Текст книги "Открытый дневник"

– Что значит, не можешь? – недовольно спросила подруга. – У тебя что, – она посмотрела на ноги Иры М., – петля спустилась? Нет, нормально все вроде? Или что, – на лице у нее появилась догадка, – дни начались? Вот сейчас прямо?

Ира М., закусив губу, помотала головой:

– Ноги не идут, – снова шепотом сказала она. У нее не было голоса ответить во всю полноту легких.

– Как не идут, ты что? – не поняла подруга.

– Вот так, не идут, и все, – прошелестела Ира М.

– Сдурела ты, что ли! – с недовольством ответила ей подруга, подхватила Иру М. под руку и попыталась увлечь с собой, но не смогла сдвинуть и с места – та стояла истинно как вкопанная. И если бы Ира М. сопротивлялась, пыталась изо всех сил остаться на месте, но нет: подруга, увлекая ее с собой, даже наклонила ее вперед, Ира М. стала падать, а ноги остались все там же на асфальте, и она даже не сумела переступить ими. Подруга подперла падающую Иру М. плечом и вернула ее в прежнее положение. – Что у тебя с ногами? – спросила она. Теперь испуг был и в ее голосе. – Но ты, может быть, до ресторана дойдешь?

Ира М. покачала головой.

– Душа не велит, – сказала она.

– Что значит, душа не велит? – вопросила подруга. – Что за чепуха.

– Это не чепуха. – Ире М. хотелось даже заплакать, она еле удерживала себя. – Не будет нам с ними счастья. Не нужны они нам.

– Может, и не нужны, – тотчас отозвалась подруга. – Но это загодя никто сказать не может. Попробовать надобно.

– Душа мне так говорит, – со страхом ответила ей Ира М. Она и сама боялась того, что говорит. Говорила – и казалось, не она говорит, а кто-то другой в ней. Другой – но владеющий ею, и более сильный, чем она. – Пойдем отсюда, – сказала Ира М. подруге. – Не пойдем в ресторан. Пойдем отсюда!

И только она сказала это – почувствовала, что ноги у нее могут идти, никаких затруднений, хоть побеги, но только в другую сторону, обратную, прочь от ресторана.

– Да ты что, – бежала, припрыгивала рядом с нею подруга – я же не могу одна, ты что придумала, разве так поступают… ну ты обо мне подумай!

Но Ира М. уже не слушала ее, мчалась прочь, и ноги несли ее так – как на рекорд, правда, неизвестно какой.

Что ты себе позволила, что ты устроила, кричала в телефонную трубку вечером подруга Ире М., я такие надежды связывала с этой встречей, такие надежды… Оказывается один из этих двоих, что ждали их в ресторане, тоже ей понравился, и очень, оказывается, она просто боялась сказать о том Ире М. раньше времени. А был, отметила для себя Ира М., этот «один» тем же самым, что понравился и ей, – вот бы они с подругой уперлись друг в друга – как два барана на мосту… счастье, что не пошли.

Отношениям их, однако, с подругой пришел конец.

А душа стала являться Ире М. постоянно. Всегда в самых неподходящих местах. Например, когда Ира М. принимала душ, то, потянувшись к металлической полочке с шампунями, ополаскивателями, гелями, обнаруживала на той вольно расположившуюся душу – так что для того, чтобы взять флакон или там, скажем, тюбик, пришлось бы пронзить душу рукой. Рука у Иры М. отказывалась это делать. Пожалуйста, позволь мне взять шампунь (или гель, или ополаскиватель), просила Ира М. душу. А та, не отвечая, сидела как ни в чем не бывало, побалтывала ногами и посмеивалась, словно подзуживала: а ты через меня, через меня! Но через нее – это, как уже было сказано, Ира М, не могла, и, поуговаривавши так душу минут пять или десять и не добившись от нее никаких уступок, Ира М. вынуждена была покинуть ванную, не совершив всех банных процедур, какие собиралась совершить.

