Текст книги "Открытый дневник"

«Пишите, господа, «прийти» вместо «придти»!

МЕДИЦИНСКИЙ ФАКТ

Человек дуалистичен по своей природе. Свет и тьма, добро и зло присутствуют в нем одновременно, не разделяясь, заставляя склоняться его то в одну сторону, то в другую, а вернее, не заставляя, а правя им, как правит лошадью наездник при помощи узды. Альтруизм и эгоизм, бессребренничество и стяжательство, душевная черствость и эмоциональность – все сочетается в одном человеке.

И все же мы знаем: вот этот человек подл и низок – держись от него подальше, этот тёпл и светел – рядом с ним отдыхает душа, этот надежен в сложных обстоятельствах жизни, этот в таких же – жи́док, не обопрешься. Дуалистичность не абсолютна, пропорции тьмы и света в каждом различны, и то, что для одного грех и бесстыдство, для другого норма. И было так века и века назад, ничего не меняется.

Теория искоренения социального зла как основы скверности человеческой натуры, так воодушевлявшая в свою пору социалистов в их устремлении к устройству справедливой жизни, давно подвергнута осмеянию, сдана в архив и доставать ее оттуда не велено, как Французской академии наук не велено принимать к рассмотрению проекты вечных двигателей.

А между тем устройство социальной жизни в странах с большей степенью социальной защиты, большей степенью вовлеченности граждан в управление обществом, большей степенью справедливости закона действует благотворно на общую атмосферу жизни, утепляет и умягчает ее, многократно облагораживает – несмотря на то, что люди остаются все теми же: кто подл и низок, кто тепл и светел, кто надежен в делах, кто подведет на первой же кочке… И это опять-таки такой же «медицинский факт», как то, что природа человека неизменна.

* * *

Как трансформировался русский человек за какие-то полтора века! Да нет, что полтора, меньше: век с небольшим. Словно бы состарился, согнулся, непомерно устал.

Вот Державин в 1816-м: «Река времен в своем стремленьи / Уносит все дела людей / И топит в пропасти забвения / Народы, царства и царей. / А если что и остается / Чрез звуки лиры и трубы, / То вечности жерлом пожрется / И общей не уйдет судьбы». Звон меди, непререкаемая торжественность, тяжелая поступь командора: се Человек идет, и царей он не страшится, и пред законами вечности не готов сгибать выи.

И близкое по ощущению жизни, по дыханию, вернее, стихотворение Ходасевича, датируемое 1921-м: «Пробочка над крепким йодом! / Как ты скоро перетлела! Так вот и душа незримо / Жжет и разъедает тело».

Но Боже, какая пропасть при совпадении дыхания между этими двумя великолепными стихами. У Ходасевича – никакой уверенности в себе, какой тут звон меди, какая торжественность, какая крепость гранита! Нет ничего этого. И только ли в гражданской войне дело? Нет, тут надлом не сегодняшний, тут глубже: надлом, полученный, может быть, еще с рождения, еще до рождения, явившийся на свет как эстафетная палочка, переданная из XIX века веку XX.

А ведь мы любим XIX век. Поселяем в него лучшие наши мечты. Убеждаем себя, что «если бы не», то у нас бы сейчас…Уж чуть ли не Золотым он нам кажется!

А он вон какой: разъел душу, что пробочку над крепким йодом.

Так и живем уже в XXI с перетлевшей душой, и жгучая крепость йода под нами все не ослабевает.

СТРАДАНИЯ АМЕРИКАНЦА В РОССИИ

Торопясь к станции метро, неподалеку от входа, я был остановлен молодым человеком, размахивавшим каким-то листком. Он именно размахивал им: держал на отлете, будто опасался этого листка, как если бы тот вдруг мог броситься на него, подобно крокодилу, и начать рвать на куски.

Да, что такое? – с не особым расположением остановился я. Оглядываясь, знаете ли, при этом. Снова, как в 90-е, только не около станций метро, а по квартирам теперь, ходят прилично одетые, счастливо-восторженные молодые люди, проводят какие-то акции, сулят невероятные подарки, просят давать им свои паспортные данные.

