Текст книги "Открытый дневник"

Но в любом случае штучное профессиональное вырастает из массы. Во множестве залог высокой качественности профессионального. Пока в России недостаток свободы, этой пишущей, сочиняющей массы будет много. А значит, будет из чего выбирать, будет из чего формироваться профессиональной литературе. Для литературы это, конечно, благо. Для самого нашего отечества не очень. Но снимем, господа, шляпы, перед сочинителем: своим сочинительским трудом он показывает, чего стоит и как нужна человеку в жизни свобода.

БЫВШИЙ ОПОРОЙ. О ЮРИИ ТРИФОНОВЕ

Юбилей Юрия Трифонова. Был бы жив, исполнилось бы 90 лет.

Но его уже давно нет в живых.

У меня были с ним очень глубокие личные отношения. Я имею в виду – как с писателем.

Надо сказать, что до публикации повести «Обмен» в «Новом мире» в 1969 г. я его как следует и не знал. Учась в школе, будучи старшеклассником, пробовал читать «Студентов», за которыми еще тянулся громкий шлейф Сталинской премии, но нет, не пошло – очень сильно отдавало сталинским соцреализмом, а я его к той поре уже не мог выносить, хотя вразумительно не мог бы, конечно, объяснить. Этими «Студентами» для меня Ю. Трифонов и запечатался, и все прочие его вещи 50–60-х гг. прокатывались мимо меня, я их просто не раскрывал.

Об «Обмене», только она была напечатана, сразу все заговорили, я был к той поре уже студентом Литинститута, и не прочесть повесть просто не мог. Прочел – и с той поры, что бы у Юрия Трифонова ни выходило, прочитывалось мной непременно и тотчас. В Трифонове, отнюдь не будучи с ним знаком, я нашел опору, так нужную всякому, только начинающему свой писательский путь. Дело в том, что тогда мной, еще в 1967 г. была уже написана повесть «Семь дней недели», о молодом журналисте областной молодежной газеты – пьянство, предательство, цинизм, и как же меня полоскали на творческих семинарах за нее, какими эпитетами награждали, с какими убийственными идеологическими рецензиями возвращали из редакций, куда я ее носил. Отчаяние владело мной. Я чувствовал себя отщепенцем в родной стране. Повесть Юрия Трифонова сказала мне, что я не одинок, есть писатели, которые чувствуют и мыслят подобно тебе, а значит, можно жить и обтаптывать свою площадку в литературе дальше – глядишь, она и обтопчется.

Нет, я не побежал искать знакомства с Трифоновым, хотя многие сверстники вокруг занимались этим – усердно строили отношения с писателями старших поколений, я никогда, всю жизнь, не набивался в друзья к «старшим товарищам», если только сведет жизнь, но когда наконец в 1977 г. у меня вышла первая книга, в которой, хоть и порезанные, но все же вышли и «Семь дней недели», давшие название всей книге, я послал эту книгу Ю. Трифонову. Я ее просто не мог не послать. Потому что выжить, выстоять, продолжать писать эти десять лет мне незримо помогало именно его плечо (другое носило имя «Василий Шукшин», но сейчас речь не о нем).

Юрий Трифонов книгу прочитал. Свидетельством тому было его выступление на каком-то мероприятии Московского отделения Союза писателей, посвященном новым именам в литературе, и вот там, выступая, он первым среди других назвал меня. Помнится мне это до сих пор. «Прежде всего», сказал он.

Но и после этого я не предпринял попытки завести с ним личное знакомство. Мне было вполне достаточно его книг, одна за другой густо пошедших после «Обмена»: «Предварительные итоги», «Другая жизнь», «Дом на набережной». Их сейчас не очень читают, что ж, это естественно: другая жизнь! – но в том, что будут читать вновь, уже по-другому, как просто прекрасную, сильную литературу, я не сомневаюсь. Большим художником был Юрий Трифонов. И много сделал, несмотря на не слишком долгую жизнь.

