Текст книги "Открытый дневник"

Писатель, для которого ни первый, ни второй путь не приемлемы, для которого литература не эстетическая игрушка или средство для медитации, не изготовление утилитарных поделок, оказывается в России не нужен.

Надо сказать, что тогда, когда я писал об этом в «Литературной газете», я сам не очень-то верил в то, что говорил, это было ощущение, которое, предполагал, могло быть и ложным, но прошедшие с той поры годы не укрепили то мое ощущение, а превратили его в твердое убеждение.

Именно такой литература и стала: с одной стороны – свои для своих, и за пределами своего круга никакие другие имена и произведения не интересуют, как их и нет. С другой стороны – литература-ремесло, как тачание сапог, портновская работа, работа сантехника, айтишника… Разница между двумя этими типами литературы в том, что первая создается все же по вдохновению, материальная сторона вопроса ее не особо интересует, вторая же вся замешана на материальном, исчезни вдруг гонорар за ее создание – и она исчезнет в одночасье. Общее между ними – их декоративность. Ни та, ни другая не занимается СМЫСЛАМИ. Жизнью в ее реальную величину. С ее болью. Страданиями. Радостью. С ее высотой и пошлостью. С ее человеческими взлетами и падениями. Всё вышитые, кружевные скатерочки и салфеточки на стол, а сам стол – без яств и даже простой каши, есть нечего. Цветы цветут – роскошь, чудо, глаз радуется, а плодов нет.

Но страна потому и была литературоцентрична, что литература для ее создателей была той самой «жизнью и судьбой». Радоваться тому, что мы перестали быть литературоцентричными, обществу совсем даже не пристало. Хорошо иметь богатую композиторами страну. Хорошо иметь великих художников в отечестве. И режиссеров, и актеров, и даже, скажем, министров. Но те самые СМЫСЛЫ, которые потом организуют и направляют жизнь страны, сплачивают народонаселение в народ, вдохновляют его и прославляют среди других народов, вырабатывает и рождает только литература.

ЖИЗНЬ СЮЖЕТНА!

Бытует мнение, и среди собственно писательского народа тоже, что жизнь, в общем-то, бессюжетна, а сюжеты – то есть законченные истории, с завязкой, развитием действия, развязкой – это уже чисто литературное изобретение: для удержания читательского внимания, ради конструкционной завершенности, эстетического изящества.

Однако же сама жизнь показывает, что это не так. Она прямо и открыто свидетельствует собой о своей сюжетности. Сюжеты рождаются ею постоянно и неустанно. Иногда небольшие, локального характера, годные для недлинного рассказа, а то и просто какого-нибудь пустячка, иногда такие, в которых отражается судьба целого народа и целых эпох. Сумей только увидеть и обработать.

В моей жизни был сюжет, в который сразу и не поверишь, если он случится не с тобой, но вот все так и было – без всякой литературной обработки.

На одном курсе со мной в Литинституте учился поэт, кажется, он был из Иваново, Александр, Саша Гаврилов. Длинный, худой, добродушный, восемнадцать-девятнадцать лет ему было, когда он поступал. Кажется, он был один такой молодой из мужской части курса. Тогда в творческие вузы брали или с двумя годами заработанного рабочего стажа, или после армии, и вот всем было за двадцать, кому и основательно. Наверное, и он в преддверии института сумел заработать стаж – для этого нужно было в последние два школьных года пойти работать, а заканчивать уже вечернюю школу. Но вечерняя школа есть вечерняя школа, знания она давала условные.

На экзамене по литературе мы оказались или за одним столом, или он впереди, я сзади, а может, наоборот, – в общем, рядом. Тем сочинений я не помню, не помню, естественно, на какую из предложенных трех писал. Но, видимо, никакой сложности она для меня не представляла, потому что написал сочинение довольно быстро, проверил, перебелил, был уже готов сдавать его и тут получил от Саши (с которым еще и не был знаком) умоляющую записку: не могу ли я ему набросать план, коротко содержание сочинения вот на такую-то тему (которую он избрал), а то он ничего сочинить не может.