Молодой человек сбивчиво и сумбурно заговорил на английском. О Боже, подумал я, с таким типом разводки мне еще встречаться не приходилось. Но все же ведь мог человек оказаться и не ловцом лохов, а нуждающимся в помощи? Я в подобных ситуациях поворачиваюсь спиной, лишь когда окончательно удостоверюсь в том, что передо мной мошенник.

Мало-помалу стало понятно, что возбужденный молодой человек здесь у метро надеялся встретить кого-то, говорящего по-английски, чтобы тот разъяснил ему текст вот на этой бумажке (потряс он листком), но к кому он ни обращается, никто не может ему помочь! Вы говорите по-английски, наконец догадался он спросить меня.

Вот уж вопрос, на который я никогда не решаюсь ответить утвердительно. Знаю английский, так я отвечаю. А говорить… я же человек советской эпохи, языковая спецшкола в моем родном Свердловске (ныне Екатеринбурге) в мою школьную пору была в единственном числе на весь город, в институтах сдавали так называемые «тысячи», недаром в анкетах до сих пор стоит подсказка: «читаю и говорю со словарем». «Говорю» в этом словосочетании абсолютно избыточно: говорить на иностранных языках в советскую пору учили по-настоящему только в трех высших учебных заведениях страны: Высшей школе КГБ, Институте военных переводчиков и МГИМО. Ну, еще в некоторой степени в бывшем Мориса Тореза, что сейчас называется Лингвистическим университетом.

Что у вас за проблема, спросил я молодого человека. Лицо его вспыхнуло счастьем. Он все же нашел человека, который мог связать на английском два слова! Вот, протянул он мне бумагу, которую все так же опасливо держал на отлете. Это у меня дома. Что это такое?! В голосе его было не только возбуждение, но и отчетливый страх. Может быть, это какая-то угроза ему, извещение о близящейся опасности, а он не может прочесть, и никто ему не может это перевести!

Я взял у него листок, пробежал глазами и едва не расхохотался. Это было объявление местной коммунальной конторы, извещавшее жильцов, что в период с 21 по 25 сентября 2015 г. в доме будет отключена горячая вода в связи с ремонтом труб. О чем я ему и сказал.

Как?! – вскричал молодой человек. Он был очень экспрессивен в своей речи, из этого я сделал вывод, что он американец, с такими интонациями, по моему опыту, говорят именно они. В голосе его было облегчение (не бомба, не рэкетиры, никакой угрозы жизни!), но вместе с тем в нем бурно прорвалось недоумение: как не будет горячей воды? а как же принимать душ?

Ей-богу, мне, русскому человеку, его потрясение было забавно. Да что там, всего пять дней, сказал я ободряюще.

Пять дней?! – с ужасом воскликнул американец. До этого он, видимо, не связывал проставленные даты со сроком. Как я буду пять дней без душа?

А ничего, из кастрюлек придется, хотел сказать ему я и поймал себя на том, что не помню или не знаю слова «кастрюля». Как вы кипятите воду для чая? – спросил я.

В чайнике, у меня есть чайник, ответил американец.

Вот кипятите и мойтесь, пояснил я ему.

Из чайника? Горячей водой? – в голосе американца снова просквозил ужас.

Я понял, что реалии нашей жизни слишком далеко от него и объяснения следует начинать, танцуя от печки.

Об этом я его и спросил, есть ли у него дома, где он живет, печь. При этом я напрочь забыл то слово, которое означает именно печь, а воспользовался тем, что ближе по смыслу к «духовке». Но он меня понял. Видимо, у печи была духовка. Есть, есть, подтвердил он, заглядывая мне в глаза с собачьей преданностью. Но дальше я снова споткнулся о слово «кастрюля». Я начал перебирать вслух слова, близкие, как мне показалось, по значению, в надежде, что он догадается сам, о чем идет речь, но вместо «ведра» у меня выскочила «корзина», а потом еще почему-то и «bag – сумка». При этом фразу раньше я начал с такого определения, как «железная штука», и он при слове «сумка» вновь с ужасом прервал меня: «Взять железную сумку?!»