А познакомиться мы с ним все же познакомились. Это произошло в ресторане Центрального дома литераторов, в Дубовом зале. Я вошел в него со стороны улицы Воровского (ныне снова Поварской), остановился в дверях, чтобы оглядеться, и увидел, что прямо подо мной, справа, за столиком для двоих сидят Зоя Богуславская (жена Андрея Вознесенского) и спиной ко мне он, Юрий Трифонов. Наверное, мы поздоровались с Зоей, возможно, она меня назвала – у нее есть такая привычка, назвать тебя по фамилии, здороваясь, и Ю. Трифонов повернулся ко мне. Какие разговоры бывают при знакомстве? – очень приятно, а почему же раньше, ну лучше поздно, чем никогда, вот такой короткий, минутный разговор у нас состоялся, а закончился он фразой Ю. Трифонова, я помню дословно, и странно было бы не запомнить: «Надо встретиться, поговорить. Я сейчас через пару дней ложусь в больницу, небольшая операция, и, как выйду, давайте, не откладывая».

Операция прошла благополучно, делал лучший, как считалось тогда, в Москве уролог Лопаткин. Но из больницы Юрий Трифонов не вышел. Послеоперационный тромб.

Я был на панихиде в ЦДЛ, проводил гроб с его телом до кладбища, бросил горсть земли в могилу на гроб. Как я мог не проводить?

* * *

«Жизнь несправедлива!»

Эту максиму в России исповедуют многие нынешние успешные люди. В смысле, что не может же всем везти в жизни. Вот им повезло. А остальные – простите.

Впервые, кажется, я услышал эту максиму в таком победно-оптимистическом интонационном строе от Егора Гайдара, когда он в 1992 году стал и.о. премьера и много выступал по ТВ.

Потом от этой максимы, заполнившей атмосферу вокруг, невозможно стало дышать. Сразу стало понятно, что углекислого газа в составе воздуха должно быть столько, сколько вот сейчас есть, а иначе жизни конец.

В 1995 году (кажется!) Гайдар собрал демократическое крыло писателей (тогда еще термин «либерал», вбиваемый в сознание общества Чубайсом, не успел распространиться) в странном, непонятно кому принадлежавшем «Доме либерально-демократической интеллигенции» на Б. Никитской (прежней Герцена). Набегали выборы в парламент, и он хотел поддержки. Угощение было отличным. И хорошее вино, и хорошо приготовленное мясо в достатке. Демократические писатели наелись за многие прошлые и будущие месяцы. Рассолодев с отвычки от хорошей еды, практически все дружно пообещали бывшему и.о. премьера поддержку. Если кто и не безоговорочную, то несомненную. И лишь один литератор, в обычной жизни человек весьма умеренных взглядов, некрутого нрава и мягкий в общении, потребовал от тогдашнего вождя демократии: но Вы нам представьте программу, скажите, почему мы именно Вас должны поддерживать – при том, как все сложилось в стране?

Это я сейчас сублимирую его выступление, оно было достаточно пространным. Ответ же Гайдара был короток. Говорить о программе он не стал ничего. Поддерживайте, и все, было смыслом его ответного слова. В ответ же на вопрос о всепобеждающей несправедливости он оперся на известную поговорку: «Лес рубят – щепки летят». Вот так, с присущей ему честностью и прямотой.

Странным образом жизнь невдолге поступила с ним совсем не в соответствии с максимой, приверженцем которой он был, вытеснив его на обочину столбовой государственной дороги. Хотя, возможно, именно это он и считал несправедливым.

Литературная жизнь тоже, на первый взгляд, несправедлива.