Времена были травоядные, не нынешние страсти с ЕГЭ, где лишнего листа бумаги не допросишься, в общем, полно было бумаги, и я за десяток минут живо набросал конспект его будущего сочинения, и с планом, и с характеристиками героев, и обозначил идею, и еще пересказал содержание того произведения, по которому он писал свою работу. Не знаю, возможно, Саша вышел из аудитории последним, растягивая мой конспект в полноценное сочинение, но факт остается фактом: он поступил.

Поступил он, поступил я, и после пять лет, учась на одном курсе, два года прожив вместе в общежитии, не общались, проходили мимо друг друга – не враждовали, нет, просто были друг другу неинтересны. Как говорится, у него своя компания, у меня своя. Надо сказать, что сыграло, может быть, роль и то обстоятельство, что у него поэтический семинар, у меня прозаический – не было творческого пересечения.

И вот выпускные, государственные экзамены, и на экзамене по литературе мне попадается вопрос про поэму Маяковского «Хорошо», а в скобочках: «содержание каждой главы в отдельности». Это был тот единственный вопрос в билете, ответить на который я не мог. Дело не в моем отношении к Маяковскому, к которому я всегда был настроен, скажем так, оппозиционно, а в том, что запомнить содержание каждой из девятнадцати глав этой исполненной громыхающей риторики поэмы не дано, наверное, никому. Почему я не догадался заготовить шпору – Бог весть. Наверное, русский «авось». Во всяком случае, я тупо сидел за столом не в состоянии идти к экзаменационному столу, понимая, что там меня ждет лишь «неуд», и что делать, не знал. Надо сказать, что в отличие от вступительных экзаменов, где мы сидели по двое за столом и столы стояли впритык друг к другу, здесь – по одному за столом, а между каждым из них – расстояние метра два.

И тут от стола сзади двинулся на свою Голгофу Саша Гаврилов. Из-за своей долговязости был он несколько неуклюж движениями, как-то у него руки отставали от ног, ноги от рук, и, проходя мимо меня, выронил все свои листки, экзаменационный билет, ручку – наклонился и принялся собирать с пола. И пока он собирал, я успел поведать ему о своей проблеме.

Час, наверное, я ждал от него с воли шпоры. Уже и не чаял дождаться. Все, кто зашел после меня, ответили, получив заслуженную оценку, а я все сидел. Но через час шпора – маленький тугой бумажный шарик, брошенный незаметно мне на стол очередным нашим однокурсником, проследовавшим со своим билетом к свободному столу готовиться к экзамену, – была у меня в руках.

Дальше понятно: незаметно раскатать шарик, незаметно переписать – и поднимай паруса.

Экзамен был мной сдан.

И вот вышло: я помог ему поступить в институт, он помог мне закончить.

Практически новеллистический сюжет.

Остался эпилог, к собственно сюжету уже не имеющий отношения, но важный, как важен всякий эпилог, где рассказывается о дальнейшей жизни героев после описанных событий.

Саши Гаврилова давно уже нет в живых. Еще на последнем курсе института он женился на чудесной женщине, красавице, успешной сценаристке мультипликационных фильмов, у нее в творческой карьере все было просто роскошно – фильм за фильмом, премии, широкая известность, он с трудом издал сборник стихов, другой, год за годом вступал в Союз писателей – его раз за разом резали и резали. Был он не хуже других поэтов, что вступали, как с мылом пролетая в это узкое входное отверстие, а ему вот не шел фарт, и все. Он начал пить. Какие-то странные маргинальные компании появились у него, развлекались тем, что садились на какой-нибудь маршрут автобуса-троллейбуса, на заднее сиденье, и изучали таким образом Москву – попивая для полноты ощущений водочку. И вот однажды он ездил-ездил так на троллейбусе до глубокой ночи, остался почему-то один, уснул, стояла зима, троллейбус неотапливаемый, водитель из кабины, отправляясь на ночную стоянку, не заметил, что у него там на заднем сиденье кто-то лежит, слившись с темно-коричневой обивкой, поставил троллейбус на стоянку и ушел, а утром сменщик, придя на работу, обнаружил вместо Саши его окоченевший труп.