Или же, был случай, Ира М. делала себе маникюр, сидела за журнальным столом с косметической сумочкой перед собой, подстригала ногти, подпиливала, собиралась покрывать лаком, и тут душа разлеглась прямо перед нею, прямо на сумочке, нанизав себя на нее, на ножницах, на флакончиках с лаком, с раскинутыми в стороны руками – будто загорала под солнцем. И опять же все молча, словно немая, и опять как дразня Иру М., как подзуживая: а ты через меня, ты попробуй! Но Ира М. не смела так и только просила: ты бы подвинулась чуток хотя бы. Душа, однако, не внимала ее просьбам, и Ире М., как из душа недомывшись, приходилось вставать из-за журнального стола только с наполовину сделанными ногтями.

Впрочем, душа особенно не докучала ей, не так уж и часто объявлялась перед Ирой М., все так же не разговаривала и не задерживалась надолго. Минут десять, пятнадцать – и исчезала. Где она бродит, когда не показывается, что делает, или только тогда и выходит из нее, когда показывается, – этого Ира М. не знала.

Второй раз душа вступила с Ирой М. в вербальный контакт месяца через три после первого своего появления. Произошло это так.

У Иры М. на работе были скверные отношения с замшей начальника отдела. Точнее говоря, у замши ни с кем в отделе не было хороших отношений, разве что с одним начальником. А со всеми остальными сотрудниками она была просто зверь. Есть такие что замы, что замши, которые не могут спокойно жить, если не разотрут всех подчиненных в порошок, если не потопчутся на них так, чтобы и мокрого места от тех не осталось, ну, до праха. Но по всем сразу не наездишься, и замша выбирала в отделе то одного, то другого, и вот очередь дошла до Иры М. Какую бы бумагу та ни готовила – все она готовила не так. Какую бы встречу ни проводила – все у нее было не эдак. И то не так, и это не эдак, и какими только ругательными словами была не обложена Ира М.!

От безысходности Ира М. решила вести себя, как кошка, которая в своей беспомощности гадит обидчику в тапки. У замши на подоконнике рядом с ее столом стояли два горшка с любимыми цветками – Ира М., приходя по утрам раньше всех, поливала их неделю соляным раствором, и цветы безвозвратно зачахли. О, как сокрушалась замша! Отчего, однако, зверствовать не перестала. Тогда Ира М., улучив момент, когда в комнате опять никого не было и никто не мог знать, что она-то тут как раз находилась, быстро перетасовала бумаги в папках, что лежали на столе замши, и какой же замша получила нагоняй от начальника отдела, когда передала ему одну из них на изучение, а там оказалось черт те что, но только не то, что нужно!

Вот тут-то, когда после этого нагоняя начальника, Ира М. шла вечером с работы, в прекрасном настроении и даже напевала себе под нос веселую песенку «Все хорошо, прекрасная маркиза», душа невесомой легкой поступью зашагала с ней рядом и, удостоверяясь, что Ира М. заметила ее, сказала:

– Ты что же творишь? Совсем дура, что ли?

Ира М. от звука ее голоса даже вздрогнула. Нельзя сказать, что она так уж совсем привыкла к появлению души, всякий раз, как душа появлялась перед нею, в затылке у нее будто продувало сквознячком – страшновато было, не без того, но все же она уже и привыкла к тому, что душа молчит, и услышать голос души снова было жутковато.

– Я что, что я такое творю? – Шаг Иры М. пресекся, она остановилась. – Что я такое?

А сама уже поняла, поняла!

– Вот сама знаешь что, – сказала душа. – Совсем невмоготу в тебе, совсем душно, прямо смрад, задыхаюсь!

– Да ведь она же сама, она сама какая! – вскричала Ира. М. – Ты знаешь, какая она? Ведь от нее же житья никакого нет, невозможно совсем, хоть увольняйся!

– А и уволься лучше, – было ей ответом. – Чем так вредить мне. Ты думаешь, ты ей вредишь? Ты мне вредишь. Дышать невозможно, я же говорю!