Кто получал в свою пору Сталинские, потом Государственные и Ленинские премии? Имел обильные тиражи и славу, ходил в пурпуре и виссоне? Многих ли помнит нынешнее время? Да, некоторых помнит, но какое ничтожно малое число из них! А еще выплыли мощными кораблями из совсем уж, казалось бы, полного отсутствия имена, что их современникам были подчас просто неизвестны. Разве мог автор «Кавалера Золотой звезды» Семен Бабаевский полагать, что классиком станет Андрей Платонов? Николай Грибачев, получивший свою первую Сталинскую за поэму «Колхоз «Большевик», представить, что из своего эмигрантского небытия, проломив границы, приплывут Владислав Ходасевич с Георгием Ивановым? Такое ощущение, все случилось полностью с евангельским: и последние станут первыми.

В литературе на самом деле, как и вообще в жизни, все справедливо. «Несправедливая жизнь» странным образом разворачивается так, что имена и произведения, казавшиеся значительными, мерившиеся своей статью чуть ли не с классикой, вдруг сворачиваются, словно свиток, и исчезают. И удивительное дело: никто не встает на их защиту. Писатель же, которому критикой, да и читательской приязнью, было уготовано место на конюшне, чистить денники и готовить красавцев рысаков для ипподромных соревнований достойных, неожиданным образом оказывается на свету, вместе со своими скребками и щетками. «Его в седло, хотим его!» – ревет публика с трибун.

Почему это происходит? Как?

Короля, как известно, делает свита. Да-да, кричи «халва, халва!», погромче, почаще, поубежденней, и противу той самой поговорке во рту станет слаще. Специалисты по нейролингвистике это подтвердят. Было бы кому кричать, хотелось бы кому кричать – была бы та самая «свита».

А потом требуется время, чтобы прошел, развеялся морок от оглушительного, всезаглушающего крика.

Где литература, где проза, где поэзия, кричат потом, когда от морока не остается следа, ощупывая пустоту перед собой, критики, а следом за ними (или вместе с ними) скупые на собственные взгляды издатели. Нет литературы, нет поэзии, нет прозы!

Прекратить вопли, спокойно и трезво оглядеть окрестности никому не приходит в голову. Для этого нужно много читать (читать не хочется), нужно иметь развитые эстетические рецепторы (а они подчас беспощадно убиты самомнением), нужна, наконец, элементарная любовь к словесности, которая, как и всякая любовь, в процессе жизни вывеивается, высыпается из души, и так трудно, так невероятно трудно ее сохранить.

Но если читать, не позволять себе сжевывать эти самые рецепторы, постоянно «штопать» свою любовь… сколько откроется взгляду!

Эргали Гер, например. Известное многим в литературе имя. И для большинства стоящее где-то глубоко в тени, во втором-третьем ряду. А между тем вот вам, все время сетующим, что нет в русской словесности достойной, высококлассной беллетристики: «Дар слова, сказки по телефону». Его «Кому» – да, многие хорошо приняли, пристегивали к той традиции русской литературы, что «из «Шинели» Гоголя»… пристегнули – и забыли, и наверное, не случайно: очень уж в традиции была эта вещь, внутри нее и в ней растворялась.

А «Дар слова» был по-настоящему новаторским. При этом без всякого внешнего новаторства, без этого внутреннего вопежа, исходящего от авангардистских вещей: я новаторская, я новаторская! Новаторство было в блестящем соединении беллетристического и высокохудожественного начал. Как сошлись в этой вещи сюжетная повествовательная мощь и филигранная тонкость в использовании слова! Собственно говоря, я затруднюсь определить: великолепная ли это беллетристика или то, что носит гордое название «изящной словесности»? Главное же, так ярко, так правдиво, так убедительно написаны эти столь часто поминаемые сейчас 90-е годы, столь живые люди населяют страницы повествования – по таким вещам и станут в будущем судить о том минувшем десятилетии.

Именно эта книга должна бы была выйти и продаваться многосоттысячными тиражами.

Нет, не нашлось никого, кто бы кричал: «Король! Король!»