Прощались мы с Сашей в морге Боткинской больницы. Кто нас, его однокурсников, собирал, – не помню. Помню выступление Льва Ошанина, у которого в институте Саша был любимым учеником. «Эх, Саша, Саша!» – все восклицал он.

А может быть, если б не эта необходимость вступать в советские времена в Союз, Саша Гаврилов был бы и жив. И сюжет обошелся бы без этого эпилога.

* * *

Талант писать смешно, писать забавно и весело, писать просто и легко, но при этом говорить о серьезном и без скидок, о печальном – просветленно, о комичном без высокомерия – это очень высокий талант. Дается редко кому. Поэтому все писатели такого склада буквально наперечет. Сам нередко хотел быть таким. Но не дано.

Вот у Довлатова такой дар был. За то ему и такая искренняя, солнечная читательская любовь. Художественная неравноценность его вещей может раздражать, отталкивать – и все равно какое-то время спустя все простишь ему. Вот за это: смешно – но о серьезном, о печальном – но светло, о комичном – но без надменности и кичливости.

* * *

Каюсь, всегда не любил художественную историческую литературу. По мне, лучше скупая, корявая, даже темная по смыслу летописная запись, чем живописная, цветная, яркая картинка, будто бы воссоздающая жизнь, нравы, человеческие отношения давно ушедшего времени «как было». Конечно, человек нынешний и человек двухтысячелетней давности в основе все один человек, но, описывая того, жившего две тысячи лет назад, все равно будешь писать нынешнего, которого доподлинно знаешь, а то есть будешь не просто придумывать, воображать, а лгать, обманывать, творить неправду.

Художественная литература, по моему убеждению, имеет право говорить только о том, что вокруг и сейчас, что пропущено через опыт самого художника, узнано им от рядом живущих, пощупано собственными руками и увидено своими глазами. Такая литература, населенная вроде бы выдуманными героями, обретает тем не менее статус свидетельства, получает на своей художественной ткани тавро правды, ею воссоздается дух и суть времени.

А что тогда, закономерен вопрос, с художественной фантастикой?

О, художественная фантастика – это человеческие мечты, что сродни детским. Это человеческие сны о будущем. Это сказки-небывальщины, про которые мы прекрасно знаем, что в них все неправда, а не можем отказать себе в упоении оказаться в мире своих невоплотившихся в реальной жизни детских фантазий.

Художественная фантастика – естественный и закономерный жанр литературы.

* * *

Разрушение деревни, начавшееся в конце 20-х гг. минувшего столетия и завершающееся сейчас на наших глазах, – национальная трагедия России. «Деревенская проза», фиксировавшая эту трагедию, странным, казалось бы, образом оказалась приласкана властью. Что за феномен?

Думается, никакой особой тайны нет. Коммунистическая власть воспринимала это оплакивание добиваемой патриархальной деревни как торжество своей силы, разрушившей «рассадник контрреволюции» до основания, как осуществление в реальной жизни идеологических целей, поставленных еще десятилетия назад. Это была ласка палача к бессильным детям своих жертв, изведенным под корень.

Что было еще более странно, так то, что большая часть писателей, чьим пером создавалась «деревенская проза», стали эту коммунистическую власть после того, как она рухнула, оплакивать В противоречие со всеми смыслами своих произведений. Тоже, однако, ничего удивительного. Просто холодно и неуютно стало без такой высокой «крыши». Оказалось необходимо жить, как все, так же мокнуть под дождем, сгорать под солнцем, мерзнуть на холоде. А привычка была уже к жизни тепличной.