Это был полный пипец, как выразился бы его сверстник.

Однако как-то мне удалось достучаться до него, и он обрадовано уточнил: «Взять кастрюлю? Такую, для супа?» Когда он произнес «кастрюля», я понял, что никогда в жизни не знал этого слова. Но «для супа» все решили, установив наконец между нами полное взаимопонимание.

И даже еще больше, сказал я. Самую большую, какую найдете. Вскипятите воду и мойтесь в ванной. Возьмите другие кастрюли, смешивайте с холодной водой – вот вам и душ.

И так пять дней?! – американец снова вернулся к тем интонациям, что были в начале.

Да подумаешь, пять дней, это у нас дело обычное, ответил я.

Нет, пять дней! – повторил американец. Судя по всему, это для него было цивилизационное потрясение.

Да, всего пять дней, приободрил я его. Смешали воду, взяли ковшик – и поливайте на себя. Тут, правда, нужно уточнить, что слово «ковш» у меня напрочь вылетело из головы и я ничтоже сумняшеся заменил его словом «чашка».

Поливать на себя из чашки?! Из которой я пью чай? – американец, похоже, решил, что я оговорился.

Но я-то знал, что на этот раз не оговорился. Не мог я ему сказать ничего другого. Я в свою пору сдавал «тысячи», а не говорить по-английски учился. Из чашки, из чашки, подтвердил я. Только возьмите самую большую, какую найдете.

Мы распрощались, пожелав друг другу хорошего дня (он находился в Москве всего второй день), я спустился в метро и, пока ехал свои несколько остановок, объяснил (про себя, естественно!) несчастному американцу, насмерть перепуганному таинственным листком, сунутым ему в почтовый ящик, как вести себя в таких ситуациях, как с комфортом помыться из кастрюлек, а и вообще не считать отключение воды некоей катастрофой, – и у меня обнаружились в лексиконе все нужные слова за исключением кастрюли, которую я, впрочем, ловко заменил «баком».

Встреча двух цивилизаций, господа: один ужасается тому, что не сможет целых пять дней нормальным образом принимать душ, второй, зная язык, не может на нем нормально говорить!

А закончив свое повторное (блестящее!) объяснение американцу, как ему быть и что делать, я вспомнил, как у меня, еще в лужковскую эпоху, жил один мой английский друг, славист. В день, когда он приехал, отключили на плановый ремонт сетей эту самую горячую воду. Естественно, он мылся, как и все в доме, из кастрюлек. При этом, когда, чистый и довольный, он выходил из ванной комнаты, он непременно выносил в какой-нибудь из кастрюль оставшуюся горячую воду. Вот, пожалуйста, мне хватило, говорил он. Не мог англичанин, привыкший экономить воду, вылить на себя несколько литров воды попусту!

Втайне от него вода эта потом выливалась в раковину.

Великая вещь традиция. Привычки формируют нашу жизнь.

Меняя традиции и привычки, мы меняем и жизнь.

* * *

Выборы 1996 г., тогда мы выбирали президента. Лозунг «Выбирай или проиграешь». Пламенный Чубайс с коробкой в 500 тыс. долларов (пойман с нею, правда, не он, но Чубайс осуществлял операцию прикрытия): «Последний гвоздь в крышку гроба коммунизма!» Ельцина журналист спрашивает:

– Ваша любимая еда?

Ельцин, широко и счастливо улыбаясь:

– Эх, самая простая, народная: картошечка отварная и селедочка соленая, с лучком!

Народ в восторге.

Спрашивают стоящую рядом Наину:

– Как вам жилось с Борисом Николаевичем, когда вы были женой первого секретаря обкома?

– Ой, как всем людям. Утром встанешь – и сразу за пиджак Бориса Николаевича, нельзя ведь в помятом. Гладишь его, гладишь… Каждое утро пиджак ему гладила.

Это советские-то пиджаки каждое утро утюгом? Где в борта конского волоса было натолкано – они колом стояли!