Думаю, что и мои нынешние слова запоздалы. Но – лишь для настоящего. А в будущем, когда все станет просеиваться через грохот времени…

Не заносись. Не пророчествуй. Не плюй сверху в тех, что кажутся тебе стоящими внизу. Удивительное дело: твой плевок прилетит откуда-то сверху тебе в лицо. Жизнь справедлива!

* * *

Случилось, что оказался у экрана телевизора. Оказался не случайно: позвала жена. Вообще телевизор я не смотрю уже много лет, любые каналы, и положенный интеллигенту «Дождь» (я вроде как интеллигент?) тоже не смотрю – идиосинкразия у меня на это средство массовой информации, и сильнейшая, – но тут жена, позвавши, пообещала: не пожалеешь! Делать нечего, если после такого призыва не подойдешь, то потом точно пожалеешь.

И жена знала, чем меня взять. По какому-то каналу шел булгаковский «Бег», и начинался тот эпизод, когда генерал Чернота (Михаил Ульянов) с рефлексирующим интеллигентом Голубковым (Алексей Баталов), нищенствующие после разгрома белого движения в Париже, приходят к Корзухину (Евгений Евстигнеев) просить денежного вспомоществования для его бедствующей в Стамбуле и больной бывшей жены.

Сколько минут занимает в фильме этот эпизод? Десять, двенадцать, больше? У меня было ощущение, что время остановилось и стояло, не отсчитывая ни секунд, ни минут, – пока Ульянов с Баталовым, унося кучу долларов, не оставили корзухинские апартаменты.

Как они играют, Боже! Ведь играют, но я не вижу их игры, не чувствую – такое это совершенство, такая степень актерского азарта, переживания, воплощения! Радость, чистейшая эстетическая радость, чистейшее эстетическое наслаждение – словно тебя во плоти восхитили до третьего неба.

И это 70-й год, расцвет зрелого советского социализма, когда, положено считать, все чистое, свежее, талантливое было угнетено, задавлено, не имело возможности проклюнуться из-под утрамбованного, прикатанного катком идеологического асфальта! Нет, Бога ради, я не собираюсь идеализировать те времена. Моя собственная творческая молодость пришлась на ту пору, и я помню, как гнали тебя из всех редакций, сколько лет уходило на публикацию каждого рассказа, на выход первой книги.

Но вот что я думаю по прошествии стольких лет со времени, когда был снят тот фильм А. Алова и В. Наумова (1970 г.): настоящее искусство неистребимо, неподвластно никаким условиям времени, идеологическим или финансовым, оно может рядиться в одежды нищей побирушки, чтобы в мало-мальски подходящий миг вспыхнуть ослепительным королевским нарядом. Так равным образом, знаю я, обстоит дело и с литературой. Сегодня всевластие заскорузлой, деревянно-бойким языком написанной беллетристики или, наоборот, ажурные словесные изыски декоративной пустоты – завтра непостижимо убедительное торжество изящной словесности, исполненной реальных и высоких смыслов.

* * *

Хороших писателей на самом деле всегда мало. Впрочем, как и композиторов, художников, режиссеров. И даже актеров.

Посредственности среди творческого люда составляют большинство. И диктуют «правила игры» именно они, просто в силу количественного превосходства.

К какой группе, тех или других, относишься ты? Знать тебе этого не дано. Хотя полагать о себе можешь все что угодно. Есть, кажется, кто вполне искренне и убежденно считает себя достойным лаврового венка в золоте при жизни.

Вообще же людей, делающих свое дело на большой палец с присыпом, везде, в любом деле мало.

Так и хороших людей не так много. Вон тех же святых. Сколько монахов! А святость стяжают единицы.

* * *

Сытость не идет художнику на пользу. Никогда. Нигде. Никому.

Впрочем, надо заметить, что нищета и суровая бедность так же не в пользу. Это я по собственному опыту знаю.

* * *

Политик, не понимающий значения искусства и литературы в жизни общества, полагающий их последними в списке бюджетных нужд, – враг не искусства и литературы, а враг общества, в конечном итоге – страны, хотя полагает, что именно о пользе страны он заботится.