Ира М. заплакала. Она стояла посреди тротуара неподалеку от метро и плакала. Мимо шли люди и смотрели на нее, а две женщины и один молодой человек остановились разом и участливо заспрашивали:

– Вам плохо? Вам чем-нибудь помочь? Может быть, вам «скорую» вызвать?

Души ее, которая и довела Иру М. до слез, они не видели. А ее уже и не было рядом. Отлетела неизвестно куда, а может быть, наоборот, снова забралась внутрь Иры М. и тихонько сидела там.

– Спасибо, – поблагодарила Ира М. женщин и молодого человека, стараясь не глядеть на них. На молодого человека ей было особенно стыдно смотреть. У него были такие замечательные участливые глаза, такое выражение лица… одухотворенное, говорят про такое, он вообще будто ослеплял ее. – Я уже все. Это так. Спасибо. Вы идите.

Молодого человека она бы хотела, наоборот, задержать, ей не хотелось, чтобы он уходил, хотелось, чтобы остался с ней, подождал бы, когда оправится от слез, уберет их остатки с щек и поправит глаза… ей все же было уже за четверть века, и порядком, и уже года два как все внутри просилось найти достойную партию… но молодой человек, потоптавшись-потоптавшись около нее, к сожалению, тоже ушел вслед за женщинами.

На следующий день Ира М. подала заявление об увольнении из своей конторы. Невозможно ведь здесь из-за этой работать, сказала она своим сослуживицам по отделу, открыто показав, не боясь уже ничего, на замшу. И та ничего не посмела ей ответить, проглотила, понимая, что свободная от служебных оков Ира М. может ей сказать и не такое, и ей придется все это выслушать…

* * *

Новую работу Ира М. искала месяца два. И когда уже почти нашла, уже прошла все собеседования, позвонили ей и сообщили, что берут, решила съездить еще в одно место – ей показалось, что, может быть, там будет лучше, что-то привлекало ее в том месте, даже и непонятно что.

Дорога в офис, где ей было назначено собеседование, пролегала через какие-то склады, пустынные пространства, проезжали одинокие машины, и грохот их исчезал за поворотом, и за все время попались на этих пространствах две-три человеческие фигуры – странное было место. Ира М. уже и подумывала, стоит ли идти, не повернуть ли обратно, но уже она столько прошла, что в офис было, наверное, ближе, чем обратно, и она не повернула, а в конце концов добралась до нужного строения. Добралась, поднялась на нужный этаж, отыскала нужную дверь – все для того, чтобы через четверть часа понять: и совсем не следовало сюда идти, нечего ей здесь делать, не ее работа. А скажите, вот выбираться от вас есть какая-то другая дорога, спросила она, покидая офис, в который, знала, никогда не вернется. Только та, которой пришли, было ей ответом.

Ира М. шла обратно, никого вокруг, ветер свистел, гнал поземку (а стояла зима, декабрь, не слишком еще холодно, но ветер злой и колючий), и душа ее, если она была в Ире М., ушла в пятки – такое неприветливое место было, такое пугающее, страшное даже. Показалась впереди фигура, двигавшаяся ей навстречу, и в Ире М. вообще все обмерло, душа, если не оставила ее вообще, спряталась в одной пятке и сидела там, свернувшись улиткой в раковине. Фигура, приблизившись, оказалась крупной женщиной в балахонистой шубе, и Ире М. стало легче. Душа ее, наверное, снова переместилась в обе пятки. Зачем, зачем я только пошла сюда, что такое влекло меня, думала с отчаянием Ира М. Оглянувшись, она увидела, что женщина в балахонистой шубе исчезла, скрывшись, видимо, в отвороте улицы, а вместо нее, крупным шагом, в том же направлении, что сама Ира М., настигая ее, двигались двое, и эти были уж точно мужчинами.