Пиджак советский утюгом гладить было невозможно. Тем более каждое утро.

Лиса Алиса и кот Базилио!

А в роли дурака Буратино – вся Россия.

* * *

Тонок человеческий слух, и сколь вещественно слово! Недаром же говорят: может и убить.

В 90-е гг. появилось такое слово: «прикупить». Конечно, оно было и раньше. В смысле, «купить дополнительно», «докупить». Но в 90-е оно неожиданно стало синонимом собственно «купить». Сделавшись в результате словом-тестом, которое во мгновение ока выявляет человека в его культурной ипостаси.

«Прикупить» слышишь то и дело в магазине, слышишь в речи очередной попсовой «звезды» по ТВ, читаешь в газетном репортаже. И есть при том нечто игриво-жеманное в интонации, с какой произносится слово или употребляется в письменной речи, какое-то особое затаенно-сладостное удовольствие: вот я могу позволить себе это купить, я наслаждаюсь тем, что покупаю!

«Из грязи – да в князи», нет, полагаю, человека, кто бы не знал этой русской поговорки. Именно она может служить характеристикой тех новых времен, что наступили в России в начале 90-х. Когда появился слой людей, кто очень быстро и невероятно обогатился. Их ошалелость от приваливших возможностей требовала своего выражения, и она нашла это выражение в «прикупить». Уже всего в достатке, в избытке, через край – а я хочу еще, могу еще: добавить, расширить, увеличить – «прикупить»!

Оттуда брызгами старое слово в своем новом обличье расплескалось по всему обществу. Стало модным, стало трендом, стало прикольно щегольнуть им. А ведь и в самом деле: так все оказались рады приобрести наконец свободно машину, пусть и в кредит, одеться в шубу, пусть и из дешевых турецких мастерских, облачиться в джинсы – мечту каждого молодого, и не только, человека бывшего СССР…

Но все же именно в силу того, что «прикупить» выражало не самое замечательное человеческое чувство, что родилось из инстинкта, который человеческая культура тщательно подстригает и держит в рамках, оно сохранило на себе отпечаток вульгарности, не отмылось от нее, – оттого у человека со слухом и чувство дискомфорта. Которого нет от тех же, вошедших в 90-е и прочно закрепившихся «импичмент», «грант», «крыша», «братки», «беспредел», «стрелка», «капуста», «разборка», «бабло», «тусовка – тусня», «блокбластер» «мусорка», «молочка». Правда, от большинства всех этих слов также потягивает серным дымком обстоятельств, которые их породили, но они все отражают какие-то объективные понятия и явления, а вот «прикупить»… тут иное.

Произнося «прикупить», даешь себе характеристику. Причисляешь себя к определенному человеческому типу и слою. К определенной культуре.

Словесные коды – это не прихоть пуристов от языка и свихнувшихся лингвистов. Это негласное требование самого человеческого общества. Правильное-неправильное ударение, верное-неверное написание «тся-ться» в глаголах – это все «запах», по которому люди составляют мнение друг о друге, чувствуют притяжение или отторжение, и как правило – независимо от своего желания.

Пишите, господа, «прийти» вместо «придти»! Так требует русская грамматика.

О ЧТЕНИИ ГАЗЕТ

– Я не читаю газет, – сказала мне знакомая.

Я тотчас решил, что это гражданский акт, и принялся рассуждать с нею о его смысле.

Но она, немного послушав меня, объяснила:

– Потому что от них пачкаются руки.

Теперь я подумал, что «руки» имеют символическое значение и означают «душа», «помыслы», «ощущение жизни», и принялся развивать разговор в этом направлении.

Однако через недолгое время выяснилось, что она вкладывает в свои слова значение буквальное: пачкаются именно руки. Которыми держишь газету, перелистываешь страницы, перегибаешь их…

Я был весьма удивлен. Никогда не замечал такого: что от чтения газет руки становятся грязными.

Потом, однако, случилось как-то, что я разом, не сходя с места, прочитал целую кучу газет, а завершив чтение, обнаружил, что пальцы, ладони у меня и в самом деле посерели.