* * *

Я поэт, тем и интересен, так примерно написал Маяковский в какой-то своей автобиографии.

Исключительно точные слова. Афористичнее сказать о сущности поэтической личности, кажется, невозможно. Поэт растворен в своих созданиях и остальным, что было в его жизни, абсолютно несуществен для общества.

Несчастье самого Маяковского в том, что в своей посмертной поэтической жизни он оказался интересен для общества не только как поэт.

То же, к сожалению, можно сказать и о Есенине, Мандельштаме, а в XIX веке – о Пушкине, в меньшей степени Лермонтове.

* * *

Розанов в своих «Опавших листьях» написал, что Гоголь отвинтил какой-то винт у русского корабля, после чего тот стал тонуть.

Это он о влиянии литературы на жизнь.

Сомнительно, что Набоков имел какое-либо влияние на советскую, а после российскую жизнь. Но на современную русскую литературу – колоссальное. Влияние это, однако, касается и в первую, и в последнюю очередь языка, стилистического мастерства. Появились писатели, буквально имитирующие набоковский стиль, вживание в набоковские языковые приемы и мелодику – поразительное.

При этом смысловые уроки набоковской прозы полностью отторгнуты. Или, вернее, напрочь забыто гениальное лесковское «писатель пишет смыслами», что Набокову было свойственно в каждой строке его пластической, музыкальной, живописной прозы.

* * *

Долго не хотел признаваться даже самому себе, но все же чувствую необходимость сказать об этом. Когда в перестроечное время прочел сокрытые до того от широкого русского читателя «Ювенильное море» и «Котлован» Платонова, при всей радости, связанной с их обнародованием, был обескуражен и огорчен. И чувство за прошедшие годы так и не выветрилось.

Объем этих вещей слишком велик для платоновского языка, для событий, составивших романную плоть. Хребет сюжета не выдерживает нагрузки объема и ломается довольно рано, когда повествованию еще длиться и длиться. Это все равно как заложить при строительстве моста слишком длинный пролет, неправильно рассчитав прочность материала, из которого мост построен. Наука о «сопротивлении материалов» в полной мере приложима и к литературе.

А короткие его вещи, повести и рассказы – «Епифанские шлюзы», «Такыр», «Фро», «Река Потудань», ай, могу перечислять и перечислять, – чудо, роскошь, блеск, здесь все соразмерно, совершенно, нигде никакого зазора в поставленном «строении».

ТАЙНА ПИСАТЕЛЯ

Каждый писатель хочет продления своей писательской жизни после физической смерти. Чтобы книги его издавались, были бы интересны новым поколениям читателей, литературоведы открывали бы в его сочинениях новые глубины и смыслы. Хочет того писатель, пишущий сложно и тонко – «не для всех», хочет того и писатель, который сочиняет «на потребу дня», без заботы о слоге и изяществе изображения. Такова уж писательская природа. Такова, наверное, вообще природа художественного творчества.

Но девяносто девять из ста писателей не остаются даже в примечаниях к истории литературы того или иного периода.

Каждый писатель жаждет славы. Как живописец, скульптор, композитор, музыкант, актер, режиссер… Опять же потому, что эта жажда входит составной частью в художественное творчество. Одни в этой жажде признаются открыто и рвутся к ней через «трупы», совершая подчас самые бесчестные, низкие поступки. Другие прячут эту жажду даже от самих себя, не говоря уже о том, чтобы признаться в ней публично, но в минуты откровенности с собой прекрасно осознают, что так же сжигаемы огнем этого чувства, как и другие.

Настоящая слава достается опять же немногим. Тут я не решусь называть проценты, тем более что, как дама капризная и ветреная, слава, случается, может посещать и на всю жизнь, и на какой-то ее отрезок, а, бывает, всего на часок-другой.