Ира М. побежала. Она бежала и молилась. Примерно так она молилась: боженька, я буду хорошая, боженька, я постараюсь, боженька, прости меня, боженька, да что же такое… зачем меня сюда занесло!..

Каким-то другим путем понесли ее ноги, чем она шла сюда, в этот офис. Видимо, она повернула где-то не там. Снова оглянувшись, она увидела, что никто ее не преследует – вообще никого нет за ней, одна поземка, голые складские стены, ветер и наступающие сумерки. Ира М. перешла на шаг, перевела дыхание – и увидела впереди строение церкви. До которой, оказывается, осталось уже совсем ничего, сотня шагов, вот миновать бетонный забор, за которым тянули себя вверх скелеты деревьев, кладбище, должно быть, то было, – и она, синий купол с крестом, сквозящая пасмурным небом вышка колокольни.

Ира М. зашла в церковь, чтобы отдышаться. Внутри было пустынно, тихо, меркло. За свечным ящиком стояла пожилая женщина в белом платочке. Ира М. поздоровалась с нею. Женщина ответила ей: «Помоги, Господи». Ира М. смешалась. «Что?» – спросила она. «Вы, я вижу, не часто бываете в церкви?» – спросила ее женщина. «Да вообще не знаю, когда была», – ответила Ира М. «Свечу хотите поставить? – поинтересовалась женщина. – Вопрос какой появился?» «Вопрос? – повторила про себя Ира М. И торопливо ответила женщине: – Да-да, вопрос!» – «Батюшка скоро уж придет, служба скоро, здесь вот будет проходить, так остановите», – посоветовала Ире М. женщина.

Тут в притворе раздались шаги. «Вот и батюшка», – вся засветившись, произнесла женщина и поднялась у себя за свечным ящиком, подалась вперед, готовясь к встрече.

Однако то был не батюшка. А был это… Ира М. сразу узнала его, хотя прошло два месяца и тогда на нем была легкая осенняя курточка, а сейчас большая, толстая, зимняя. Это был тот молодой человек, что вместе с какими-то другими двумя женщинами остановился около нее, когда она разрыдалась прямо посередине тротуара.

– Ты что, Николай, – вопросила женщина, – на службу пришел?

– Нет, я батюшке книгу отдать, брал у него, – ответствовал молодой человек, посмотрел на Иру М., и по его взгляду она поняла: он тоже узнал ее. – Здравствуйте, вот так встреча! – воскликнул Николай. – А вы на службу, да?

Ира М. хотела ответить – и не смогла. Она не знала, как ответить. «На службу» – и тогда он уйдет. «Не на службу», что было бы правдой – тогда как объяснить свое появление здесь? Она просто передернула плечами, моляще глядя на него, прося его взглядом все понять без слов, и он понял.

– Погреться зашли, да? – спросил он.

– Ага, – сумела на этот раз ответить Ира М., и вышло это у нее басом.

В этот момент она увидела перед собой свою душу. Которая уже очень давно не показывалась ей. Чуть ли не с того дня, когда разговаривала с ней по пути с работы. Душа стояла рядом с Николаем, положив ему на плечо руку, и на руку положив голову.

– Не упускай, дура, – сказала душа. – Видишь, какой? Лучше не найдешь. И устала я с тобой, таскать тебя туда-сюда. Терпения моего больше не хватает.

– Так ты меня в эту дыру специально притащила? – ахнула Ира М.

Но души перед нею уже не было, лишь Николай.

– Что вы сказали? – спросил он. – Не разобрал.

– Что же вы меня тогда оставили? – с укором проговорила Ира М. – Пришлось разыскивать вас…

Из храма они вышли вместе. И оказалось, что если пройти немного, обогнув храм, то оживленные улицы – вот они, толпы народа на них, толкотня, шум, свет. Но они шли – и никого вокруг не замечали, двое они были; в толпе – и вне ее, шли и говорили, говорили, откуда брались слова?