Однако же это не заставило меня отказаться от чтения газет. Я читаю их по-прежнему. Просто с тех пор после их чтения я всегда мою руки.

И нахожу в этом нечто символическое.

* * *

Шапка Мономаха, безусловно, тяжела. Принимать решения, от которых зависят судьбы миллионов людей, быть суровым там, где хочется снизойти к понятным человеческим слабостям, проявлять милосердие, когда весь кипишь гневом, зашкаливающая степень публичности и далее, далее…

Но уж несомненно, будучи расшита бриллиантами и жемчугами, эта шапка куда как легче скрученного из какого-нибудь скверного фетра колпака арестанта. И обладатели шапки, при всех жалобах на судьбу, прекрасно это знают. А иначе бы, завладев ею, не стремились изо всех сил пройти свой земной путь под ее тяжестью до самой смерти.

* * *

Чтобы добиться женщины, которая не обращает на тебя внимания, ты ей неинтересен, и настойчивость твоего ухаживания за нею представляется ей даже смешной, нужно того очень хотеть.

И чтобы стать главой государства, тоже того нужно очень хотеть.

Хотеть – и приложить невероятные усилия для достижения своей цели.

Но вот если прекрасная женщина, равно как и высшая государственная власть, сваливается тебе в руки подарком, без всякого твоего желания, без всяких усилий, будешь ли дорожить обретенным, отдавать себе отчет в истинной ценности полученного, стараться соответствовать достигнутой высоте, как было бы в ином случае?

Риторический вопрос. Доставшееся даром не имеет цены, и, даже не желая расставаться с ним, неизбежно будешь относиться к нему с презрительным уничижающим потребительством.

РУССКИЙ МИР КАК ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Неизбежным образом с тех пор, как в ход пущено это понятие – «русский мир», – о нем постоянно и неотвязно думается, и чем дальше, тем очевиднее, что с ним связаны фундаментальные сущности российской жизни.

Безусловно, русский мир как цивилизация потерпел в XX веке сокрушительное поражение. Поражение это было нанесено ему самим собой (смута начала века, закончившаяся установлением квазипролетарского мира, функционировавшего в форме крепостнического государства, где крепостное право было прежде всего явлено в виде принуждения к единообразному пониманию, истолкованию и исповеданию всех основ мироздания, а также в виде институтов прописки в городах или отсутствия паспортов в деревне).

Весь XX век, выкачивая соки из собственно русского мира ради «окраин» – их ублаготворения, безусловного подчинения «центру», – а также полностью поставив его на службу этой самой квазипролетарской идее, выжимая ради нее из русского мира все имевшиеся в нем людские и материальные ресурсы, русская цивилизация настолько истощила его, что в конце концов стала хиреть сама, сделалась в высшей степени непривлекательной и для своих «окраин», и для собственно русского мира, и для миров других цивилизаций, составляющих вкупе цивилизацию общемировую.

Прошедшие после 1991 года 25 лет показывают, что парадигма истощающего русский мир крепостнического самопоедания не преодолена, не сменилась ни на какую другую, более того – все более затвердевает в своей неизменности. Прямым и самым явственным доказательством тому являются события внешней и внутренней политики государства, начиная с 2014 г. Жизнь русского мира день ото дня становится все более убогой, примитивной, ориентированной на простое выживание. Естественным образом привлекательность этого мира, и без того невысокая, становится еще более низкой.

Русская цивилизация, прошедшая высшую точку своего прошлого развития во второй половине XIX века, может вновь обрести черты былой привлекательности, лишь погрузившись в самое себя и напитавшись соками своего естества. Выскоблив при этом из себя все крепостническое – во всех сферах человеческого существования, – сосредоточившись на формировании мира подлинной личностной свободы, с пресечением всех поползновений государства к деспотическому обращению со своими гражданами.

Русский мир, как «мир французский», «мир вьетнамский», «мир американский», – это мир «почвы», мир народной толщи, и только благополучие этой толщи может вернуть русской цивилизации черты привлекательности, которой вроде бы так озабочены многочисленные канцелярии государственной машины.