Без славы, без известности жизнь писателя скудна, жестка, неуютна, а часто ко всему тому бедна – родители, если ваш сын или дочь удумали заняться творчеством, прочтите им нравоучение о важности мягкой постели, хорошей пищи, здорового образа жизни: может быть, оно остановит их, они вразумятся и пойдут в финансисты, инженеры, чиновники, столяры-токари наконец?!

Странно, не вразумляются молодые люди, начинающие жизнь, не слушают ни родителей, ни опытных людей, выслушают все предупреждения – и как не слышали ничего.

Почему? В молодой глупости дело? Отсутствии трезвости, духе противоречия?

Чехов в одном из своих писем незадолго до смерти высказал предположение, что по смерти читать его будут еще лет пять, а потом забудут. Читаем мы его и сейчас, спустя более ста лет, как земная его жизнь прервалась.

Вот надеждой на такую чеховскую «ошибку» и кормится душа писателя. Что, говорит себе сочинитель бедный, грызя сухарь и запивая его стаканом кипятка, повезло Чехову, почему не должно мне?

Ведь каждый писатель меряет себя не по холмикам и горушкам, что рядом, а по горным пикам, что сияют снегами вершин вдалеке на горизонте. И когда меряешься с ними, то кажется, ты ничуть не ниже. Ну, разве чуть-чуть.

Тем более когда тебе повезло и у тебя «настоящая писательская жена», верящая, что она замужем за гением. А писатель, скажу по секрету, раскрыв еще одну великую тайну, если он писатель, неосознанно и неизбежно ищет себе такую жену, которая непременно будет считать его гением. То же касается и писательниц. С тем отличием, что найти такого «писательского мужа» много сложнее, чем жену. И многие женщины-писательницы остаются в конце концов одинокими.

P.S. Писатель, как всякий творческий человек, существо противоречивое и на самом деле прекрасно знает себе цену. Или, продолжая уточнять, чего он стоит на честном базаре, по так называемому гамбургскому счету, понятию, введенному в русскую литературу В. Шкловским.

Знает он это в минуты отчаяния, тяжелой жизненной «непрухи» – в моменты кризисов, в которых, бывает, находится перманентно.

Когда у него все хорошо, он забывает об этом. Ему даже искренне кажется, что горные вершины в снегу совсем ненамного превышают его собственный рост.

Тем больнее бывает удар о землю, когда жизнь неожиданным образом показывает ему эту самую истинную его цену по гамбургскому счету. Потому что падать ему приходится не с высоты собственного роста, а с тех самых горных вершин, куда он вознес себя самомнением.

И какая «настоящая писательская жена» у него ни будь, она в этих случаях не в помощь.

В ПОДЪЕЗДЕ НА ЛИГОВКЕ

В школьном детстве, начитавшись всяких советских книг, где говорилось о невероятном значении коллектива в жизни человека, о том, что только в коллективе раскрываются все творческие силы личности, что именно коллектив является носителем нравственной силы – ну, и далее, далее, вплоть до того, что и любовь должна контролироваться бдительным оком коллектива, в общем, начитавшись всего такого (а норма моя была четыре книги в неделю, в библиотеке же одного Майн Рида без сопровождения какого-нибудь назидательного советского автора тебе не выдавали), я страстно мечтал, выросши, стать частью такого всё и вся организующего коллектива, причем каким-то непонятным образом определил для себя приемлемые размеры его: пятьсот-шестьсот человек. Не спрашивайте, откуда взялась эта цифра. Я не знаю. Не исключено, что сформировалась под воздействием неких цифр, упоминаемых-пропагандируемых в этих книгах.