Между тем «плач» деревенской прозы был истинно актом гражданским. Никакая страна не может жить с разрушенной деревней. Деревня – фундамент любой страны. Она может быть каменной, может быть деревянной, большой, маленькой, хуторской – любой, но она должна кормить страну, а если кормить не способна, то это уже будет неполноценная, больная, рахитичная страна, пусть даже она и запускает в космос ракеты со спутниками.

Восстановления деревни за минувшую четверть века после того, как со сцены сошел коммунистический режим, не произошло. Напротив: деградация русской деревни продолжается В деревнях закрывают школы, фельдшерские пункты, отказываются подводить газ, силовые электролинии, в них прекращают приезжать продовольственные лавки – все невыгодно, одни затраты: зачем содержать школы, тянуть газовые ветки, привозить хлеб с макаронами для оставшихся полутора человек? Жизнь заставляет людей трудоспособного возраста уезжать из деревни, склоняет их к жизни в городе, а в городе дома все выше и выше, работы все меньше и меньше, чего вдоволь – так мест, где можно отовариться недорогой водкой…

О ВЛИЯНИИ И ВОЗДЕЙСТВИИ

Когда я был более-менее молодым писателем («более-менее» – потому что путь в литературу тогда занимал десяток лет, а то и больше, и, явившись миру как «молодой писатель», чисто физически ты уже таким не был), так вот, в ту пору на встречах с читателями тебя довольно часто спрашивали: «Кто из писателей оказал на вас наибольшее влияние?».

Сейчас спрашивать перестали. Интересно, почему? Потому что ты уже не молодой писатель? Но ведь речь идет о поре твоего писательского становления, и оттого, что ты сейчас, мягко говоря, далеко не юн, по сути ничего не меняется: кто в самом деле оказал на вас влияние в молодые годы? Нет, не спрашивают. Почтение к сединам, вроде как неудобно спрашивать о таком? Или подобные вещи никого из читателей сейчас не волнуют? И если да, то почему?

Интересно было бы узнать у нынешних молодых: им задают сейчас такой вопрос?

Сильнейшее влияние на меня оказал Леонид Андреев. Сказать, что это было чисто литературное влияние – язык, стиль, художественное мышление и т. п. – я не могу. Это было влияние во всех смыслах – духовное. Я был студентом первого курса Литинститута и на развале около Петровского пассажа купил зелененький том с его самыми реалистическими вещами, выпущенный за несколько лет перед тем после долгих годов «умолчания». Надо сказать, что не знал я о нем ничего. А купил, потому что у бабушки с дореволюционной поры сохранилась открытка с его портретом – такой довольно пышноусый красавец в косоворотке с наброшенным на одно плечо то ли пальто, то ли тужуркой.

Начав читать купленную книгу, я открыл для себя мир, которого прежде не знал, но который был моим и которого я не видел ни у Чехова, ни у Бунина, ни у в высшей степени чтимого мной тогда Пришвина («В краю непуганых птиц»). Я увидел в прозе Андреева созвучие с теми своими вещами, которые к той поре уже написал – «В поисках почтового ящика», «Сон о Ледовом побоище» – и за которые был жестоко раскритикован своими сокурсниками, со словами «упадничество», «мелкотемье», «камерность». В Андрееве я нашел опору, которая позволила мне тогда не рухнуть. А я был близок к тому. Прочтенный годом позднее Кафка уже не произвел на меня такого впечатления.

Еще одно имя, чье творчество оказало на меня сильнейшее воздействие. Но это и вообще не прозаик. Это поэт. Мария Петровых. Ее вышедшая в 1968 г. в Ереване (видимо, в благодарность за переводы армянской поэзии) первая в жизни книжица (иначе не скажешь) «Дальнее дерево». Куплена она, кажется, была на том же развале у Петровского пассажа.

Читал ли я к той поре Ахматову, не помню. Скорее всего, что читал. Но впечатление на меня произвела ее советская наследница. Думаю сейчас, что дело было в той трагической ноте, что невидимо пронизывала стихи Петровых от первой строки до последней, которая, вероятней всего, и сделала Петровых непечатной на все ранне– и среднесоветские годы.