* * *

Удивительно неуютна наша страна для жизни.

Это печальное обобщение обрушивается на тебя противу твоего желания – каждым проживаемым днем твоей жизни. Из каждодневного частного складывается общее.

Россия неуютная страна для жизни из-за нашего взаимного недоброжелательства, из-за нашего постоянного желания встретить другого в штыки – на всяком уровне: что межличностном, что государственном. Неуважение к другой личности – это наша родовая черта, переходящая в беду.

Написавши это, чувствую известное смущение. Потому что последние годы стало прямо-таки чем-то вроде хорошего вкуса высказывать обвинение в адрес русского народа. Народ все виноват, народ!

Но в том, что таково народонаселение России, виня его, следует признать, что пусковым механизмом в этой всеобщей системе недоброжелательства является все же российская власть. Которая всеми своими действиями демонстрирует, мягко говоря, это самое недоброжелательство по отношению к народонаселению. Начиная от все более свирепеющих законов до все явственнее растущей стены между нею и остальной страной. Защищаясь ответным недоброжелательством от власти, русский народ распространяет невольным образом свое недоброжелательство и на межличностное общение.

Уютней жить в любимом отечестве станет лишь тогда, когда уютней станут отношения в системе «человек – власть». Не сразу, разумеется, нужно время, чтобы ожесточившаяся человеческая душа отмякла.

ОБ ОТНОШЕНИИ РУССКОГО НАРОДА К НАЦИОНАЛЬНОМУ ВОПРОСУ

На выходе с рынка остановился около пустующего прилавка устроить в пакетах лучшим образом купленное. Стою, перекладываю, ловлю краем глаза появление рядом какого-то мужичка в рабочего вида куртке – сует в рот сигарету, щелкает зажигалкой, закуривает. И смотрит на меня.

Делать нечего, взглядываю на него и я. Такого мятого вида мужичок, и по выражению лица, по плавным движением видно – в не крутом, но блаженно-расслабленном подпитии. И только поймал мой взгляд, спрашивает с выражением благожелательности:

– Дед, слушай, ты какой национальности?

Вот ничего. Я, конечно, седобород-седовлас, но мне казалось, он мне по возрасту – где-то младший брат, пусть и сильно младший. Но раз дед, так получи:

– Татарин, – говорю, – сынок.

Не люблю я выяснения всех этих национальных вопросов, в любом виде. И пусть к «сынку» получит и «татарина».

Мужичок, однако, не стушевался.

– А! – говорит. – С праздником тогда, дед.

– С каким, – спрашиваю, – праздником?

– Ну, какой сейчас? Курбан-байрам.

– Разве? – Я засомневался. Мне помни́лось, что время празднования курбан-байрама в конце лета, начале осени. – Не знаю, какой праздник.

– Как так, – удивился мужичок. – Татарин, и не знаешь?

– Русский я вообще-то, – признался я.

– А зачем назвался татарином? – Мужичок, чтобы ему было удобнее вести разговор, сел около моих пакетов на прилавок.

– Да не все равно, – продолжая укладываться, сказал я. – Что тебе это так интересно? Вот был бы я евреем, и что?

– Евреем – это хорошо, – с некой мечтательностью протянул мужичок, интеллигентно выпуская дым в сторону от меня.

О! Разговор наш становился интереснее от реплики к реплике.

– Чем же хорошо? – поинтересовался я. Пакеты были у меня уложены, но я погодил уходить.

– А уехал бы сейчас в Израиль, жил там на пенсии себе припеваючи, гулял да по сторонам смотрел.

– Это ты откуда такое знаешь? – Я удивился.

– А чего не знать. Евреи, они к своим со всем уважением. Сколько вокруг было – я и не знал, что евреи, все уехали, сидят там себе теперь днями в тенёчке, в нарды играют.

– А ты с Кавказа? – догадался я.

– Ну! – Он обрадовался моей догадке. – На рынке тут сейчас ворочаю… Только я, как и ты, русский.