Живя с сознанием своей будущей причастности к такому все направляющему и определяющему коллективу, я ужасно сочувствовал тем, кому на долю выпало влачить дни в коллективе, состоящем, скажем, из нескольких человек. Приходя в какую-нибудь обувную мастерскую сдать свои ботинки в починку, где один человек сидел на оформлении заказов, другой за сапожной лапой, третий в углу что-то резал-клеил, я пытался представить себя среди них – и такое отторжение вызывала во мне эта экстраполяция своей жизни в подобное будущее! Как глубочайшее несчастье воспринимал я жизнь этих мастеров сапожных дел, и не из-за их профессии, а их отторгнутости от «большой жизни», от непричастности к историческим делам страны (коллектив в пятьсот-шестьсот человек такую причастность, надо полагать, давал).

Мечта моя в некотором роде исполнилась: после школы я работал на громадном заводе, коллектив которого насчитывал пятьдесят тысяч человек. Правда, этих многих тысяч я не чувствовал: цеха завода занимали громадное пространство, и даже в своем цехе, стоя за своим станком, ты общался, в основном, с ним, а не с людьми. Но тем не менее.

Потом я оказался в армии. И вот тут, в казарме, я почувствовал, что такое коллектив. Когда у тебя нет уединения ни на мгновение, ты под наблюдением десятков пар глаз с утра до вечера – куда бы ни пошел, что бы ни делал, – и даже твое «личное время», полтора часа перед отбоем, протекает полностью на чужих глазах.

На втором году службы, когда стал служить под Ленинградом (ныне Санкт-Петербургом), неподалеку от Гатчины, я придумал себе ленинградскую тетушку, и несколько раз в течение года мне удавалось получить увольнение на двое суток с ночевкой у несуществующей тетушки. Приезжая в Ленинград, я просто бродил по нему. Невский, Лиговка, Литейный, Сенная – все это было исхожено мною из конца в конец многажды раз. Я приезжал в Ленинград отдохнуть от коллектива. Отдохнуть от роевого образа жизни, в котором задыхался, в котором мне было тесно и тяжело. Оказывается, я был индивидуалистом, о чем до казармы и не догадывался. Одиночество было для меня желанней коллективистскости, которую так пропагандировали советские книги моего детства.

Нужно, однако, было где-то ночевать. Разок я переночевал у бывшей своей одноклассницы в Колпино, перебравшейся туда вместе с родителями. Переодевшись даже в одежду ее молодого человека и целых два дня прощеголяв в гражданском.

Но гостеприимство бывших одноклассниц не безразмерно, и в другие увольнения приходилось устраиваться с ночевкой самостоятельно. Помню, как ночевал, устроившись на верхнем лестничном марше какого-то большого дома по Лиговке. И ничего, выспался, холодно только было. Затем каким-то образом я разжился информацией, что на Балтийском вокзале есть зал, который закрывается на ночь – ни войти, ни выйти, – но если ты пришел туда до того, как повернулся в замке ключ, никто тебя изнутри не попросит, и ты прекрасно переночуешь со всеми удобствами на решетчатой лавке со спинкой. Главное было заскочить в зал буквально перед самым закрытием – чтобы тебя не извлек оттуда патруль, знавший об этом зале. Ночевал я там пару раз, оба раза пронесло.

И отслуживши в армии, продолжал я делать в себе открытия. Выяснилось, что я вообще прекрасно чувствую себя вне коллектива, буквально наедине с собой. Это не значит, что я не нуждаюсь в общении, абсолютный затворник. Отнюдь нет. Но те навязанные детскому сознанию стереотипы оказались совершенно чужды моей человеческой природе. А ведь чтобы осознать это и стать самим собой, из-за этих внушенных стереотипов мне пришлось ломать себя, большой путь пройти.

Вот вам на личном опыте пример ядовитости такой замечательной, высокодуховной советской литературы.

Кстати, и пример влияния литературы на жизнь. Кто говорит, что никак она не влияет? Влияет, еще как. Хотя, разумеется, не на всех. На тех, кто не читает, – никак.

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ СООБЩЕНИЕ. МОЛНИЯ. ВСЕМ ЗАИНТЕРЕСОВАННЫМ ЛИЦАМ

Из достоверных источников в Кремле стало известно, что готовится большая реорганизация литературного дела в России.