 
Какие-то ходы и переходы
И тягостное чувство несвободы,
И деревянный низенький помост.
Как на погосте, он открыт и прост.
Но это – стол, на нем вино и свечи,
А за столом – мои отец и мать.
Их нет в живых. Я рада этой встрече,
Я их прошу меня с собою взять
Или побыть со мною хоть недолго,
Чтоб Новый год мы встретили втроем.
Я что-то им толкую втихомолку,
Они молчат. Мы пьем. Нет, мы не пьем.
Вино как кровь. Нетронуты бокалы.
А у моих родимых небывалый —
Такой недвижный и спокойный взгляд…
 

Вот сейчас, процитировав, подумал, что известнейшее стихотворение Олега Чухонцева, возможно, выросло именно из этого стихотворения М. Петровых – такая уж прямая перекличка.

Помню, как читал и перечитывал эту маленькую, тоненькую книжицу с чудесным и говорящим – кто поймет! – названием. Это были стихи поэта-женщины. Но в них была та же звучащая струна, что в Леониде Андрееве, струна Серебряного века, который тогда у нас так и не называли, не называли – а дыхание его было не скрыть, не удалить, не запудрить, и это дыхание воздействовало помимо всякого стиля, языка, мышечной массы сюжетов.

Во всяком случае, на меня.

* * *

Что вынуждает меня не смотреть телевизор? Не то чтобы это моя высоколобая гордость, задранный нос и пренебрежительно руки в карманы. Я бы и посмотрел, но он отвращает меня. Самим стилем общения со мной. Зачем я буду общаться таким образом, каким – и только таким! – он предлагает мне; это оскорбительно.

Вот какое-то орущее, базарное ток-шоу. Солидного, как бы даже профессорского вида дядька припадочно-гневливо вещает о том, что в Америке сто атомных электростанций, все они мишени для наших ядерных ракет, подрыв каждой – это смерть на тысячах квадратных километрах, и стоят эти электростанции в самом центре страны – от Америки не останется ничего, пустое место! А у нас, у России, выживаемость выше, потому что атомных станций меньше – раз, стоят они по окраинам – два, площадь страны больше – три! Так что мы хоть и покалечимся в ядерной войне, но все же хоть в каком-то виде да сохранимся, а Америка – нет, нет, нет!

Он болван, этот солидный человек? Он шут? Он провокатор? В каком виде он сохранится? В какой пещере будет жить? В какой стране? Умеет ли он отличать кремниевый булыжник от базальтового, чтобы изготовить себе топор для охоты? Да и вообще: огонь при помощи кремня и бересты добывал? Или он полагает, что будет после ядерной войны так же, как сегодня, ходить вечерком за едой в ближайший супермаркет?

Не думаю, что он болван. Не думаю, что шут. И даже не провокатор. Он просто негодяй. Потому что он знает: на следующий день после его припадка по тому же ТВ покажут Самого на высоком собрании, и Сам рассудительно и спокойно сообщит миру, что Россия ни с кем воевать не собирается, пусть мир успокоится, что мы, не понимаем, что ли.

И вот что, смотреть ТВ ради таких спектаклей? Не хочется пускать жизнь на ветер. Отдадим жизнь книге. Книга – не ТВ, она говорит с человеком с глазу на глаз, человек общается с нею один на один, и он волен в выборе той, которая окажется ему соравным собеседником, от которой у него не будет головной или сердечной боли, не будет отрыжки, несварения желудка и прочая, прочая недомоганий. Потому, наверное, так враждебна нынешняя власть к книге, так не любит ее, делает все, чтобы загнать ее подальше, в самый темный угол; чтоб ты там сдохла, так и слышится в отношении власти к книге. Ни тебе налоговых льгот на доставку книг по стране, на аренду площадей для издательств, ни законов о творческих союзах…

А книга сопротивляется, книга живет. И прежде всего – самим фактом существования пишущего человека. Живет книга вопреки всему, и жизнь эта ярка и многоцветна, и это настоящая, не лубочная, не искусственная, нагримированная, роботизированная жизнь ТВ. Здесь все подлинно и искренне. И чувства, и мысли, и страсти.