– И хорошо, – собираясь уже и уходить, тем не менее поддержал я разговор.

– Я говорю, хорошо евреем, – не согласился со мной мужичок. – Как они все же к своим относятся! А у русских как? Вот ты на пенсии можешь сидеть в нарды днями играть?

Недвусмысленно он имел в виду размер пенсии, на этот вопрос я и ответил:

– Да у меня, может, пенсия – куры денег не клюют.

– Выдумываешь! – не поверил мне мужичок. – У кого такая пенсия, на рынки эти не ходят.

– А куда же? – спросил я.

– Это я не знаю, – признался мужичок. – Но к нам нет.

Я взял пакеты с прилавка и развернулся уходить.

– Да постой, дед, так говорим душевно, – попытался остановить меня мужик.

– Тороплюсь, сынок, – отозвался я уже через плечо.

И тогда вслед мне он бросил – из-за чего и написаны эти строки:

– А надо бы было евреем родиться. Играл бы сейчас где-то там в нарды…

* * *

До изобретения всех этих мыльниц, дающих возможность фотографировать без всяких усилий и знаний – никаких фотоэкспонометров, никакого выставления выдержки, величины диафрагмы, знай жми на кнопку «птичка вылетит», – а там и появления цифровой фотографии, занятие фотографией было почти исключительно мужским делом. О, счастье ночного затворничества, когда весь дом у тебя спит, а ты заперся с фотоувеличителем в ванной, тускло светит красный фонарь, плещется в ванночках проявитель, закрепитель, мокнут в какой-нибудь большой посудине пласты фотоотпечатков! А потом, уже на рассвете, окно становится синим, голубым, а там и прозрачным, процесс просушки-глянцовки, рассматривание-сортировка полученных снимков… какая радость, какое чувство удовлетворения! У кого-то была рыбалка-охота, у тебя было занятие фотографией. У кого-то был автомобиль с постоянным лежанием под его брюхом, у тебя было иное, равное: фотография. У кого-то был азарт футбольного, хоккейного, волейбольного болельщика, а у тебя азарт фотографа, фотографа, фотографа!

И вот все, мужчины отставлены от дел, в массе своей фотолюбителями стали женщины. Мир, куда ни заедешь, куда ни пойдешь, стрекозино стрекочет затворами фотоаппаратов, телефонов, планшетов, и на три четверти, на две трети эти стрекозы, жмущие на кнопку спуска, не мужчины. И после нет нужды запираться в ванной, сидеть под мертвецким красным светом, печатать, греметь рамкой, полоскать пинцетом лист бумаги в ванночке с проявителем, глядя, как проступают из небытия черты запечатленного тобой мира. То ли воткнул проводочек в компьютер – и сразу туда, на экран, смотри любуйся. То ли, если хочешь на фотобумаге, занес в лабораторию, а на обратном пути зашел в нее вновь – и на тебе целая пачка цветных, отглянцеванных, любого размера, какой пожелал.

Какое благородное, возвышенное какое занятие отняли у мужчин! Оставили ему в часы досуга сидеть в кресле, потягивать пиво и смотреть телевизор. Книжки читать? Так книжки читать – это тоже, в основном, женское занятие. В фитнес-клуб разве что пойти, «кубики» себе покачать? Так денег стоит, на что пиво тогда купишь?

Печаль!

Цивилизация наша все больше и больше отнимает у мужчин и отдает отнятое женщине. Женщины начальницами на работе, женщины за рулем (под машинами сейчас мало кто лежит, чуть что – в автосервис), женщины хозяйки в доме… Мужчины остаются не у дел. Науке осталось изобрести способы рождения детей без участия мужчин – и процесс будет завершен.

Ради спасения мужчин нужно срочное изобретение какого-то занятия, которое стопроцентно окажется неженским. От которого женщина отвернется с отвращением и презрением. Зато мужчина, занимающийся этим делом, сразу вырастет в ее глазах и будет ею, скажем так, востребован.

