВД: газеты пишут, кругом вредители и шпионы – так как же им не сидеть? А если какой из них топочет ногами и бухает кулаком, ну так ведь люди разные, почему не попасться среди них и эдакому. А то, что чувствуешь себя, отправляясь к ним, без вины виноватым, – тоже феномен не великой сложности: лес рубят – щепки летят, и почему одной из этих щепок не оказаться тебе? Главное, не дошло б до войны, а все остальное – мелочи, не стоящие внимания. А не случится войны – завод через год-другой выйдет на все проектные мощности, будет обувать и одевать все машиностроение страны, а оно уже, в свою очередь, будет поить и кормить ее, даст возможность утолить любые человеческие потребности и нужды. И тогда появится в продаже вдоволь одежды, станет в достатке еды, построят для всех жилье с удобствами, рядом с этим заводским стадионом вырастет еще один, с теннисными кортами, с волейбольными, баскетбольными, городошными площадками, с крытыми бассейнами – ходи плещись…

И словно прямым подтверждением этой недальней прекрасной жизни на призаводскую площадь, что, подобно площади Красной, вымостилась серой брусчаткой, приходит гремучий, звенящий, брызжущий искрами трамвай. Здесь, на площади, его «кольцо», рельсовая петля вокруг обнесенного чугунной изгородью небольшого зеленого садика, и, вырвавшись из нее, трамвай вылетает на стремящую себя вдаль стальную рельсовую дорогу, и она, потряхивая его на стыках, побалтывая на поворотах, мчит вагоны вдоль дощатого заводского забора, вдоль шумящей сосновой рощи, остатка прежнего леса, вдоль заборов других строящихся заводов – туда, в «город», куда прежде приходилось добираться перекладными, выехать куда было целое событие, а теперь тридцать минут – и вот он, Пассаж, с протоптанными ступенями широкой лестницы, и торговая улица Вайнера… все близко! и в воскресный день можно просто так взять да поехать в центр и погулять вволю по плотине над прудом!

3

Мать уже была в больнице, когда я приехал. Она легла накануне, вернее – это я приехал на следующий день, как она легла; так мы договорились по телефону: я выезжаю, когда ее, наконец, положат. Она ложилась в больницу уже месяца два: являлась туда, собрав вещи, в приемном покое ее выслушивали, измеряли давление, давление оказывалось много выше нормы, а сердце захлебывалось в тахикардии, и ее отправляли домой – подлечиться, наладить давление, укрепить сердце. Она послушно исполняла врачебные назначения, снова собирала вещи, являлась – и снова все оказывалось по-старому: давление выше всякой нормы, тахикардия – и ее опять отправляли домой. Но вот, наконец, положили, решив в нарушение какой-то инструкции об использовании койко-места в предоперационный период готовить ее к операции прямо в больнице, билет у меня был заранее приготовлен, как и в прежних случаях, – и на этот раз сдавать его не пришлось.

Свидания в больнице разрешались во второй половине дня, с пяти до семи, и, когда я, наконец, увиделся с ней, вышло, что она пролежала здесь уже полные двое суток, срок для всякой больницы изрядный, за который успеваешь войти в ее быт, пропитаться им и успевает сузиться до пределов ее стен окружающий мир: ни морей-океанов где-то там вдалеке, ни лесов, ни полей, ни заводов с фабриками, ни правительства-политбюро с их георгиевскими залами, только эта палата, тесно заставленная железными кроватями, одна из которых вместе с половиной деревянной тумбочки принадлежит тебе, только этот коридор, ведущий своим длинным узким рукавом в туалет, эти полупотемки туалетных кабинок, эта белая голизна позвякивающей хромом и никелем процедурной…

Больница находилась на задах видного, внушительного здания медицинского института, примыкая одним боком к металлической ограде центрального городского стадиона, идти к ней следовало мимо завода ЭМА – судя по названию, выпускавшего какую-то электромедицинскую аппаратуру, – была обнесена дощатым забором с распахнутыми воротами и так походила на какое нибудь производственное строение, что я и принял ее сначала за некий отдельно стоящий цех этого завода ЭМА и некоторое время ходил вокруг в недоумении, не решаясь зайти в ворота, пусть и распахнутые, пока другие посетители, редкие из-за только-только кончавшегося рабочего дня, не подтвердили мою догадку, что это больница и есть.