ЧЕЛОВЕК БЕЗ СОДЕРЖАНИЯ

Людям литературным прекрасно известно название романа Роберта Музиля – «Человек без свойств». Читали его немногие. Читать его трудно, особенно по нынешним временам, когда у нас ценятся романы бульварного размера – от восьми до двенадцати авторских листов. «Человек без свойств», и будучи незавершенным, громаден, феноменально нетороплив, в него надо вплыть, как в океан, и плыть потом, плыть, отдавшись его стихии, без всякой надежды на то, что доплывешь до противоположного берега (роман-то не закончен!). Поскольку его читали немногие, мне хочется напомнить, что основу сюжета «Человека без свойств», действие которого происходит в 1913 году в Австро-Венгрии, составляет создание специальной правительственной комиссии для выработки особой австрийской идеи к празднованию 70-летия правления в 1918 г. императора Франца Иосифа I. Как мы знаем (и знал это Музиль, начавший писать роман лишь в 1921 г.), никакой Австро-Венгерской империи в 1918 г. уже не будет, а сам император умрет двумя годами раньше. Человек без свойств – это не он, это один из членов комиссии по выработке австрийской идеи, 32-летний Ульрих, успевший и послужить офицером, и инженером побыть, и даже в математиках почислиться. В общем, правительство выслуживается, высший свет стремится услужить, и все для чего? На самом деле все для того, чтобы урвать себе выгоды, взобраться повыше на пирамиде славы, почестей, богатства, наслаждений жизни…

Ничего не напоминает этот сюжет?

«Человек без содержания» – вот название романа, которым бы я охарактеризовал повествование подобное музилевскому, но о наших днях и наших краях. У героя много достоинств. Он весьма неглуп. Он знает языки. Он остер на язык. Он владеет искусством обольщения людей. С парикмахером он парикмахер, с солдафоном – не лучше того, с ученым – буквально профессор. Может быть, ему чуть за тридцать, как музилевскому Ульриху, а может, он подбирается к возрасту пятидесяти. Спортивен, здоров, у него всегда вовремя отремонтированные зубы, как у одного из тех братьев, что приехали хоронить умершего отца, он готов выпить в компании, но никогда не напьется, женщина, которой он решил добиться, в конце концов непременно окажется в его объятиях, а кошелек его всегда полон денег, и непонятно, откуда они там у него берутся – можно предположить, размножаются клонированием.

Все эти достоинства не оберегают его от неприятностей жизни и падений, но он напоминает героя компьютерных игр с бессчетным числом жизней: упавши, он всякий раз непременно встает как новенький, в чистеньком отглаженном костюме, со свежим пробором в волосах, в начищенных штиблетах и с неизменной приветливой улыбкой на лице. И более того: не просто встает, а еще и оказывается всякий раз выше и выше на пирамиде жизни, и как у него это происходит – загадка, он даже и сам удивляется, какое-то время не верит тому, но потом осваивается в своем новом положении и уже посматривает наверх, на более высокие площадки жизненной пирамиды, примеряется к ним: чем черт не шутит.

Вот только герой не чувствует в себе смыслового стержня. Того, который направляет жизнь человека, встраивает в жизненные потоки, дает ощутить перемещение по вертикали помянутой пирамиды как движение к определенной, рождающей чувство радости от этого движения, может быть, даже и высокой цели.