О том, как душа выходила из нее или, может быть, обитала от нее отдельно, Ира М. (правда, она уже была Ирой Н.) рассказала мужу много спустя, не год и не два, а дети их, погодки, пошли уже в школу. Николай посмеялся над ней: ну что ты, как это могла быть душа, если бы она из тебя вышла, ты бы хлопнулась бездыханной. Но та призналась, что душа, чуть ли уже не жалея, что открылась ему в своей тайне, сказала Ира М., она же Ира Н. Это ты так наверняка сама посчитала, а он тебя разубеждать не стал, ответил ей Николай. Кто это «он», припоминая с трудом, что да-да, так и было, спросила Ира Н. Ангел твой хранитель, кто же еще, без всякого сомнения отозвался Николай. Разве его можно видеть? – спросила Ира Н. А душу можно? – ответно спросил Николай. Ира Н. помолчала-помолчала и спросила: а разве бывает так, чтобы ангел-хранитель показывался тебе? Не бывает, отрицательно покачал головой Николай. Но мне же показывался! – воскликнула Ира Н. – Или ты думаешь, это галлюцинации были? Достала ты его, посмеиваясь, обнял ее Николай. Так достала, что он решил сделать исключение. Это не он ли тебя тогда в ту церковь привел? Ира вспомнила, как девушка, которую она считала своей душой, стояла рядом с Николаем, положив ему на плечо руку, а на руку голову, – последний раз, когда видела своего ангела-хранителя. А ведь в самом деле, сказала она. Я думаю, заключил Николай, и меня в тот час мой ангел-хранитель привел, только мне он не показывался.

Позднее в тот день Ира Н. вспомнила свою бывшую подругу, с которой они шли тогда в ресторан – в тот самый день, когда все произошло впервые. Подруга, она знала, встретилась всё же с тем бизнесменом, который ей нравился и который помнился судьбой, судьбой он оказался, но выдиралась она из этой судьбы, знала Ира Н. от общих знакомых, как из трясины, выдралась еле живой.

И вот почему, почему, думала потом Ира Н. неотступно, почему у меня получилось так, а ей – по-другому? Но ответа на этот свой вопрос дать она так и не могла.

* * *

Подступающая старость: организм начинает сопротивляться жизни.

* * *

«Здоровье – главное счастье», – написал Шопенгауэр в «Афоризмах житейской мудрости».

Исходя из этой максимы, должно заключить, что счастье – это состояние, которое мы неизбежно постигаем лишь задним числом.

* * *

Великий парадокс:

В жизненной борьбе, свидетельствует опыт, при прочих равных обстоятельствах, почти всегда побеждает тот, кто более низок и подл.

Но странное дело: победивши, он вдруг обнаруживает, что крайне нуждается в порядочном и честном окружении. И начинает создавать обстоятельства, которые способствовали бы успеху именно таких, порядочных и честных людей.

* * *

Можно смеяться надо мной, но я верю в закон справедливости. В закон возмездия за грехи, а тем более преступления, в закон наказания за неправедные дела и поступки, в закон проклятия преступающим законы человечности и милосердия – и страшнее всего, когда этот закон проклятия свершается над невиновными ни в чем детьми преступников. Оглянувшись вокруг, мы увидим тьму и тьму примеров тому. «Есть… Божий суд, наперсники разврата!» – воскликнул поэт, в школе проходят эти стихи, и, будь я учителем, первым делом расшифровывал бы своим ученикам смысл этой строчки.

* * *

8 марта. Праздник весны, праздник самого Начала жизни, и естественным образом отдан он женщине. Эмансипация, эмансипация, равные права и возможности, равная оплата за равный труд! – все это хорошо, но куда деться от того, что лишь женщина может дать жизнь, лишь женским лоном вынашивается и является жизнь в мир. Потому, как ни выпячивай социальное, все равно вперед вылезает природное, данное от сотворения мира: женщина – это жизнь, за то ей и славословие, за то благодарность и преклонение.