Уже много спустя, наездившись сюда, я понял, почему она показалась мне похожей на производственное строение. Ее приземистое двухэтажное здание в форме скобы, крашеное в охристый цвет, имело большие, громадные даже, квадратные окна с частоячеистым переплетом, – такие окна делают сейчас только у цехов, чтобы впускать вовнутрь много света, и обычно эти большеоконные строения из-за всей той внутрицеховой копотно-мазутно-масляной грязи, что является неизбежной спутницей их деятельности и так же неизбежно вырывается наружу, приобретают с годами замызганно-обветшалый, если провести аналогию с человеком, словно бы неухоженно-небритый вид, – вот такой она и была. Ее построили еще век назад – откуда и взялись эти громадные несовременные окна, – и затем полные сто лет, ни на минуту не пустея, она перекачивала через себя болящих и страждущих, сквозь все революции, все войны, все коллективизации с индустриализациями, превратившись, наконец, в областную онкологическую больницу, и что ей были всякие косметические ремонты вроде заново окрашенных стен и перекрытой кровли: здание ее сносилось за век, одряхлело, и ему требовалась операция омоложения, а не румяна на щеки.

– Ну, здравствуй, здравствуй! – сказала мать, появляясь в дверном проеме, около которого я ждал ее, и мы обнялись, поцеловались, от нее пахло мылом и недорогим одеколоном, который она всю жизнь употребляла вместо духов, седые ее, коротко подстриженные волнистые волосы тщательно промыты, и весь облик был довольство и радость, глаза улыбались, голос звонок – ничего от раковой больной, унылый, обреченный образ которой помимо воли заранее жил у меня в воображении.

Местом свиданий в больнице служил подвал, вернее, расположенная в длинной стороне «скобы» центральная его небольшая часть метров в двадцать пять, с давящим низким потолком, с толсто обмотанными изоляцией трубами теплоснабжения, проложенными вдоль стен на уровне головы, там-сям по узкой кишке подвала стояли продавленный диван, два таких же кресла, несколько обшарпанных банкеток, несколько сплоток траченых канцелярских стульев. A дверь, около которой мы встретились, скрывала собой холодную, гудящую ветром, крутую подвальную лестницу – путь на свидания был у больных только через нее.

– Что, как там папа? – первым делом спросила мать, когда мы устроились на одной из банкеток, и я, сняв пальто, положил его рядом. С операцией все было решено, хода назад нет, и она больше не думала о себе, заботой ее был оставленный отец. Сутки с лишним он пробыл один – пока я ехал в поезде, – и что из того, что говорила с ним из больницы по телефону-автомату, по телефону он мог и не сказать всего.

Я успокоил ее, подтвердив информацию отца о себе, подпустил для убедительности каких-то несущественных деталей отцовской жизни в сутки его одиночества, – и тревога оставила мать, она облегченно поговорила со мной о всяких других вещах, о моих московских делах, о невестке, о внуке, о наших планах на лето и затем, как решившись, особым, таящимся голосом сказала:

– Ты знаешь, у него ведь это тоже рак…

Я знал, я это давно знал. С той еще поры, когда встретился впервые с его врачами, и они открыли мне, что болезнь его – лейкемия, белокровие по-другому, правда, не типичная какая-то лейкемия, с непонятными особенностями, но не что иное.

Я только не знал, что знает это она. То есть о лейкемии она знала, но вот что злокачественная…

– Как ты думаешь, с воспалением легких… как-то тут могло быть связано? – спросила она.

Она до сих пор чувствовала себя виноватой в его болезни.

В немощного, изнемогающего под бременем анемии, из крепкого, полного сил человека отец превратился два с половиной года назад, а началось все с пневмонии, – когда мать лежала в этой больнице первый раз, медсестра по телефону сообщила ему о результатах гистологии, и он, обезумев, понесся к ней через весь город, стояло лето, держалась несусветная жара, он вспотел, но ему было так плохо, что он всю долгую, едва не часовую дорогу трамваем высовывался и высовывался из окна под встречный ветер, остужая себя.

Ну что ты, при чем здесь воспаление легких, утешающе сказал я. Я и в самом деле так думал, и найти слова, которые бы облегчили ее муку, не составило труда.

– Но непонятно, откуда у него эта лейкемия? – когда я умолк, будто настаивая на своей вине, с интонацией возмущения спросила мать. – Что он, с какими-нибудь рентгенами был связан? Откуда ее могло надуть?

Миновав невидимую возрастную черту, не знаю, с какой поры, но все заметнее год от году, она стала употреблять экономные народные обороты и смысловые усекновения, – видимо, прожитая взрослая жизнь мало-помалу вытеснялась из нее старостью, и между нею нынешней и детством перекидывался тот неизбежный мосток, что соединяет устье с истоком поверх этой прожитой жизни напрямую, и, взойдя на который, видишь, прожитую взрослую жизнь как чужую.