То есть деньги, например, он любит и клонированию их у себя в кошелке радуется, но как человек неглупый понимает, что это сопутствующее обстоятельство – деньги, нужно владеть чем-то внутри себя, что можно было бы определить как «ради чего?», «для чего?», «а цель всего этого?» Вот цели-то этой он и не может определить в себе, мечется даже внутренне – невидимо для окружающих, – а нет, не понимает ее. И так он уже высоко – дух захватывает, такие ледяные ветры дуют на этой вершине – так и катятся вниз другие окоченевшими трупами, а ему хоть бы хны, и не чувствует он ни холода, ни ветров, все ему нипочем. И ловок он во власти, умеет удержать ее: кого надо – сведет лбом ко лбу, кого надо – разведет, единомышленниками сделает, но зачем, зачем для чего это все?

Читал ли герой этого романа «Человека без свойств» – загадка. Может быть, и читал, с него станется. Но едва ли он помнит, на чем там завязан сюжет. Однако найти свою идею он полагает нужным. Возможно, чисто интуитивно. И вбрасывает эту идею об идее в массы. Найти! Проходит несколько лет – не находят. Тогда он ищет опору в той человеческой массе, что далеко-далеко от него, в самом основании пирамиды, не разглядишь отдельного человека, только какое-то копошение там видится, судорогами какими-то перехватывает ее, смотрит туда – надо бы понять, что представляет собой эта масса, чего хочет, а поймет – вот и станет ясно, для чего его жизнь, ради чего, почему выбрала именно его из прочего мира.

Наверное, все-таки следует дать герою в конце концов книгу Музиля. Пусть он станет читать ее. О том, как в 1913 году правительство Австро-Венгрии в преддверии празднования в 1918 году 70-летия восшествия на трон императора создает комиссию… а в назначенный срок – ни императора, ни самой империи. Может быть, на этой сцене даже и закончить роман. А что там решит герой для себя – пусть за пределами повествования.

Делюсь сюжетом. Сам я писать такого романа не буду. Мне интересны герои с содержанием.

ДЕТСТВО ЛЕНЧИКА

(Приложение к роману «Полет шмеля»)

Они сошлись после первого же школьного дня. Именно после. Уроки закончились (целых четыре урока!), стали расходиться по домам, и оказалось, что им по дороге. А по дороге оказалось, что они живут в одном дворе. Ленчик в доме восемнадцать по улице Сталина, а Славка в пятьдесят третьем по Калинина. Двадцатый дом по Сталина был и пятьдесят пятым по Калинина, он стоял углом сразу на две улицы, которые сходились за ним в перекресток, и вот двор между этими тремя домами и был их общим двором.

Солоневич была фамилия Славки. Он был жгучий блондин, как говорил он сам о себе, и волосы у него в самом деле были необыкновенно яркого соломенного цвета, челка его «бокса», казалось, пылает жарким светлым огнем. Ленчик, когда увидел его в классе, еще до их знакомства по пути из школы, это и отметил: какая челка! Жгучим блондином, как скоро выяснилось, называла Славку мать. Ленчик зашел к нему звать на улицу, и вот там услышал. Мать обращалась к нему не по имени, а вот так, в третьем лице: «Жгучий блондин, к тебе товарищ пришел! Пойдешь гулять?»

А кто у тебя мать, спросил Ленчик, когда Славка вышел на улицу. Жена офицера, ответил Славка. Ленчик несколько прибалдел. Вокруг матери были домохозяйки, работали кем-нибудь, вот как его мать экономистом, а о такой профессии – жена офицера – он не слышал. И что она делает, робея и стыдясь своего незнания, спросил он Славку через паузу. Обеспечивает отцу тылы, сказал Славка. Тыл в офицерской жизни, знаешь, как важен? Больше вопросов про мать Ленчик Славке не задавал. Он ничего не понял, но по тону, каким объяснил ему это все Славка, ясно было, что кто не понял, тот дурак, а Ленчику совсем не хотелось выглядеть дураком.