* * *

Обществу должно одинаково опасаться людей с большими идеями и без всяких идей. И те и другие одинаково опасны. И те и другие, стремясь реализоваться как личности, ни перед чем не остановятся. Первые – ради воплощения в жизни своих идей, вторые – ради собственного жизненного комфорта, потому что, кроме личной душевной сытости, их ничего больше не интересует. Конечно, среди людей первого типа могут оказаться Марк Аврелий, Петр Первый или Джордж Вашингтон, но почему-то чаще оказываются бесчисленные калигулы-суллы, гитлеры, ленины-сталины. То же касается и личностей второго типа. Если говорить о русской истории, то всякие бесчисленные василии шемяки.

Вот, впрочем, Иван Грозный, – которого ни к тому, ни к другому человеческому типу не отнести…

НУЖНО ЛИ БЫТЬ УМНЫМ?

Женщине необязательно быть умной. Достаточно казаться такой.

Мужчине тоже необязательно быть умным. Достаточно иметь толстый кошелек.

И уж совсем необязательно быть умным государственному деятелю. Его и так за дурака никто не сочтет: разве иначе бы смог он стать государственным деятелем?

* * *

«Существует ли ненаблюдаемое?» – был поставлен в разговоре вопрос.

Вот мое мнение:

Ненаблюдаемое существует.

Тут сложность лишь в определении: кем ненаблюдаемое? Человеком как биологическим существом рентгеновское излучение ненаблюдаемо. Как и радиоволны и т. п. Но, сконструировав определенные приспособления, он начинает их «наблюдать».

Существование магнитного поля тот же самый человек как биологическое существо может наблюдать опосредствованно: магнит притягивает железо. Однако недавно я прочел, что биологи нашли в сетчатке(!) глаза у собак, а также птиц некую… вот тут точно я вспомнить не могу что – хромосому, клетку – штуку, в общем, благодаря которой они видят – именно видят! – магнитное поле Земли. Таким образом, ненаблюдаемое человеком – собакой и птицами наблюдаемо.

Естественным образом заданный вопрос переворачивается следующим образом: наблюдает ли себя мироздание? И если нет, то существует ли оно и человек вместе с ним?

Иногда мне кажется, что мироздание как создание само по себе обладает мышлением. Может быть, даже и наша Земля. Как, равным образом, прочие небесные тела (ну, скажем, крупные). Но тогда Бог не слишком нуждается в нашем, человеческом мышлении. Если же и нуждается, то с какою-то непонятной целью. Во всяком случае, оно слишком ограничено, чтобы выйти за пределы четко очерченного круга.

* * *

На выставке трех венецианцев – Веронезе, Тициана и Тинторетто – в музее им. Пушкина меня больше всего поразила картина Веронезе «Воскресение Христа». Нет, и вся выставка мне – противу собственного ожидания! – очень понравилась, и понравилось то, что она не велика, есть возможность сосредоточиться на каждой работе, и в то же время это не тот случай, когда «выставка одной картины», и бегом, бегом, другие ждут за спиной – потом и не можешь вспомнить: видел ты картину, не видел или только в очереди стоял? Замечательные, восхитительные работы привезены. Вот все стоял бы и стоял перед «Тайной вечерей» Тинторетто, перед «Иоанном Милостивым» Тициана, перед его же «Алессандро Фарнезе».

Но «Воскресение Христа» Веронезе заставила меня подойти к ней и раз, и другой, и третий. Причем, как свидетельствует подпись, это картина не привезена издалека, она из собрания Пушкинского музея. Висела ли она где-то в его залах раньше? Не знаю. Но даже если и висела, то не в нынешнем своем виде – именно к этой выставке «Воскресение Христа» была отреставрирована и явлена миру в первозданном виде.

Никогда, нигде, ни у кого не видел я такого Христа, восстающего к вечной жизни. Ведь каким существует в нашим сознании Христос воскресший? Это событие вселенского масштаба, это величие, грандиозность, торжество Божественной силы, и так обычно Воскресение и изображается. Мы видим Христа, поправшего смерть, принимающего в свои руки всю тяжесть мира – Властелина, Властителя, Господа нашего.