Во-первых, России будет возвращено звание самой читающей страны в мире.

Во-вторых, будут существенно обновлены принципы книгоиздательского и книгораспространительского дела, в результате чего всякая изданная книга будет доходить до последнего чума на Чукотке, который еще сохранился.

В-третьих, существенные и благотворные перемены произойдут наконец и в общественном положении самого писателя.

Для всех действующих и состоящих в профессиональных творческих объединениях писателей вводятся – подобно воинским – звания: от младшего лейтенанта до генералиссимуса. Рядового и сержантского состава в рядах писателей не предусматривается, так как со всей очевидностью ясно, что рядовых в писательском корпусе просто не может быть по определению.

Звание младшего лейтенанта литературы присваивается молодым (до 35 лет), а также не очень молодым писателям, опубликовавшим в широкой периодике свой первый рассказ или первую подборку стихотворений. Выпуск книги автоматически влечет за собой присвоение молодому (до 35 лет) или не очень молодому писателю звания лейтенанта литературы. В случае, если книга довольно толстая, то может быть сразу присвоено звание старшего лейтенанта литературы.

На звание капитана литературы могут претендовать писатели, на чьи книги появились многочисленные благожелательные отклики в различных литературных, общественных и государственных СМИ. В случае отсутствия таковых, а также отрицательных отзывах писатель может быть понижен в звании, но не более чем на одно звание за одну вышедшую книгу (или публикацию).

Звание майора литературы присваивается писателю, активно участвующему в книжных ярмарках, особенно зарубежных, и собирающему на каждое свое зарубежное выступление не менее 5 (пяти) слушателей. Неучастие в книжных ярмарках (особенно зарубежных) является непреодолимым препятствием для получения майорского звания.

Подполковником литературы может стать писатель, к которому критикой могут применяться такие определения, как «видный», «значительный», «известный», «выдающийся» и т. д., вплоть до «великий» и «гениальный». Классификация писателя подтверждается специальным дипломом, переосвидетельствование осуществляется каждые 5 (пять) лет. Понижение в классификации влечет за собой уменьшение внимания критики и, соответственно, тиражей данного писателя.

Полковником литературы становится писатель, чьи литературные достижения столь явны и неопровержимы, что их даже не нужно доказывать.

Генеральский корпус литературы формируется исключительно из лауреатов премий (список уточняется). Премия «Москва-Пенне» обеспечивает получение генерал-майорского звания. Букеровская премия – звание генерал-лейтенанта. «Большая книга» – генерал-полковника. Премия «Поэт» позволяет претендовать на звание генерала армии литературы. В исключительных случаях в генералы литературы могут быть произведены писатели, чьи произведения входили в шорт-лист Букеровской премии (однако не выше генерал-лейтенантского).

Звание маршала литературы присваивается исключительно лауреатам премии Правительства.

Звание генералиссимуса литературы автоматически присваивается лауреату Президентской премии. При этом двух генералиссимусов литературы одновременно быть не может В случае, если в литературе наличествуют два (или три) живых лауреата Президентской премии, то позднее получившие ее выстраиваются в очередь на присвоение звания генералиссимуса литературы, которое по смерти предыдущего тотчас переходит к последующему.

Введение званий офицеров и генералов литературы несомненно будет способствовать повышению уровня авторитета литературы в обществе. Лучшими отечественными модельерами для писателей уже создана необычайно мужественного вида форма с погонами, что одно делает их равными офицерам и генералам других ведомств, в том числе и ФСБ. Планируемые нововведения благотворно скажутся и на качественном уровне писательского мастерства: стыдно станет писать плохо, тем более откровенно халтурно, нося на плечах погоны полковника, а даже и майора. Кроме того, писатели наконец станут получать зарплату, каковую не платило и советское государство. Размер окладов в настоящее время уточняется, но понятно, что ниже прожиточного уровня они не будут, особенно у генералов и выше.