Что это будет за занятие? Не знаю. Если бы знал, тут же и предложил бы. Ну, вот что-то вроде занятия той самой черно-белой фотографией. Скажем, такие ЗD-принтеры, чтобы на них самостоятельно мебель делать, кухонную утварь лепить, а то и целые дома отливать. Не так уж мужчина любит лежать на диване и дуть пиво, он любит быть мужчиной – верните в его жизнь мужское!

ИЗ ШЕРСТИ В ШЕРСТЬ ПЕРЕПОЛЗАЯ

Весна, апрель. На уличном градуснике температура перевалила на плюсовую половину.

У нас холодная квартира. То ли в силу того, что вся расположена вдоль северной стороны дома, то ли такая некачественная теплоизоляция. По этой причине осенью-зимой-весной, в общем, до наступления настоящего летнего тепла, я сижу у себя за столом в свитере. Зимой в том, что потолще. Осенью-весной в том, что потоньше. И всякий раз, переменяя свитер, я вспоминаю два свитера, что были у меня в жизни в прежние времена.

Один, собственно, не свитер, а джемпер-безрукавка, типа жилета, только без застежек, я впервые надел его лет в тринадцать, когда дорос до него. Джемпер этот был подарен моей матери сестрой отца, золовкой, иначе, и произошло это, помню, году в 48-49-м. Прошлого века, естественно. Сестра отца, то есть тетка мне, была женой дипломата, и джемпер был привезен ею из тогдашней Югославии, а уж чье производство – Бог весть. Самое главное – того времени, конца 40-х гг.

И вот сколько-то лет его носила моя мать, пока он не стал ей мал. Полежал-полежал немного невостребованным, и стал моим. Когда я впервые надел его, он был мне великоват, но уж влезши в него, я его не снимал. И в школу под форму для тепла, и на занятия в драматическую студию, и отправляясь куда-то в гости. Чудесный был джемпер. Светло-серый, плотной машинной вязки, теплый, ну, и красивый, очень стильный.

Вернувшись из армии, я заполучил его вновь. Уезжая в Москву, разумеется, взял его с собой.

Здесь в Москве у меня появился второй свитер. Этот был подарен мне сестрой. Она купила его себе на одну из первых своих зарплат году в 60–61-м, этот был таким настоящим свитером: с высоким, дважды подгибающимся горлом, теплый, с резинкой на поясе, с резинкой на рукавах. Помню даже цену: 65 рублей, при зарплате сестры в 83 рубля. Но очень ей захотелось. И вправду был замечательный свитер. Тоже машинной вязки, плотной, толстой, как у «югославского» джемпера, глубокого, сильного синего цвета, удивительно ладный. Один у него был недостаток: все же он был более мужской, чем женский, точнее, вообще не женский. Просто тогда такие свитера носили и женщины, вот сестра и купила. А как носить перестали, перестала носить и она.

«Югославский» джемпер, когда мы поженились, забрала у меня Вера. И вправду, мне он явно стал маловат, а ей оказался как раз впору. Забрала – и стала носить в хвост и в гриву. А уж синий свитер сестры носил в хвост и гриву я.

И тот, и другой дожили у нас до 80-х гг. Свитер, конечно, стал кончаться раньше – начали протираться рукава на локтях, и пришлось перевести его в разряд сугубо домашней одежды. Джемперу как рукавами не обладающему подобная проблема не грозила, но на груди зацепилась нитка, порвалась, и дырка стала расползаться.

Но почему же я вспоминаю об этих двух вещах? Ни на джемпере, ни на свитере, несмотря на их поистине гигантский срок службы, хотя и тот, и другой были чисто шерстяными, не появилось за их долгую жизнь ни единого катышка. Ни единого!

Я не знаю ни одной шерстяной вещи современного производства, какой цены она ни будь, чтобы через какое-то время она не бралась, если в ней есть шерсть, теми самыми катышками, для удаления которых даже специальные бритвы изобрели. И все равно не удалишь. И не выносил вещь, а принужден идти в магазин и покупать новую. Которая прослужит тебе опять много меньше твоего желания, не поминая твоих финансовых возможностей.