А тут Христос – словно бы танцующий. Как бы выделывающий некие радостные па, смысл которых – наивная детская радость: получилось, все получилось! Это еще Христос-человек, тот, который молился со страстью в Гефсиманском саду: Господи, пронеси, если можно, мимо чашу твою, но да будет воля твоя, а не моя. Который боялся назначенного ему, страшился смерти, внутри которого – ведь он же все-таки был человеком! – сидело, таилось в самом дальнем углу души опасение, а вдруг не получится? И вот получилось! Он, человек, надеялся – и не был обманут, ему было обещано – и так случилось. И уж какое тут величие, какое явление силы, он просто счастлив, счастлив безмерно.

Удивительная картина. Не воскресший Христос, а именно что воскресающий.

* * *

Услышал – и не могу отделаться от чувства БЕЗДНЫ, стоящей за фразой, произнесенной четырехлетним мальчиком, узнавшим, что некоторые насекомые живут всего один день: «Какие счастливые: вся жизнь – день рождения!».

Жизнь беспрерывное счастье – представить только! Говоря, конечно, о человеческой жизни. Что бы это такое было? Это уже была бы жизнь какого-то иного существа, не человека. Церковь говорит, что такой жизнью живут святые, попавшие в рай. Но это за пределами земного существования, в форме, недоступной нашему знанию и пониманию.

Беспрерывное счастье – аномалия в земной человеческой жизни. А то есть аномалия – все человеческие мечты о некоем золотом веке, к которому человек должен стремиться, все упования на общество коммунистического благоденствия, все утопии, сочиненные великими умами о таком веке и обществе.

Можно было бы предположить, что в этом аномальном состоянии – состоянии беспрерывного счастья – живут блаженные, и в земной жизни принадлежащие не ей, а иному миру. В течение нескольких лет я наблюдал человека, возможно, наделенного какими-то качествами блаженного: в церкви, в которую иногда заходил, на улице, когда он пробегал мимо меня (жил где-то неподалеку), весь, до последней клетки своего тела устремленный к некоей неизвестной, но явной ему цели, – такое упоение жизнью, такая безмерная, не вмещающаяся в нем радость были всегда разлиты на его лице.

Однако для того, чтобы утверждать, будто блаженным ведомо состояние беспрерывного счастья в оболочке земного существования, необходимо самому быть блаженным. Стать не от мира сего. И не символично, не сравнительно – «Ну, ты не от мира сего!» – а по-настоящему: ходить в сорок градусов мороза нагим – и не замечать того, лечь на угли – и не поджариться, встретивши грозного царя, закричать ему: «Царь – убийца!» Кто по своей воле захочет такого блаженства? Я за жизнь таких не встречал.

ЧТО НАС ДЕЛАЕТ ЛЮДЬМИ

Может быть, это и вправду так: труд сделал человека человеком. Но современным человеком, истинно homo sapiens, кем мы и являемся, нас сделало искусство. Начиная от той самой пещерной живописи.

Прекрасное так же необходимо человеку в жизни, как еда и питье. Без созерцания прекрасного, без вбирания его слухом, глазами – будь то музыка, поэзия, архитектура и т. д. и т. д. – мир не тускнеет и блекнет, а сворачивается свитком и закрывается от нас, между нами и ним воздвигается непреодолимая преграда, а мы не можем понять свое место в нем, теряем ощущение пути и захлопываемся в своем животном естестве. Вернее, так: схлопываемся до него.

Не исключено, что понимание Божественного начала всего сущего развилось именно из чувства прекрасного, дарованного нам так же, как чувство жажды и голода. Потому что нельзя не прийти к этому пониманию, вглядываясь в тот мир, что окружает нас. Открытие золотого сечения – что за гениальное прозрение. Способ перевода устной, звучащей речи в письменную – какое великое изобретение. Пять линеек нотного стана с его диезами и бемолями, позволяющими записывать и сохранять для поколений музыкальные сочинения – не чудо ли?