Отец у Славки был майором. Он ходил в длинной офицерской шинели и только что получил перевод из Германии сюда, в штаб округа. Отцу скоро подполковника дадут, все документы уже оформлены, сказал как-то Славка Ленчику, ему и полковник светит – он на полковничьей должности состоит. В папахе будет ходить, спросил Ленчик. В его доме на втором этаже под ними жил отставной полковник с женой, он часто сидел на лавочке у подъезда, вот от него Ленчик и знал, что полковнику зимой положено ходить не в простой шапке-ушанке, а в папахе из каракуля. О, ты знаешь, что полковник в папахе, с уважением и благодарностью отозвался на его вопрос Славка. Мать, знаешь, как мечтает, чтоб он в папахе. Она говорит, тогда ее жизнь будет оправдана. Этого Ленчик опять не понял, но и опять не решился уточнять у Славки, что значат такие слова матери.

У отца Славки была машина – «Москвич» с округлым, словно бы пузатым задом и дополнительным колесом на этом самом заде. Машина стояла у него где-то в гараже округа, но иногда он появлялся на ней во дворе, и тогда звал покататься вместе со Славкой и Ленчика. Ух, они где только не побывали, куда их не возил на «Москвиче» Славкин отец. Они проехали по всем улицам Уралмаша, побывали в поселке «Веер» на его окраине и доехали даже до кирпичного завода, за которым уж вообще начинался непроходимый лес.

Ленчик забросил всех своих прежних дворовых друзей, только Славка и Славка. Выходил из дома гулять на улицу – и сразу к Славке. И потом вместе по двору, по сараям, по крышам, по чердакам – везде вдвоем и только вдвоем, такая дружба у них получилась. Не-разлей-вода стали, по-другому не скажешь. Никто им третий не нужен был. И в классе к Новому году уговорили Екатерину Ивановну, чтобы посадила их вместе, за одну парту, пообещали ей вести себя хорошо – и старались сдержать слово, чтобы не рассадила, не всегда получалось, но старались: плохо бы им было, если бы рассадила.

После первого класса Ленчика сразу отправили в пионерлагерь, он пробыл там аж две смены и в первый же день, вечером, как вернулся, побежал к Славке. Но в квартире Славки жили другие люди. А где, а куда, а почему, спрашивал их Ленчик. Но люди ничего не знали о Славкиной семье – куда, почему, когда. Они только знали, что въехали сюда три недели назад, в пустую квартиру, и это теперь их квартира, они здесь будут жить.

И родители Ленчика ничего не знали о Славке, откуда? И в школе, когда Ленчик пошел в нее, во второй класс, через месяц, тоже никто ничего не знал о Славке. Только Екатерина Ивановна сказала Ленчику, что отцу Славки дали другую квартиру, в центре – «в городе», было принято говорить у них на Уралмаше, – и Славкина семья переехала туда. Допекла Славкина мамаша его отца, не хотела тут у нас жить, добавила она еще, как раскрывая Ленчику некий секрет. Устроила отцу такую жизнь… бедный твой Слава, и ему, наверное, достается. Но на эти последние слова Ленчик уже не обратил внимания. «Достается», что это значит, еще задумываться…

Ленчик ждал, что Славка даст о себе знать, весь второй класс. И даже, пожалуй, в третьем тоже. Он запомнил это по тому, что во втором классе у него не было друзей, ни с кем не мог сойтись, только в середине третьего начал дружить с Сасой-Масой. А до этого – ни с кем.

Он увидел Славку, когда уже был в выпускном классе. Стояла осень, самое начало, тепло еще, сухо, листья едва начали вянуть и облетать, и так замечательно было идти по засыпанному их ворохами тротуару и шуршать ими! Вот он шел и шуршал. Куда шел, зачем? Бог весть. Только вдруг он увидел, что навстречу ему идет Славка. Он был все такой же жгучий блондин, только теперь у него, как и у самого Ленчика, прическа была не жидкий «бокс», а настоящая «полька», и собранные в могучий «кок» его соломенные волосы горели настоящим пламенем. Он шел не один, он вел под руку девушку, ощутимо старше его, и в том, как вел, было указанье на некое право так идти с нею: он владеет ею, она его и что хочет, то с нею и сделает.