Вся человеческая культура – это порождение изначально вложенного в нас чувства прекрасного. И, собственно, человеческая история – это не история войн, как нам то представляют учебники истории, а история развития культуры.

И когда сухие строчки бюджета свидетельствуют, что расходы на «войну» повышаются, а на культуру – наоборот, понижаются, это свидетельство обратного движения: от homo sapiens к homo animalis.

ПОСЛЕ БОЛЕЗНИ

Что за упоение было болеть в детстве! Наплавишься в жару, напьешься от пуза вкусной брусничной воды, которую в обычной жизни пить не положено, наваляешься в постели до обалдения, начитаешься до одури, очумеешь от всего этого – и такое чувство, когда впервые после болезни летишь в школу, что в раю побывал и в рай бежишь, не неделю ты в нем провел, а вечность, и в вечность же вот стремишь себя.

А что сейчас? Та же ли это простуда трепала тебя, что колотила жаром в твои десять лет? Так же ли драло горло, пищало за ушами и хлюпало в носу? Такое чувство, что тогда сия особа относилась к тебе со снисходительной нежностью, пощипывала тебя, заигрывая, и ласково похлопывала своей шероховатой дланью, трепала любя, а сейчас отвешивает остервенело заушины, будто надоел ты ей – нет сил, устала уже к тебе прицепляться, сколько можно, пора уж и честь знать, господин хороший!

И вспомнил из своего «Вивиана Вивианова» (есть у меня такая «козьмапрутковская» вещь – «Книга жизни и мудрости Вивиана Вивианова»):

«Все взрослые непременно были детьми.

Но не все взрослые становятся стариками.

Впрочем, некоторые остаются детьми до старости.

А некоторые в старости впадают в детство.

Но их уже никто не носит на руках и не целует их в попку.

А тех, которые остаются детьми до старости, называют обычно идиотами.

До старости же не доживают из-за болезней и несчастных случаев.

Если правда, что человек живет много раз, как справедливо, что,

родившись, он не помнит своей прошлой жизни!»

* * *

Писатель – создатель миров, которых до него не существовало.

И создавая этот мир, автор должен позаботиться о том, чтобы мир этот был привлекателен для посетивших его.

Что при том представляет собой в жизни создатель этого мира, читателя не должно ни интересовать, ни волновать. Трезвенник он или страстный любитель алкоголя, игрок на рулетке или рассудочный обыватель, бабник или почтенный семьянин.

Почему же посетителя созданного писательской фантазией и интеллектом художественного мира – сиречь читателя – так занимает, как правило, житейская личность писателя? Почему его так оскорбляет, когда писатель склонен к «употреблению», азартный игрок или ходок? Разве сам читатель не грешен, не обременен теми же пороками? Но вот, однако, подай ему высоконравственную личность в лице создателя новых миров, безгрешную до стерильности.

А ведь не был бы писатель подобен читателю во всех свойствах своей личности, то разве был бы способен создавать эти не существовавшие до него миры?

P.S. Так и наши претензии к Богу, первому писателю, создавшему мир, которого прежде не было и в котором мы живем. Попускает злу, допускает страдания, позволяет несправедливости одолевать правое…

А может быть, у него свои страсти, свои заботы, кроме забот о нас, свои страдания и борьба с самим собой? Вот создал нас, дал свободу воли – давайте уж дальше сами, что вы предъявляете претензии ко мне? Ведь если бы я не был таким, как вы, как бы я вас создал? Ведь по своему образу и подобию!

А оглянешься вокруг – какой прекрасный мир создал! До чего совершенный! Человек лишь в нем и несовершенен.

Но дана же нам свобода воли. Разве попусту дана? Что нам до того, каков Он! Он наш Создатель, и уже тем неподсуден. Сделаться бы лучше самим.